Страница:
Когда у нас все было готово, я крикнул:
— Хувава! Ты слышишь мой голос, демон? Гильгамеш, царь Урука, сейчас прикончит тебя!
Я посмотрел на Энкиду, и на секунду, признаюсь вам, я почувствовал сомнение и страх. Это не такая уж простая вещь — убить демона, который прислуживает Энлилю. А еще я подумал, а надо ли вообще его убивать? Может быть достаточно забить эту дыру и оставить его там в плену? Сердце мое было тронуто сочувствием к демону. Это кажется странным? Но я так чувствовал в ту минуту.
Энкиду, знавший мою душу, как свою собственную, увидел, что я заколебался. Он сказал мне:
— Торопись, Гильгамеш! Нельзя сомневаться ни секунды. Демон должен погибнуть, если мы надеемся живыми выбраться отсюда. С этим не поспоришь. Если пощадишь, то никогда уже не увидишь своего родного города, матери, родившей тебя. Он закроет тебе дорогу. Он сделает все пути отсюда непроходимыми!
Я понимал всю мудрость этих слов. Я поднял руку и дал сигнал.
Моментально мои люди открыли отверстие в земляной насыпи, которую они построили на пути ручейка, и дали его водам влиться в новое русло, которое устремилось к пасти Хувавы. Я видел, как потоки воды быстро рванулись в новую канавку, достигли пасти демона и полились туда с шумом. Оттуда, из глубин земли, донеслись такие вопли и завывание, что я с трудом мог в это поверить. Горячее облако белого пара вознеслось вверх в самой середине черного дымного столпа и я услышал гром и рев. Земля задрожала так, словно готовила новые толчки землетрясения. Расщелина пила воду ручья, а ручей все вливался в нее, давая ей все, что она могла выпить. Красные сполохи внутри дыма погасли, он стал выходить не единым столбом, а разорванными клубами.
— Давайте, — сказал я, и мы подняли кедровый столб.
Я принял на себя всю тяжесть ствола, хотя Энкиду со своей одной здоровой рукой оказал мне больше помощи, чем все остальные, вместе взятые. Мы ровным ритмичным шагом понесли этот ствол, нацеливаясь на дымящуюся дыру в земле… Из глаз у нас лились слезы, дыхание перехватывало, но мы улучили момент, и ударили этим кедровым колом изо всех сил вперед и вниз. Мы забили дыру плотно и навеки.
Мы быстро отскочили назад, думая, что сейчас земля взорвется. Но нет: демон или утонул, или слишком ослаб, ему не под силу было вышибить деревянную затычку. Я только видел несколько струек дыма, вырвавшихся из-под земли на небольшом расстоянии от нас, но они рассеялись, и мы ничего больше не увидели и не услышали.
Наступила мертвая тишина. Тот огонь, дым, что были Хувавой, были побеждены. Не было ни дыма, ни огня, только остатки какой-то неприятной вони портили воздух и оскорбляли наше дыхание, но и они быстро рассеялись в сладком прохладном воздухе кедрового леса. Мне кажется, когда сказания об Энкиду и обо мне начнут обрастать всякими небылицами, как это всегда бывает со временем, то скажут, что мы набросились на Хуваву и отрубили ему голову, потому что арфисты грядущих дней просто не поймут, как можно победить демона просто-напросто при помощи ручейка и заостренного кола. Именно так мы и сделали, что бы они там ни наболтали вам, когда меня уже не будет, чтобы сказать вам правду.
— Он мертв, — сказал я. — Давайте очистим то место, что он осквернил, и пойдем дальше.
Мы срезали кедровые ветви и положили их на могилу демона, принесли жертвы и произнесли нужные молитвы. Потом мы нашли тридцать отборных кедровых стволов, чтобы взять их с собой в Урук, мы обрубили сучья, окорили их, погрузили их на ослов. Покончив с этим, мы вернулись к стене, которую построили эламиты, и сокрушили ее, разметали по сторонам, словно ее делали из соломы, хотя ради красоты мы пощадили великолепные ворота, которые предатель Уту-рагаба так прекрасно выполнил для горского царя.
Когда мы уходили с этого места, сотня воинов-эламитов напала на нас, и спросила именем Эламского царя, почему мы находимся в чужих владениях. На что я ответил, что мы вовсе не браконьерствуем, а пришли набрать немного дерева для нашего храма, для чего нам потребовалось убить местного демона. Они решили, что я дерзок с ними.
— Кто ты такой? — потребовал ответа их вожак.
— Кто я? — спросил я у Энкиду. — Скажи им.
— Как это, ты — Гильгамеш, царь Урука, величайший герой, дикий бык, что пропахивает горы, Гильгамеш-царь, Гильгамеш-бог. А я Энкиду, твой брат, — он хлопнул себя по брюху и рассмеялся. — А вы слышали про Гильгамеша, парни?
Но эламиты уже в беспорядке бежали наутек. Мы бросились вдогонку и перебили половину, отпустив остальных, чтобы они могли принести своему царю весть, что неразумно окружать стеной кедровые леса. По-моему, он внял голосу разума, так как больше я ни о каких стенах вокруг лесов не слыхивал. Не было слышно и о страшном Хуваве, так что в последующие годы мы беспрепятственно брали из этого леса столько кедровой древесины, сколько нам требовалось.
23
24
— Хувава! Ты слышишь мой голос, демон? Гильгамеш, царь Урука, сейчас прикончит тебя!
Я посмотрел на Энкиду, и на секунду, признаюсь вам, я почувствовал сомнение и страх. Это не такая уж простая вещь — убить демона, который прислуживает Энлилю. А еще я подумал, а надо ли вообще его убивать? Может быть достаточно забить эту дыру и оставить его там в плену? Сердце мое было тронуто сочувствием к демону. Это кажется странным? Но я так чувствовал в ту минуту.
Энкиду, знавший мою душу, как свою собственную, увидел, что я заколебался. Он сказал мне:
— Торопись, Гильгамеш! Нельзя сомневаться ни секунды. Демон должен погибнуть, если мы надеемся живыми выбраться отсюда. С этим не поспоришь. Если пощадишь, то никогда уже не увидишь своего родного города, матери, родившей тебя. Он закроет тебе дорогу. Он сделает все пути отсюда непроходимыми!
Я понимал всю мудрость этих слов. Я поднял руку и дал сигнал.
Моментально мои люди открыли отверстие в земляной насыпи, которую они построили на пути ручейка, и дали его водам влиться в новое русло, которое устремилось к пасти Хувавы. Я видел, как потоки воды быстро рванулись в новую канавку, достигли пасти демона и полились туда с шумом. Оттуда, из глубин земли, донеслись такие вопли и завывание, что я с трудом мог в это поверить. Горячее облако белого пара вознеслось вверх в самой середине черного дымного столпа и я услышал гром и рев. Земля задрожала так, словно готовила новые толчки землетрясения. Расщелина пила воду ручья, а ручей все вливался в нее, давая ей все, что она могла выпить. Красные сполохи внутри дыма погасли, он стал выходить не единым столбом, а разорванными клубами.
