Страница:
— Ну и баба…
— Ты глянь, как управляется!
— А что у ней там? Уж не мечи?
— Окстись, откудова?
— Не, точно мечи…
— Что ж то за баба такая?
— Ишь, рожу прячет. Уродина, что ль?
— А можеть, мужик?
— Да не, мелкий какой-то… Не мужик. Точно не мужик.
Плохо. Ой как плохо. Ни к чему нам излишнее внимание. Нужно серенькими быть. Как мышки.
Сотник, видно, о том же подумал. Резко махнул рукой:
— Выводи коней!
Я взял своего за ременный повод и повел к выходу, с которого уже сняли перегораживающую жердину. Мешок оттягивал плечо. Надо потом придумать, как его к седлу приторочить.
Толпа раздалась, пропуская меня. За мной шла Гелка. Потом Мак Кехта. Замыкал шествие Сотник, то есть Глан, конечно.
— Ну, прощай, Меткий, — поклонился я напоследок лысоватому ардану из вежливости.
Но траппер не удостоил меня ответом. Стоял, о чем-то задумавшись. Да и Сущий с ним. Виделись всего ничего, приязни друг к другу не испытали особой, а дальше пути-дорожки разойдутся, и не увидимся больше никогда. Ладно. Горя иного у меня не было бы.
Я шагал, стараясь незаметно, по возможности, оглядываться на спутников, и потому не прозевал. Видел всё случившееся в подробностях.
Не зря Меткий стоял задумавшись, словно сам с собой беседу в душе вел. Когда Мак Кехта поравнялась с арданом, рука его протянулась вперед, пальцы дернули за полу плаща, скрывающего фигуру сиды. Свалился с головы капюшон, открывая на всеобщее обозрение неровно обрезанные волосы цвета светлого золота — ни койфа, ни подшлемника она не носила еще с пещерного похода. Заостренные уши, раскосые смарагдовые глаза, высокая переносица…
И в тот же миг плащ, удерживаемый от падения крепкими завязками, взлетел крылом ночной птицы. Блеснула в лучах утреннего солнца сталь меча.
Хрипло каркнув, Меткий схватился за горло. Меж его толстых пальцев, черных от работы, возникли тоненькие алые струйки. Ардан тяжело рухнул на колени, а потом и на бок, неестественно подвернув левую ногу.
Толпа ахнула и подалась назад. В сгустившемся воздухе скопилось молчаливое напряжение. Люди замерли, не осознав пока в должной мере, что же случилось.
Мак Кехта стояла напряженная, словно натянутая струна. Меч в вытянутой руке острием в сторону трапперов. Скорчившийся труп у ее ног лучше всякого глашатая объявил, кто есть кто.
Мгновения тянулись…
А потом истошный бабий визг прорезал тишину:
— Уби-и-или-и-и-и!..
Срывая с головы белый плат, рванулась к Меткому его жена. Я узнал ее. Видел вчера мельком. Добежала, упала лицом в расплывающееся кровяное пятно и завыла:
— Убили! Сокол ты мой ясный! На кого ж ты меня с детками покинул! Юрас, открой глазоньки ясные! Поднимись на ножки белые!
Оно понятно. Хороший был человек, плохой, а всё ж свой, родной. Вот, значит, как его звали — Юрас. Редкое имя у арданов. Первый раз встречаю.
И тут толпа забурлила. Бабы кинулись ловить и утаскивать ребятишек. Мужики с мрачной решимостью посунулись к кольям и жердинам.
— Назад! — Голос Сотника ударил бичом. Так, должно быть, командовал он армиями в бою. Не орал, нет, просто громко сказал, но перекрыл и крик вдовы, и гомон трапперов.
Если кто и помышлял всерьез кинуться в драку, несмотря на меч в руке Мак Кехты, то после окрика храбрецов не осталось. Легко, очень легко люди допускают властвовать над собой и охотно подчиняются сильному. Трусость не трусость. Слабость не слабость. Наверное, самосохранение. Я не трону, авось и меня пощадят. А то, что оброком обложат непомерным, последние штаны снимут, а то и вовсе на барщину или в рабство уведут, так то чепуха. Главное — уцелеть.
А что это я рассуждаю? Сам такой. Соглашаюсь, кланяюсь, иду за большинством. Лишь бы уцелеть. Не герой.
И снова в памяти всплыли отблески костров на искрящемся снегу и негромкий голос Сотника:
— Тогда я остановлю их.
Я так не смогу никогда в жизни. Пойти один против многих, выступить против родной крови, но сохранить справедливость.
От размышлений отвлек меня Сотник:
— В седла, живо!
Слова его сопровождало неуловимое движение ногой. Взмах! Толчок другой. И он уже верхом. По-прежнему внимательно следит за арданами.
Мак Кехта опустила меч. Процедила сквозь зубы:
— Салэх. Болэхт. Бр'алэ.
В переводе со старшей речи:
— Мразь. Быдло. Трусы.
Да, высоко она ценит людей, оказавших ей гостеприимство. Пусть и не безвозмездно, а всё-таки какое ни есть. Я-то, пустая башка, надеялся, что она смягчилась сердцем, поняла хоть что-то в жизни, отличает добро и зло. А! Всё впустую. Или просто понятия добра и зла, чести и бесчестия у нас и перворожденных слишком разнятся?
Сида взмахнула мечом, стряхивая алые бусинки, спрятала клинок в ножны и легко вскочила в седло.
Вскарабкались и мы с Гелкой. Она — легче. Я — как мешок с навозом. Пока поймал стремя носком, пока забрался, судорожно цепляясь пальцами за обе луки. От неумения едва седло набок не стянул, но худо-бедно утвердился, выровнялся. Что дальше?
— Шагом, — скомандовал Сотник.
В этот миг жена Меткого подняла измаранное кровью лицо. Вперилась в сиду:
— Ты, кровопийца лютая! Что ж ты наделала!
— Я наказала дерзкую тварь. Червь, посмевший протянуть руку к дочери и супруге ярла, жизни не достоин.
— Ты?.. — Баба не назвала ее по имени, хоть и догадалась. Да и все догадались, чего уж там греха таить. Слухами земля полнится. Кто еще из жен ярлов кровавый урожай собирал по обоим берегам Ауд Мора, за Аен Махой и в Лесогорье? Мало кто, понятное дело, мог ее описать, да во внешности ли дело? Видно птицу по полету, а человека — да и сида тоже — по делам.
— Да. Я — Мак Кехта, — подтвердила феанни. — Я мщу, и нет ни в сердце, ни в разуме моем мира с салэх. Сдохните все, грязные твари.
Вот сказала так сказала. Ни прибавить, ни убавить.
