Вот и все!..
Какие же к черту вопросы после этого?! Юбилей будет проведен на самом высоком уровне, стало быть, беспокоиться не о чем, и напрасны все треволнения. Что же говорить после этого?!
"Мне захотелось бросить с места реплику, но перед глазами у меня встала жена, встало желчное лицо Мухтара Керимли, и я проглотил свой гнев, смолчал, не сказал ни слова", - вспомнилось ему из дневника Сади Эфенди.
Вот и все!.. Из этих сгустков отчаяния, из этих "вот и все!" составился целый караван, и караван этот шел у него перед глазами все оставшееся время до конца совещания. Будь проклят отец тврй, Мухтар Керимли!..
Окаянный, окаянный, окаянный мир!..
Когда расходились после совещания, Керимли окликнул больного, вернул его с порога, чтобы сказать, что ему очень понравилась монография и что Сади Эфенди, к величайшему сожалению, еще недостаточно оценен, и писать о нем надо много, очень много, надо раскрыть читателю всю глубину, все значение его замечательного творчества. Больной стоял, вскипая изнутри бессильным гневом, и молчал.
А что, собственно, он мог сказать? Его монографию похвалили. Юбилей Сади Эфенди проводится на самом высоком уровне.
Чего же еще? Да его за ненормального примут, если он хоть слово сейчас вякнет!..
Мухтар Керимли дружески пожал ему руку и сказал:
- Я знаю, вы с Салимой-ханум дружны, так передай ей от моего имени, чтобы не волновалась, не беспокоилась, все будет на самом высоком уровне. Он улыбнулся и заглянул больному в глаза. - Нельзя ей нервничать, у нее, кажется, со здоровьем не все в порядке?..
- Непременно передам, Мухтар-муаллим.
Потом Мухтар Керимли, не прощаясь, пошел к двери, а больной стоял и смотрел, как он, худой, щуплый, уходит по-старчески мелкой, подрагивающей походкой.
Когда официант принес осетрину на вертеле, в графинчике уже не оставалось ни капли водки.
- Халоглу*, - сказал больной, - принеси мне еще сто граммов.
______________ * Халоглу (хала оглу) - сын тети, кузен.
- Сию минуту!
Откуда, интересно, Керимли знает, что они с Салимой-ханум дружат? Не Салима-ханум сказала ему? В предъюбилейные полгода она каждую неделю ходила к нему на прием, это при том, что даже свои телефонные разговоры с ним, исследователем творчества ее отца, она конспирировала.
А в прошлом году, вспомнил больной, зимой в день рождения Керимли, она купила бешено дорогие парниковые розы и пошла с букетом поздравить его. Домой к нему пошла, старая дура. В метель и стужу!..
- Вы что-то сказали? - спросил официант, который принес заказанные сто граммов и наливал их в бокал.
- Сказал, - больной поднял голову и улыбнулся. - Сказал: "старая дура".
Официант засмеялся, пухлое лицо его с двойным подбородком стало круглым, как сковорода.
- Ничего больше не требуется? - спросил он е вежливой готовностью.
- Где у вас туалет? - тихо спросил больной.
- Пройдите мимо кухни и вверх по лестнице выйдете во двор, туалет там, во дворе.
Больной вспомнил, что он в подвале, потому и не спускаться, а подниматься по лестнице, чтобы выйти во двор.
Это был очень большой и необычный двор, он угнетал своей странностью. Зябко ежась от внезапного холода, больной понял, что его смущает в этом дворе - это идеально правильный четырехугольник из глухих серых стен без окон и дверей, единственным выходом во двор была дверь бара.
Больной не без страха оглянулся назад, так и есть, железная дверь из подвала закрыта наглухо. Интересно, подумал больной, а на фасаде этих зданий есть окна и двери?.. Больной стоял и смотрел на гладкие, как парусина, глухие стены, на уборную, дверь которой тоже была закрыта наглухо, и какой-то столбняк нашел на него, ему показалось, что он не сумеет открыть ни ту, ни эту дверь. У него дико заломило в голове и что-то с треском щелкнуло, это открылась одна из запертых дверей в его мозгу, и больной узнал Кирликира - крыса величиной с кота стояла перед уборной и смотрела на него.
Кто верит, пусть верит, не верит - не надо!
Больной зажмурился, потом со страхом открыл глаза, посмотрел на обледеневшие без окон и дверей, стены и услышал откуда-то издалека голос Замины:
- Не волнуйся, дорогой, тебя слегка лихорадило.
Больной снова открыл глаза и увидел, что он в своей кровати, а рядом стоит доктор Бергман в своих серебряных очках на носу.
- Мне холодно, доктор!..
Господи, чей это голос?!
Где-то вдали послышался звук колокольчика, он все приближался и скоро заполнил всю комнату, весь дом и весь мир.
- Мне холодно, доктор...
Доктор Бергман говорил ему что-то, но больной не расслышал, звон колокольчиков заглушал все звуки, и больной понял, что это телефон.
- Откуда? Из Тюмени? - раздраженно крикнула в трубку Замина. - Но у нас нет никого в Тюмени!
- Дай! Дай мне трубку! Скорей! - Больной открыл глаза и, превозмогая белый туман, увидел, как доктор Бергман взял из рук Замины телефонную трубку и приложил к его уху.
- Это я, я, Салима! - сказал он, задыхаясь, в трубку. В телефонной трубке гудел ветер, больного зазнобило, у него зуб на зуб не попадал.
- Нашла, нашла, нашла!.. - Голос Салимы-ханум доносился оттуда, где гудел ветер, из самого средоточия ветра. - Ты помнишь, я эпикриз тебе давала, который мне дал врач Акоп. Так вот, у его сына, у Сергея! Ты понял?!
- Хватит! - сказал доктор Бергман. - Тебе нельзя так долго говорить!
- Как называется? - спросил больной, и на этот раз услышал свой голос.
- Что - как называется?
- Роман... - Гулкий ветер из телефонной трубки сотрясал оконные рамы. Как называется роман?
- "День казни...".
Обе двери, и та, и эта, были наглухо закрыты, и от воющего в телефонной трубке удушливого ветра ухо глохло и слепнул глаз. Ветер, сорвавшийся из недр Пещеры Дедов, смешал воедино черные и белые тучи и погнал их в синее небо города, который называли городом ветров, он скрыл с глаз луну и звезды и яростным порывом распахнул настежь все закрытые двери. Конское ржание, крики сарбазов, запах крови и железа заполнили все клетки мозга...
