Страница:
Геннадий Алексеевич Подкорытов, возглавляя в 1971–1986 гг. кафедру философии для гуманитарных факультетов Ленинградского государственного университета, подготовил цикл своих собственных и коллективных монографий по теории и методологии науки[18].
Александр Александрович Формозов (1928–2009), прослужив долгие годы в Институте археологии РАН, помимо своего заметного вклада в археологию эпох камня и бронзы, историю и теорию первобытного искусства, выступил основоположником историографии русской археологии и примыкающих к ней гуманитарных дисциплин, от их зарождения на отечественной почве до наших дней[19].
Многие сюжеты и выводы этого учебного пособия представляют собой мою попытку пересказать и посильно дополнить материалы Г.А. Подкорытова и, особенно, А.А. Формозова. Я имел честь и счастье присутствовать при обсуждении некоторых из этих материалов и даже оказывался причастным к их публикации[20]. Ещё больше ценных мыслей о науке и об учёных высказывалось ими, что называется, не для печати, а при личном общении. При посредничестве моих замечательных учителей я познакомилея и с некоторыми другими представителями академической, университетской среды Петербурга и Москвы. Как и у любого другого многолетнего участника разного калибра конференций и конгрессов, рецензента и оппонента множества диссертаций, книг, статей, учебников, у меня накопилось немало собственных впечатлений от различных типов и ситуаций в этой профессии. Часть услышанного и увиденного стала материалом для настоящего пособия.
Щедро цитированы мной также многие классики отечественной и зарубежной науки, любившие поразмышлять над заповедями и парадоксами своей профессии. Прямо или косвенно к науке имеют отношение многие психологические моменты искусства, да и множества других сфер общественной практики.
Что касается разделов по научной морали и психологии в составе имеющихся и доступных автору трактатов по науковедению, специальной этике и некоторых других гуманитарных дисциплин, то, познакомившись с какой-то их частью, в основном русскоязычной[21], я не нашел там чего-то поучительного и правдивого для начинающего исследователя – основного адресата настоящей книжки. Так, какие-то трюизмы, штампы, голые принципы – без попытки разобраться в том, как эти (или прямо противоположные?) постулаты работают в настоящей жизни и деятельности учёных[22].
Разумеется, речь не идёт о классиках истории и социологии науки – вроде Р. Мертона или Т. Куна со товарищи. Но их произведения вовремя переведены на русский язык и доступны тем же читателям и без меня. Ниже речь пойдет не столько о сконструированной кем-то и как-то социологии и официальной этике науки, сколько об её реальной атмосфере – обстановке, на самом деле переживаемой и проживаемой исследователями; настоящим нравам научного сообщества.
Многочисленные примеры, иллюстрации из истории науки, преимущественно русской, в особенности современной, приводятся в этом пособии не системно-хронологически, а при удобном случае, структурно-тематически. Каждый читатель может заменить их на свои собственные.
Все мои научные и педагогические проекты 1980-х – 2000-х гг. благосклонно поддерживались ректоратом Курского государственного медицинского университета, в особенности нынешним ректором (прежде – проректором по науке) профессором Виктором Анатольевичем Лазаренко. По правде говоря, не так уж часто администраторы высшей школы сочетают в своём лице и действующих исследователей, и заслуженных практиков своей профессии (в нашем случае – врачей). Мне повезло работать под началом именно таких специалистов.
Институт рецензентов и научных редакторов наших научных и учебных произведений с переходом на компьютерные технологии книгоиздания и отказом от советской цензуры парадоксальным образом обесценился, находится на грани вырождения. Очень опасная ситуация для качества научно-учебной литературы. Поэтому я решил не ограничиваться обозначением имён и регалий тех многоуважаемых коллег, кто согласился дать свои отзывы о моём пособии, а поместить эти отзывы в его начале. Один из них старше меня, поэтому мой наставник; другой почти ровесник, «напарник»; третий моложе, своего рода ученик. Но наше общение с каждым из них по научной части, да и житейским обстоятельствам, было и есть, надеюсь, взаимно интересно и полезно. За себя, по крайней мере, ручаюсь.
Завершая благодарности, автору особенно приятно отметить, что все возможные коллизии научно-исследовательской работы (правда, только на материале истории и археологии, отчасти философии, филологии и литературоведения) он уже лет двадцать обсуждает с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН Алексеем Сергеевичем Щавелевым.