— Ты мстишь? — медленно произнесла баба. — Ты не мстишь, ты лють свою тешишь. Крови никак не напьешься, навроде стрыгая злобного. Будь ты проклята на веки веков. Чтоб тебе дитя никогда не качать, чтоб ты захлебнулась кровушкой нашей, чтоб тебя гром с неба поразил. Не любить тебе и любимой не быть, гадюка ядовитая. Чтоб ты своим ядом траванулась, своей сталью закололась, своим языком подавилась… Хуже ты зверя лесного, хуже волка с медведем — они без нужды овцы не задерут. Хуже стрыгая с клыканом — они на прокорм себе убивают. Ты ж, ведьма беспощадная, радуешься, коли жизни лишаешь. Пускай кровь, тобой пролитая, на тебя ж и падет… Будь ты проклята!
Я видел, как напряглась спина перворожденной. Того и гляди, за клинки схватится. Не успеем тогда осмелевшую от горя бабу защитить. Порешит. Как есть порешит…
Видно, и Сотник подумал о том же.
— Уходим. Рысью!
Мак Кехта зашипела, плюнула в грязь и выслала своего черно-подпалого в рысь.
— На восход. К Аен Махе, — продолжал направлять Сотник.
К Аен Махе? Это правильно. Мне одно непонятно: как мы теперь на левый берег переправимся? С лошадьми. Даже если лодку найдем, их-то в нее не затащишь. А надо удирать. Как можно быстрее и как можно дальше. Разумеется, я ни единого мига не предполагал, что в арданах проснется тщательно забитая храбрость и они снарядят отряд в погоню. Это вряд ли. Вот расстрелять нас из луков они могли бы запросто, если бы захотели. Стрела из охотничьего лука, попав коню в бок, прошивает насквозь. Он ведь на лося да на оленя снаряжен. И две-три сотни шагов для прицельного выстрела не помеха. Но коли сразу не кинулись, догонять для мести уже не станут.
Я повторюсь: у мирного человека — ремесленника, охотника, крестьянина — в душе сидит запрет на убийство. Дело даже не в боязни согрешить и не пройти Поле Истины. Просто претит отнятие жизни. Это воины, разбойники, пираты давно через природу переступили, зачерствели сердцем. Кто всю жизнь мечтал о разудалой жизни, тот — раньше. Кто поневоле в войско попал — со временем. Сердце такой же орган, как и ладонь или пятка. Мозоль нарабатывается. Или всего-навсего устает сопереживать. Не у всех людей. Некоторые до смерти каждую пташку, каждую букашку, травинку-былинку жалеют. Так исключения из правил правила подтверждают. Кто ж из учителей это говорил? Кажется, Арисфон. Он нам основы землеустройства и измерения преподавал. Как сейчас помню: коли две стороны в треугольнике равны, так и линия, из угла к середине третьей стороны проведенная… Что она там делает? Вот те на! Забыл. То ли угол напополам делит, то ли еще чего-то… Ну, это не важно. Важно, что ошибался я в сиде. Никаких сдвигов в ее душе не произошло. Как была кровавой убийцей, так и осталась. Жизнь людская для нее дешевле разменного медяка. А жаль. Не в том смысле жаль, что дешево ценит, а в том, что ошибался. Не удалось добром смягчить заскорузлую душу. Уж не знаю, возможно ли это вообще и какие усилия для того нужны.
Тут меня тряхнуло так, что едва зубы не повыскакивали.
Что такое?
Оказалось, ничего. За ограду выбрались, пока я размышлял да воспоминаниям предавался. Сотник и Мак Кехта коней ускорили. И наши с Гелкой за ними поспешили.
С одной стороны, всё верно. Чем быстрее мы подальше от фактории окажемся, тем лучше. Но с другой — как же трясло меня с непривычки! Неужто за эти муки я кровью и потом заработанные самоцветы отдал?
Каждый шаг коня отдавался ударом мне, как бы это помягче выразиться, под седалище. Не успевал мой многострадальный зад вернуться, как его встречал следующий удар, кажется, вдвое сильнее предыдущего. И так раз за разом, шаг за шагом. От тряски все внутренности спутались в один клубок — не разберешь, где кишки, а где печенка. Зубы приходилось держать стиснутыми, чтоб не клацать, как с мороза. А земля рябила и смазывалась цветными пятнами перед трясущимися глазами.
Да я лучше пешком! Хоть на край света! С любыми мешками на горбу! С любыми попутчиками! Желвак так Желвак. За счастье покажется. Лишь бы не на проклятой скотине. За что их люди любят? В песнях поют о конях — спутниках и соратниках воинов — едва ли не чаще, чем о любви к женщине.
Я глянул на моих спутников.
Гелка тряслась наравне со мной. Вцепилась обеими руками в луку. Коса трепещет за плечами, как хвост спасающейся от своры лисички. Но держится Гелка, не отстает ни на шаг. Мне даже стыдно малость стало. Ребенок может, а я что?
Сотник и Мак Кехта ехали легко и непринужденно. Немного по-разному. Пригорянин на каждый шаг коня приподнимался чуть-чуть — кулака не просунуть — на стременах. И похоже, никаких усилий на это не затрачивал.
Сида же от седла не отрывалась. Сидела как влитая и тряски будто не чувствовала. Умудрялась поводья держать в одной руке, а другой пристраивала поудобнее мечи.
Что значит — прирожденные всадники! Мне таким никогда не стать, но, делать нечего, учиться нужно. И я, мысленно ругая на все корки свою неприспособленность к благородному искусству верховой езды, угрюмо трусил в хвосте спутников. Кажется, начинается новый этап в жизни. Век живи, век учись, Молчун.
— Чего тебе, Тучка? — Широкая ладонь Валлана накрыла всю голову собаки. Сука прищурилась и вытянулась в струнку от желанной ласки.
— Знамо чего, — усмехнулся гнилыми зубами курносый низкорослый петельщик. — За малыми соскучилась.
— Ты, Рохля, меньше треплись. Лучше корзину принеси. — Лабон оторвал внимательный взгляд от клинка, по которому, наверное, в сотый раз проводил точильным камнем.
— Будет сполнено, командир.
Воин трусцой отправился выполнять приказ.
Валлан потянулся, хрустнув суставами. Задрав голову, посмотрел на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листья дуба. Лагерь поредевшего отряда петельщиков если и не бурлил бивачной жизнью, то довольно живенько ею копошился. Бойцы чистили коней, чинили износившуюся за безостановочный переход сбрую — страдали почему-то всё больше путлища и приструги, — наводили блеск на брони и оружие.
— Все готовы, ежели что?
— А то? — усмехнулся полусотенник. — Рябяты не подведут. Пятеро в кустах с самострелами. Еще шестеро будут вроде как лошадей чистить. При полном оружии, само собой.
— Годится, — кивнул капитан. — Ты со мной будешь. Рядом. Жердяй пускай придет.
— Понял. Щас распоряжусь.
— И чародея разбуди. Не помешает. Хватит ему прохлаждаться.
— Понятное дело…
К ним быстрой походкой направлялся высокий петельщик, вроде бы и не худой, а какой-то мосластый, с темно-русой, неровно обрезанной бородкой. Его коричневый табард имел зашитую прореху на левом боку и тщательно застиран. Не доходя до начальства пяти положенных шагов, боец поднял сжатый кулак до уровня плеча — отсалютовал.