Но над чернотой туч сияли все-таки звезды, и в их свете сияла незаконченная строфа поэта, который остался лежать с широко раскрытыми глазами.
Напрасно я просил отсрочки у судьбы.
Судьба, а с нею смерть, на милости скупы...
Доктор Бергман поспешно отослал из комнаты Замину, схватил больного за руку и попытался нащупать пульс. Пульса не было. В мертвых глазах горели две звезды, каждая величиной с яблоко.
Фельдшер Махмуд и внук Зульфугара-киши Мошу с утра, пораньше поели в шашлычной дяди Халила хаша, выпили как следует, а теперь беседовали за чаем. После того, как Зульфугар-киши навеки упокоился на сельском кладбище, в доме его собрались родичи, и решили на семейном совете устроить Мошу на работу в райпо, поскольку он учился вполне достаточно, и студента из него все равно не выйдет. И Мошу не жаловался, нет, он был вполне доволен жизнью и, запуская руку в карман, вместе с грязным носовым платком доставал сразу пять-шесть четвертных ассигнаций.
- Помереть тебе, если вру, Мошу, я так устал от всех этих праздников, головой твоей клянусь! Вот еще праздник урожая отпразднуем, и я три дня спать буду! Клянусь могилой твоего деда Зульфугара!
Мошу недоверчиво улыбнулся, отер потный лоб и сказал:
- Много ты пьешь, доктор Махмуд, оттого все, ей-богу.
- Нельзя мне не пить, Мошу, головой твоей клянусь! Не человек я без водки, вялый делаюсь, жизнь из меня уходит. Что ж поделаешь! Дядя Халил! Махмуд повернулся к буфетчику, который перетирал за стойкой ножи-вилки. Скажи правду, дядя Халил, кто больше пьет - ты или я?
Буфетчик расстегнул грязно-белый халат, почесал себе живот под свитером и зевнул.
- Мы с тобой еще выпьем, Махмуд, - сказал он. - Мы еще столько выпьем! До самой смерти пить будем! А ты лучше вот что объясни мне - почему это ныне райком праздник урожая с нашей деревни начинает?
- Как, то есть, почему? - пожал плечами Махмуд. - Гору же взрывать будут!
- Да знаю, что гору взрывать будут! - Дядюшка Халил вышел из-за стойки, подсел к ним за стол и повел своим большим рябым носом. - Айя, ты мне вот что скажи - зачем столько народу сюда собрали? Не для того же, чтоб одну-единственную гору взорвать?!
- Народ на праздник собрался, голова! Будет митинг, потом взрыв, потом поедут в райцентр, там на стадионе большой концерт проведут.
- Доктор Махмуд, я тоже не понял, что за гору взорвать собрались? спросил Мошу.
- Айя, безграмотный ты человек, что тут понимать? Видишь горы? - Махмуд изогнулся и показал сквозь засиженные мухами окна шашлычной далекую горную гряду в тумане. - Там ледники есть, туда взрыватели поднялись. - Он запнулся и сбился. - Ну, вы меня тоже сбили. Словом, дружок, взорвут там, наверху, гору, а внизу озеро искусственное построят - вот все, что я знаю! А на побережье будут гостиницы, рестораны и эти, как их, кемпинги.
- Доктор Махмуд, дедушка говорил мне, что там в горах огромная пещера, а в пещере дракон сидит или еще что-то, я уже не помню. Дед говорил, что туда даже птица не долетит. Как же они туда доберутся?
- Айя, ты что, ребенок? - засмеялся Махмуд. - А альпинисты на что?
В шашлычную вошел Темир, он был в поношенной шинели, выгоревшей, полинявшей ушанке, с большим крашеным чемоданом в руке.
- Айя, где ты запропал? - обрадовался Махмуд. - Иди, иди к нам!
Темир опустил свой чемодан возле двери, снял свою ушанку и положил ее на чемодан, подошел и поздоровался с каждым за руку. Рука его с холода показалась им, разгоряченным едой и питьем, ледяной.
- Присаживайся! - распорядился Махмуд и выразительно подмигнул буфетчику Халилу. Тот встал, пошел за стойку и вернулся с бутылкой водки, глубокой тарелкой бозартмы и мелкой - с зеленью.
Махмуд откупорил бутылку, разлил водку по стаканам, хотел и дядюшке Халилу налить, но тот покачал головой, мол, не буду, и ушел на кухню.
- Добро пожаловать, Темир, - сказал Махмуд, поднял стакан, подмигнул Мошу и поиграл бровью. - А ну, глотни-ка, брат.
Темир тоже поднял стакан.
- Доброго вам утра, - сказал, выпил глотками водку, провел худым пальцем по губам и от души крякнул, потом взял кусочек сыру и стал вяло жевать.
Махмуд посмотрел на Темира, выпил залпом свою водку, взял жирный кусок баранины и стал с аппетитом есть. Потом он посмотрел на чемодан, кинутый Темиром у порога, и спросил:
- Айя, Темир, ты куда это собрался с чемоданом ни свет ни заря?
- Я попрощаться пришел, Махмуд, - подавляя вздох, сказал Темир, - с тобой и с Мошу.
- Что за прощанье, айя? - Махмуд и Мошу переглянулись удивлённо.
- Уезжаю, - сказал Темир. - Возвращаюсь, стало быть, на родину.
Если бы Махмуду сказали, что все жабы-лягушки на земле заговорили по-человечьи, то и тогда бы он изумился не больше, чем от этого сообщения Темира; у него даже дыхание перехватило, и в ушах вроде как лопнуло что-то. А что до Мошу, то он так и остался сидеть с раскрытым ртом и круглыми глазами.
- Айя, ты что, к Тамаре возвращаешься?
- Угу...
- Да как же это ты так вдруг?
Темир налил себе водки, сделал глоток и поставил стакан.
- Приснилась она мне ночью, Тамара... - Глаза его увлажнились. Померла, должно.
Мошу отвернулся, чтобы скрыть улыбку, а Махмуд расстроился.
- Слушай, что ты такое говоришь? - сказал он Темиру. - С чего ты взял, что она померла? Мало ли кто приснится, помирать-то зачем?
- Нет, я знаю... Если б не померла, ни за что бы не приснилась, сказал безнадежно Темир, и Махмуд увидел в вечно красных от дармового вина глазах Темира нежность.