— Давайте, — сказал я, и мы подняли кедровый столб.
Я принял на себя всю тяжесть ствола, хотя Энкиду со своей одной здоровой рукой оказал мне больше помощи, чем все остальные, вместе взятые. Мы ровным ритмичным шагом понесли этот ствол, нацеливаясь на дымящуюся дыру в земле… Из глаз у нас лились слезы, дыхание перехватывало, но мы улучили момент, и ударили этим кедровым колом изо всех сил вперед и вниз. Мы забили дыру плотно и навеки.
Мы быстро отскочили назад, думая, что сейчас земля взорвется. Но нет: демон или утонул, или слишком ослаб, ему не под силу было вышибить деревянную затычку. Я только видел несколько струек дыма, вырвавшихся из-под земли на небольшом расстоянии от нас, но они рассеялись, и мы ничего больше не увидели и не услышали.
Наступила мертвая тишина. Тот огонь, дым, что были Хувавой, были побеждены. Не было ни дыма, ни огня, только остатки какой-то неприятной вони портили воздух и оскорбляли наше дыхание, но и они быстро рассеялись в сладком прохладном воздухе кедрового леса. Мне кажется, когда сказания об Энкиду и обо мне начнут обрастать всякими небылицами, как это всегда бывает со временем, то скажут, что мы набросились на Хуваву и отрубили ему голову, потому что арфисты грядущих дней просто не поймут, как можно победить демона просто-напросто при помощи ручейка и заостренного кола. Именно так мы и сделали, что бы они там ни наболтали вам, когда меня уже не будет, чтобы сказать вам правду.
— Он мертв, — сказал я. — Давайте очистим то место, что он осквернил, и пойдем дальше.
Мы срезали кедровые ветви и положили их на могилу демона, принесли жертвы и произнесли нужные молитвы. Потом мы нашли тридцать отборных кедровых стволов, чтобы взять их с собой в Урук, мы обрубили сучья, окорили их, погрузили их на ослов. Покончив с этим, мы вернулись к стене, которую построили эламиты, и сокрушили ее, разметали по сторонам, словно ее делали из соломы, хотя ради красоты мы пощадили великолепные ворота, которые предатель Уту-рагаба так прекрасно выполнил для горского царя.
Когда мы уходили с этого места, сотня воинов-эламитов напала на нас, и спросила именем Эламского царя, почему мы находимся в чужих владениях. На что я ответил, что мы вовсе не браконьерствуем, а пришли набрать немного дерева для нашего храма, для чего нам потребовалось убить местного демона. Они решили, что я дерзок с ними.
— Кто ты такой? — потребовал ответа их вожак.
— Кто я? — спросил я у Энкиду. — Скажи им.
— Как это, ты — Гильгамеш, царь Урука, величайший герой, дикий бык, что пропахивает горы, Гильгамеш-царь, Гильгамеш-бог. А я Энкиду, твой брат, — он хлопнул себя по брюху и рассмеялся. — А вы слышали про Гильгамеша, парни?
Но эламиты уже в беспорядке бежали наутек. Мы бросились вдогонку и перебили половину, отпустив остальных, чтобы они могли принести своему царю весть, что неразумно окружать стеной кедровые леса. По-моему, он внял голосу разума, так как больше я ни о каких стенах вокруг лесов не слыхивал. Не было слышно и о страшном Хуваве, так что в последующие годы мы беспрепятственно брали из этого леса столько кедровой древесины, сколько нам требовалось.
23
Это было время торжества. Мы вошли в Урук с такой помпой, словно покорили шесть царств. В нашей гордости, наверное, была тень какого-то безумия, но это была заслуженная гордость. Не каждый день все-таки убиваешь демона.
Поэтому мы отмечали наше возвращение из Земли Кедров и наши приключения пирами и весельем. Но в начале ночи случилось неприятное происшествие, и в конце нашего пира также.
Когда на закате солнца мы подходили к городским стенам, Царские ворота распахнулись, и из них выехали с почетом встречать нас повозки во главе с Забарди-Бунуггой. Гремели трубы, развевались флаги. Я слышал как снова и снова выкликали мое имя. Мы остановились и ждали, когда к нам подъедут. Забарди-Бунугга, подогнав повозки ко мне, приветствовал меня воздетыми руками и преподнес мне ячменный сноп — обычное приветствие для вернувшегося царя. Он принес благодарственную жертву во имя моей безопасности, а потом мы вместе совершили возлияние божествам. Добрый верный Забарди-Бунугга, с его некрасивой физиономией!
Когда официальные церемонии закончились, мы обнялись по-человечески. Он ласково кивнул Энкиду и улыбкой приветствовал Бир-Хуртурре. Если и была в Забарди-Бунугге зависть, то только к тому, что он не принимал участия в нашем путешествии, да и той я в нем не усмотрел. Я рассказал ему, как прошло путешествие, но он уже знал большую часть, поскольку вестники прибежали раньше нас, неся весть о нашей победе. Я спросил, как шли дела в Уруке в наше отсутствие. В его глазах промелькнула тень, и он сказал, не глядя мне в глаза:
— Город процветает, о Гильгамеш!
Нетрудно было уловить беспокойство, колебания, печаль в его душе, поэтому я спросил:
— А если начистоту?
— Можно мне въехать с тобой в город? — спросил он беспокойно.
Я пригласил его жестом в свою повозку. Он взглянул на Энкиду, который ехал со мной рядом, но я пожал плечами, словно желая сказать, что все, что могу услышать я, годится и для моего названного брата. Забарди-Бунугга понял это — не надо было ничего говорить вслух. Он легко вскочил в повозку, а Энкиду дал знак процессии продолжать движение сквозь огромные городские ворота.
— Ну? — спросил я. — Какие неприятности? Рассказывай.
Тихим голосом Забарди-Бунугга сказал:
— Богиня странно себя ведет. По-моему, она что-то замышляет. Опасность витает в воздухе, Гильгамеш.
— Как это?
— Она не находит себе места, она чувствует, что ты затмил ее, что ты переходишь границы своей власти. Она говорит, что ты делаешь вид, будто ее не существует, что ты с ней не советуешься, будто город больше и не город Инанны. Он стал городом Гильгамеша.
— Я — царь, — ответил я, — и несу все бремя ответственности.
— Мне кажется, она тебе напомнит, что ты царь только милостью богини.
— Так и есть, и я этого никогда не забываю. Она же должна помнить, что и она не богиня, а только глас богини.
Я рассмеялся.