— Дозвольте доложить?
— Говори. — Валлан вперился взглядом в воина.
— На подходе. Конных егерей — одиннадцать. И баба.
— Тю! — удивился Лабон. — Что за баба?
— Не могу знать. По одеже — знатная.
— Не, баба — это хорошо, — хмыкнул полусотенник. — Я за бабами уже стосковался…
— Треплись меньше, — резко оборвал его Валлан.
— Понял. Молчу.
— Значит, так, воин… Как тебя? Тьфу, всё забываю…
— Рогоз, мой капитан.
— Значит, так, Рогоз. Гостей ко мне. Да сильно не торопитесь. Шагом, шагом… Всё понял?
— Как есть всё!
— Выполняй!
Рогоз развернулся на каблуках. Принятый в отряд петельщиков недавний старатель с Красной Лошади по непонятной причине находил особый шик во внешней атрибутике воинской службы. Начищенные бляхи конской сбруи, строевой шаг, словечки команд и салют командирам. Может, с детства мечтал, да жизнь не заладилась?
— Погодь чуток, Рогоз, — вмешался Лабон. — Жердяя там пхни ногой в бок — пущай сюда идет. Токмо бегом. И чародея пусть с собою прихватит, а то все бока наш мудродей отлежит.
— Слушаюсь.
Глянув вслед Рогозу, Валлан поинтересовался у помощника:
— И как служится ему?
— Рогозу-то?
— Рогозу, Рогозу.
— Служит не тужит. Старательный. Прямо из-под себя службу рвет, ровно кобель лапами роет. Рябяты болтают — с прибабахом..
— Он с прибабахом, а они нет? Тоже ведь службу тащат.
— Старые бойцы давно службу поняли. Знают, где приналечь надобно, а где и спустя рукава можно.
— Да? Распустил бойцов, полусотенник. В десятники метишь?
— В десятники? — Лабон ногтем расправил усы. — Можно и в десятники. Я и рядовым служить могу. А что до бойцов, так рыба завсегда где глубже ищет, а человек — где легче. За что ж их винить, когда не во вред делу, само собой?
— Ладно, тебя затронь… Так что там новенький?
— Ну, так а я про что? Служит, ровно не за жалованье, не за страх, а по обету будто бы. Одно слово — старательный.
— С оружием как?
— С мечом — хреновато. Выучился пока себя по ногам не бить. А вот из самострела — белку в глаз свалит.
— Ладно. Ты приглядывай за ним. Не может такого быть, чтоб просто так с нами напросился.
— Сделаю, командир. Я сам не верю таким. Свой интерес у каждого быть должен. И есть.
— Вот-вот.
Валлан порывисто вскочил на ноги, одернул табард, поправил знак отряда на плече. Почти одновременно к дубу подошли Квартул, сопровождаемый тощим, длиннобудылым петельщиком Жердяем, и Рохля с большой корзиной и вьющейся в ногах пегой собакой.
— Прибыли? — деловито осведомился маг.
— Вон идут. — Капитан кивнул в сторону пятерки приближающихся мужчин, одетых в бело-зеленые накидки, и статной черноволосой женщины.
— Впереди — Брицелл, — прошептал Лабон, обращаясь к чародею. — Он теперь у конных егерей за старшего. Толковый мужик, но — себе на уме.
— А он тебе на уме должен быть, трепло? — Валлан внимательно наблюдал, как Рохля выкладывает из корзины на траву двух толстых, по-волчьи серых щенков. Вообще-то раньше их было шестеро, но дорогу пережили два кобелька — самые крепкие и здоровые. Или самые счастливые.
— А что за женщина? — также шепотом спросил у Лабона Квартул.
— Баба-то? — хмыкнул полусотенник. — Да кто ее знает? Одно могу сказать — хороша. Лопни моя печенка, хороша!
Гости приблизились.
Брицелл выглядел рядом с Валланом мелковато, хотя превосходил своих егерей почти на полголовы. Но даже на фоне Валлана безобидным он не казался. Жесткий взгляд голубых, но блеклых, словно вьщветших глаз. Резко очерченные губы и крылья носа. Светлая курчавая борода. Бронзовое от загара лицо… С Юга, из Озерной империи. Наемник. Впрочем, конные егеря у Экхарда все наемные. На первый взгляд возраст капитана егерей перевалил за сороковник. Самое время, чтобы становиться вождями и предводителями армий.
— Имею честь видеть Валлана, восьмого барона Берсана?
Валлан слегка поклонился:
— Ты не ошибся.
— Я — Брицелл Постум, капитан гвардии конных егерей его королевского величества Экхарда Второго, монарха Ард'э'Клуэна. Со мной миледи Бейона, канцлер его королевского величества…
Против воли брови трейгов поползли вверх.
— Довольно, Брицелл. — Властным жестом Бейона остановила гвардейца. — Очевидно, в Трегетрене как-то не принято, чтоб женщина занимала столь высокий пост в государстве. Господа петельщики полны недоумения.
— Отнюдь нет, миледи. — Валлан сопроводил слова вторым, чуть более глубоким, поклоном. — Я удивлен не этим. Я удивлен приставкой Второй к имени короля Ард'э'Клуэна. И уж не менее удивлен смещением Тарлека Двухносого. Но об этом позже. Мои помощники, — капитан петельщиков обратил внимание Бейоны и Брицелла на застывших за его спиной людей, — Лабон — полусотенник гвардейской роты его величества Витгольда, короля Трегетрена, сюзерена Восточной марки. Квартул — королевский лекарь.
В глазах Брицелла промелькнуло понимание, смешанное с озадаченностью. Уж он-то, типичный уроженец Империи, прекрасно понимал значение имени целителя и никак не ожидал встретить соотечественника-жреца. Бейона довольно равнодушно скользнула взором (не взглядом, а именно взором) по серому пропыленному гамбезону и щупловатой фигуре чародея и вернулась к петельщикам.
— Коль так получилось, что, будучи гостем в вашем королевстве, я принимаю вас в своем лагере как почетных гостей, — продолжал Валлан, — предлагаю присесть. Хотя ничего более удобного, чем седла, у нас не найдется.
— Мы благодарим тебя, Валлан, восьмой барон Берсан, — ответила за всех Бейона, — и принимаем приглашение.
Она величаво присела, расправила складки юбки-брюк из темно-синего камлота, перебросила через плечо косу, плотно обмотанную прошитой серебряной нитью тесьмой, улыбнулась. У всех без исключения от ее улыбки поползли мурашки между лопаток. Лабон даже незаметно щипнул себя за ногу через штанину, чтобы не пялиться, как деревенский паренек, впервые в жизни попавший на ярмарку.
Брицелл устроился по правую от Бейоны руку. Трегетренцы расположились напротив. По знаку Валлана Рохля подал ему щенка. Капитан гвардии почесал недавно прозревшего детеныша за ухом, перевернул на спину, пощекотал пальцем брюшко.