Мошу, развеселившись, собрался разыграть, как обычно, Темира, но Махмуд сделал строгие глаза, и Мошу поскучнел лицом.
- Пропадешь ты там, Темир, - сказал невесело Махмуд.
- Что делать, - отвечал Темир.
Махмуд снова стал разливать водку, но Мошу не пил, стакан его был полон, а Темир накрыл ладонью свой пустой стакан.
- Я не буду больше, Махмуд, - сказал он. - Стервенею я от нее.
Темир отказывался пить! Айя, что с этим миром такое творится?! То ли совсем никчемным стал, то ли, напротив, в себя приходит?! К чему бы это, а?..
- Доброго пути тебе, Темир, - сказал Махмуд, подняв свой стакан, благополучно доехать до дому и найти всех в добром здравии. А нас сирот, не забывай, слышь? И ты сирота, и я сирота, и Мошу сирота. Поискать, так в этом окаянном мире не сыщешь человека, который бы не был сиротой. Что тебе еще сказать? Едешь - езжай, но нас ты обездолил, без Темира нас оставил, да!
Мошу перевел взгляд с Махмуда на Темира и подумал: да что это они, валлах; никогда я их такими не видел, сейчас расплачутся, чего доброго...
- Налей чуток, - сказал Темир, поднял свой стакан и сказал: - Да услышит аллах слово твое, Махмуд! Да осчастливит тебя аллах, Мошу!.. - Потом он повернулся всем корпусом, и посмотрел сквозь грязные запотевшие стекла окон вдаль. - Оставайтесь благополучны, горы! - Выпил все до конца, ничем не закусил и поднялся. - Ну, вам оставаться, а путнику - в путь. Махмуд и Мошу тоже встали, переглянулись, одновременно полезли в карманы, достали каждый по полусотенной ассигнации и сунули Темиру в карман. Темир кивнул благодарно, надел свою шапку-ушанку, взял свой чемодан, и все втроем вышли из шашлычной. Под деревьями, роняющими осенний желтый лист, они распростились.
- Проводить тебя, Темир? - спросил напоследок Махмуд.
- Нет, дорогой, нет. Я лучше один. - Темир посмотрел на Мошу. - Могиле Зульфугара-киши я поклонился, с Салатын-баджи простился... Словом, ребята, да полнятся светом могилы усопших, а живые - живите тысячу лет!
Повернулся и пошел. Махмуд и Зошу долго смотрели ему вслед, и когда перегнувшаяся вправо под тяжестью фанерного чемодана фигура в поношенной шинели исчезла за поворотом, они вернулись в шашлычную. Махмуд с ходу налил себе водки и выпил, не закусывая. Дядюшка Халил, вернувшись из кухни за стойку, спросил:
- Айя, а куда сирота подевался, пьянчужка этот?
Мошу засмеялся. Махмуд не отозвался.
... Когда они оба, в плащах, с непокрытыми головами, вышли из шашлычной и направились к зданию сельсовета, где должен был состояться праздничный митинг, им встретилась почтальонша Люда.
- Махмуд, - позвала она, приостановившись. - Тебе там телеграмма. Срочная.
- Черт с ней! - сказал Махмуд, окидывая, взглядом четырехугольную, как тумба, затянутую нежным розовым жиром фигуру Люды. - Потом зайду за ней.
Люда поджала губы и прошла.
В сквере перед зданием сельсовета были празднично одетые люди, у обочины дороги стояли грузовые машины и автобусы с яркими транспарантами. В воздухе пахло одеколоном и радостью, все поздравляли друг друга с праздником. У Махмуда заметно поднялось настроение, он вошел в эту празднично взволнованную толпу, обменялся приветствием с одним-другим, а увидев трибуну, устланную дорогим ковром, которую воздвигли на взгорке под купой желтолистых деревьев и на которой уже стояли руководящие товарищи, присвистнул от возбуждения:
- Айя, да тут целое представление ожидается!
Слева и справа от трибуны стояло по четырнадцать человек, слева - ашуг, справа - зурначи.
- Айя, почему они не играют? - спросил Махмуд, поймав за локоть случившегося тут секретаря сельсовета Вахида, худого человека с впалой грудью, в белой сорочке и галстуке цвета свернувшейся овечьей крови.
Вахид посмотрел на часы.
- Не время сейчас. Сейчас скалолазы наверх поднялись, через час раздастся взрыв. И тогда, секретарь сказал, чтобы заиграли "Кер-оглы джанги"*.
______________ * "Кер-оглы джанги" - воинственная мелодия.
- Ну, а если не взорвется, тогда что? - спросил Махмуд.
- Слушай, ты где так нализался с утра? - смеясь, шепотом спросил его Вахид, и хотел отойти, но Махмуд придержал его за руку.
- Стой! Погоди! - Щурясь, он посмотрел на трибуну. - Это кто справа от секретаря - неужто Зибейда-ханум?
- Она!
- Айя, Мошу, смотри, Зибейда-ханум к нам приехала, вон она! - Он подтолкнул Мошу в бок, но тот почему-то не выказал восторга. - Она тоже петь будет? Здесь?!
- Этого я знать не могу, - сказал Вахид.
- А те двое в шляпах, слева - эти кто?
- Бый! Не узнал?.. Первый слева - Мухтар Керимли...
- Айя, да разве он жив?
- Ты что, спятил? С чего это ему помирать?
- Ну, а второй?
- Ну, как же! Салахов Адыль Гамбарович!
- Мошу! - Махмуд тронул парня за плечо. - Смотри, это же тот самый Салахов, о котором твой дедушка Зульфугар говорил, ну, тот уполномоченный. Айя, какой здоровенный мужчина! Молодец наш новый секретарь, каких именитых гостей к нам зазвал из Баку, а?..
Вахид, отцепившись, наконец, от Махмуда, отошел и встал чинно, и в этот момент секретарь, открывая митинг, сказал в микрофон: "Товарищи!".
Динамики усилили его голос, слово отозвалось многократным эхом, и всполошенные вороны закаркали на ветках.
И в этот же самый момент, Махмуду как нож всадили в живот, такие начались рези, что в глазах потемнело, и весь он покрылся испариной. Качнувшись, он всей тяжестью повис на руке у Мошу.
- Худо мне, Мошу... ой, худо...
- Что ты, доктор Махмуд, что с тобой? - растерянно проговорил Мошу, пугаясь побелевшего лица и помутневших от боли глаз Махмуда.