Я убеждён, что знакомство с этико-психологической тематикой современной науки для начинающих исследователей, в первую очередь медиков, не менее, если не более важно, чем знание этапов её истории, перечня общенаучных принципов и методов познания, то есть всего того, что составляет сейчас содержание соответствующего курса и экзамена кандидатского минимума.
Профессор С.П. Щавелёв.
15 августа 2010 г.
День археолога
Кого считать учёным?
Выражение «учёный», при всей его привычности, если вдуматься, по-русски звучит нескромно. Дескать, мы – учёные, а все прочие, получается, неучи?.. До революции это слово служило исключительно прилагательным, обозначавшим высшую ступень профессиональной подготовки, ответственную квалификацию (вроде «учёный агроном», «учёный секретарь», «учёный совет» и т. п.). Л.Д. Ландау[23] говаривал, что учёным (то есть дрессированным) бывает пудель (или кот), а мы – научные работники. Но и такое определение звучит казённо. Так что не будем прибедняться и придираться к словам – не в них ведь дело. «Доктор» тоже дословно переводится как «знающий», «артист» – «ловкий. Этимологический подтекст, как правило, в живой речи прячется, а обиходный смысл слова вполне ясен.
За словами можно разглядеть вопрос по существу: всякий ли научный работник – настоящий учёный? Есть ведь и неудачные доктора (медики), и бездарные актёры. Кое-где таковых большинство. Но дело тут даже не в «кадровом отстое» (о нём у нас ещё пойдёт речь), а о неизбежной в любой организации «табели о рангах», причём не формальной, а кулуарной, по «гамбургскому счёту» (который придумал учёный и писатель В.Б. Шкловский[24]). Среди служащих в научных учреждениях и высших школах способности распределяются неодинаково. Не всем же в армии быть полковниками да генералами, а в офисах – учредителями компаний или топ-менеджерами. Но применимо ли подобное ранжирование к людям мысли и творчества? Конечно, да. И в когорте научных работников пригодятся и опытные лаборанты, и рядовые исполнители коллективных научных планов – наряду с талантливыми экспериментаторами и гениальными генераторами идей. Доктору Борменталю из булгаковского «Собачьего сердца» далеко до своего учителя профессора Преображенского, но пока что они не могут друг без друга.
Честно говоря, абсолютная масса дипломированных исследователей – просто «муравьи». Принесённые ими в общую кучу «палочки»-данные смешаются, «гора» научных знаний мало-помалу растёт, а сами они уйдут в небытие. В истории науки останутся единицы, чьи портреты украсят учебники, а биографии привлекут внимание будущих поколений. Ну, так что ж? Такова вообще участь смертных. Но среди учёных гораздо больше шансов не просто «родить ребёнка», или «посадить дерево», или «построить дом», как у почти всех прочих людей, но создать нечто духовно-творческое, долгосрочное, по сути вечное. Этой, в том числе, надеждой и двигается подспудно наука: дескать, «… будут мои отголоски / звенеть аж до Судного дня / и в сноске – вот именно – в сноске / помянет историк меня» (А.А. Галич).
Более того, именно разница типов личности, способностей и соответствующих им направлений научной работы обеспечивает её системность, динамизм. О типах учёных, равно как и о довольно многочисленных самозванцах в стенах академических учреждений будет сказано ниже. Критерии профессионализма в науке по сути те же, что и на любой другой «умной» практике:
• призвание, когда трудно представить себя, а ближним – тебя в иной сфере занятий;
• соответствующая подготовка (не только официальное образование, ведь бывают в отдельных отраслях исследований и самоучки);
• продолжение (а не прекращение) исследований;
• признание их результатов коллегами (пускай оно порой затягивается на долгие годы).
И то, и другое, и третье, и четвёртое нередко имитируется, более или менее успешно, но это уже особая тема реалистического науковедения.
Иного специалиста готовят десять лет в специализированной средней школе, затем от пяти до восьми лет в школе высшей; принимают в аспирантуру на три года, а то и в докторантуру ещё на пару лет, после чего он преспокойно переходит служить в силовые органы или в коммерческие структуры. Ведь там гораздо больше платят! Там есть шанс получить жильё! Другой будущий «молодой специалист» имеет стопроцентный аттестат ЕГЭ, а заявление о приёме в вуз пишет с грубыми грамматическими ошибками. Многие коллеги собирают почётные звания, публикуют всё новые и новые «сборники научных работ», но ничего действительно нового уже давным-давно не пишут. Наконец, чтобы пришло признание, художнику или учёному жить приходится очень долго. Нередко сотни лет (имея в виду сохранность их творений).