— Любишь собак, барон Берсан? — снова улыбнулась, ослепительно сверкнув зубами, Бейона. — В королевском замке в Фан-Белле еще выращивают боевых сидовских собак…
Капитан конных егерей хмыкнул:
— Кое-кто воочию столкнулся с их зубами.
— Не будем об этом. Барон Берсан, вы возвращаетесь с Севера… — полувопрос-полуутверждение.
Валлан кивнул:
— Да, миледи. Имею при себе письмо моего государя к Экхарду. Если желаешь…
— Не стоит. Меня уведомили о твоем отряде еще в конце липоцвета.
— По-моему, тогда канцлером был еще Тарлек Двухносый.
— Истинно так. Но и я не с помойки ко двору попала. — В голосе Бейоны прорезался металл. — Мне известно, целью вашего похода было — извести Мак Кехту.
— Это так.
— Удалось?
Валлан передал первого щенка Рохле. Взял второго.
— Барон Берсан!
— Прости, миледи. Задумался. Да, удалось.
— Значит, Мак Кехты больше нет?
— Значит, нет.
Брицелл закивал одобрительно.
— Это хорошо, — сдержанно произнесла леди-канцлер. — Ты очень немногословен, барон Берсан.
— Мое оружие секира, а не язык, миледи.
— Я это чувствую. — Бейона прищурила черный глаз. — Мне кажется, король Витгольд сделал правильный выбор. Да и принцессе Селине явно повезло.
Лабон зашевелился, словно порываясь сморозить шуточку посолонее, но сдержался, чтоб не нарваться на гнев командира.
— Благодарю от имени его величества короля Витгольда за одобренный выбор. Слухи так быстро ширятся по Ард'э'Клуэну?
— Нет, почему же? Просто его величество Экхард Второй отправлял гонцов с письмами к трегетренскому государю. Сведения, барон Берсан, из первых уст, а вовсе не от купцов-караванщиков.
— Почему Второй? — взял быка за рога петельщик.
— Потому, что его королевское величество, хранитель знамени Белого Оленя, опора Ард'э'Клуэна, Экхард скончался ночью, последовавшей за двадцать вторым днем жнивца.
— Король Экхард не был молод, но на здоровье не жаловался.
— Удар. Так бывает всегда — те, кто жалуется, живут дольше. В заботах о благе королевства его покойное величество не обращал внимания на собственные недуги.
Валлан не стал возражать, но по его лицу, как по свитку, можно было прочесть, что он прекрасно знает, как именно король Экхард заботился о государстве.
— Корону принял принц Хардвар. Вместе с королевской приставкой к имени — Эк. Так принято в Ард'э'Клуэне.
— Мои поздравления его величеству. — Капитан трегетренской гвардии, удовлетворившись осмотром, вернул и второго щенка Рохле. — И соболезнования о смерти отца.
— Я передам.
— Значит, новому королю Тарлек не угодил?
— Ты так часто возвращаешься к моей должности при дворе, барон Берсан, что я начинаю подозревать в тебе женоненавистника.
— Да нет. — Валлан позволил себе усмехнуться. — Не стоит, миледи. Просто Тарлек свыше двадцати лет служил короне Ард'э'Клуэна.
— Очевидно, долгая служба не пошла на пользу его честолюбию. Сразу после смерти Экхарда Первого он пытался устроить переворот…
— И теперь посажен на кол на потеху добрым горожанам Фан-Белла?
— Увы, нет. Ему повезло. Убит при подавлении мятежа.
— Хардвар сильно расстроился?
— Не слишком. Он лично выпустил Двухносому кишки.
— Мои поздравления его величеству, — с каменным лицом произнес Валлан. Ни одна живая душа не заподозрила бы его в сарказме.
— Я передам. Теперь, с твоего позволения, барон Берсан, о государственных делах.
— Как будет угодно миледи.
— Я подготовила несколько писем его величеству королю Витгольду. От имени нашего короля, разумеется. Вот они.
Брицелл вынул из висевшей через плечо сумки толстый сверток пергаментных листов. Протянул Валлану, но Лабон, наклонившись вперед, принял пакет из рук скривившегося егеря.
— Почту за честь передать их моему государю. — Валлан взял письма у полусотенника.
— Как видишь, барон Берсан, — продолжала леди-канцлер, — они не запечатаны. У правителя Ард'э'Клуэна нет секретов от тебя. И в ближайшем будущем мы рассчитываем на союз и выгодные торговые отношения с Трегетреном. И дружбу с королем Валланом Первым.
Петельщик сохранил маску невозмутимости:
— Король Витгольд еще не так плох, чтобы готовить ему смоляную лодочку.
— Пусть продлятся дни его величества короля Витгольда. Но рано или поздно это случится. А наследника у короля больше нет. Принц Кейлин исчез.
— Мне это известно, миледи. Ты знаешь, что мы с Кейлином дружили с отрочества?
— Не сомневалась.
— Я скорблю о его гибели…
— Конечно-конечно, барон Берсан. Но скорбь, сколь глубока бы она ни была, не должна помешать тебе взвалить на свои плечи тяжкое бремя забот о народе Трегетрена.
— Предпочитаю пока не размышлять об этом.
— Напрасно.
— А я так не думаю.
— А я думаю, — твердо произнесла Бейона. — Но не собираюсь тебя переубеждать или, упаси Сущий, поучать.
— Похвальная особенность. У тебя всё, миледи? — Бейона замолчала ненадолго, как бы в нерешительности.
— Ты приехал с Севера, барон Берсан…
— Да. Я уже это говорил.
— Скажи, ты не встречал ничего необычного?
— Я воин, миледи, а не придворный. Изволь выразиться яснее.
— Не видел ли ты что-то или не слышал ли… Что-либо необъяснимое, тревожное, нечто, что заставило бы испугаться или просто насторожиться?
— Нет, миледи. Ничего такого, с чем бы я не расправился при помощи своей секиры.
— А ты со всем можешь совладать сталью? Например, с суховеями? Уже скоро полгода северные ветры несут не холод, как полагается им от начала мира, а зной.
— Ветер не может помешать мне достать врага, где бы он ни скрывался. Спроси это у костей Мак Кехты.
— Верно. Ты истинный воин. Воин по духу. Неукротимый и опасный. Поверь мне, я же родом из Пригорья.
— Благодарю тебя, миледи. — Голос петельщика помягчел. — Я слышал о многих бойцах-пригорянах… А почему ты спрашиваешь меня о Севере и об опасных диковинах?
— Я чувствую зло. Древнее и жестокое. Оно идет к нам с Севера.
— Ты глянь, как управляется!
— А что у ней там? Уж не мечи?
— Окстись, откудова?
— Не, точно мечи…
— Что ж то за баба такая?
— Ишь, рожу прячет. Уродина, что ль?
— А можеть, мужик?
