Страница:
Прошедшего житья подлейшие черты…»
Итак, не нужно путать творческое долголетие с пожизненным пребыванием на штатных, тем более руководящих должностях в научных учреждениях. В нашей стране средний возраст служащих этих учреждений сегодня составляет около 50 лет. Среди кандидатов наук – чуть больше 50, а у докторов наук приближается к 60, что, между прочим, равняется средней продолжительности жизни мужчин в России[37]. За границей нет такого возрастного перекоса: в США действующих учёных в возрастной группе от 50 до 59 лет не больше 15 % (у нас 28 %); старше 60—6 % (у нас 18 %). «Такая ситуация ведёт к разрушению научного потенциала изнутри, нарушению механизма ротации кадров, преемственности в передаче знаний и опыта между поколениями»[38] российских учёных.
Вполне понятно, почему большинство наших престарелых учёных цепляются за штатные места сколько есть мочи: их мизерные пенсии по нескольку тысяч рублей не позволят им вкусить давно заслуженный отдых. А ведь именно наша профессия располагает к нему. Думать и писать не только можно, но и лучше на досуге от ежедневной службы. Правда, экспериментаторам нужна техника, но и к ней не так трудно получить доступ, если есть силы и желание. Так что главная причина резкого постарения российской науки в её нищете. Поэтому жалко и тех стариков, кого учреждения РАН должны были уволить по программе повышения оплаты труда оставшимся, несколько более молодым сотрудникам. Большая часть выведенных за штат и на пенсии делала что-то полезное для науки, да и продолжает это делать даже на пенсии, только резко потеряв в оплате труда. А ведь пожилым людям нужны деньги на лекарства и врачей. В итоге – взаимные обиды, неотмеченные юбилеи, досрочные кончины.
При такой системе не позавидуешь и молодым учёным. Тем слишком долго приходится ждать не то что общественного признания да руководящих постов, но просто нормальной оплаты по реальному труду. Какое бы замечательное открытие ни сделай, как много ни создай научной продукции, ты до седых волос останешься сначала ассистентом, младшим научным сотрудником, через годы доцентом, научным сотрудником, если твои шефы не позволят тебе ускоренно повысить своё служебное положение. Но в любом коллективе на лучше оплачиваемую вакансию претендует немало взрослых коллег. Они ведь всю жизнь трудятся в этой лаборатории, на этой кафедре! Не признаются же, что просто, как говорится, небо коптят там…
Так что у нас в науке карьера зависит не от тебя, а от твоих начальников. Многие из последних не терпят возле себя конкурентов. Зато поощряют подхалимов и прихлебателей, кафедральных да секторальных «молчалиных». А ведь талант исследователя чаще всего соотносится не с низкопоклонством, а с чувством собственного достоинства. Поэтому его обладатели в своём большинстве покидают «феодальные замки» российской науки. Кто – за границу, кто оставаясь на родине, но там, где предоставят перспективу жизненного развития, а не биографической стагнации.
Науковеды именуют эту ситуацию презрительно – «служивая наука». Если выбрать «сохранение нашей архаичной системы ведомственного управления наукой, то процесс вырождения кадрового потенциала будет прогрессировать, и никакие финансовые вливания или «косметические» улучшения здесь не помогут. Наша наука превратится в сферу подготовки талантливых молодых и энергичных специалистов высшей квалификации для других областей деятельности внутри страны или для зарубежных исследовательских институтов. В наших же институтах останутся те, кого привлекает карьера в бюрократической организации – таких у нас тоже немало.
Вот только нужна ли нам служивая наука?»[39]
Если разобраться, мы тут ведём речь не только и не столько об абсолютном хронологическом возрасте учёных, сколько о более или менее демократических механизмах их профессиональной мобильности, как «горизонтальной», так и «вертикальной». Ведь как бы то ни было, только в постсоветской России открылся «железный занавес», прежде всего для молодых исследователей, и они широким потоком устремились за границу, а кто-то ищет лучшее место работы на просторах отечества (чаще всего, перебираясь из глухой провинции в гораздо более кадроёмкие столичные центры). А это правильно, хорошо, и для бывших, и для нынешних учёных, если разобраться.
Тогда же у нас появились более или менее молодые доктора наук и старшие научные сотрудники, даже члены-корреспонденты РАН и директоры отдельных её Институтов. Часть из них вполне заслужили высокие степени и звания, руководящие должности. А часть их как-то сфабриковала, если не просто купила. Так что некоторое омоложение научных кадров у нас налицо, но оно принимает не всегда справедливые и своевременные формы. Меняется (хотя и очень медленно) личный состав разноуровневых кланов и группировок руководителей науки и образования, а не сам мафиозный принцип руководства наукой. Голос каждого из множества рядовых сотрудников чаще всего ничего не значит при решении важнейших вопросов жизни и работы научных коллективов. Права и обязанности в большинстве научных коллективов распределены не симметрично: кому-то можно всё, кому-то – ничего. Профессиональные союзы и общественные советы всего коллектива работников при такой системе ничего не значат и существуют для галочки, в качестве ширмы для авторитарной бюрократии. Из такой науки всегда будут бежать те, кто по возрасту и способностям способен к побегу; в такую науку беглецы никогда не вернутся.