Итак, случается сплошь и рядом считаться или же считать себя учёным, но на поверку ещё или уже им не быть. Но точно так же, повторю, обстоит дело в любой другой профессии. Только практические профессии надёжнее и быстрее отбраковывают кадровый балласт – кто же согласится терпеть убытки из-за нерадивого помощника или бездарного партнёра? В науке же можно десятилетиями паразитировать на более работящих коллегах и даже слыть ничего себе учёным, педагогом.
Причём к науке желает примазаться куда больше народа, нежели, допустим, к искусству или же к бизнесу. Без голоса и слуха не получить консерваторского образования; без стартового капитала не завести собственного дела. Куда легче мнить себе учёным. Не случайно довольно многие лица, от науки далёкие, на досуге занимаются какими-то «исследованиями», пишут какие-то «труды», в надежде, что те в один прекрасный день их прославят. Отсюда же повальный интерес публики к так называемой паранауке. Она позволяет заменить дарования и каждодневный труд иллюзией знания (то ли об «экстрасенсорных феноменах», то ли от «открытиях» «доктора» Мулдашева[25] «циклопов с тремя глазами», скрывающихся где-то в горах Тибета…). Хуже всего для науки и для общества, что множество псевдоучёных имеют настоящие учёные степени, которые они просто купили или иначе вымогай у своих недобросовестных, корыстных или чересчур конформных коллег.
Так что учёными считает себя гораздо больше лиц, нежели имеется тех людей, которые ими являются на самом деле.
Одним из признаков учёного, наоборот, как и у всякого профессионала, служат мучительные сомнения в своей собственной состоятельности. Точнее, «одним полушарием мозга» мы гордимся своими достижениями, а «другим» подозреваем себя же в самозванчестве, опустошённости[26]. Отсутствие одного или другого из этих амбивалентных чувств характерно для посредственностей (уж эти-то всегда довольны собой, либо впадают в парализующее мысль отчаяние). Баланс гордыни и самоуничижения меняется в зависимости от характера, возраста, перипетий личной судьбы учёного.
Но история науки знает случаи, когда некто на досуге, вовсе не служа в учебно-научных заведениях, годами действительно создаёт труд, который прославит его в веках. Формально он ещё или уже не подходит под звание учёного, но именно он, а не сонм малодаровитых ленивых коллег с пропусками в институты Академии наук да университетскими дипломами, им является. Известный пример наших дней – Григорий Перельман[27], бывший научный сотрудник, несколько лет уже безработный, живущий анахоретом, на матушкину пенсию, собирающий в сезон грибы в окрестностях Санкт-Петербурга; доказавший на досуге неразрешимую лет сто теорему Пуанкаре[28] и за это заслуживший самую престижную для математиков награду (медаль Филдса); отказавшийся её получать вместе с денежным призом. Подобные случаи напоминают нам, что, как и везде, в науке только встречают по одёжке (степеням, званиям, должностям), а провожают по иным показателям. Звание учёного не выдаётся раз навсегда с тем или иным дипломом. Его надо заслужить; если хотите – завоевать. А потом много трудиться, даже страдать ради того, чтобы его сохранить. А если вольно или невольно отошёл от академических занятий, признаться в этом хотя бы самому себе. Не делать вида, что ты остался в науке. Вежливо попрощаться с ней. Другие профессии заслуживают не меньше уважения. Тем более в наше время и в нашей стране.
Считаешься ты или не считаешься учёным – не так уж важно. Главное им быть – для начала в своём собственном сознании. Тогда, глядишь, и коллеги тебя признают таковым. Может быть. Со временем. А по-другому никому не удастся стать и быть учёным.
Выбор профессии
Как становятся учёным? Отчасти так же, как выбирают другие профессии. Кто-то по счастливой случайности, оказавшись волею судьбы в нужном месте в нужное время. Кого-то запихивают в университет, потом в аспирантуру деспотические родители. Иные сами мечтают пойти по стопам учёных предков – и идут. Некоторые выбиваются на академическую стезю из рабочих или крестьян. Точно также бывает и у актёров, писателей, инженеров, врачей, представителей иных творческих профессий и династий.