— Ты думаешь, я говорю кощунственные вещи, Забарди-Бунугга? Нет же, нет. Это правда. Мы все должны это помнить. Богиня гласит ее устами, но сама она всего лишь жрица. А несу бремя власти я, и к тому же каждый день.
Когда мы подъезжали к городским воротам, я спросил:
— А какие у тебя свидетельства ее гнева?
— Мой отец говорил, она приходила к нему в храм Ана просмотреть древние таблички, записи со времен правления Энмеркара о его отношениях с жрицей Инанной тех времен. Она заглянула в архивы жрецов Энлиля. И много раз, пока ты был в отлучке, она созывала старшин города.
— Может быть, она пишет книгу для истории, — беспечно сказал я.
— Мне кажется нет, Гильгамеш. Она ищет способ укротить тебя, смотрит, нет ли где прецедента, ищет правильную, безукоризненную тактику.
— Ты это знаешь наверняка или только подозреваешь?
— Наверняка знаю. Она кое-что говорила, и многие ее слышали. Твое путешествие ее разгневало. Она это говорила твоей матери, моему отцу Гунгунуму, некоторым из собрания старшин, даже своим прислужницам. Она не скрывала своего гнева. Она сказала, что это дерзкий вызов с твоей стороны — предпринять путешествие, не получив ее благословения.
— Вот оно что. Но нам нужен был кедр. Эламиты построили в лесу стену. Это ведь не просто святое паломничество, Забарди-Бунугга. Это война. А решения, касающиеся войны, лежат все же в области царской власти.
— По-моему, она смотрит на это иначе.
— Тогда я поговорю с ней об этом.
— Будь осторожен. Это коварная и опасная женщина.
Я положил руку ему на запястье и улыбнулся.
— Ты мне ничего нового не открыл, друг мой. Но я буду настороже. И спасибо за предупреждение.
Мы проезжали ворота. Я поднял свой щит так, что он поймал последние лучи заходящего солнца и бросил лучи золотистого света в толпу, собравшуюся по сторонам большой триумфальной дороги. Полгорода вышло на улицы, чтобы приветствовать меня.
— Гильгамеш! Гильгамеш! Гильгамеш! — кричали они, пока не охрипли. — Они еще кричали «божественный», что обычно не говорится о царе, пока он жив.
— Божественный Гильгамеш! Божественный Гильгамеш!
Я растерялся, хотя нелепо было бы отрицать присутствие во мне божественной природы.
Предостережения Забарди-Бунугги несколько омрачили мое возвращение домой. Но меня не очень удивило то, что я услышал. Инанна слишком долго оставалась кроткой и послушной, и я уже давно ожидал от нее каких-то действий. Ну что ж, посмотрим. Сейчас я решил не думать над этим. Это была ночь моего возвращения домой. Это была ночь моего триумфа.
Во дворце я вычистил и смазал свое оружие и положил его в хранилище, произнеся над ним специальные молитвы, которые говорятся, когда оружие кладут на покой. Потом я пошел в дворцовые бани и распустил свою косу, так что волосы струились по спине, и прислужницы смыли с них грязь и пот похода. Я оставил волосы распущенными, завернулся в красивые ткани и завязал вокруг пояса багряный платок. Я надел царскую тиару, что делал нечасто. Потом я позвал моих героев, и Энкиду, и мы собрались в большом зале дворца на пир. Жареные телята и ягнята, пирожные из меда и муки, пиво, крепкое и мягкое, царское финиковое вино, самое сладкое и вкусное в наших землях украшало стол. Мы даже пили вино, что делается из винограда, которое мы привозим из северных земель, — темно-лиловое вино, от которого душа рвется ввысь. Мы пели и рассказывали истории про древних воителей, потом разделись и боролись при свете факелов, потом наслаждались девушками из дворцового гарема, пока не насытились, а потом мы снова совершили омовение и нарядились в праздничные одежды. Мы вышли в город, ходили по улицам, играя на флейтах и трубах, хлопая в ладоши, и гордость наполняла наши сердца. Ах, что за прекрасное время было! Какое великолепное время! Такого мне уже никогда не доведется пережить.
В серебристо-серые часы рассвета спящие герои валялись по всему дворцу, храпя от выпитого вина. Мне не хотелось спать, поэтому я пошел к дворцовому фонтану. Со мной был Энкиду. От его одежд несло вином и мясным соком, должно быть, и мои были не лучше. Соломинки и обугленные веточки от костров запутались у нас в волосах. Прохладная, свежая вода фонтана нас омыла и освежила, словно мы были в божественном источнике. Выходя из фонтана, я оглянулся, ища глазами какого-нибудь раба, чтобы он принес нам чистую одежду, и взгляд мой упал на стройную фигурку на противоположном конце двора, женщину, одетую в пепельного цвета одеяние из поблескивающей ткани. На голове ее была шаль, и лица было не разглядеть. Казалось, она направлялась в нашу сторону.
— Эй, ты, — окликнул я. — Подойти и окажи нам услугу!
Она повернулась ко мне, спустив шаль, и я увидел ее лицо. Но не поверил своим глазам.
— Гильгамеш? — тихо сказала она.
Я ахнул от изумления. Это могло быть только привидение.
— Демон! — прошептал я. — Смотри, Энкиду, у нее лицо Инанны! Должно быть, это Лилиту пришла сюда преследовать нас, или привидение Утукку.
Ужас и страх ударили меня, словно язык бронзового колокола, я задрожал и стал искать среди своей сброшенной одежды амулет богини, который юная жрица Инанны дала мне давно, когда мы оба были юны.
Тем же тихим голосом она сказала:
— Не бойся, Гильгамеш, я действительно Инанна.
— Здесь? Во дворце? Жрица никогда не покидает храма, чтобы увидеть царя. Она призывает царя, чтобы он служил ей в храме, в ее собственных владениях.
— Сегодня ночью именно я пришла к тебе, — сказала она.
Теперь она стояла совсем близко от меня, и мне казалось, что она говорит правду: если это и был демон, в это нельзя было поверить. И какой демон, к тому же, осмелится перевоплотиться в богиню в стенах города, где обитает сама богиня? Я никак не понимал причины присутствия Инанны во дворце. Я чувствовал какой-то подвох. Я похолодел, и завернулся в свою одежду. Энкиду смотрел на нее, словно на чудовище, изготовившееся к прыжку.
Я хрипло спросил:
— Что тебе от меня надо?
— Сказать несколько слов, только несколько слов.
Горло у меня пересохло:
— Говори!
— То, что я должна сказать, я бы хотела сказать с глазу на глаз.
Я посмотрел на нахмурившегося Энкиду. Мне не хотелось отсылать его, но я достаточно хорошо знал Инанну. Я печально сказал:
— Энкиду, оставь нас ненадолго.