А ведь в истории русской и советской науки встречались отрадные образцы гармоничного сотрудничества старших и младших, как по возрасту, так и по должностям. Например, A.M. Будкер, чьим именем назван теперь Институт ядерной физики Сибирского отделения РАН, при жизни боялся остаться в окружении узкой группы единомышленников. Он справедливо полагал, что как они ни будь толковы и доброжелательны, информация, получаемая от них, окажется неполной, чреватой шаблонами в ответах на вызовы жизни их коллективу. Поэтому Андрей Михайлович создал свой знаменитый «круглый стол», за который усадил всех членов учёного совета. Именно тут решались все важные для Института проблемы. Директор всякий раз старался добиться единогласных решений, консенсуса, пусть даже после долгих и мучительных споров. На обсуждения он не жалел ни времени, ни нервов, своих и чужих. Чтобы повысить статус научных работников по сравнению с управленцами, Будкер часть административных обязанностей распределил среди членов учёного совета – на общественных началах. Когда с ростом института возросло количество молодых научных сотрудников, замыкавшихся в своей повседневной деятельности на своих старших коллегах и руководителях, директор создал несколько малых «круглых столов» – по отдельным направлениям научной деятельности. В их состав и вошло молодое поколение коллег. Сам академик еженедельно посещал заседания всех «круглых столов» и таким образом был в курсе разных вопросов жизнедеятельности учреждения. Его мощное влияние ощущалось везде, но основывалось оно на полном объёме необходимой для принятия решений информации.
Академик РАН и РАМН, ведущий специалист по онкологическим заболеваниям Гарри Абелев[40] справедливо подчёркивает особую психологическую атмосферу, которая только и способна объединить усилия исследователей старшего поколения и молодых. «Старшие исследователи богаты здравым смыслом и являются его носителем. Молодые – носители пробивной энергии, жадны в освоении новых методов. Такое сочетание требует высокой порядочности с обеих сторон, такта и этических принципов, не формализуемых, но возникающих непредвиденно в процессе работы. Вытеснение и грубость в этих отношениях совершенно нетерпимы, непродуктивны и разрушительны для творческой работы».
Тема старцев неустранима из корпоративной этики, хотя весьма деликатна. Здесь имеется в виду пожизненная монополизация власти, административного ресурса, а не сам по себе возраст и даже не просто пребывание в академическом коллективе. Не возраст сам по себе, а тип личности способен скомпрометировать любой возраст, извратить его возможности. А продуктивно работать можно и в штате, и на части ставки, и на полной пенсии. В этом состоит крест или привилегия учёных и прочих людей творчества.
Онемевший после инсульта великий режиссёр Антониони свои последние фильмы режиссировал жестами. Их поясняла его последняя спутница жизни, которая была моложе метра лет на 40. Кто захочет оказаться в подобной ситуации? «Живым трупом» среди «племени младого, незнакомого»?..
Хотя, если подумать, то в отдалённом будущем своей судьбы и такое может показаться даже заманчивым… Один из героев Н.С. Лескова желает своему благодетелю «сто лет жить и ещё пятьдесят на карачках ползать…» Именно пожилые учёные – таких было немало – мыслили и сочиняли свои интереснейшие труды и в инвалидском кресле, и на больничной койке, и в тюремной камере, и даже в сумасшедшем доме. Да минует нас чаша сия, а судьба даст возможность подольше сохранять работоспособность. Как писал незабвенный Юрий Иосифович Визбор: «…Я ж на чутких врачей уповаю тайком, / Если это конечно в природе возможно».
Мой любимый актёр и режиссёр Клинт Иствуд, родившийся в 1930 году, до сих пор плодотворно работает в кино, сняв более 30 фильмов. Журналисты с недоумением спрашивают его: «В чём секрет вашей вечной молодости?» Метр снисходительно отвечает: «Последние 40 лет изо дня в день посещаю тренажёрный зал. Даже к съёмочной площадке прилагается спортзал». «Ведь вы вполне можете уйти на пенсию, проводить всё время в семье или на площадке для игры в гольф…» «Действительно. Но я не вижу причин остановиться, пока нахожу оригинальные сюжеты и пока мне нравится сам процесс работы. Один мой коллега снял последний фильм, сидя в инвалидной коляске и вдыхая кислород из баллона. Можно и так работать. Я намерен продолжать, пока не превращусь в инвалида». Хотя и это не конец.