- Выведи меня отсюда, но тихо, чтобы никто не видел... - постанывая, попросил Махмуд.
Мошу, поддерживая его, вышел вместе с ним из толпы и посадил в стороне под деревом. Там, откуда они ушли, раздались дружные аплодисменты. И боль Махмуда снесло, как плотину, в половодье этих ликующих звуков, глаза его прояснились. Он поднял голову и сказал Мошу, который в страхе смотрел на него:
- Что это? А?
- Пьешь ты много, доктор Махмуд, - жалостно сказал Мошу. - Не пей так много.
Мошу готов был заплакать.
- Да-а, брат, вот так фокус... - Посидели чуток, Махмуд поднялся с помощью Мошу и с замиранием сердца ждал нового приступа боли. Но нет, боль отпустила его.
- Вот что, брат, оставаться я тут не могу, если даже не гору взорвут, а целый мир. Я домой пойду.
- Я провожу тебя!
- Нет, что ты! Я пойду, рядом же. Ты оставайся, расскажешь мне потом.
В этом селе на берегу Куры, как и во многих других селах, был свой дурачок Дубина Гулам. По имени Гулам, по прозвищу Дубина. Он ни с кем не разговаривал и в любое время года бродил в лесу один-одинешенек. Вытянуть из него слово было почти невозможно, и как ни старались при встрече с ним односельчане, как ни улещали и ни заговаривали ему зубы сладостными речами, дурачок глядел безучастно, на вопросы не отвечал, сам ни о чем не спрашивал и спешил уйти восвояси.
Поэтому Махмуд, спеша домой, схватившись за живот, был прямо сказать, поражен, увидев Дубину Гулама среди людей. Не в толпе, не в гуще, сбоку где-то, но и то!
Махмуд сначала глазам своим не поверил, но, приглядевшись, узнал в этом длиннолицем, большеносом, с бельмом на левом глазу и длинной дубинкой в руке верзиле сельского дурачка.
- Айя, Гулам, - поддел его Махмуд, - а где твой флаг?
Дубина Гулам вздрогнул и уставился на Махмуда.
- Айя, ты что - язык проглотил? У людей принято здороваться, о делах-заботах справляться... У нас нынче праздник, все радостные, а ты хоть бы улыбнулся, да не построится твой дом...
И тут свершилось чудо. Дубина Гулам открыл рот, и Махмуд впервые услышал его глухой, корявый голос.
- Айя, Махмуд, - сказал голос, - исполнились сроки, сегодня конец света!..
Махмуд нахмурился.
- Это еще почему, бродяга? Почему вдруг ты на сегодня назначил конец света, а?
- Потому, Махмуд, что Пещеру Дедов взрывают! - прошелестел голос.
- Ну и пусть! Что хотят, то и взрывают. Тебе-то что, бродяга?, расхохотался Махмуд. - Озеро у нас построят, мы в нем купаться с тобой будем! Понял? - Махмуд, махнув ему рукой, пошел дальше и услышал за своей спиной странный бормоток Дубины Гулама:
- Пришла беда - отворяй ворота, она ведь как грянет, так валом и валит, сестра моя!..
Махмуда будто змея ужалила в живот. Давешняя боль, но в сто раз сильнее, скрутила его жгутом, жгла лютым огнем все нутро. Из последних сил он добрался до дому, стеная, скинул пиджак и обувь, расстегнул ремень и лег на кровать. О-о, что за боль это, господи!..
Потом боль утихла, и он заснул. Проснувшись, Махмуд открыл глаза, и ему показалось, что комната охвачена огнем. Но это был лунный свет, он лился в единственное окно комнаты. Кто-то позвал его со двора. Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на облитый лунным светом пустой кочковатый двор. Он увидел какой-то силуэт, но лица не разглядел.
- Кто ты, а бала? - крикнул он.
- Это я, Махмуд.
Махмуд узнал голос своего больного родича из Баку. Он посмотрел на небо и не увидал там ни одной звезды. Он посмотрел на громадную луну и увидел на ней горы и ущелья. Нутро его леденело, и Махмуд понял, что у этой окаянной жизни тоже есть конец.
- Иду, иду, отец мой, - заторопился он, вышел из дому и увидел своего родича в пересохшем русле Куры, под скалой оплетенной сухими водорослями.
Спустившись к нему, он спросил:
- Куда же вода в Куре подевалась, отец мой?
- Да какая же вода доныне сохранится, Махмуд?
Махмуд подошел поближе.
- Доброй смерти тебе, Махмуд.
- Смерти навстречу, отец мой.
- Пойдем?
- Пойдем.
Они пошли, взявшись за руки. Впереди по иссохшему руслу реки шла девушка-иноверка в длинном платье до босых, потрескавшихся пят и с густыми, длинными, белоснежными волосами, и старый, облезлый волк.
Махмуд спросил:
- Твои это?
- Мои. Да, мои.
Махмуд так сжал руки, что ногти впились в ладони, но боли не ощутил и сказал:
- Сгорел я, испепелился, эй, горы!..
Потом они увидели четыре силуэта на вершине высокой скалы. Это были четверо альпинистов, которые погибли сегодня на полпути к своей цели.
- Куда путь держите, братья? - спросили четверо разом.
- В Пещеру Дедов.
И четверо, легко, как птицы, спрыгнули вниз со скалы:
- Доброй вам смерти!
- Смерти навстречу.
В иссохшемся русле Куры камни горели огнем, длинная дорога, по которой они шли в Пещеру Дедов, была заткана лунным серебром.
- А я - я никому больше не снюсь. Однажды я приснился жене, и мы оба заплакали, мы обнялись и губами осушили слезы друг другу. Но утром, проснувшись, жена позвонила Салиме-ханум и, в слезах, рассказала ей свой сон. Салима-ханум повела жену в мечеть Таза Пир, они дали молле пять рублей, чтоб он помолился за упокой души усопшего, ублаготворил и отвадил его от молодой женщины...
И все, судари мои, будьте покойны, я никому больше не приснюсь!.. Но если, паче чаяния, мои дорогие, мои долготерпеливые читатели, если кто-нибудь из вас увидит невзначай во сне желтолицего, как палый лист, слегка сутулящегося больного с глубоко запавшими глазами, или пожилого человека в шубе нараспашку, в бухарской папахе, с улыбчивым и горестным взглядом, не посетуйте. Право же, усопшие хотят вам добра.
Сладостных снов вам, живущие!
1981-1984 г.г.