— Да не, мелкий какой-то… Не мужик. Точно не мужик.
Плохо. Ой как плохо. Ни к чему нам излишнее внимание. Нужно серенькими быть. Как мышки.
Сотник, видно, о том же подумал. Резко махнул рукой:
— Выводи коней!
Я взял своего за ременный повод и повел к выходу, с которого уже сняли перегораживающую жердину. Мешок оттягивал плечо. Надо потом придумать, как его к седлу приторочить.
Толпа раздалась, пропуская меня. За мной шла Гелка. Потом Мак Кехта. Замыкал шествие Сотник, то есть Глан, конечно.
— Ну, прощай, Меткий, — поклонился я напоследок лысоватому ардану из вежливости.
Но траппер не удостоил меня ответом. Стоял, о чем-то задумавшись. Да и Сущий с ним. Виделись всего ничего, приязни друг к другу не испытали особой, а дальше пути-дорожки разойдутся, и не увидимся больше никогда. Ладно. Горя иного у меня не было бы.
Я шагал, стараясь незаметно, по возможности, оглядываться на спутников, и потому не прозевал. Видел всё случившееся в подробностях.
Не зря Меткий стоял задумавшись, словно сам с собой беседу в душе вел. Когда Мак Кехта поравнялась с арданом, рука его протянулась вперед, пальцы дернули за полу плаща, скрывающего фигуру сиды. Свалился с головы капюшон, открывая на всеобщее обозрение неровно обрезанные волосы цвета светлого золота — ни койфа, ни подшлемника она не носила еще с пещерного похода. Заостренные уши, раскосые смарагдовые глаза, высокая переносица…
И в тот же миг плащ, удерживаемый от падения крепкими завязками, взлетел крылом ночной птицы. Блеснула в лучах утреннего солнца сталь меча.
Хрипло каркнув, Меткий схватился за горло. Меж его толстых пальцев, черных от работы, возникли тоненькие алые струйки. Ардан тяжело рухнул на колени, а потом и на бок, неестественно подвернув левую ногу.
Толпа ахнула и подалась назад. В сгустившемся воздухе скопилось молчаливое напряжение. Люди замерли, не осознав пока в должной мере, что же случилось.
Мак Кехта стояла напряженная, словно натянутая струна. Меч в вытянутой руке острием в сторону трапперов. Скорчившийся труп у ее ног лучше всякого глашатая объявил, кто есть кто.
Мгновения тянулись…
А потом истошный бабий визг прорезал тишину:
— Уби-и-или-и-и-и!..
Срывая с головы белый плат, рванулась к Меткому его жена. Я узнал ее. Видел вчера мельком. Добежала, упала лицом в расплывающееся кровяное пятно и завыла:
— Убили! Сокол ты мой ясный! На кого ж ты меня с детками покинул! Юрас, открой глазоньки ясные! Поднимись на ножки белые!
Оно понятно. Хороший был человек, плохой, а всё ж свой, родной. Вот, значит, как его звали — Юрас. Редкое имя у арданов. Первый раз встречаю.
И тут толпа забурлила. Бабы кинулись ловить и утаскивать ребятишек. Мужики с мрачной решимостью посунулись к кольям и жердинам.
— Назад! — Голос Сотника ударил бичом. Так, должно быть, командовал он армиями в бою. Не орал, нет, просто громко сказал, но перекрыл и крик вдовы, и гомон трапперов.
Если кто и помышлял всерьез кинуться в драку, несмотря на меч в руке Мак Кехты, то после окрика храбрецов не осталось. Легко, очень легко люди допускают властвовать над собой и охотно подчиняются сильному. Трусость не трусость. Слабость не слабость. Наверное, самосохранение. Я не трону, авось и меня пощадят. А то, что оброком обложат непомерным, последние штаны снимут, а то и вовсе на барщину или в рабство уведут, так то чепуха. Главное — уцелеть.
А что это я рассуждаю? Сам такой. Соглашаюсь, кланяюсь, иду за большинством. Лишь бы уцелеть. Не герой.
И снова в памяти всплыли отблески костров на искрящемся снегу и негромкий голос Сотника:
— Тогда я остановлю их.
Я так не смогу никогда в жизни. Пойти один против многих, выступить против родной крови, но сохранить справедливость.
От размышлений отвлек меня Сотник:
— В седла, живо!
Слова его сопровождало неуловимое движение ногой. Взмах! Толчок другой. И он уже верхом. По-прежнему внимательно следит за арданами.
Мак Кехта опустила меч. Процедила сквозь зубы:
— Салэх. Болэхт. Бр'алэ.
В переводе со старшей речи:
— Мразь. Быдло. Трусы.
Да, высоко она ценит людей, оказавших ей гостеприимство. Пусть и не безвозмездно, а всё-таки какое ни есть. Я-то, пустая башка, надеялся, что она смягчилась сердцем, поняла хоть что-то в жизни, отличает добро и зло. А! Всё впустую. Или просто понятия добра и зла, чести и бесчестия у нас и перворожденных слишком разнятся?
Сида взмахнула мечом, стряхивая алые бусинки, спрятала клинок в ножны и легко вскочила в седло.
Вскарабкались и мы с Гелкой. Она — легче. Я — как мешок с навозом. Пока поймал стремя носком, пока забрался, судорожно цепляясь пальцами за обе луки. От неумения едва седло набок не стянул, но худо-бедно утвердился, выровнялся. Что дальше?
— Шагом, — скомандовал Сотник.
В этот миг жена Меткого подняла измаранное кровью лицо. Вперилась в сиду:
— Ты, кровопийца лютая! Что ж ты наделала!
— Я наказала дерзкую тварь. Червь, посмевший протянуть руку к дочери и супруге ярла, жизни не достоин.
— Ты?.. — Баба не назвала ее по имени, хоть и догадалась. Да и все догадались, чего уж там греха таить. Слухами земля полнится. Кто еще из жен ярлов кровавый урожай собирал по обоим берегам Ауд Мора, за Аен Махой и в Лесогорье? Мало кто, понятное дело, мог ее описать, да во внешности ли дело? Видно птицу по полету, а человека — да и сида тоже — по делам.
— Да. Я — Мак Кехта, — подтвердила феанни. — Я мщу, и нет ни в сердце, ни в разуме моем мира с салэх. Сдохните все, грязные твари.
Вот сказала так сказала. Ни прибавить, ни убавить.
— Ты мстишь? — медленно произнесла баба. — Ты не мстишь, ты лють свою тешишь. Крови никак не напьешься, навроде стрыгая злобного. Будь ты проклята на веки веков. Чтоб тебе дитя никогда не качать, чтоб ты захлебнулась кровушкой нашей, чтоб тебя гром с неба поразил. Не любить тебе и любимой не быть, гадюка ядовитая. Чтоб ты своим ядом траванулась, своей сталью закололась, своим языком подавилась… Хуже ты зверя лесного, хуже волка с медведем — они без нужды овцы не задерут. Хуже стрыгая с клыканом — они на прокорм себе убивают. Ты ж, ведьма беспощадная, радуешься, коли жизни лишаешь. Пускай кровь, тобой пролитая, на тебя ж и падет… Будь ты проклята!