Ну, а потом – может, повторим слова выдающегося американского хореографа Мерса Каннингема. Он летом 2009 г. ушёл из жизни на 91-м её году. Вплоть до 80 лет он танцевал сам, а затем вёл репетиции, будучи прикован к инвалидному креслу; сказавши своим помощникам: «Уходить из жизни нужно с чувством приятной усталости…»
Мотивация научной работы
В чудесной пьесе Александра Моисеевича Володина и снятом по ней столь же замечательном фильме Георгия Данелия «Осенний марафон» главный герой – переводчик и преподаватель университета Бузыкин хронически опаздывает со сроками сдачи в печать своих работ: жена; другая, любимая женщина; подработка лекциями на журфаке; навязчивые приятели; наглая знакомая-однокурсница, чьи бездарные переводы ему приходиться править; навязчивый сосед слесарь с еженедельной бутылкой водки, коей они потчуют иностранца-стажёра («хиппи проклятый…»); и разные прочие помехи тормозят его творческую работу. Перелом в его судьбе происходит, когда обожаемого им автора Скофилда передают для перевода этой самой бездарной однокурснице. Тогда Бузыкин становится принципиальным… У любого автора есть что-то главное, заветное для его жизни в профессии. По нему и проверяется, что именно нами движет. Или ничего уже не движет, кроме житейской инерции.
Жизнь то и дело пробует на излом мотивацию учёного. Учиться дальше на медные деньги или сразу начать зарабатывать приличные суммы, попрощавшись с наукой? Пойти в аспирантуру по любимой специальности, или по другой, мне лично малоинтересной, но к могущественному шефу? Уехать или остаться? Занять место старшего коллеги или пропустить его вперёд по служебной лестнице? Перейти к более перспективному руководителю или сохранить верность постаревшему учителю? Сменить науку на более прибыльное занятие или обездолить родных и близких людей своим фанатизмом исследователя? Для правильного выбора нет рецептов. Впрочем, в этике всегда так, а не только в научной её сфере. Есть только принцип так называемого меньшего зла. А его каждый понимает по-своему.
Ганс Селье[41] обращает внимание на то, что для достижения денег, власти и общественного положения существуют более надёжные пути, нежели наука. Этот автор одной из самых замечательных науковедческих книг выделяет одну главную причину и несколько соподчинённых мотивов для научных изысканий. Первый раздел его книги так и называется: «Почему люди занимаются наукой?». Ответ сводится к следующему: открытие истины относительно тайн природы или устройства общества, организма человека или же прошлого человечества приносит исследователям особенное удовлетворение. «И адвокат, как известно, может предотвратить страдания клиента с помощью искусной защиты; и политический деятель может сделать то же самое в ещё большем масштабе, проводя в жизнь полезный закон; и, наконец, полководец удачным стратегическим маневром может спасти жизнь тысячам и тысячам людей. Но все эти люди защищают одного человека от другого и, как правило, за счёт этого другого. Тайна же Природы, открытая однажды, постоянно обогащает человечество в целом»[42].
К Природе стоит добавить такие предметы научных изысканий, как Человек, Общество, Прошлое, Будущее, Техника, Здоровье и ещё какие-то. Вроде Безопасности, Технологии, Логистики, которые близки к науке.
Именно наука, наряду с искусством, ближе всего к творчеству. Научное открытие, как и действительно новое произведение искусства, независимо от их масштаба, приносит его автору ни с чем не сравнимое удовольствие. Оно, это чувство, может быть не слишком заметно, причём не только окружающим, но даже самому своему субъекту. Тем не менее как пожизненное настроение – психологический фон всех наших усилий – оно, это внутреннее осознание твоих возможностей заниматься познанием – эти усилия обеспечивает. Разумеется, жизнь учёного украшают и более конкретно выраженные эмоции. Неповторимая до конца дней для нашего брата радость первых публикаций (Сборник аспирантских работ ещё пахнет типографской краской! И твоя фамилия в оглавлении! В Интернете повсюду объявления о продаже моей первой книжки! Надо же! Ну, и т. п.). Приятная опустошённость после защиты диссертации (Высота взята!). Вплоть до настоящего аффекта при более серьёзном, действительно крупном достижении («Эврика!» – якобы яростно закричал Архимед, осознавший закон изменения веса тела, погружённого в жидкость. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – вопил наш национальный поэт, завершив поэму «Борис Годунов». «Сегодня – я гений» – пометил в своём дневнике А.А. Блок, поставив точку в своей последней поэме «Двенадцать»).
Вспомним, как у Юлиана Семёнова в «Семнадцати мгновениях весны» шёл во вроде бы нейтральной Швейцарии на проваленную явку, на верную смерть, но сам не зная того, немецкий профессор астрономии Плейшнер, втянутый Штирлицем в Сопротивление. Шёл, любуясь архитектурой Цюриха, улыбаясь весенней погоде при невоенной тишине… В гостиничном номере его ждала начатая рукопись монографии – и это придавало его жизни смысл, удовольствие жить… Чудаковатый, но мужественный астроном – очередная удача гениального русского актёра Евгения Евстигнеева (в будущей истории кинематографа – ещё и булгаковского эталонного профессора Преображенского из «Собачьего сердца» в постановке В.В. Бортко[43]).