— Это обязательно? — спросил он.
— На этот раз — да, — ответил я, и он медленно пошел, несколько раз оглянувшись, словно боялся за меня.
Инанна сказала:
— Я видела тебя сегодня с террасы храма, когда ты гулял по городу со своими героями, Гильгамеш. Ты никогда не был таким прекрасным. Ты сиял как божество.
— Радость победы дала мне это. Мы убили демона, мы добыли древесину, мы смели с лица земли стену, воздвигнутую эламитами.
— Я слышала об этом. Это замечательная победа. Ты герой, не знающий себе равных. О тебе будут петь грядущие поколения!
Я заглянул ей в глаза. В этот час, в свете зари, они казались такими темными, они казались темнее ночи. Я пристально смотрел на ее безупречный лоб и дуги ее бровей, на ее полные губы. От нее исходил жар, но это был холодный огонь. Я не мог сказать, стояла передо мной богиня или женщина. Обе смешались в ней, чего никогда не было раньше. Я вспомнил слова Забарди-Бунугги, из его слов я понял, что она — мой враг. В это мгновение она была прекрасна и не могла казаться мне врагом.
— Почему ты здесь, Инанна?
— Не могла удержать себя. Когда я увидела тебя вечером, то сказала себе: я пойду к нему, когда окончится пир. Я приду к нему, когда настанет заря, и отдам ему себя.
— Предложишь себя? Что ты такое говоришь?
Глаза ее горели странным огнем. Словно серебристое солнце, что встает в полночь.
— Гильгамеш, будь мне мужем.
Это меня сразило. Запинаясь, я произнес:
— Но время еще не настало, Инанна… до нового года еще несколько месяцев, и…
— Я говорю не о Священном Браке, — ответила она быстро. — Я говорю о браке между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей, рожают детей и вместе стареют, как обычно бывает между мужем и женой.
Заговори она на языке жителей Луны, я и тогда не удивился бы сильнее.
— Но ведь это невозможно, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — Царь… жрица… никогда, с самого основания города, никогда, за всю историю Земли…
— Я говорила с богиней. Она согласна. Это может быть. Я знаю, что это внове и кажется странным, но это можно, это допускается.
Она шагнула ко мне и схватила меня за руки.
— Выслушай меня, Гильгамеш! Будь моим мужем, подари моему телу свое семя и не одну ночь в году, а каждую ночь! Будь моим мужем, а я буду твоей женой. Слушай, я принесу тебе необыкновенные дары! Я запрягу для тебя украшенную золотом повозку, с золотыми колесами, с бронзовыми рогами. Тебя будут везти демоны бури. Наше жилище будет пропитано благовониями, словно храм, а когда ты будешь в него входить, пороги станут целовать тебе ноги.
— Инанна…
Ее невозможно было остановить. Словно в трансе, она певуче продолжала:
— Цари, владыки и князья склонятся перед тобой! Плоды гор и равнин принесут они тебе в дань! Козы твои будут приносить тройни, овцы будут котиться двойнями. Осел, что несет твою поклажу, перегонит саму бурю, твои повозки победят в любой гонке, волам твоим не будет равных. Дай мне принести тебе свое благословение, Гильгамеш!
— Люди этого не позволят, — тупо сказал я.
— Люди! Люди! — Лицо ее вспыхнуло, глаза потемнели. — Люди не смогут остановить нас.
Ее рука стиснула мою мертвой хваткой. По-моему, кости у меня хрустнули. Странным тоном она сказала:
— Боги прогневались на тебя за убийство демона Хувавы, Гильгамеш. Ты знаешь об этом? Они намерены тебе отомстить.
— Это неправда, Инанна.
— Разве ты беседуешь с богами, как беседую я? Ты ходишь их путями, как хожу я? Говорю тебе, Энлиль оплакивает смерть стража своих лесов. Они кровью возьмут с тебя цену этой смерти. Они заставят тебя тосковать и скорбеть, как скорбит Энлиль. Но я могу защитить тебя от этого. Я могу заступиться. Отдай мне себя, Гильгамеш! Возьми меня в жены! Я — твоя единственная надежда! Я — единственный залог покоя и мира!
Слова ее обрушивались на меня, словно ливень, не знающий пощады. Мне хотелось убежать от нее. Мне хотелось зарыться головой во что-то мягкое и теплое и уснуть. Это какое-то безумие — жениться на ней. Да мыслимое ли это дело? На какой-то безумный миг я подумал, как бы это было прекрасно: делить с ней ложе каждую ночь, чувствовать огонь ее дыхания, вкушать сладость ее уст. Какой мужчина откажется от подобного? Но брак? Со жрицей? С богиней? Она не имела права выходить замуж. Я не мог жениться на ней. Даже если бы народ и разрешил это — а он бы не разрешил, он бы скорее растерзал нас и швырнул наши трупы волкам на съедение, — я не смог бы вынести этого. Униженно приходить в храм с брачными дарами, становиться на колени перед собственной женой, потому что она еще и богиня, Царица Небес… Ну нет, этого я вынести не могу, это будет моя погибель. Я царь. Царь не может становиться на колени перед женой. Я потряс головой, словно хотел разогнать сгустившийся в моей душе мрак. Я начал постигать истину. Ее план начинал проясняться для меня: адская смесь алчности, страсти и зависти. Ее цель — заманить меня в ловушку и извести. Если она не могла противостоять власти царя никаким иным способом, она разрушит его силу при помощи брака. Поскольку она — богиня, она заставит меня становиться перед ней на колени. Ни один мужчина и уж конечно ни один царь, не становится на колени перед собственной женой. Люди будут смеяться надо мной на улицах, псы вонючие будут хватать меня за ноги! Но я не позволю сделать себя ее рабом! Не пойду в рабство за ее тело! А вся ее болтовня о гневе богов, который только одна она могла бы отвести от меня? Нет, это дурацкая ложь, чтобы запугать меня! Я не позволю этого ни в коем случае.
Как только я все это понял, во мне поднялся такой гнев, словно огонь в душное лето. Может оттого, что я не спал всю ночь, или вино, или демон, что вселился в меня, или гордость, которая обуяла меня после победы над Хувавой, или все вместе привело меня в неудержимо свирепое состояние. Я вырвал у нее свою руку, выпрямился и заорал:
— Ты говоришь, что ты моя единственная надежда? Да какую же надежду ты мне собираешься предложить, кроме надежды на боль и унижение? Чего же мне ждать, если я окажусь настолько глуп, что женюсь на тебе? Ты приносишь только опасность и муку.
Злобные слова потоком лились из меня. Я не мог и не хотел удерживать их.
— Что ты такое? Жаровня, что гаснет на морозе. Задняя дверь, что пропускает и ветер, и дождь. Худой мех, льющий воду на спину несущего его, сандалия, что жмет ногу носящего и заставляет его спотыкаться.