Я видел, как напряглась спина перворожденной. Того и гляди, за клинки схватится. Не успеем тогда осмелевшую от горя бабу защитить. Порешит. Как есть порешит…
Видно, и Сотник подумал о том же.
— Уходим. Рысью!
Мак Кехта зашипела, плюнула в грязь и выслала своего черно-подпалого в рысь.
— На восход. К Аен Махе, — продолжал направлять Сотник.
К Аен Махе? Это правильно. Мне одно непонятно: как мы теперь на левый берег переправимся? С лошадьми. Даже если лодку найдем, их-то в нее не затащишь. А надо удирать. Как можно быстрее и как можно дальше. Разумеется, я ни единого мига не предполагал, что в арданах проснется тщательно забитая храбрость и они снарядят отряд в погоню. Это вряд ли. Вот расстрелять нас из луков они могли бы запросто, если бы захотели. Стрела из охотничьего лука, попав коню в бок, прошивает насквозь. Он ведь на лося да на оленя снаряжен. И две-три сотни шагов для прицельного выстрела не помеха. Но коли сразу не кинулись, догонять для мести уже не станут.
Я повторюсь: у мирного человека — ремесленника, охотника, крестьянина — в душе сидит запрет на убийство. Дело даже не в боязни согрешить и не пройти Поле Истины. Просто претит отнятие жизни. Это воины, разбойники, пираты давно через природу переступили, зачерствели сердцем. Кто всю жизнь мечтал о разудалой жизни, тот — раньше. Кто поневоле в войско попал — со временем. Сердце такой же орган, как и ладонь или пятка. Мозоль нарабатывается. Или всего-навсего устает сопереживать. Не у всех людей. Некоторые до смерти каждую пташку, каждую букашку, травинку-былинку жалеют. Так исключения из правил правила подтверждают. Кто ж из учителей это говорил? Кажется, Арисфон. Он нам основы землеустройства и измерения преподавал. Как сейчас помню: коли две стороны в треугольнике равны, так и линия, из угла к середине третьей стороны проведенная… Что она там делает? Вот те на! Забыл. То ли угол напополам делит, то ли еще чего-то… Ну, это не важно. Важно, что ошибался я в сиде. Никаких сдвигов в ее душе не произошло. Как была кровавой убийцей, так и осталась. Жизнь людская для нее дешевле разменного медяка. А жаль. Не в том смысле жаль, что дешево ценит, а в том, что ошибался. Не удалось добром смягчить заскорузлую душу. Уж не знаю, возможно ли это вообще и какие усилия для того нужны.
Тут меня тряхнуло так, что едва зубы не повыскакивали.
Что такое?
Оказалось, ничего. За ограду выбрались, пока я размышлял да воспоминаниям предавался. Сотник и Мак Кехта коней ускорили. И наши с Гелкой за ними поспешили.
С одной стороны, всё верно. Чем быстрее мы подальше от фактории окажемся, тем лучше. Но с другой — как же трясло меня с непривычки! Неужто за эти муки я кровью и потом заработанные самоцветы отдал?
Каждый шаг коня отдавался ударом мне, как бы это помягче выразиться, под седалище. Не успевал мой многострадальный зад вернуться, как его встречал следующий удар, кажется, вдвое сильнее предыдущего. И так раз за разом, шаг за шагом. От тряски все внутренности спутались в один клубок — не разберешь, где кишки, а где печенка. Зубы приходилось держать стиснутыми, чтоб не клацать, как с мороза. А земля рябила и смазывалась цветными пятнами перед трясущимися глазами.
Да я лучше пешком! Хоть на край света! С любыми мешками на горбу! С любыми попутчиками! Желвак так Желвак. За счастье покажется. Лишь бы не на проклятой скотине. За что их люди любят? В песнях поют о конях — спутниках и соратниках воинов — едва ли не чаще, чем о любви к женщине.
Я глянул на моих спутников.
Гелка тряслась наравне со мной. Вцепилась обеими руками в луку. Коса трепещет за плечами, как хвост спасающейся от своры лисички. Но держится Гелка, не отстает ни на шаг. Мне даже стыдно малость стало. Ребенок может, а я что?
Сотник и Мак Кехта ехали легко и непринужденно. Немного по-разному. Пригорянин на каждый шаг коня приподнимался чуть-чуть — кулака не просунуть — на стременах. И похоже, никаких усилий на это не затрачивал.
Сида же от седла не отрывалась. Сидела как влитая и тряски будто не чувствовала. Умудрялась поводья держать в одной руке, а другой пристраивала поудобнее мечи.
Что значит — прирожденные всадники! Мне таким никогда не стать, но, делать нечего, учиться нужно. И я, мысленно ругая на все корки свою неприспособленность к благородному искусству верховой езды, угрюмо трусил в хвосте спутников. Кажется, начинается новый этап в жизни. Век живи, век учись, Молчун.
Ард'э'Клуэн, две лиги севернее Фан-Белла, опушка леса, яблочник, день пятнадцатый, сразу после полудня
Черно-белая сука ткнулась острым носом человеку в колено. Дорога на Юг излечила ее от излишней недоверчивости, от постоянного ожидания пинка, удара, боли. Добрая кормежка и размеренный бег рядом с неспешно рысящими лошадьми превратили изможденное существо с отвисшими до земли сосцами в ладного и верткого зверя, налили шерсть здоровьем и блеском, а облезлую палку хвоста закрутили задорным бубликом.— Чего тебе, Тучка? — Широкая ладонь Валлана накрыла всю голову собаки. Сука прищурилась и вытянулась в струнку от желанной ласки.
— Знамо чего, — усмехнулся гнилыми зубами курносый низкорослый петельщик. — За малыми соскучилась.
— Ты, Рохля, меньше треплись. Лучше корзину принеси. — Лабон оторвал внимательный взгляд от клинка, по которому, наверное, в сотый раз проводил точильным камнем.
— Будет сполнено, командир.
Воин трусцой отправился выполнять приказ.
Валлан потянулся, хрустнув суставами. Задрав голову, посмотрел на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листья дуба. Лагерь поредевшего отряда петельщиков если и не бурлил бивачной жизнью, то довольно живенько ею копошился. Бойцы чистили коней, чинили износившуюся за безостановочный переход сбрую — страдали почему-то всё больше путлища и приструги, — наводили блеск на брони и оружие.
— Все готовы, ежели что?
— А то? — усмехнулся полусотенник. — Рябяты не подведут. Пятеро в кустах с самострелами. Еще шестеро будут вроде как лошадей чистить. При полном оружии, само собой.
— Годится, — кивнул капитан. — Ты со мной будешь. Рядом. Жердяй пускай придет.
— Понял. Щас распоряжусь.
— И чародея разбуди. Не помешает. Хватит ему прохлаждаться.
— Понятное дело…
К ним быстрой походкой направлялся высокий петельщик, вроде бы и не худой, а какой-то мосластый, с темно-русой, неровно обрезанной бородкой. Его коричневый табард имел зашитую прореху на левом боку и тщательно застиран. Не доходя до начальства пяти положенных шагов, боец поднял сжатый кулак до уровня плеча — отсалютовал.
— Дозвольте доложить?
— Говори. — Валлан вперился взглядом в воина.
— На подходе. Конных егерей — одиннадцать. И баба.
— Тю! — удивился Лабон. — Что за баба?
— Не могу знать. По одеже — знатная.
— Не, баба — это хорошо, — хмыкнул полусотенник. — Я за бабами уже стосковался…
— Треплись меньше, — резко оборвал его Валлан.
— Понял. Молчу.
— Значит, так, воин… Как тебя? Тьфу, всё забываю…
— Рогоз, мой капитан.
— Значит, так, Рогоз. Гостей ко мне. Да сильно не торопитесь. Шагом, шагом… Всё понял?
— Как есть всё!
— Выполняй!
Рогоз развернулся на каблуках. Принятый в отряд петельщиков недавний старатель с Красной Лошади по непонятной причине находил особый шик во внешней атрибутике воинской службы. Начищенные бляхи конской сбруи, строевой шаг, словечки команд и салют командирам. Может, с детства мечтал, да жизнь не заладилась?
— Погодь чуток, Рогоз, — вмешался Лабон. — Жердяя там пхни ногой в бок — пущай сюда идет. Токмо бегом. И чародея пусть с собою прихватит, а то все бока наш мудродей отлежит.
— Слушаюсь.
Глянув вслед Рогозу, Валлан поинтересовался у помощника:
— И как служится ему?
— Рогозу-то?
— Рогозу, Рогозу.
— Служит не тужит. Старательный. Прямо из-под себя службу рвет, ровно кобель лапами роет. Рябяты болтают — с прибабахом..
— Он с прибабахом, а они нет? Тоже ведь службу тащат.
— Старые бойцы давно службу поняли. Знают, где приналечь надобно, а где и спустя рукава можно.
— Да? Распустил бойцов, полусотенник. В десятники метишь?
— В десятники? — Лабон ногтем расправил усы. — Можно и в десятники. Я и рядовым служить могу. А что до бойцов, так рыба завсегда где глубже ищет, а человек — где легче. За что ж их винить, когда не во вред делу, само собой?
— Ладно, тебя затронь… Так что там новенький?
— Ну, так а я про что? Служит, ровно не за жалованье, не за страх, а по обету будто бы. Одно слово — старательный.
— С оружием как?
— С мечом — хреновато. Выучился пока себя по ногам не бить. А вот из самострела — белку в глаз свалит.
— Ладно. Ты приглядывай за ним. Не может такого быть, чтоб просто так с нами напросился.
— Сделаю, командир. Я сам не верю таким. Свой интерес у каждого быть должен. И есть.
— Вот-вот.
Валлан порывисто вскочил на ноги, одернул табард, поправил знак отряда на плече. Почти одновременно к дубу подошли Квартул, сопровождаемый тощим, длиннобудылым петельщиком Жердяем, и Рохля с большой корзиной и вьющейся в ногах пегой собакой.
— Прибыли? — деловито осведомился маг.
— Вон идут. — Капитан кивнул в сторону пятерки приближающихся мужчин, одетых в бело-зеленые накидки, и статной черноволосой женщины.
— Впереди — Брицелл, — прошептал Лабон, обращаясь к чародею. — Он теперь у конных егерей за старшего. Толковый мужик, но — себе на уме.
— А он тебе на уме должен быть, трепло? — Валлан внимательно наблюдал, как Рохля выкладывает из корзины на траву двух толстых, по-волчьи серых щенков. Вообще-то раньше их было шестеро, но дорогу пережили два кобелька — самые крепкие и здоровые. Или самые счастливые.
— А что за женщина? — также шепотом спросил у Лабона Квартул.
— Баба-то? — хмыкнул полусотенник. — Да кто ее знает? Одно могу сказать — хороша. Лопни моя печенка, хороша!
Гости приблизились.
Брицелл выглядел рядом с Валланом мелковато, хотя превосходил своих егерей почти на полголовы. Но даже на фоне Валлана безобидным он не казался. Жесткий взгляд голубых, но блеклых, словно вьщветших глаз. Резко очерченные губы и крылья носа. Светлая курчавая борода. Бронзовое от загара лицо… С Юга, из Озерной империи. Наемник. Впрочем, конные егеря у Экхарда все наемные. На первый взгляд возраст капитана егерей перевалил за сороковник. Самое время, чтобы становиться вождями и предводителями армий.
— Имею честь видеть Валлана, восьмого барона Берсана?
Валлан слегка поклонился:
— Ты не ошибся.
— Я — Брицелл Постум, капитан гвардии конных егерей его королевского величества Экхарда Второго, монарха Ард'э'Клуэна. Со мной миледи Бейона, канцлер его королевского величества…
Против воли брови трейгов поползли вверх.
— Довольно, Брицелл. — Властным жестом Бейона остановила гвардейца. — Очевидно, в Трегетрене как-то не принято, чтоб женщина занимала столь высокий пост в государстве. Господа петельщики полны недоумения.
— Отнюдь нет, миледи. — Валлан сопроводил слова вторым, чуть более глубоким, поклоном. — Я удивлен не этим. Я удивлен приставкой Второй к имени короля Ард'э'Клуэна. И уж не менее удивлен смещением Тарлека Двухносого. Но об этом позже. Мои помощники, — капитан петельщиков обратил внимание Бейоны и Брицелла на застывших за его спиной людей, — Лабон — полусотенник гвардейской роты его величества Витгольда, короля Трегетрена, сюзерена Восточной марки. Квартул — королевский лекарь.
В глазах Брицелла промелькнуло понимание, смешанное с озадаченностью. Уж он-то, типичный уроженец Империи, прекрасно понимал значение имени целителя и никак не ожидал встретить соотечественника-жреца. Бейона довольно равнодушно скользнула взором (не взглядом, а именно взором) по серому пропыленному гамбезону и щупловатой фигуре чародея и вернулась к петельщикам.
— Коль так получилось, что, будучи гостем в вашем королевстве, я принимаю вас в своем лагере как почетных гостей, — продолжал Валлан, — предлагаю присесть. Хотя ничего более удобного, чем седла, у нас не найдется.
— Мы благодарим тебя, Валлан, восьмой барон Берсан, — ответила за всех Бейона, — и принимаем приглашение.
Она величаво присела, расправила складки юбки-брюк из темно-синего камлота, перебросила через плечо косу, плотно обмотанную прошитой серебряной нитью тесьмой, улыбнулась. У всех без исключения от ее улыбки поползли мурашки между лопаток. Лабон даже незаметно щипнул себя за ногу через штанину, чтобы не пялиться, как деревенский паренек, впервые в жизни попавший на ярмарку.
Брицелл устроился по правую от Бейоны руку. Трегетренцы расположились напротив. По знаку Валлана Рохля подал ему щенка. Капитан гвардии почесал недавно прозревшего детеныша за ухом, перевернул на спину, пощекотал пальцем брюшко.
— Любишь собак, барон Берсан? — снова улыбнулась, ослепительно сверкнув зубами, Бейона. — В королевском замке в Фан-Белле еще выращивают боевых сидовских собак…
Капитан конных егерей хмыкнул:
— Кое-кто воочию столкнулся с их зубами.
— Не будем об этом. Барон Берсан, вы возвращаетесь с Севера… — полувопрос-полуутверждение.
Валлан кивнул:
— Да, миледи. Имею при себе письмо моего государя к Экхарду. Если желаешь…
— Не стоит. Меня уведомили о твоем отряде еще в конце липоцвета.
— По-моему, тогда канцлером был еще Тарлек Двухносый.
— Истинно так. Но и я не с помойки ко двору попала. — В голосе Бейоны прорезался металл. — Мне известно, целью вашего похода было — извести Мак Кехту.
— Это так.
— Удалось?
Валлан передал первого щенка Рохле. Взял второго.
— Барон Берсан!
— Прости, миледи. Задумался. Да, удалось.
— Значит, Мак Кехты больше нет?
— Значит, нет.
Брицелл закивал одобрительно.
— Это хорошо, — сдержанно произнесла леди-канцлер. — Ты очень немногословен, барон Берсан.
— Мое оружие секира, а не язык, миледи.
— Я это чувствую. — Бейона прищурила черный глаз. — Мне кажется, король Витгольд сделал правильный выбор. Да и принцессе Селине явно повезло.
Лабон зашевелился, словно порываясь сморозить шуточку посолонее, но сдержался, чтоб не нарваться на гнев командира.
— Благодарю от имени его величества короля Витгольда за одобренный выбор. Слухи так быстро ширятся по Ард'э'Клуэну?
— Нет, почему же? Просто его величество Экхард Второй отправлял гонцов с письмами к трегетренскому государю. Сведения, барон Берсан, из первых уст, а вовсе не от купцов-караванщиков.
— Почему Второй? — взял быка за рога петельщик.
— Потому, что его королевское величество, хранитель знамени Белого Оленя, опора Ард'э'Клуэна, Экхард скончался ночью, последовавшей за двадцать вторым днем жнивца.
— Король Экхард не был молод, но на здоровье не жаловался.
— Удар. Так бывает всегда — те, кто жалуется, живут дольше. В заботах о благе королевства его покойное величество не обращал внимания на собственные недуги.
Валлан не стал возражать, но по его лицу, как по свитку, можно было прочесть, что он прекрасно знает, как именно король Экхард заботился о государстве.
— Корону принял принц Хардвар. Вместе с королевской приставкой к имени — Эк. Так принято в Ард'э'Клуэне.
— Мои поздравления его величеству. — Капитан трегетренской гвардии, удовлетворившись осмотром, вернул и второго щенка Рохле. — И соболезнования о смерти отца.
— Я передам.
— Значит, новому королю Тарлек не угодил?
— Ты так часто возвращаешься к моей должности при дворе, барон Берсан, что я начинаю подозревать в тебе женоненавистника.
— Да нет. — Валлан позволил себе усмехнуться. — Не стоит, миледи. Просто Тарлек свыше двадцати лет служил короне Ард'э'Клуэна.
— Очевидно, долгая служба не пошла на пользу его честолюбию. Сразу после смерти Экхарда Первого он пытался устроить переворот…
— И теперь посажен на кол на потеху добрым горожанам Фан-Белла?
— Увы, нет. Ему повезло. Убит при подавлении мятежа.
— Хардвар сильно расстроился?
— Не слишком. Он лично выпустил Двухносому кишки.
— Мои поздравления его величеству, — с каменным лицом произнес Валлан. Ни одна живая душа не заподозрила бы его в сарказме.
— Я передам. Теперь, с твоего позволения, барон Берсан, о государственных делах.
— Как будет угодно миледи.
— Я подготовила несколько писем его величеству королю Витгольду. От имени нашего короля, разумеется. Вот они.
Брицелл вынул из висевшей через плечо сумки толстый сверток пергаментных листов. Протянул Валлану, но Лабон, наклонившись вперед, принял пакет из рук скривившегося егеря.
— Почту за честь передать их моему государю. — Валлан взял письма у полусотенника.
— Как видишь, барон Берсан, — продолжала леди-канцлер, — они не запечатаны. У правителя Ард'э'Клуэна нет секретов от тебя. И в ближайшем будущем мы рассчитываем на союз и выгодные торговые отношения с Трегетреном. И дружбу с королем Валланом Первым.
Петельщик сохранил маску невозмутимости:
— Король Витгольд еще не так плох, чтобы готовить ему смоляную лодочку.
— Пусть продлятся дни его величества короля Витгольда. Но рано или поздно это случится. А наследника у короля больше нет. Принц Кейлин исчез.
— Мне это известно, миледи. Ты знаешь, что мы с Кейлином дружили с отрочества?
— Не сомневалась.
— Я скорблю о его гибели…
— Конечно-конечно, барон Берсан. Но скорбь, сколь глубока бы она ни была, не должна помешать тебе взвалить на свои плечи тяжкое бремя забот о народе Трегетрена.
— Предпочитаю пока не размышлять об этом.
— Напрасно.
— А я так не думаю.
— А я думаю, — твердо произнесла Бейона. — Но не собираюсь тебя переубеждать или, упаси Сущий, поучать.
— Похвальная особенность. У тебя всё, миледи? — Бейона замолчала ненадолго, как бы в нерешительности.
— Ты приехал с Севера, барон Берсан…
— Да. Я уже это говорил.
— Скажи, ты не встречал ничего необычного?
— Я воин, миледи, а не придворный. Изволь выразиться яснее.
— Не видел ли ты что-то или не слышал ли… Что-либо необъяснимое, тревожное, нечто, что заставило бы испугаться или просто насторожиться?
— Нет, миледи. Ничего такого, с чем бы я не расправился при помощи своей секиры.
— А ты со всем можешь совладать сталью? Например, с суховеями? Уже скоро полгода северные ветры несут не холод, как полагается им от начала мира, а зной.
— Ветер не может помешать мне достать врага, где бы он ни скрывался. Спроси это у костей Мак Кехты.
— Верно. Ты истинный воин. Воин по духу. Неукротимый и опасный. Поверь мне, я же родом из Пригорья.
— Благодарю тебя, миледи. — Голос петельщика помягчел. — Я слышал о многих бойцах-пригорянах… А почему ты спрашиваешь меня о Севере и об опасных диковинах?
— Я чувствую зло. Древнее и жестокое. Оно идет к нам с Севера.