Психологическая отдача от успеха в науке складывается из нескольких мотивов, альтруистических и эгоистических. Их пропорция у разных типов и уровней учёности разная. Г. Селье предлагает такой их перечень:
• бескорыстная любовь к Природе и Истине;
• восхищение красотой закономерности;
• простое любопытство;
• желание приносить пользу;
• потребность в одобрении;
• ореол успеха;
• боязнь скуки.
Если рассортировать отмеченные факторы на более или менее важные, упростить ответ, то можно сказать: учёными на самом деле в первую очередь движут два тесно взаимосвязанных мотива:
• любознательность[44] и —
• тщеславие.
То и другое, и третье, и пятое, и десятое, если разобраться, конечно, не есть привилегия науки. Любопытства полно в разных профессиях и даже в обыденной жизни, равно как и гордыня переполняет многих посторонних науке людей. Хотя право гордиться своим шагом к вечной истине имеют только учёные. А любознательность и тщеславие, если подумать, по своей психологической сути – одно и то же (узнать, подсмотреть нечто важное первым!), а различается только на взгляд твой собственный, самокритичный, либо посторонний, завистливый взгляд.
Вот, например, малолетний сын графа А.А. Бобринского[45] заносит в свой дневник впечатление относительно одной из находок из раскопанных отцом скифских курганов: «Мой гребень! Я нашёл!» Прикинем: перед нами человек, принадлежащий к самому элитному слою империи. Деньги, почести, звания – сколько хочешь. Имения, доходы на банковском счету, должности в столице, частые поездки за границу. А что греет его душу в первую очередь? Археология! Раскопки! Редкие находки! (Гребень-то и в самом деле на весь мир знаменитый – чистого золота, с изображением сражающихся воинов на вершине; репродуцировался множество раз; выставлен в Золотой кладовой Эрмитажа). Вот вам и наука. Поневоле задумаешься об её значении в жизни настоящего учёного.
Тем, кто не испытывал чувства научного открытия, даже более скромного достижения, бесполезно его описывать; а тому, кто с ним знаком, описание не требуется. Это как, на всем понятный пример, с любовью (мужчины к женщине и наоборот). Все её описания банальны. В психологическом отношении наука и любовь похожи на почечную колику: когда рассказывают о них, не веришь; переживёшь сам, рассказывать не захочешь. У Александра Дюма-пера выясняется, во имя чего его главные герои то и дело рискуют жизнью? Самый сильный мушкетёр Портос на удивлённые вопросы обывателей отвечал: «Я дерусь потому, что дерусь». На первый взгляд, эта реплика глуповата. Атос как истинный граф всегда говорит правду. Арамис как прирождённый интриган выдумывает благонравный повод. Д'Артаньян молча ломит в открытую дверь, если за ней женщина или другой успех. А недалёкий простодушный Портос не находит ответа по существу. Но мнимая тавтология Портоса оказывается в данном случае глубже, мудрее. Процесс деятельности для него не менее, а то и более важен, нежели результат. Он – самый надёжный спутник, сподвижник чем-то ещё мотивированных людей. Без Портоса сопьётся Атос, возомнит себя благонравным аббатом Арамис, получит стилетом в сердце Д' Артаньян. А в компании с верным и сильным Портосом они все выживают и получают возможность выбирать свою судьбу… Так писатель замотивировал возврат своих героев «на тропу войны» и десять, и двадцать лет спустя после их знакомства.
Так же и мы со своими экспериментами, семинарами, публикациями, конференциями. Ничего другого не умеем и не хотим. Главное – не хотим этого всего другого, кроме этой самой треклятой науки. Диагноз? Приговор? Воздаяние? Судите сами.
Богач? Бедняк? Сам себе меценат? Способы финансирования науки и оплаты труда учёных
А. С. Грибоедов.
Горе от ума.
«Я помню древнюю молитву мастеров:
Храни нас, господи, от тех учеников,
Которые хотят, чтоб наш убогий гений
Кощунственно искал всё новых откровений».
Н. С. Гумилёв.Молитва мастеров.
Итак, не нужно путать творческое долголетие с пожизненным пребыванием на штатных, тем более руководящих должностях в научных учреждениях. В нашей стране средний возраст служащих этих учреждений сегодня составляет около 50 лет. Среди кандидатов наук – чуть больше 50, а у докторов наук приближается к 60, что, между прочим, равняется средней продолжительности жизни мужчин в России[37]. За границей нет такого возрастного перекоса: в США действующих учёных в возрастной группе от 50 до 59 лет не больше 15 % (у нас 28 %); старше 60—6 % (у нас 18 %). «Такая ситуация ведёт к разрушению научного потенциала изнутри, нарушению механизма ротации кадров, преемственности в передаче знаний и опыта между поколениями»[38] российских учёных.