Какие же к черту вопросы после этого?! Юбилей будет проведен на самом высоком уровне, стало быть, беспокоиться не о чем, и напрасны все треволнения. Что же говорить после этого?!
"Мне захотелось бросить с места реплику, но перед глазами у меня встала жена, встало желчное лицо Мухтара Керимли, и я проглотил свой гнев, смолчал, не сказал ни слова", - вспомнилось ему из дневника Сади Эфенди.
Вот и все!.. Из этих сгустков отчаяния, из этих "вот и все!" составился целый караван, и караван этот шел у него перед глазами все оставшееся время до конца совещания. Будь проклят отец тврй, Мухтар Керимли!..
Окаянный, окаянный, окаянный мир!..
Когда расходились после совещания, Керимли окликнул больного, вернул его с порога, чтобы сказать, что ему очень понравилась монография и что Сади Эфенди, к величайшему сожалению, еще недостаточно оценен, и писать о нем надо много, очень много, надо раскрыть читателю всю глубину, все значение его замечательного творчества. Больной стоял, вскипая изнутри бессильным гневом, и молчал.
А что, собственно, он мог сказать? Его монографию похвалили. Юбилей Сади Эфенди проводится на самом высоком уровне.
Чего же еще? Да его за ненормального примут, если он хоть слово сейчас вякнет!..
Мухтар Керимли дружески пожал ему руку и сказал:
- Я знаю, вы с Салимой-ханум дружны, так передай ей от моего имени, чтобы не волновалась, не беспокоилась, все будет на самом высоком уровне. Он улыбнулся и заглянул больному в глаза. - Нельзя ей нервничать, у нее, кажется, со здоровьем не все в порядке?..
- Непременно передам, Мухтар-муаллим.
Потом Мухтар Керимли, не прощаясь, пошел к двери, а больной стоял и смотрел, как он, худой, щуплый, уходит по-старчески мелкой, подрагивающей походкой.
Когда официант принес осетрину на вертеле, в графинчике уже не оставалось ни капли водки.
- Халоглу*, - сказал больной, - принеси мне еще сто граммов.
______________ * Халоглу (хала оглу) - сын тети, кузен.
- Сию минуту!
Откуда, интересно, Керимли знает, что они с Салимой-ханум дружат? Не Салима-ханум сказала ему? В предъюбилейные полгода она каждую неделю ходила к нему на прием, это при том, что даже свои телефонные разговоры с ним, исследователем творчества ее отца, она конспирировала.
А в прошлом году, вспомнил больной, зимой в день рождения Керимли, она купила бешено дорогие парниковые розы и пошла с букетом поздравить его. Домой к нему пошла, старая дура. В метель и стужу!..
- Вы что-то сказали? - спросил официант, который принес заказанные сто граммов и наливал их в бокал.
- Сказал, - больной поднял голову и улыбнулся. - Сказал: "старая дура".
Официант засмеялся, пухлое лицо его с двойным подбородком стало круглым, как сковорода.
- Ничего больше не требуется? - спросил он е вежливой готовностью.
- Где у вас туалет? - тихо спросил больной.
- Пройдите мимо кухни и вверх по лестнице выйдете во двор, туалет там, во дворе.
Больной вспомнил, что он в подвале, потому и не спускаться, а подниматься по лестнице, чтобы выйти во двор.
Это был очень большой и необычный двор, он угнетал своей странностью. Зябко ежась от внезапного холода, больной понял, что его смущает в этом дворе - это идеально правильный четырехугольник из глухих серых стен без окон и дверей, единственным выходом во двор была дверь бара.
Больной не без страха оглянулся назад, так и есть, железная дверь из подвала закрыта наглухо. Интересно, подумал больной, а на фасаде этих зданий есть окна и двери?.. Больной стоял и смотрел на гладкие, как парусина, глухие стены, на уборную, дверь которой тоже была закрыта наглухо, и какой-то столбняк нашел на него, ему показалось, что он не сумеет открыть ни ту, ни эту дверь. У него дико заломило в голове и что-то с треском щелкнуло, это открылась одна из запертых дверей в его мозгу, и больной узнал Кирликира - крыса величиной с кота стояла перед уборной и смотрела на него.
Кто верит, пусть верит, не верит - не надо!
Больной зажмурился, потом со страхом открыл глаза, посмотрел на обледеневшие без окон и дверей, стены и услышал откуда-то издалека голос Замины:
- Не волнуйся, дорогой, тебя слегка лихорадило.
Больной снова открыл глаза и увидел, что он в своей кровати, а рядом стоит доктор Бергман в своих серебряных очках на носу.
- Мне холодно, доктор!..
Господи, чей это голос?!
Где-то вдали послышался звук колокольчика, он все приближался и скоро заполнил всю комнату, весь дом и весь мир.
- Мне холодно, доктор...
Доктор Бергман говорил ему что-то, но больной не расслышал, звон колокольчиков заглушал все звуки, и больной понял, что это телефон.
- Откуда? Из Тюмени? - раздраженно крикнула в трубку Замина. - Но у нас нет никого в Тюмени!
- Дай! Дай мне трубку! Скорей! - Больной открыл глаза и, превозмогая белый туман, увидел, как доктор Бергман взял из рук Замины телефонную трубку и приложил к его уху.
- Это я, я, Салима! - сказал он, задыхаясь, в трубку. В телефонной трубке гудел ветер, больного зазнобило, у него зуб на зуб не попадал.
- Нашла, нашла, нашла!.. - Голос Салимы-ханум доносился оттуда, где гудел ветер, из самого средоточия ветра. - Ты помнишь, я эпикриз тебе давала, который мне дал врач Акоп. Так вот, у его сына, у Сергея! Ты понял?!
- Хватит! - сказал доктор Бергман. - Тебе нельзя так долго говорить!
- Как называется? - спросил больной, и на этот раз услышал свой голос.
- Что - как называется?
- Роман... - Гулкий ветер из телефонной трубки сотрясал оконные рамы. Как называется роман?
- "День казни...".
Обе двери, и та, и эта, были наглухо закрыты, и от воющего в телефонной трубке удушливого ветра ухо глохло и слепнул глаз. Ветер, сорвавшийся из недр Пещеры Дедов, смешал воедино черные и белые тучи и погнал их в синее небо города, который называли городом ветров, он скрыл с глаз луну и звезды и яростным порывом распахнул настежь все закрытые двери. Конское ржание, крики сарбазов, запах крови и железа заполнили все клетки мозга...