Надо признать – при любом из жизненных стартов получаются как способные исследователи, так и бездари. Вот два известных советских археолога – Пётр Николаевич Третьяков (1909–1976) и Иван Иванович Ляпушкин (1902–1968). Первый из интеллигентной семьи, вундеркинд – начинал археологические поиски ещё в школьном кружке при столичном доме пионеров. Стал членом-корреспондентом академии наук СССР. Другой – крестьянин, на всю жизнь сохранивший сельский выговор; долго служивший в армии. Оставшийся «просто» доктором наук. Их спор о путях и сроках заселения славянами Восточной Европы составил эпоху в истории русской археологии. Время показало, что ближе к истине почти всегда оказывался Ляпушкин. Он же гораздо больше успел сделать «в поле» – на разведках и раскопках. Хотя и у его вечного оппонента Третьякова встречались интересные гипотезы и выводы.
На похоронах Ляпушкина, вспоминает Л.С. Клейн, закалённый на высокопоставленной партийной работе Третьяков рыдал; хотя никто другой так не переживал. Без честного критика учёному остаться куда трагичнее, чем без льстивого подпевалы.
Отсюда следует, что внешние факторы выбора профессии заведомо вторичны по сравнению с внутренними мотивами и личными способностями будущего специалиста. Хотя чаще и лучше получаются учёные из отпрысков интеллигентных семей. Эти молодые люди уже как-то подготовлены к восприятию сложных знаний, вообще рафинированной культуры. Недаром говорилось – чтобы стать интеллигентным человеком, надо закончить три университета (тобой, отцом и дедом). Вместе с тем и дети преподавателей порой выходят в двоечники; отпрыски академиков – в хиппи и бомжи. В пресловутой телеподелке «Бригада» сын астронома, наречённый «Космосом», имеет призвание вульгарного уголовника. Хуже всего, когда учёные родители толкают (и нередко) в науку своих потомков, на которых «природа отдохнула». Лучше уж в банду, по-моему, – меньше вреда для науки и общества; легче обезвредить.
Есть группа профессий, где одного желания ими заниматься мало. Таковы прежде всего искусство и спорт. Без музыкального слуха не стать композитором; с астеническим телосложением не возьмут в тяжелоатлеты. В науке, по сути, то же самое, только ограничения не столь очевидны. Бесполезно поступать на физико-математический или лечебный факультет с низким (ниже эдак 120) коэффициентом интеллекта. То есть можно и поступить по блату, и даже потом работать в лаборатории или клинике, но в качестве кадрового балласта. Между тем на другом рабочем месте этот же самый человек был бы органично успешен в карьере, полезен людям и по заслугам уважаем ими. Это азы профессиональной ориентации. В США в полицию, например, наоборот, не принимают кандидатов со слишком высоким интеллектом: им придётся тяжко среди сослуживцев… К тому же в науке полно дисциплин, не столь сложных, как физика да математика, хирургия или фармакология, где человек со средними способностями, но работоспособный и мотивированный, вполне может добиться какого-то успеха. А за спиной кафедрального или лабораторного недоросля над его претензиями считаться учёным будут хихикать все, вплоть до лаборантов и студентов.
Вот парадокс: похоже, что среди учёных случайных людей в среднем больше, чем в других, практических профессиях или же в искусстве. Особенно при такой патриархальной организации науки, как у нас в России. К тому же ввергнутой в нынешний кризис, где учёные степени и звания сплошь и рядом просто покупаются или присваиваются по знакомству. Но вообще засорённость негодными кадрами как-то связана со спецификой научной работы. Ведь здесь результат профессиональной деятельности не столь очевиден, как на практике (торговли, промышленности, даже искусства или спорта). Поиск истины дело долгое, в сущности коллективное, так что бездарям легче отсидеться за спинами более творческих коллег. По придуманному В.Б. Шкловским «гамбургскому счёту» коллеги знают, чего на самом деле стоит тот или иной учёный. Тем более разберутся потомки. А пока низкий уровень интеллекта и дефицит творческого дара, а то и просто вульгарная леность сплошь и рядом успешно компенсируются другими качествами (чаще всего тихой наглостью с коллегами да угодливостью перед начальством).
Александр Александрович Формозов (1928–2009), прослужив долгие годы в Институте археологии РАН, помимо своего заметного вклада в археологию эпох камня и бронзы, историю и теорию первобытного искусства, выступил основоположником историографии русской археологии и примыкающих к ней гуманитарных дисциплин, от их зарождения на отечественной почве до наших дней[19].
Многие сюжеты и выводы этого учебного пособия представляют собой мою попытку пересказать и посильно дополнить материалы Г.А. Подкорытова и, особенно, А.А. Формозова. Я имел честь и счастье присутствовать при обсуждении некоторых из этих материалов и даже оказывался причастным к их публикации[20]. Ещё больше ценных мыслей о науке и об учёных высказывалось ими, что называется, не для печати, а при личном общении. При посредничестве моих замечательных учителей я познакомилея и с некоторыми другими представителями академической, университетской среды Петербурга и Москвы. Как и у любого другого многолетнего участника разного калибра конференций и конгрессов, рецензента и оппонента множества диссертаций, книг, статей, учебников, у меня накопилось немало собственных впечатлений от различных типов и ситуаций в этой профессии. Часть услышанного и увиденного стала материалом для настоящего пособия.
Щедро цитированы мной также многие классики отечественной и зарубежной науки, любившие поразмышлять над заповедями и парадоксами своей профессии. Прямо или косвенно к науке имеют отношение многие психологические моменты искусства, да и множества других сфер общественной практики.
Что касается разделов по научной морали и психологии в составе имеющихся и доступных автору трактатов по науковедению, специальной этике и некоторых других гуманитарных дисциплин, то, познакомившись с какой-то их частью, в основном русскоязычной[21], я не нашел там чего-то поучительного и правдивого для начинающего исследователя – основного адресата настоящей книжки. Так, какие-то трюизмы, штампы, голые принципы – без попытки разобраться в том, как эти (или прямо противоположные?) постулаты работают в настоящей жизни и деятельности учёных[22].
Разумеется, речь не идёт о классиках истории и социологии науки – вроде Р. Мертона или Т. Куна со товарищи. Но их произведения вовремя переведены на русский язык и доступны тем же читателям и без меня. Ниже речь пойдет не столько о сконструированной кем-то и как-то социологии и официальной этике науки, сколько об её реальной атмосфере – обстановке, на самом деле переживаемой и проживаемой исследователями; настоящим нравам научного сообщества.
Многочисленные примеры, иллюстрации из истории науки, преимущественно русской, в особенности современной, приводятся в этом пособии не системно-хронологически, а при удобном случае, структурно-тематически. Каждый читатель может заменить их на свои собственные.
Все мои научные и педагогические проекты 1980-х – 2000-х гг. благосклонно поддерживались ректоратом Курского государственного медицинского университета, в особенности нынешним ректором (прежде – проректором по науке) профессором Виктором Анатольевичем Лазаренко. По правде говоря, не так уж часто администраторы высшей школы сочетают в своём лице и действующих исследователей, и заслуженных практиков своей профессии (в нашем случае – врачей). Мне повезло работать под началом именно таких специалистов.
Институт рецензентов и научных редакторов наших научных и учебных произведений с переходом на компьютерные технологии книгоиздания и отказом от советской цензуры парадоксальным образом обесценился, находится на грани вырождения. Очень опасная ситуация для качества научно-учебной литературы. Поэтому я решил не ограничиваться обозначением имён и регалий тех многоуважаемых коллег, кто согласился дать свои отзывы о моём пособии, а поместить эти отзывы в его начале. Один из них старше меня, поэтому мой наставник; другой почти ровесник, «напарник»; третий моложе, своего рода ученик. Но наше общение с каждым из них по научной части, да и житейским обстоятельствам, было и есть, надеюсь, взаимно интересно и полезно. За себя, по крайней мере, ручаюсь.
Завершая благодарности, автору особенно приятно отметить, что все возможные коллизии научно-исследовательской работы (правда, только на материале истории и археологии, отчасти философии, филологии и литературоведения) он уже лет двадцать обсуждает с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН Алексеем Сергеевичем Щавелевым.
Я убеждён, что знакомство с этико-психологической тематикой современной науки для начинающих исследователей, в первую очередь медиков, не менее, если не более важно, чем знание этапов её истории, перечня общенаучных принципов и методов познания, то есть всего того, что составляет сейчас содержание соответствующего курса и экзамена кандидатского минимума.
Профессор С.П. Щавелёв.
15 августа 2010 г.
День археолога
Кого считать учёным?
«Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провёл упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечён туда в качестве перевозочного средства… поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши «борова». Подпись – Бегемот.
– А число? – пискнул Николай Иванович.
– Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной…»
М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита.
Выражение «учёный», при всей его привычности, если вдуматься, по-русски звучит нескромно. Дескать, мы – учёные, а все прочие, получается, неучи?.. До революции это слово служило исключительно прилагательным, обозначавшим высшую ступень профессиональной подготовки, ответственную квалификацию (вроде «учёный агроном», «учёный секретарь», «учёный совет» и т. п.). Л.Д. Ландау[23] говаривал, что учёным (то есть дрессированным) бывает пудель (или кот), а мы – научные работники. Но и такое определение звучит казённо. Так что не будем прибедняться и придираться к словам – не в них ведь дело. «Доктор» тоже дословно переводится как «знающий», «артист» – «ловкий. Этимологический подтекст, как правило, в живой речи прячется, а обиходный смысл слова вполне ясен.
За словами можно разглядеть вопрос по существу: всякий ли научный работник – настоящий учёный? Есть ведь и неудачные доктора (медики), и бездарные актёры. Кое-где таковых большинство. Но дело тут даже не в «кадровом отстое» (о нём у нас ещё пойдёт речь), а о неизбежной в любой организации «табели о рангах», причём не формальной, а кулуарной, по «гамбургскому счёту» (который придумал учёный и писатель В.Б. Шкловский[24]). Среди служащих в научных учреждениях и высших школах способности распределяются неодинаково. Не всем же в армии быть полковниками да генералами, а в офисах – учредителями компаний или топ-менеджерами. Но применимо ли подобное ранжирование к людям мысли и творчества? Конечно, да. И в когорте научных работников пригодятся и опытные лаборанты, и рядовые исполнители коллективных научных планов – наряду с талантливыми экспериментаторами и гениальными генераторами идей. Доктору Борменталю из булгаковского «Собачьего сердца» далеко до своего учителя профессора Преображенского, но пока что они не могут друг без друга.
Честно говоря, абсолютная масса дипломированных исследователей – просто «муравьи». Принесённые ими в общую кучу «палочки»-данные смешаются, «гора» научных знаний мало-помалу растёт, а сами они уйдут в небытие. В истории науки останутся единицы, чьи портреты украсят учебники, а биографии привлекут внимание будущих поколений. Ну, так что ж? Такова вообще участь смертных. Но среди учёных гораздо больше шансов не просто «родить ребёнка», или «посадить дерево», или «построить дом», как у почти всех прочих людей, но создать нечто духовно-творческое, долгосрочное, по сути вечное. Этой, в том числе, надеждой и двигается подспудно наука: дескать, «… будут мои отголоски / звенеть аж до Судного дня / и в сноске – вот именно – в сноске / помянет историк меня» (А.А. Галич).
Более того, именно разница типов личности, способностей и соответствующих им направлений научной работы обеспечивает её системность, динамизм. О типах учёных, равно как и о довольно многочисленных самозванцах в стенах академических учреждений будет сказано ниже. Критерии профессионализма в науке по сути те же, что и на любой другой «умной» практике:
• призвание, когда трудно представить себя, а ближним – тебя в иной сфере занятий;
• соответствующая подготовка (не только официальное образование, ведь бывают в отдельных отраслях исследований и самоучки);
• продолжение (а не прекращение) исследований;
• признание их результатов коллегами (пускай оно порой затягивается на долгие годы).
И то, и другое, и третье, и четвёртое нередко имитируется, более или менее успешно, но это уже особая тема реалистического науковедения.
Иного специалиста готовят десять лет в специализированной средней школе, затем от пяти до восьми лет в школе высшей; принимают в аспирантуру на три года, а то и в докторантуру ещё на пару лет, после чего он преспокойно переходит служить в силовые органы или в коммерческие структуры. Ведь там гораздо больше платят! Там есть шанс получить жильё! Другой будущий «молодой специалист» имеет стопроцентный аттестат ЕГЭ, а заявление о приёме в вуз пишет с грубыми грамматическими ошибками. Многие коллеги собирают почётные звания, публикуют всё новые и новые «сборники научных работ», но ничего действительно нового уже давным-давно не пишут. Наконец, чтобы пришло признание, художнику или учёному жить приходится очень долго. Нередко сотни лет (имея в виду сохранность их творений).