Вполне понятно, почему большинство наших престарелых учёных цепляются за штатные места сколько есть мочи: их мизерные пенсии по нескольку тысяч рублей не позволят им вкусить давно заслуженный отдых. А ведь именно наша профессия располагает к нему. Думать и писать не только можно, но и лучше на досуге от ежедневной службы. Правда, экспериментаторам нужна техника, но и к ней не так трудно получить доступ, если есть силы и желание. Так что главная причина резкого постарения российской науки в её нищете. Поэтому жалко и тех стариков, кого учреждения РАН должны были уволить по программе повышения оплаты труда оставшимся, несколько более молодым сотрудникам. Большая часть выведенных за штат и на пенсии делала что-то полезное для науки, да и продолжает это делать даже на пенсии, только резко потеряв в оплате труда. А ведь пожилым людям нужны деньги на лекарства и врачей. В итоге – взаимные обиды, неотмеченные юбилеи, досрочные кончины.
При такой системе не позавидуешь и молодым учёным. Тем слишком долго приходится ждать не то что общественного признания да руководящих постов, но просто нормальной оплаты по реальному труду. Какое бы замечательное открытие ни сделай, как много ни создай научной продукции, ты до седых волос останешься сначала ассистентом, младшим научным сотрудником, через годы доцентом, научным сотрудником, если твои шефы не позволят тебе ускоренно повысить своё служебное положение. Но в любом коллективе на лучше оплачиваемую вакансию претендует немало взрослых коллег. Они ведь всю жизнь трудятся в этой лаборатории, на этой кафедре! Не признаются же, что просто, как говорится, небо коптят там…
Так что у нас в науке карьера зависит не от тебя, а от твоих начальников. Многие из последних не терпят возле себя конкурентов. Зато поощряют подхалимов и прихлебателей, кафедральных да секторальных «молчалиных». А ведь талант исследователя чаще всего соотносится не с низкопоклонством, а с чувством собственного достоинства. Поэтому его обладатели в своём большинстве покидают «феодальные замки» российской науки. Кто – за границу, кто оставаясь на родине, но там, где предоставят перспективу жизненного развития, а не биографической стагнации.
Науковеды именуют эту ситуацию презрительно – «служивая наука». Если выбрать «сохранение нашей архаичной системы ведомственного управления наукой, то процесс вырождения кадрового потенциала будет прогрессировать, и никакие финансовые вливания или «косметические» улучшения здесь не помогут. Наша наука превратится в сферу подготовки талантливых молодых и энергичных специалистов высшей квалификации для других областей деятельности внутри страны или для зарубежных исследовательских институтов. В наших же институтах останутся те, кого привлекает карьера в бюрократической организации – таких у нас тоже немало.
Вот только нужна ли нам служивая наука?»[39]
Если разобраться, мы тут ведём речь не только и не столько об абсолютном хронологическом возрасте учёных, сколько о более или менее демократических механизмах их профессиональной мобильности, как «горизонтальной», так и «вертикальной». Ведь как бы то ни было, только в постсоветской России открылся «железный занавес», прежде всего для молодых исследователей, и они широким потоком устремились за границу, а кто-то ищет лучшее место работы на просторах отечества (чаще всего, перебираясь из глухой провинции в гораздо более кадроёмкие столичные центры). А это правильно, хорошо, и для бывших, и для нынешних учёных, если разобраться.
Тогда же у нас появились более или менее молодые доктора наук и старшие научные сотрудники, даже члены-корреспонденты РАН и директоры отдельных её Институтов. Часть из них вполне заслужили высокие степени и звания, руководящие должности. А часть их как-то сфабриковала, если не просто купила. Так что некоторое омоложение научных кадров у нас налицо, но оно принимает не всегда справедливые и своевременные формы. Меняется (хотя и очень медленно) личный состав разноуровневых кланов и группировок руководителей науки и образования, а не сам мафиозный принцип руководства наукой. Голос каждого из множества рядовых сотрудников чаще всего ничего не значит при решении важнейших вопросов жизни и работы научных коллективов. Права и обязанности в большинстве научных коллективов распределены не симметрично: кому-то можно всё, кому-то – ничего. Профессиональные союзы и общественные советы всего коллектива работников при такой системе ничего не значат и существуют для галочки, в качестве ширмы для авторитарной бюрократии. Из такой науки всегда будут бежать те, кто по возрасту и способностям способен к побегу; в такую науку беглецы никогда не вернутся.
А ведь в истории русской и советской науки встречались отрадные образцы гармоничного сотрудничества старших и младших, как по возрасту, так и по должностям. Например, A.M. Будкер, чьим именем назван теперь Институт ядерной физики Сибирского отделения РАН, при жизни боялся остаться в окружении узкой группы единомышленников. Он справедливо полагал, что как они ни будь толковы и доброжелательны, информация, получаемая от них, окажется неполной, чреватой шаблонами в ответах на вызовы жизни их коллективу. Поэтому Андрей Михайлович создал свой знаменитый «круглый стол», за который усадил всех членов учёного совета. Именно тут решались все важные для Института проблемы. Директор всякий раз старался добиться единогласных решений, консенсуса, пусть даже после долгих и мучительных споров. На обсуждения он не жалел ни времени, ни нервов, своих и чужих. Чтобы повысить статус научных работников по сравнению с управленцами, Будкер часть административных обязанностей распределил среди членов учёного совета – на общественных началах. Когда с ростом института возросло количество молодых научных сотрудников, замыкавшихся в своей повседневной деятельности на своих старших коллегах и руководителях, директор создал несколько малых «круглых столов» – по отдельным направлениям научной деятельности. В их состав и вошло молодое поколение коллег. Сам академик еженедельно посещал заседания всех «круглых столов» и таким образом был в курсе разных вопросов жизнедеятельности учреждения. Его мощное влияние ощущалось везде, но основывалось оно на полном объёме необходимой для принятия решений информации.
Академик РАН и РАМН, ведущий специалист по онкологическим заболеваниям Гарри Абелев[40] справедливо подчёркивает особую психологическую атмосферу, которая только и способна объединить усилия исследователей старшего поколения и молодых. «Старшие исследователи богаты здравым смыслом и являются его носителем. Молодые – носители пробивной энергии, жадны в освоении новых методов. Такое сочетание требует высокой порядочности с обеих сторон, такта и этических принципов, не формализуемых, но возникающих непредвиденно в процессе работы. Вытеснение и грубость в этих отношениях совершенно нетерпимы, непродуктивны и разрушительны для творческой работы».
Тема старцев неустранима из корпоративной этики, хотя весьма деликатна. Здесь имеется в виду пожизненная монополизация власти, административного ресурса, а не сам по себе возраст и даже не просто пребывание в академическом коллективе. Не возраст сам по себе, а тип личности способен скомпрометировать любой возраст, извратить его возможности. А продуктивно работать можно и в штате, и на части ставки, и на полной пенсии. В этом состоит крест или привилегия учёных и прочих людей творчества.
Онемевший после инсульта великий режиссёр Антониони свои последние фильмы режиссировал жестами. Их поясняла его последняя спутница жизни, которая была моложе метра лет на 40. Кто захочет оказаться в подобной ситуации? «Живым трупом» среди «племени младого, незнакомого»?..
Хотя, если подумать, то в отдалённом будущем своей судьбы и такое может показаться даже заманчивым… Один из героев Н.С. Лескова желает своему благодетелю «сто лет жить и ещё пятьдесят на карачках ползать…» Именно пожилые учёные – таких было немало – мыслили и сочиняли свои интереснейшие труды и в инвалидском кресле, и на больничной койке, и в тюремной камере, и даже в сумасшедшем доме. Да минует нас чаша сия, а судьба даст возможность подольше сохранять работоспособность. Как писал незабвенный Юрий Иосифович Визбор: «…Я ж на чутких врачей уповаю тайком, / Если это конечно в природе возможно».
Мой любимый актёр и режиссёр Клинт Иствуд, родившийся в 1930 году, до сих пор плодотворно работает в кино, сняв более 30 фильмов. Журналисты с недоумением спрашивают его: «В чём секрет вашей вечной молодости?» Метр снисходительно отвечает: «Последние 40 лет изо дня в день посещаю тренажёрный зал. Даже к съёмочной площадке прилагается спортзал». «Ведь вы вполне можете уйти на пенсию, проводить всё время в семье или на площадке для игры в гольф…» «Действительно. Но я не вижу причин остановиться, пока нахожу оригинальные сюжеты и пока мне нравится сам процесс работы. Один мой коллега снял последний фильм, сидя в инвалидной коляске и вдыхая кислород из баллона. Можно и так работать. Я намерен продолжать, пока не превращусь в инвалида». Хотя и это не конец.
Ну, а потом – может, повторим слова выдающегося американского хореографа Мерса Каннингема. Он летом 2009 г. ушёл из жизни на 91-м её году. Вплоть до 80 лет он танцевал сам, а затем вёл репетиции, будучи прикован к инвалидному креслу; сказавши своим помощникам: «Уходить из жизни нужно с чувством приятной усталости…»
Мотивация научной работы
«Известно, что ведьмак, причиняя иным мучения, страдания и смерть, столь великое удовольствие и наслаждение испытывает, коих человек благочестивый и нормальный токмо тогда достигает, когда с женой своею законной общается, ibidum cum eiaculatio».
Аноним. Монструм, или ведьмака описание // А. Сапковский. Башня ласточки.
«– Но что мы теперь станем делать? Для чего будем жить? – бросил я в отчаянии в пустое синее небо. – Что, например, буду делать я? Не стало газет – значит, конец моему призванию.
– Не на кого охотиться, не с кем воевать, так что и для меня всё кончено, – сказал лорд Джон.
– Не стало студентов, – значит, кончено и для меня, – прохрипел Саммерли…
– Не кончено… для меня, – заметил Челленджер, – потому что наука не умерла, и катастрофа сама по себе предлагает нам для исследования множество захватывающих проблем».
А. Конан Дойл. Отравленный пояс, 1913 г.
«Веригин (устало в трубку). Что ж, ладно, что поделаешь… Тогда уж можете не торопиться. Что-нибудь придумаем взамен. Только вот я теперь не знаю, как со Ско-филдом быть? Ведь та же петрушка будет…
Бузыкин (вскричал). Нет! Скофилд – это моё! Это я на коленях!»
А. Володин. Осенний марафон.
В чудесной пьесе Александра Моисеевича Володина и снятом по ней столь же замечательном фильме Георгия Данелия «Осенний марафон» главный герой – переводчик и преподаватель университета Бузыкин хронически опаздывает со сроками сдачи в печать своих работ: жена; другая, любимая женщина; подработка лекциями на журфаке; навязчивые приятели; наглая знакомая-однокурсница, чьи бездарные переводы ему приходиться править; навязчивый сосед слесарь с еженедельной бутылкой водки, коей они потчуют иностранца-стажёра («хиппи проклятый…»); и разные прочие помехи тормозят его творческую работу. Перелом в его судьбе происходит, когда обожаемого им автора Скофилда передают для перевода этой самой бездарной однокурснице. Тогда Бузыкин становится принципиальным… У любого автора есть что-то главное, заветное для его жизни в профессии. По нему и проверяется, что именно нами движет. Или ничего уже не движет, кроме житейской инерции.
Жизнь то и дело пробует на излом мотивацию учёного. Учиться дальше на медные деньги или сразу начать зарабатывать приличные суммы, попрощавшись с наукой? Пойти в аспирантуру по любимой специальности, или по другой, мне лично малоинтересной, но к могущественному шефу? Уехать или остаться? Занять место старшего коллеги или пропустить его вперёд по служебной лестнице? Перейти к более перспективному руководителю или сохранить верность постаревшему учителю? Сменить науку на более прибыльное занятие или обездолить родных и близких людей своим фанатизмом исследователя? Для правильного выбора нет рецептов. Впрочем, в этике всегда так, а не только в научной её сфере. Есть только принцип так называемого меньшего зла. А его каждый понимает по-своему.
Ганс Селье[41] обращает внимание на то, что для достижения денег, власти и общественного положения существуют более надёжные пути, нежели наука. Этот автор одной из самых замечательных науковедческих книг выделяет одну главную причину и несколько соподчинённых мотивов для научных изысканий. Первый раздел его книги так и называется: «Почему люди занимаются наукой?». Ответ сводится к следующему: открытие истины относительно тайн природы или устройства общества, организма человека или же прошлого человечества приносит исследователям особенное удовлетворение. «И адвокат, как известно, может предотвратить страдания клиента с помощью искусной защиты; и политический деятель может сделать то же самое в ещё большем масштабе, проводя в жизнь полезный закон; и, наконец, полководец удачным стратегическим маневром может спасти жизнь тысячам и тысячам людей. Но все эти люди защищают одного человека от другого и, как правило, за счёт этого другого. Тайна же Природы, открытая однажды, постоянно обогащает человечество в целом»[42].
К Природе стоит добавить такие предметы научных изысканий, как Человек, Общество, Прошлое, Будущее, Техника, Здоровье и ещё какие-то. Вроде Безопасности, Технологии, Логистики, которые близки к науке.
Именно наука, наряду с искусством, ближе всего к творчеству. Научное открытие, как и действительно новое произведение искусства, независимо от их масштаба, приносит его автору ни с чем не сравнимое удовольствие. Оно, это чувство, может быть не слишком заметно, причём не только окружающим, но даже самому своему субъекту. Тем не менее как пожизненное настроение – психологический фон всех наших усилий – оно, это внутреннее осознание твоих возможностей заниматься познанием – эти усилия обеспечивает. Разумеется, жизнь учёного украшают и более конкретно выраженные эмоции. Неповторимая до конца дней для нашего брата радость первых публикаций (Сборник аспирантских работ ещё пахнет типографской краской! И твоя фамилия в оглавлении! В Интернете повсюду объявления о продаже моей первой книжки! Надо же! Ну, и т. п.). Приятная опустошённость после защиты диссертации (Высота взята!). Вплоть до настоящего аффекта при более серьёзном, действительно крупном достижении («Эврика!» – якобы яростно закричал Архимед, осознавший закон изменения веса тела, погружённого в жидкость. «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – вопил наш национальный поэт, завершив поэму «Борис Годунов». «Сегодня – я гений» – пометил в своём дневнике А.А. Блок, поставив точку в своей последней поэме «Двенадцать»).