Она ахнула от изумления, так же, как ахнул я, когда она пришла ко мне со своими разговорами о браке. А я все продолжал:
— Что ты такое? Камень, падающий из окна на голову. Деготь, пятнающий руки, жилище, что обрушивается на голову живущим в нем, тюрбан, не покрывающий головы. Жениться на тебе? Жениться на ТЕБЕ? Ах, Инанна, Инанна, что за безумие, что за глупость!
— Гильгамеш…
— Какая надежда остается человеку, кто попал в сети Инанны? Я знаю этот рассказ о садовнике Ишуллану. Он пришел и принес тебе корзину фиников, а ты посмотрела на него, улыбнулась своей змеиной улыбкой и сказала: «Ишуллану, подойди ко мне, дай мне насладиться тобой, потрогай меня здесь, и здесь, и здесь…» Он отпрянул от тебя в ужасе, говоря: «Что тебе нужно от меня? Я ведь всего-навсего садовник! Ты заморозишь меня, как мороз побивает юный тростник!» А ты, услыхав такие слова, превратила его в крота и бросила его в земляную нору.
Она в изумлении сказала:
— Гильгамеш, но ведь это всего лишь сказка о богине! Это не мои деяния, это деяния богини, и к тому же очень давние!
— Мне все равно. Это одно и то же. Ты — богиня, а богиня — ты. Ее грехи
— твои грехи. Что случается с любовниками Инанны? Пастух, который приносил тебе дары и забивал нежных козлят? Ты от него устала и обратила его в волка. Теперь его же собственные подпаски прогоняют его прочь и его же собственные собаки кусают его…
— Сказки, Гильгамеш, предания!!!
— А лев, которого ты любила? Ты выкопала для него семижды семь ям-ловушек! А птица многоцветная? Ты сломала ей крыло, и теперь она сидит и рыдает в чаще: «Мое крыло, мое крыло!» А жеребец, столь могучий в битве? Ты же приказала сделать ему узду, и шпоры, и хлыст и велела ему скакать семь лиг без передышки и пить грязную воду…
— Ты что, спятил?! Что ты мелешь?! Это же старые сказки о богине, которые поют арфисты. Сказки и легенды!
Должно быть, я и вправду обезумел. Но я не сдавался.
— Ты была хоть раз верна, хоть одному своему любовнику? Ты ведь обошлась бы со мной точно так же, как с ними!
Она было открыла рот, но не могла произнести ни слова. Я продолжал:
— А как насчет Думузи? Расскажи-ка мне, как ты отправила его в ад!
— Зачем ты швыряешь мне в лицо древние побасенки? Почему ты упрекаешь и попрекаешь меня тем, чего я никогда не делала?
Я не обратил на ее слова внимания.
— Да нет, не бог Думузи, — сказал я. — Царь Думузи, что правил в этом городе и умер раньше своего срока. Да-да, расскажи мне о Думузи! Думузи царь, Думузи бог, Инанна богиня, Инанна жрица — это все одно и то же. Все дети знают эту сказку. Она заманивает его в ловушку и потом ликует над своей победой. Со мной тебе этого не видать.
Я остановился передохнуть, вытер пот со лба и совсем другим тоном холодно сказал:
— Это царский дворец. Тебе тут делать нечего. Вон отсюда. ВОН!!!
Она искала слова, но только гневные восклицания вырывались из ее уст. Потом она отшатнулась от меня, глаза горели, лицо пылало. У дверей она остановилась и послала мне леденящий душу взгляд. Потом она сказала тихим, спокойным голосом, который, казалось, исходил из преисподней:
— Ты будешь страдать, Гильгамеш. Это я тебе обещаю. Ты почувствуешь боль, с которой не сравнится никакая мука. Так клянется богиня.
И она ушла.
Поэтому мы отмечали наше возвращение из Земли Кедров и наши приключения пирами и весельем. Но в начале ночи случилось неприятное происшествие, и в конце нашего пира также.
Когда на закате солнца мы подходили к городским стенам, Царские ворота распахнулись, и из них выехали с почетом встречать нас повозки во главе с Забарди-Бунуггой. Гремели трубы, развевались флаги. Я слышал как снова и снова выкликали мое имя. Мы остановились и ждали, когда к нам подъедут. Забарди-Бунугга, подогнав повозки ко мне, приветствовал меня воздетыми руками и преподнес мне ячменный сноп — обычное приветствие для вернувшегося царя. Он принес благодарственную жертву во имя моей безопасности, а потом мы вместе совершили возлияние божествам. Добрый верный Забарди-Бунугга, с его некрасивой физиономией!
Когда официальные церемонии закончились, мы обнялись по-человечески. Он ласково кивнул Энкиду и улыбкой приветствовал Бир-Хуртурре. Если и была в Забарди-Бунугге зависть, то только к тому, что он не принимал участия в нашем путешествии, да и той я в нем не усмотрел. Я рассказал ему, как прошло путешествие, но он уже знал большую часть, поскольку вестники прибежали раньше нас, неся весть о нашей победе. Я спросил, как шли дела в Уруке в наше отсутствие. В его глазах промелькнула тень, и он сказал, не глядя мне в глаза:
— Город процветает, о Гильгамеш!
Нетрудно было уловить беспокойство, колебания, печаль в его душе, поэтому я спросил:
— А если начистоту?
— Можно мне въехать с тобой в город? — спросил он беспокойно.
Я пригласил его жестом в свою повозку. Он взглянул на Энкиду, который ехал со мной рядом, но я пожал плечами, словно желая сказать, что все, что могу услышать я, годится и для моего названного брата. Забарди-Бунугга понял это — не надо было ничего говорить вслух. Он легко вскочил в повозку, а Энкиду дал знак процессии продолжать движение сквозь огромные городские ворота.
— Ну? — спросил я. — Какие неприятности? Рассказывай.
Тихим голосом Забарди-Бунугга сказал:
— Богиня странно себя ведет. По-моему, она что-то замышляет. Опасность витает в воздухе, Гильгамеш.
— Как это?
— Она не находит себе места, она чувствует, что ты затмил ее, что ты переходишь границы своей власти. Она говорит, что ты делаешь вид, будто ее не существует, что ты с ней не советуешься, будто город больше и не город Инанны. Он стал городом Гильгамеша.
— Я — царь, — ответил я, — и несу все бремя ответственности.
— Мне кажется, она тебе напомнит, что ты царь только милостью богини.
— Так и есть, и я этого никогда не забываю. Она же должна помнить, что и она не богиня, а только глас богини.
Я рассмеялся.
— Ты думаешь, я говорю кощунственные вещи, Забарди-Бунугга? Нет же, нет. Это правда. Мы все должны это помнить. Богиня гласит ее устами, но сама она всего лишь жрица. А несу бремя власти я, и к тому же каждый день.