Но над чернотой туч сияли все-таки звезды, и в их свете сияла незаконченная строфа поэта, который остался лежать с широко раскрытыми глазами.
Напрасно я просил отсрочки у судьбы.
Судьба, а с нею смерть, на милости скупы...
Доктор Бергман поспешно отослал из комнаты Замину, схватил больного за руку и попытался нащупать пульс. Пульса не было. В мертвых глазах горели две звезды, каждая величиной с яблоко.
Фельдшер Махмуд и внук Зульфугара-киши Мошу с утра, пораньше поели в шашлычной дяди Халила хаша, выпили как следует, а теперь беседовали за чаем. После того, как Зульфугар-киши навеки упокоился на сельском кладбище, в доме его собрались родичи, и решили на семейном совете устроить Мошу на работу в райпо, поскольку он учился вполне достаточно, и студента из него все равно не выйдет. И Мошу не жаловался, нет, он был вполне доволен жизнью и, запуская руку в карман, вместе с грязным носовым платком доставал сразу пять-шесть четвертных ассигнаций.
- Помереть тебе, если вру, Мошу, я так устал от всех этих праздников, головой твоей клянусь! Вот еще праздник урожая отпразднуем, и я три дня спать буду! Клянусь могилой твоего деда Зульфугара!
Мошу недоверчиво улыбнулся, отер потный лоб и сказал:
- Много ты пьешь, доктор Махмуд, оттого все, ей-богу.
- Нельзя мне не пить, Мошу, головой твоей клянусь! Не человек я без водки, вялый делаюсь, жизнь из меня уходит. Что ж поделаешь! Дядя Халил! Махмуд повернулся к буфетчику, который перетирал за стойкой ножи-вилки. Скажи правду, дядя Халил, кто больше пьет - ты или я?
Буфетчик расстегнул грязно-белый халат, почесал себе живот под свитером и зевнул.
- Мы с тобой еще выпьем, Махмуд, - сказал он. - Мы еще столько выпьем! До самой смерти пить будем! А ты лучше вот что объясни мне - почему это ныне райком праздник урожая с нашей деревни начинает?
- Как, то есть, почему? - пожал плечами Махмуд. - Гору же взрывать будут!
- Да знаю, что гору взрывать будут! - Дядюшка Халил вышел из-за стойки, подсел к ним за стол и повел своим большим рябым носом. - Айя, ты мне вот что скажи - зачем столько народу сюда собрали? Не для того же, чтоб одну-единственную гору взорвать?!
- Народ на праздник собрался, голова! Будет митинг, потом взрыв, потом поедут в райцентр, там на стадионе большой концерт проведут.
- Доктор Махмуд, я тоже не понял, что за гору взорвать собрались? спросил Мошу.
- Айя, безграмотный ты человек, что тут понимать? Видишь горы? - Махмуд изогнулся и показал сквозь засиженные мухами окна шашлычной далекую горную гряду в тумане. - Там ледники есть, туда взрыватели поднялись. - Он запнулся и сбился. - Ну, вы меня тоже сбили. Словом, дружок, взорвут там, наверху, гору, а внизу озеро искусственное построят - вот все, что я знаю! А на побережье будут гостиницы, рестораны и эти, как их, кемпинги.
- Доктор Махмуд, дедушка говорил мне, что там в горах огромная пещера, а в пещере дракон сидит или еще что-то, я уже не помню. Дед говорил, что туда даже птица не долетит. Как же они туда доберутся?
- Айя, ты что, ребенок? - засмеялся Махмуд. - А альпинисты на что?
В шашлычную вошел Темир, он был в поношенной шинели, выгоревшей, полинявшей ушанке, с большим крашеным чемоданом в руке.
- Айя, где ты запропал? - обрадовался Махмуд. - Иди, иди к нам!
Темир опустил свой чемодан возле двери, снял свою ушанку и положил ее на чемодан, подошел и поздоровался с каждым за руку. Рука его с холода показалась им, разгоряченным едой и питьем, ледяной.
- Присаживайся! - распорядился Махмуд и выразительно подмигнул буфетчику Халилу. Тот встал, пошел за стойку и вернулся с бутылкой водки, глубокой тарелкой бозартмы и мелкой - с зеленью.
Махмуд откупорил бутылку, разлил водку по стаканам, хотел и дядюшке Халилу налить, но тот покачал головой, мол, не буду, и ушел на кухню.
- Добро пожаловать, Темир, - сказал Махмуд, поднял стакан, подмигнул Мошу и поиграл бровью. - А ну, глотни-ка, брат.
Темир тоже поднял стакан.
- Доброго вам утра, - сказал, выпил глотками водку, провел худым пальцем по губам и от души крякнул, потом взял кусочек сыру и стал вяло жевать.
Махмуд посмотрел на Темира, выпил залпом свою водку, взял жирный кусок баранины и стал с аппетитом есть. Потом он посмотрел на чемодан, кинутый Темиром у порога, и спросил:
- Айя, Темир, ты куда это собрался с чемоданом ни свет ни заря?
- Я попрощаться пришел, Махмуд, - подавляя вздох, сказал Темир, - с тобой и с Мошу.
- Что за прощанье, айя? - Махмуд и Мошу переглянулись удивлённо.
- Уезжаю, - сказал Темир. - Возвращаюсь, стало быть, на родину.
Если бы Махмуду сказали, что все жабы-лягушки на земле заговорили по-человечьи, то и тогда бы он изумился не больше, чем от этого сообщения Темира; у него даже дыхание перехватило, и в ушах вроде как лопнуло что-то. А что до Мошу, то он так и остался сидеть с раскрытым ртом и круглыми глазами.
- Айя, ты что, к Тамаре возвращаешься?
- Угу...
- Да как же это ты так вдруг?
Темир налил себе водки, сделал глоток и поставил стакан.
- Приснилась она мне ночью, Тамара... - Глаза его увлажнились. Померла, должно.
Мошу отвернулся, чтобы скрыть улыбку, а Махмуд расстроился.
- Слушай, что ты такое говоришь? - сказал он Темиру. - С чего ты взял, что она померла? Мало ли кто приснится, помирать-то зачем?
- Нет, я знаю... Если б не померла, ни за что бы не приснилась, сказал безнадежно Темир, и Махмуд увидел в вечно красных от дармового вина глазах Темира нежность.