Вспомним, как у Юлиана Семёнова в «Семнадцати мгновениях весны» шёл во вроде бы нейтральной Швейцарии на проваленную явку, на верную смерть, но сам не зная того, немецкий профессор астрономии Плейшнер, втянутый Штирлицем в Сопротивление. Шёл, любуясь архитектурой Цюриха, улыбаясь весенней погоде при невоенной тишине… В гостиничном номере его ждала начатая рукопись монографии – и это придавало его жизни смысл, удовольствие жить… Чудаковатый, но мужественный астроном – очередная удача гениального русского актёра Евгения Евстигнеева (в будущей истории кинематографа – ещё и булгаковского эталонного профессора Преображенского из «Собачьего сердца» в постановке В.В. Бортко[43]).
Психологическая отдача от успеха в науке складывается из нескольких мотивов, альтруистических и эгоистических. Их пропорция у разных типов и уровней учёности разная. Г. Селье предлагает такой их перечень:
• бескорыстная любовь к Природе и Истине;
• восхищение красотой закономерности;
• простое любопытство;
• желание приносить пользу;
• потребность в одобрении;
• ореол успеха;
• боязнь скуки.
Если рассортировать отмеченные факторы на более или менее важные, упростить ответ, то можно сказать: учёными на самом деле в первую очередь движут два тесно взаимосвязанных мотива:
• любознательность[44] и —
• тщеславие.
То и другое, и третье, и пятое, и десятое, если разобраться, конечно, не есть привилегия науки. Любопытства полно в разных профессиях и даже в обыденной жизни, равно как и гордыня переполняет многих посторонних науке людей. Хотя право гордиться своим шагом к вечной истине имеют только учёные. А любознательность и тщеславие, если подумать, по своей психологической сути – одно и то же (узнать, подсмотреть нечто важное первым!), а различается только на взгляд твой собственный, самокритичный, либо посторонний, завистливый взгляд.
Вот, например, малолетний сын графа А.А. Бобринского[45] заносит в свой дневник впечатление относительно одной из находок из раскопанных отцом скифских курганов: «Мой гребень! Я нашёл!» Прикинем: перед нами человек, принадлежащий к самому элитному слою империи. Деньги, почести, звания – сколько хочешь. Имения, доходы на банковском счету, должности в столице, частые поездки за границу. А что греет его душу в первую очередь? Археология! Раскопки! Редкие находки! (Гребень-то и в самом деле на весь мир знаменитый – чистого золота, с изображением сражающихся воинов на вершине; репродуцировался множество раз; выставлен в Золотой кладовой Эрмитажа). Вот вам и наука. Поневоле задумаешься об её значении в жизни настоящего учёного.
Тем, кто не испытывал чувства научного открытия, даже более скромного достижения, бесполезно его описывать; а тому, кто с ним знаком, описание не требуется. Это как, на всем понятный пример, с любовью (мужчины к женщине и наоборот). Все её описания банальны. В психологическом отношении наука и любовь похожи на почечную колику: когда рассказывают о них, не веришь; переживёшь сам, рассказывать не захочешь. У Александра Дюма-пера выясняется, во имя чего его главные герои то и дело рискуют жизнью? Самый сильный мушкетёр Портос на удивлённые вопросы обывателей отвечал: «Я дерусь потому, что дерусь». На первый взгляд, эта реплика глуповата. Атос как истинный граф всегда говорит правду. Арамис как прирождённый интриган выдумывает благонравный повод. Д'Артаньян молча ломит в открытую дверь, если за ней женщина или другой успех. А недалёкий простодушный Портос не находит ответа по существу. Но мнимая тавтология Портоса оказывается в данном случае глубже, мудрее. Процесс деятельности для него не менее, а то и более важен, нежели результат. Он – самый надёжный спутник, сподвижник чем-то ещё мотивированных людей. Без Портоса сопьётся Атос, возомнит себя благонравным аббатом Арамис, получит стилетом в сердце Д' Артаньян. А в компании с верным и сильным Портосом они все выживают и получают возможность выбирать свою судьбу… Так писатель замотивировал возврат своих героев «на тропу войны» и десять, и двадцать лет спустя после их знакомства.
Так же и мы со своими экспериментами, семинарами, публикациями, конференциями. Ничего другого не умеем и не хотим. Главное – не хотим этого всего другого, кроме этой самой треклятой науки. Диагноз? Приговор? Воздаяние? Судите сами.
Богач? Бедняк? Сам себе меценат? Способы финансирования науки и оплаты труда учёных
«– Что вы предлагаете мне взамен Роллинга? Я женщина дорогая.
– Оливиновый пояс.
– Что?
– … Гм! Объяснять это очень сложно. Нужен свободный вечер и книги под руками. Оливиновый пояс – это власть над миром. Я найму вашего Роллинга в швейцары, – вот что такое оливиновый пояс».
А.Н. Толстой.Гиперболоид инженера Гарина.
«Сегодня обнаружил ровно в восемь, что потерял единственный трояк…»
Ю. Кукин.Романс.
«За эту работу не платят:
Вытьё в ней одно и нытьё.
Лишь кто окончательно спятит,
Возьмётся работать её.
Однако работа такая,