Когда мы подъезжали к городским воротам, я спросил:
— А какие у тебя свидетельства ее гнева?
— Мой отец говорил, она приходила к нему в храм Ана просмотреть древние таблички, записи со времен правления Энмеркара о его отношениях с жрицей Инанной тех времен. Она заглянула в архивы жрецов Энлиля. И много раз, пока ты был в отлучке, она созывала старшин города.
— Может быть, она пишет книгу для истории, — беспечно сказал я.
— Мне кажется нет, Гильгамеш. Она ищет способ укротить тебя, смотрит, нет ли где прецедента, ищет правильную, безукоризненную тактику.
— Ты это знаешь наверняка или только подозреваешь?
— Наверняка знаю. Она кое-что говорила, и многие ее слышали. Твое путешествие ее разгневало. Она это говорила твоей матери, моему отцу Гунгунуму, некоторым из собрания старшин, даже своим прислужницам. Она не скрывала своего гнева. Она сказала, что это дерзкий вызов с твоей стороны — предпринять путешествие, не получив ее благословения.
— Вот оно что. Но нам нужен был кедр. Эламиты построили в лесу стену. Это ведь не просто святое паломничество, Забарди-Бунугга. Это война. А решения, касающиеся войны, лежат все же в области царской власти.
— По-моему, она смотрит на это иначе.
— Тогда я поговорю с ней об этом.
— Будь осторожен. Это коварная и опасная женщина.
Я положил руку ему на запястье и улыбнулся.
— Ты мне ничего нового не открыл, друг мой. Но я буду настороже. И спасибо за предупреждение.
Мы проезжали ворота. Я поднял свой щит так, что он поймал последние лучи заходящего солнца и бросил лучи золотистого света в толпу, собравшуюся по сторонам большой триумфальной дороги. Полгорода вышло на улицы, чтобы приветствовать меня.
— Гильгамеш! Гильгамеш! Гильгамеш! — кричали они, пока не охрипли. — Они еще кричали «божественный», что обычно не говорится о царе, пока он жив.
— Божественный Гильгамеш! Божественный Гильгамеш!
Я растерялся, хотя нелепо было бы отрицать присутствие во мне божественной природы.
Предостережения Забарди-Бунугги несколько омрачили мое возвращение домой. Но меня не очень удивило то, что я услышал. Инанна слишком долго оставалась кроткой и послушной, и я уже давно ожидал от нее каких-то действий. Ну что ж, посмотрим. Сейчас я решил не думать над этим. Это была ночь моего возвращения домой. Это была ночь моего триумфа.
Во дворце я вычистил и смазал свое оружие и положил его в хранилище, произнеся над ним специальные молитвы, которые говорятся, когда оружие кладут на покой. Потом я пошел в дворцовые бани и распустил свою косу, так что волосы струились по спине, и прислужницы смыли с них грязь и пот похода. Я оставил волосы распущенными, завернулся в красивые ткани и завязал вокруг пояса багряный платок. Я надел царскую тиару, что делал нечасто. Потом я позвал моих героев, и Энкиду, и мы собрались в большом зале дворца на пир. Жареные телята и ягнята, пирожные из меда и муки, пиво, крепкое и мягкое, царское финиковое вино, самое сладкое и вкусное в наших землях украшало стол. Мы даже пили вино, что делается из винограда, которое мы привозим из северных земель, — темно-лиловое вино, от которого душа рвется ввысь. Мы пели и рассказывали истории про древних воителей, потом разделись и боролись при свете факелов, потом наслаждались девушками из дворцового гарема, пока не насытились, а потом мы снова совершили омовение и нарядились в праздничные одежды. Мы вышли в город, ходили по улицам, играя на флейтах и трубах, хлопая в ладоши, и гордость наполняла наши сердца. Ах, что за прекрасное время было! Какое великолепное время! Такого мне уже никогда не доведется пережить.
В серебристо-серые часы рассвета спящие герои валялись по всему дворцу, храпя от выпитого вина. Мне не хотелось спать, поэтому я пошел к дворцовому фонтану. Со мной был Энкиду. От его одежд несло вином и мясным соком, должно быть, и мои были не лучше. Соломинки и обугленные веточки от костров запутались у нас в волосах. Прохладная, свежая вода фонтана нас омыла и освежила, словно мы были в божественном источнике. Выходя из фонтана, я оглянулся, ища глазами какого-нибудь раба, чтобы он принес нам чистую одежду, и взгляд мой упал на стройную фигурку на противоположном конце двора, женщину, одетую в пепельного цвета одеяние из поблескивающей ткани. На голове ее была шаль, и лица было не разглядеть. Казалось, она направлялась в нашу сторону.
— Эй, ты, — окликнул я. — Подойти и окажи нам услугу!
Она повернулась ко мне, спустив шаль, и я увидел ее лицо. Но не поверил своим глазам.
— Гильгамеш? — тихо сказала она.
Я ахнул от изумления. Это могло быть только привидение.
— Демон! — прошептал я. — Смотри, Энкиду, у нее лицо Инанны! Должно быть, это Лилиту пришла сюда преследовать нас, или привидение Утукку.
Ужас и страх ударили меня, словно язык бронзового колокола, я задрожал и стал искать среди своей сброшенной одежды амулет богини, который юная жрица Инанны дала мне давно, когда мы оба были юны.
Тем же тихим голосом она сказала:
— Не бойся, Гильгамеш, я действительно Инанна.
— Здесь? Во дворце? Жрица никогда не покидает храма, чтобы увидеть царя. Она призывает царя, чтобы он служил ей в храме, в ее собственных владениях.
— Сегодня ночью именно я пришла к тебе, — сказала она.
Теперь она стояла совсем близко от меня, и мне казалось, что она говорит правду: если это и был демон, в это нельзя было поверить. И какой демон, к тому же, осмелится перевоплотиться в богиню в стенах города, где обитает сама богиня? Я никак не понимал причины присутствия Инанны во дворце. Я чувствовал какой-то подвох. Я похолодел, и завернулся в свою одежду. Энкиду смотрел на нее, словно на чудовище, изготовившееся к прыжку.
Я хрипло спросил:
— Что тебе от меня надо?
— Сказать несколько слов, только несколько слов.
Горло у меня пересохло:
— Говори!
— То, что я должна сказать, я бы хотела сказать с глазу на глаз.
Я посмотрел на нахмурившегося Энкиду. Мне не хотелось отсылать его, но я достаточно хорошо знал Инанну. Я печально сказал:
— Энкиду, оставь нас ненадолго.
— Это обязательно? — спросил он.
— На этот раз — да, — ответил я, и он медленно пошел, несколько раз оглянувшись, словно боялся за меня.