Мошу, развеселившись, собрался разыграть, как обычно, Темира, но Махмуд сделал строгие глаза, и Мошу поскучнел лицом.
- Пропадешь ты там, Темир, - сказал невесело Махмуд.
- Что делать, - отвечал Темир.
Махмуд снова стал разливать водку, но Мошу не пил, стакан его был полон, а Темир накрыл ладонью свой пустой стакан.
- Я не буду больше, Махмуд, - сказал он. - Стервенею я от нее.
Темир отказывался пить! Айя, что с этим миром такое творится?! То ли совсем никчемным стал, то ли, напротив, в себя приходит?! К чему бы это, а?..
- Доброго пути тебе, Темир, - сказал Махмуд, подняв свой стакан, благополучно доехать до дому и найти всех в добром здравии. А нас сирот, не забывай, слышь? И ты сирота, и я сирота, и Мошу сирота. Поискать, так в этом окаянном мире не сыщешь человека, который бы не был сиротой. Что тебе еще сказать? Едешь - езжай, но нас ты обездолил, без Темира нас оставил, да!
Мошу перевел взгляд с Махмуда на Темира и подумал: да что это они, валлах; никогда я их такими не видел, сейчас расплачутся, чего доброго...
- Налей чуток, - сказал Темир, поднял свой стакан и сказал: - Да услышит аллах слово твое, Махмуд! Да осчастливит тебя аллах, Мошу!.. - Потом он повернулся всем корпусом, и посмотрел сквозь грязные запотевшие стекла окон вдаль. - Оставайтесь благополучны, горы! - Выпил все до конца, ничем не закусил и поднялся. - Ну, вам оставаться, а путнику - в путь. Махмуд и Мошу тоже встали, переглянулись, одновременно полезли в карманы, достали каждый по полусотенной ассигнации и сунули Темиру в карман. Темир кивнул благодарно, надел свою шапку-ушанку, взял свой чемодан, и все втроем вышли из шашлычной. Под деревьями, роняющими осенний желтый лист, они распростились.
- Проводить тебя, Темир? - спросил напоследок Махмуд.
- Нет, дорогой, нет. Я лучше один. - Темир посмотрел на Мошу. - Могиле Зульфугара-киши я поклонился, с Салатын-баджи простился... Словом, ребята, да полнятся светом могилы усопших, а живые - живите тысячу лет!
Повернулся и пошел. Махмуд и Зошу долго смотрели ему вслед, и когда перегнувшаяся вправо под тяжестью фанерного чемодана фигура в поношенной шинели исчезла за поворотом, они вернулись в шашлычную. Махмуд с ходу налил себе водки и выпил, не закусывая. Дядюшка Халил, вернувшись из кухни за стойку, спросил:
- Айя, а куда сирота подевался, пьянчужка этот?
Мошу засмеялся. Махмуд не отозвался.
... Когда они оба, в плащах, с непокрытыми головами, вышли из шашлычной и направились к зданию сельсовета, где должен был состояться праздничный митинг, им встретилась почтальонша Люда.
- Махмуд, - позвала она, приостановившись. - Тебе там телеграмма. Срочная.
- Черт с ней! - сказал Махмуд, окидывая, взглядом четырехугольную, как тумба, затянутую нежным розовым жиром фигуру Люды. - Потом зайду за ней.
Люда поджала губы и прошла.
В сквере перед зданием сельсовета были празднично одетые люди, у обочины дороги стояли грузовые машины и автобусы с яркими транспарантами. В воздухе пахло одеколоном и радостью, все поздравляли друг друга с праздником. У Махмуда заметно поднялось настроение, он вошел в эту празднично взволнованную толпу, обменялся приветствием с одним-другим, а увидев трибуну, устланную дорогим ковром, которую воздвигли на взгорке под купой желтолистых деревьев и на которой уже стояли руководящие товарищи, присвистнул от возбуждения:
- Айя, да тут целое представление ожидается!
Слева и справа от трибуны стояло по четырнадцать человек, слева - ашуг, справа - зурначи.
- Айя, почему они не играют? - спросил Махмуд, поймав за локоть случившегося тут секретаря сельсовета Вахида, худого человека с впалой грудью, в белой сорочке и галстуке цвета свернувшейся овечьей крови.
Вахид посмотрел на часы.
- Не время сейчас. Сейчас скалолазы наверх поднялись, через час раздастся взрыв. И тогда, секретарь сказал, чтобы заиграли "Кер-оглы джанги"*.
______________ * "Кер-оглы джанги" - воинственная мелодия.
- Ну, а если не взорвется, тогда что? - спросил Махмуд.
- Слушай, ты где так нализался с утра? - смеясь, шепотом спросил его Вахид, и хотел отойти, но Махмуд придержал его за руку.
- Стой! Погоди! - Щурясь, он посмотрел на трибуну. - Это кто справа от секретаря - неужто Зибейда-ханум?
- Она!
- Айя, Мошу, смотри, Зибейда-ханум к нам приехала, вон она! - Он подтолкнул Мошу в бок, но тот почему-то не выказал восторга. - Она тоже петь будет? Здесь?!
- Этого я знать не могу, - сказал Вахид.
- А те двое в шляпах, слева - эти кто?
- Бый! Не узнал?.. Первый слева - Мухтар Керимли...
- Айя, да разве он жив?
- Ты что, спятил? С чего это ему помирать?
- Ну, а второй?
- Ну, как же! Салахов Адыль Гамбарович!
- Мошу! - Махмуд тронул парня за плечо. - Смотри, это же тот самый Салахов, о котором твой дедушка Зульфугар говорил, ну, тот уполномоченный. Айя, какой здоровенный мужчина! Молодец наш новый секретарь, каких именитых гостей к нам зазвал из Баку, а?..
Вахид, отцепившись, наконец, от Махмуда, отошел и встал чинно, и в этот момент секретарь, открывая митинг, сказал в микрофон: "Товарищи!".
Динамики усилили его голос, слово отозвалось многократным эхом, и всполошенные вороны закаркали на ветках.
И в этот же самый момент, Махмуду как нож всадили в живот, такие начались рези, что в глазах потемнело, и весь он покрылся испариной. Качнувшись, он всей тяжестью повис на руке у Мошу.
- Худо мне, Мошу... ой, худо...
- Что ты, доктор Махмуд, что с тобой? - растерянно проговорил Мошу, пугаясь побелевшего лица и помутневших от боли глаз Махмуда.
- Выведи меня отсюда, но тихо, чтобы никто не видел... - постанывая, попросил Махмуд.
Мошу, поддерживая его, вышел вместе с ним из толпы и посадил в стороне под деревом. Там, откуда они ушли, раздались дружные аплодисменты. И боль Махмуда снесло, как плотину, в половодье этих ликующих звуков, глаза его прояснились. Он поднял голову и сказал Мошу, который в страхе смотрел на него:
- Что это? А?
- Пьешь ты много, доктор Махмуд, - жалостно сказал Мошу. - Не пей так много.
Мошу готов был заплакать.
- Да-а, брат, вот так фокус... - Посидели чуток, Махмуд поднялся с помощью Мошу и с замиранием сердца ждал нового приступа боли. Но нет, боль отпустила его.
- Вот что, брат, оставаться я тут не могу, если даже не гору взорвут, а целый мир. Я домой пойду.
- Я провожу тебя!
- Нет, что ты! Я пойду, рядом же. Ты оставайся, расскажешь мне потом.
В этом селе на берегу Куры, как и во многих других селах, был свой дурачок Дубина Гулам. По имени Гулам, по прозвищу Дубина. Он ни с кем не разговаривал и в любое время года бродил в лесу один-одинешенек. Вытянуть из него слово было почти невозможно, и как ни старались при встрече с ним односельчане, как ни улещали и ни заговаривали ему зубы сладостными речами, дурачок глядел безучастно, на вопросы не отвечал, сам ни о чем не спрашивал и спешил уйти восвояси.
Поэтому Махмуд, спеша домой, схватившись за живот, был прямо сказать, поражен, увидев Дубину Гулама среди людей. Не в толпе, не в гуще, сбоку где-то, но и то!
Махмуд сначала глазам своим не поверил, но, приглядевшись, узнал в этом длиннолицем, большеносом, с бельмом на левом глазу и длинной дубинкой в руке верзиле сельского дурачка.
- Айя, Гулам, - поддел его Махмуд, - а где твой флаг?
Дубина Гулам вздрогнул и уставился на Махмуда.
- Айя, ты что - язык проглотил? У людей принято здороваться, о делах-заботах справляться... У нас нынче праздник, все радостные, а ты хоть бы улыбнулся, да не построится твой дом...
И тут свершилось чудо. Дубина Гулам открыл рот, и Махмуд впервые услышал его глухой, корявый голос.
- Айя, Махмуд, - сказал голос, - исполнились сроки, сегодня конец света!..
Махмуд нахмурился.
- Это еще почему, бродяга? Почему вдруг ты на сегодня назначил конец света, а?
- Потому, Махмуд, что Пещеру Дедов взрывают! - прошелестел голос.
- Ну и пусть! Что хотят, то и взрывают. Тебе-то что, бродяга?, расхохотался Махмуд. - Озеро у нас построят, мы в нем купаться с тобой будем! Понял? - Махмуд, махнув ему рукой, пошел дальше и услышал за своей спиной странный бормоток Дубины Гулама:
- Пришла беда - отворяй ворота, она ведь как грянет, так валом и валит, сестра моя!..
Махмуда будто змея ужалила в живот. Давешняя боль, но в сто раз сильнее, скрутила его жгутом, жгла лютым огнем все нутро. Из последних сил он добрался до дому, стеная, скинул пиджак и обувь, расстегнул ремень и лег на кровать. О-о, что за боль это, господи!..
Потом боль утихла, и он заснул. Проснувшись, Махмуд открыл глаза, и ему показалось, что комната охвачена огнем. Но это был лунный свет, он лился в единственное окно комнаты. Кто-то позвал его со двора. Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на облитый лунным светом пустой кочковатый двор. Он увидел какой-то силуэт, но лица не разглядел.
- Кто ты, а бала? - крикнул он.
- Это я, Махмуд.
Махмуд узнал голос своего больного родича из Баку. Он посмотрел на небо и не увидал там ни одной звезды. Он посмотрел на громадную луну и увидел на ней горы и ущелья. Нутро его леденело, и Махмуд понял, что у этой окаянной жизни тоже есть конец.
- Иду, иду, отец мой, - заторопился он, вышел из дому и увидел своего родича в пересохшем русле Куры, под скалой оплетенной сухими водорослями.
Спустившись к нему, он спросил:
- Куда же вода в Куре подевалась, отец мой?
- Да какая же вода доныне сохранится, Махмуд?
Махмуд подошел поближе.
- Доброй смерти тебе, Махмуд.
- Смерти навстречу, отец мой.
- Пойдем?
- Пойдем.
Они пошли, взявшись за руки. Впереди по иссохшему руслу реки шла девушка-иноверка в длинном платье до босых, потрескавшихся пят и с густыми, длинными, белоснежными волосами, и старый, облезлый волк.
Махмуд спросил:
- Твои это?
- Мои. Да, мои.
Махмуд так сжал руки, что ногти впились в ладони, но боли не ощутил и сказал:
- Сгорел я, испепелился, эй, горы!..
Потом они увидели четыре силуэта на вершине высокой скалы. Это были четверо альпинистов, которые погибли сегодня на полпути к своей цели.
- Куда путь держите, братья? - спросили четверо разом.
- В Пещеру Дедов.
И четверо, легко, как птицы, спрыгнули вниз со скалы:
- Доброй вам смерти!
- Смерти навстречу.
В иссохшемся русле Куры камни горели огнем, длинная дорога, по которой они шли в Пещеру Дедов, была заткана лунным серебром.
- А я - я никому больше не снюсь. Однажды я приснился жене, и мы оба заплакали, мы обнялись и губами осушили слезы друг другу. Но утром, проснувшись, жена позвонила Салиме-ханум и, в слезах, рассказала ей свой сон. Салима-ханум повела жену в мечеть Таза Пир, они дали молле пять рублей, чтоб он помолился за упокой души усопшего, ублаготворил и отвадил его от молодой женщины...
И все, судари мои, будьте покойны, я никому больше не приснюсь!.. Но если, паче чаяния, мои дорогие, мои долготерпеливые читатели, если кто-нибудь из вас увидит невзначай во сне желтолицего, как палый лист, слегка сутулящегося больного с глубоко запавшими глазами, или пожилого человека в шубе нараспашку, в бухарской папахе, с улыбчивым и горестным взглядом, не посетуйте. Право же, усопшие хотят вам добра.
Сладостных снов вам, живущие!
1981-1984 г.г.