Итак, случается сплошь и рядом считаться или же считать себя учёным, но на поверку ещё или уже им не быть. Но точно так же, повторю, обстоит дело в любой другой профессии. Только практические профессии надёжнее и быстрее отбраковывают кадровый балласт – кто же согласится терпеть убытки из-за нерадивого помощника или бездарного партнёра? В науке же можно десятилетиями паразитировать на более работящих коллегах и даже слыть ничего себе учёным, педагогом.
Причём к науке желает примазаться куда больше народа, нежели, допустим, к искусству или же к бизнесу. Без голоса и слуха не получить консерваторского образования; без стартового капитала не завести собственного дела. Куда легче мнить себе учёным. Не случайно довольно многие лица, от науки далёкие, на досуге занимаются какими-то «исследованиями», пишут какие-то «труды», в надежде, что те в один прекрасный день их прославят. Отсюда же повальный интерес публики к так называемой паранауке. Она позволяет заменить дарования и каждодневный труд иллюзией знания (то ли об «экстрасенсорных феноменах», то ли от «открытиях» «доктора» Мулдашева[25] «циклопов с тремя глазами», скрывающихся где-то в горах Тибета…). Хуже всего для науки и для общества, что множество псевдоучёных имеют настоящие учёные степени, которые они просто купили или иначе вымогай у своих недобросовестных, корыстных или чересчур конформных коллег.
Так что учёными считает себя гораздо больше лиц, нежели имеется тех людей, которые ими являются на самом деле.
Одним из признаков учёного, наоборот, как и у всякого профессионала, служат мучительные сомнения в своей собственной состоятельности. Точнее, «одним полушарием мозга» мы гордимся своими достижениями, а «другим» подозреваем себя же в самозванчестве, опустошённости[26]. Отсутствие одного или другого из этих амбивалентных чувств характерно для посредственностей (уж эти-то всегда довольны собой, либо впадают в парализующее мысль отчаяние). Баланс гордыни и самоуничижения меняется в зависимости от характера, возраста, перипетий личной судьбы учёного.
Но история науки знает случаи, когда некто на досуге, вовсе не служа в учебно-научных заведениях, годами действительно создаёт труд, который прославит его в веках. Формально он ещё или уже не подходит под звание учёного, но именно он, а не сонм малодаровитых ленивых коллег с пропусками в институты Академии наук да университетскими дипломами, им является. Известный пример наших дней – Григорий Перельман[27], бывший научный сотрудник, несколько лет уже безработный, живущий анахоретом, на матушкину пенсию, собирающий в сезон грибы в окрестностях Санкт-Петербурга; доказавший на досуге неразрешимую лет сто теорему Пуанкаре[28] и за это заслуживший самую престижную для математиков награду (медаль Филдса); отказавшийся её получать вместе с денежным призом. Подобные случаи напоминают нам, что, как и везде, в науке только встречают по одёжке (степеням, званиям, должностям), а провожают по иным показателям. Звание учёного не выдаётся раз навсегда с тем или иным дипломом. Его надо заслужить; если хотите – завоевать. А потом много трудиться, даже страдать ради того, чтобы его сохранить. А если вольно или невольно отошёл от академических занятий, признаться в этом хотя бы самому себе. Не делать вида, что ты остался в науке. Вежливо попрощаться с ней. Другие профессии заслуживают не меньше уважения. Тем более в наше время и в нашей стране.
Считаешься ты или не считаешься учёным – не так уж важно. Главное им быть – для начала в своём собственном сознании. Тогда, глядишь, и коллеги тебя признают таковым. Может быть. Со временем. А по-другому никому не удастся стать и быть учёным.
Выбор профессии
«… Я иду и размышляю не спеша:
То ли стать мне президентом США,
То ли взять да и окончить ВПШ!»
А.А. Галич.Право на отдых, или баллада о том, как я навещал своего старшего брата, находящегося на излечении в психбольнице в Белых Столбах.
Как становятся учёным? Отчасти так же, как выбирают другие профессии. Кто-то по счастливой случайности, оказавшись волею судьбы в нужном месте в нужное время. Кого-то запихивают в университет, потом в аспирантуру деспотические родители. Иные сами мечтают пойти по стопам учёных предков – и идут. Некоторые выбиваются на академическую стезю из рабочих или крестьян. Точно также бывает и у актёров, писателей, инженеров, врачей, представителей иных творческих профессий и династий.
Надо признать – при любом из жизненных стартов получаются как способные исследователи, так и бездари. Вот два известных советских археолога – Пётр Николаевич Третьяков (1909–1976) и Иван Иванович Ляпушкин (1902–1968). Первый из интеллигентной семьи, вундеркинд – начинал археологические поиски ещё в школьном кружке при столичном доме пионеров. Стал членом-корреспондентом академии наук СССР. Другой – крестьянин, на всю жизнь сохранивший сельский выговор; долго служивший в армии. Оставшийся «просто» доктором наук. Их спор о путях и сроках заселения славянами Восточной Европы составил эпоху в истории русской археологии. Время показало, что ближе к истине почти всегда оказывался Ляпушкин. Он же гораздо больше успел сделать «в поле» – на разведках и раскопках. Хотя и у его вечного оппонента Третьякова встречались интересные гипотезы и выводы.
На похоронах Ляпушкина, вспоминает Л.С. Клейн, закалённый на высокопоставленной партийной работе Третьяков рыдал; хотя никто другой так не переживал. Без честного критика учёному остаться куда трагичнее, чем без льстивого подпевалы.
Отсюда следует, что внешние факторы выбора профессии заведомо вторичны по сравнению с внутренними мотивами и личными способностями будущего специалиста. Хотя чаще и лучше получаются учёные из отпрысков интеллигентных семей. Эти молодые люди уже как-то подготовлены к восприятию сложных знаний, вообще рафинированной культуры. Недаром говорилось – чтобы стать интеллигентным человеком, надо закончить три университета (тобой, отцом и дедом). Вместе с тем и дети преподавателей порой выходят в двоечники; отпрыски академиков – в хиппи и бомжи. В пресловутой телеподелке «Бригада» сын астронома, наречённый «Космосом», имеет призвание вульгарного уголовника. Хуже всего, когда учёные родители толкают (и нередко) в науку своих потомков, на которых «природа отдохнула». Лучше уж в банду, по-моему, – меньше вреда для науки и общества; легче обезвредить.
Есть группа профессий, где одного желания ими заниматься мало. Таковы прежде всего искусство и спорт. Без музыкального слуха не стать композитором; с астеническим телосложением не возьмут в тяжелоатлеты. В науке, по сути, то же самое, только ограничения не столь очевидны. Бесполезно поступать на физико-математический или лечебный факультет с низким (ниже эдак 120) коэффициентом интеллекта. То есть можно и поступить по блату, и даже потом работать в лаборатории или клинике, но в качестве кадрового балласта. Между тем на другом рабочем месте этот же самый человек был бы органично успешен в карьере, полезен людям и по заслугам уважаем ими. Это азы профессиональной ориентации. В США в полицию, например, наоборот, не принимают кандидатов со слишком высоким интеллектом: им придётся тяжко среди сослуживцев… К тому же в науке полно дисциплин, не столь сложных, как физика да математика, хирургия или фармакология, где человек со средними способностями, но работоспособный и мотивированный, вполне может добиться какого-то успеха. А за спиной кафедрального или лабораторного недоросля над его претензиями считаться учёным будут хихикать все, вплоть до лаборантов и студентов.
Вот парадокс: похоже, что среди учёных случайных людей в среднем больше, чем в других, практических профессиях или же в искусстве. Особенно при такой патриархальной организации науки, как у нас в России. К тому же ввергнутой в нынешний кризис, где учёные степени и звания сплошь и рядом просто покупаются или присваиваются по знакомству. Но вообще засорённость негодными кадрами как-то связана со спецификой научной работы. Ведь здесь результат профессиональной деятельности не столь очевиден, как на практике (торговли, промышленности, даже искусства или спорта). Поиск истины дело долгое, в сущности коллективное, так что бездарям легче отсидеться за спинами более творческих коллег. По придуманному В.Б. Шкловским «гамбургскому счёту» коллеги знают, чего на самом деле стоит тот или иной учёный. Тем более разберутся потомки. А пока низкий уровень интеллекта и дефицит творческого дара, а то и просто вульгарная леность сплошь и рядом успешно компенсируются другими качествами (чаще всего тихой наглостью с коллегами да угодливостью перед начальством).