Инанна сказала:
— Я видела тебя сегодня с террасы храма, когда ты гулял по городу со своими героями, Гильгамеш. Ты никогда не был таким прекрасным. Ты сиял как божество.
— Радость победы дала мне это. Мы убили демона, мы добыли древесину, мы смели с лица земли стену, воздвигнутую эламитами.
— Я слышала об этом. Это замечательная победа. Ты герой, не знающий себе равных. О тебе будут петь грядущие поколения!
Я заглянул ей в глаза. В этот час, в свете зари, они казались такими темными, они казались темнее ночи. Я пристально смотрел на ее безупречный лоб и дуги ее бровей, на ее полные губы. От нее исходил жар, но это был холодный огонь. Я не мог сказать, стояла передо мной богиня или женщина. Обе смешались в ней, чего никогда не было раньше. Я вспомнил слова Забарди-Бунугги, из его слов я понял, что она — мой враг. В это мгновение она была прекрасна и не могла казаться мне врагом.
— Почему ты здесь, Инанна?
— Не могла удержать себя. Когда я увидела тебя вечером, то сказала себе: я пойду к нему, когда окончится пир. Я приду к нему, когда настанет заря, и отдам ему себя.
— Предложишь себя? Что ты такое говоришь?
Глаза ее горели странным огнем. Словно серебристое солнце, что встает в полночь.
— Гильгамеш, будь мне мужем.
Это меня сразило. Запинаясь, я произнес:
— Но время еще не настало, Инанна… до нового года еще несколько месяцев, и…
— Я говорю не о Священном Браке, — ответила она быстро. — Я говорю о браке между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей, рожают детей и вместе стареют, как обычно бывает между мужем и женой.
Заговори она на языке жителей Луны, я и тогда не удивился бы сильнее.
— Но ведь это невозможно, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — Царь… жрица… никогда, с самого основания города, никогда, за всю историю Земли…
— Я говорила с богиней. Она согласна. Это может быть. Я знаю, что это внове и кажется странным, но это можно, это допускается.
Она шагнула ко мне и схватила меня за руки.
— Выслушай меня, Гильгамеш! Будь моим мужем, подари моему телу свое семя и не одну ночь в году, а каждую ночь! Будь моим мужем, а я буду твоей женой. Слушай, я принесу тебе необыкновенные дары! Я запрягу для тебя украшенную золотом повозку, с золотыми колесами, с бронзовыми рогами. Тебя будут везти демоны бури. Наше жилище будет пропитано благовониями, словно храм, а когда ты будешь в него входить, пороги станут целовать тебе ноги.
— Инанна…
Ее невозможно было остановить. Словно в трансе, она певуче продолжала:
— Цари, владыки и князья склонятся перед тобой! Плоды гор и равнин принесут они тебе в дань! Козы твои будут приносить тройни, овцы будут котиться двойнями. Осел, что несет твою поклажу, перегонит саму бурю, твои повозки победят в любой гонке, волам твоим не будет равных. Дай мне принести тебе свое благословение, Гильгамеш!
— Люди этого не позволят, — тупо сказал я.
— Люди! Люди! — Лицо ее вспыхнуло, глаза потемнели. — Люди не смогут остановить нас.
Ее рука стиснула мою мертвой хваткой. По-моему, кости у меня хрустнули. Странным тоном она сказала:
— Боги прогневались на тебя за убийство демона Хувавы, Гильгамеш. Ты знаешь об этом? Они намерены тебе отомстить.
— Это неправда, Инанна.
— Разве ты беседуешь с богами, как беседую я? Ты ходишь их путями, как хожу я? Говорю тебе, Энлиль оплакивает смерть стража своих лесов. Они кровью возьмут с тебя цену этой смерти. Они заставят тебя тосковать и скорбеть, как скорбит Энлиль. Но я могу защитить тебя от этого. Я могу заступиться. Отдай мне себя, Гильгамеш! Возьми меня в жены! Я — твоя единственная надежда! Я — единственный залог покоя и мира!
Слова ее обрушивались на меня, словно ливень, не знающий пощады. Мне хотелось убежать от нее. Мне хотелось зарыться головой во что-то мягкое и теплое и уснуть. Это какое-то безумие — жениться на ней. Да мыслимое ли это дело? На какой-то безумный миг я подумал, как бы это было прекрасно: делить с ней ложе каждую ночь, чувствовать огонь ее дыхания, вкушать сладость ее уст. Какой мужчина откажется от подобного? Но брак? Со жрицей? С богиней? Она не имела права выходить замуж. Я не мог жениться на ней. Даже если бы народ и разрешил это — а он бы не разрешил, он бы скорее растерзал нас и швырнул наши трупы волкам на съедение, — я не смог бы вынести этого. Униженно приходить в храм с брачными дарами, становиться на колени перед собственной женой, потому что она еще и богиня, Царица Небес… Ну нет, этого я вынести не могу, это будет моя погибель. Я царь. Царь не может становиться на колени перед женой. Я потряс головой, словно хотел разогнать сгустившийся в моей душе мрак. Я начал постигать истину. Ее план начинал проясняться для меня: адская смесь алчности, страсти и зависти. Ее цель — заманить меня в ловушку и извести. Если она не могла противостоять власти царя никаким иным способом, она разрушит его силу при помощи брака. Поскольку она — богиня, она заставит меня становиться перед ней на колени. Ни один мужчина и уж конечно ни один царь, не становится на колени перед собственной женой. Люди будут смеяться надо мной на улицах, псы вонючие будут хватать меня за ноги! Но я не позволю сделать себя ее рабом! Не пойду в рабство за ее тело! А вся ее болтовня о гневе богов, который только одна она могла бы отвести от меня? Нет, это дурацкая ложь, чтобы запугать меня! Я не позволю этого ни в коем случае.
Как только я все это понял, во мне поднялся такой гнев, словно огонь в душное лето. Может оттого, что я не спал всю ночь, или вино, или демон, что вселился в меня, или гордость, которая обуяла меня после победы над Хувавой, или все вместе привело меня в неудержимо свирепое состояние. Я вырвал у нее свою руку, выпрямился и заорал:
— Ты говоришь, что ты моя единственная надежда? Да какую же надежду ты мне собираешься предложить, кроме надежды на боль и унижение? Чего же мне ждать, если я окажусь настолько глуп, что женюсь на тебе? Ты приносишь только опасность и муку.
Злобные слова потоком лились из меня. Я не мог и не хотел удерживать их.
— Что ты такое? Жаровня, что гаснет на морозе. Задняя дверь, что пропускает и ветер, и дождь. Худой мех, льющий воду на спину несущего его, сандалия, что жмет ногу носящего и заставляет его спотыкаться.
Она ахнула от изумления, так же, как ахнул я, когда она пришла ко мне со своими разговорами о браке. А я все продолжал:
— Что ты такое? Камень, падающий из окна на голову. Деготь, пятнающий руки, жилище, что обрушивается на голову живущим в нем, тюрбан, не покрывающий головы. Жениться на тебе? Жениться на ТЕБЕ? Ах, Инанна, Инанна, что за безумие, что за глупость!
— Гильгамеш…
— Какая надежда остается человеку, кто попал в сети Инанны? Я знаю этот рассказ о садовнике Ишуллану. Он пришел и принес тебе корзину фиников, а ты посмотрела на него, улыбнулась своей змеиной улыбкой и сказала: «Ишуллану, подойди ко мне, дай мне насладиться тобой, потрогай меня здесь, и здесь, и здесь…» Он отпрянул от тебя в ужасе, говоря: «Что тебе нужно от меня? Я ведь всего-навсего садовник! Ты заморозишь меня, как мороз побивает юный тростник!» А ты, услыхав такие слова, превратила его в крота и бросила его в земляную нору.
Она в изумлении сказала:
— Гильгамеш, но ведь это всего лишь сказка о богине! Это не мои деяния, это деяния богини, и к тому же очень давние!
— Мне все равно. Это одно и то же. Ты — богиня, а богиня — ты. Ее грехи
— твои грехи. Что случается с любовниками Инанны? Пастух, который приносил тебе дары и забивал нежных козлят? Ты от него устала и обратила его в волка. Теперь его же собственные подпаски прогоняют его прочь и его же собственные собаки кусают его…
— Сказки, Гильгамеш, предания!!!
— А лев, которого ты любила? Ты выкопала для него семижды семь ям-ловушек! А птица многоцветная? Ты сломала ей крыло, и теперь она сидит и рыдает в чаще: «Мое крыло, мое крыло!» А жеребец, столь могучий в битве? Ты же приказала сделать ему узду, и шпоры, и хлыст и велела ему скакать семь лиг без передышки и пить грязную воду…
— Ты что, спятил?! Что ты мелешь?! Это же старые сказки о богине, которые поют арфисты. Сказки и легенды!
Должно быть, я и вправду обезумел. Но я не сдавался.
— Ты была хоть раз верна, хоть одному своему любовнику? Ты ведь обошлась бы со мной точно так же, как с ними!
Она было открыла рот, но не могла произнести ни слова. Я продолжал:
— А как насчет Думузи? Расскажи-ка мне, как ты отправила его в ад!
— Зачем ты швыряешь мне в лицо древние побасенки? Почему ты упрекаешь и попрекаешь меня тем, чего я никогда не делала?
Я не обратил на ее слова внимания.
— Да нет, не бог Думузи, — сказал я. — Царь Думузи, что правил в этом городе и умер раньше своего срока. Да-да, расскажи мне о Думузи! Думузи царь, Думузи бог, Инанна богиня, Инанна жрица — это все одно и то же. Все дети знают эту сказку. Она заманивает его в ловушку и потом ликует над своей победой. Со мной тебе этого не видать.
Я остановился передохнуть, вытер пот со лба и совсем другим тоном холодно сказал:
— Это царский дворец. Тебе тут делать нечего. Вон отсюда. ВОН!!!
Она искала слова, но только гневные восклицания вырывались из ее уст. Потом она отшатнулась от меня, глаза горели, лицо пылало. У дверей она остановилась и послала мне леденящий душу взгляд. Потом она сказала тихим, спокойным голосом, который, казалось, исходил из преисподней:
— Ты будешь страдать, Гильгамеш. Это я тебе обещаю. Ты почувствуешь боль, с которой не сравнится никакая мука. Так клянется богиня.
И она ушла.
24
В этот год с наступлением нового года засуха не прекратилась, летняя жара продолжалась, влажный ветер, прозванный обманщиком, не задул с юга, а в северном небе не было никаких признаков дождя. Эти признаки наполнили меня великим страхом, но я держал этот страх при себе, ничего не говоря даже Энкиду. В конце концов, и раньше случались засушливые периоды, а дожди рано или поздно все равно приходили. Пусть в этом году они придут позже, но они все равно придут. Я верил. Но страх мой был велик, потому что теперь я знал: Инанна мой враг.
В ночь церемонии Священного Брака она и я стояли лицом к лицу в первый раз после ее прихода ко мне во дворец на утренней заре. Когда я вошел в длинную комнату в храме, чтобы приветствовать ее, глаза ее казались полированным камнем, и каменным молчанием она встретила меня, когда я сказал: «Привет тебе, Инанна!» Она не ответила, как должна была ответить Инанна, словами: «Привет тебе, царственный супруг, источник жизни!» Тогда я понял, что проклятие легло на Урук, проклятие, которое она наложила.
Я не знал, что делать. Мы вышли на террасу храма, мы провели обряд с ячменем и медом, мы ушли в опочивальню и встали у ложа, украшенного слоновой костью и черным деревом. Все это время она не сказала мне ни единого слова, но по ее глазам я знал, что ненависть ее ко мне не утихла. Ее жрицы-прислужницы сняли с нее украшения и нагрудные пластины, сняли с лона золотой треугольник, открыв ее наготу и открыли ей мою наготу. Она была так же прекрасна в своей красоте, как и раньше, но теперь не исходило от нее того сияния, какое делает желание: соски ее были мягкими, в теле не было божественного огня плоти. Это была не та Инанна, которую я так долго знал, — женщина неутолимых желаний. Она стояла перед ложем, скрестив на груди руки. Она сказала:
В ночь церемонии Священного Брака она и я стояли лицом к лицу в первый раз после ее прихода ко мне во дворец на утренней заре. Когда я вошел в длинную комнату в храме, чтобы приветствовать ее, глаза ее казались полированным камнем, и каменным молчанием она встретила меня, когда я сказал: «Привет тебе, Инанна!» Она не ответила, как должна была ответить Инанна, словами: «Привет тебе, царственный супруг, источник жизни!» Тогда я понял, что проклятие легло на Урук, проклятие, которое она наложила.
Я не знал, что делать. Мы вышли на террасу храма, мы провели обряд с ячменем и медом, мы ушли в опочивальню и встали у ложа, украшенного слоновой костью и черным деревом. Все это время она не сказала мне ни единого слова, но по ее глазам я знал, что ненависть ее ко мне не утихла. Ее жрицы-прислужницы сняли с нее украшения и нагрудные пластины, сняли с лона золотой треугольник, открыв ее наготу и открыли ей мою наготу. Она была так же прекрасна в своей красоте, как и раньше, но теперь не исходило от нее того сияния, какое делает желание: соски ее были мягкими, в теле не было божественного огня плоти. Это была не та Инанна, которую я так долго знал, — женщина неутолимых желаний. Она стояла перед ложем, скрестив на груди руки. Она сказала: