Страница:
Куинн говорил. Он не был комичен, отпустил только несколько легоньких шуток, на которые слушатели тактично отреагировали. Затем он перешел к серьезным делам, будущему Нью-Йорка, будущему Соединенных Штатов, будущему человечества в предстоящем столетии. Двухтысячный год, говорил он, имеет непреходящее символическое значение: это буквально начало тысячелетия. Переход на другой уровень. Давайте вычистим конюшни и начнем сызнова, помня, но не повторяя ошибки прошлого. Мы, говорил он, прошли через тяжелые испытания огнем в двадцатом веке, вынесли обширные неурядицы, переделки и несправедливости, мы несколько раз были близки к уничтожению жизни на земле; мы ставили себя перед вероятностью всемирного голода и всемирной нищеты; мы погружали себя глупо и неизбежно в десятилетия политической нестабильности; мы становились жертвами собственной жадности, страха, ненависти и собственного невежества. Но теперь, когда мы взяли под контроль солнечную энергию и прирост населения, достигли необходимого равновесия между расширением производства и защитой окружающей среды, пришло время построить максимально разумное общество, мир, в котором разум превалирует и право побеждает, мир, в котором человеческий потенциал сможет быть реализован в полную силу и так далее.
Прекрасное видение наступающей жары. Благородно, риторично, особенно в устах мэра Нью-Йорка, традиционно более концентрирующего внимание на проблемах системы образования и агитации гражданских союзов, чем на судьбах человечества. Можно было бы посчитать эту речь напыщенной. Но нет, невозможно. Она была значительна, потому что то, что мы слышали, было звуком трубы, провозгласившей будущего мирового лидера.
Вот он стоял и казался на полметра выше, чем был на самом деле, лицо горело, глаза сияли, сложенные руки покоились на груди, подчеркивая его силу, забрасывая нас призывными звуками фраз:
— …переход на другой уровень, давайте вычистим конюшни…
— …мы прошли через тяжелые испытания огнем…
— …пришло время строить максимально разумное общество…
РАЗУМНОЕ ОБЩЕСТВО. Я услышал щелчок и жужжание. Звук не столько напоминал переход на другой уровень, сколько выбрасывание нового политического лозунга, и мне не нужны были большие стохастические способности, чтобы догадаться, что мы еще и еще будем слышать о разумном обществе прежде, чем сделаем Пола Куинна.
Черт побери, он был неотразим. Мне очень хотелось отбыть совершать ночные подвиги, а я сидел неподвижно восхищенный, как и вся аудитория пьяных политиков и окаменевших знаменитостей, и даже официанты оставили свои вечно гремящие подносы, когда волшебный голос Куинна раскатывался под сводами зала. Еще с той первой ночи у Саркисяна я наблюдал, как он уверенно накапливал силу, становился тверже, как будто его путь к выдающемуся положению укреплял в нем самооценку и сжигал всякую тень неуверенности в себе. Теперь, блистая в центре внимания, он казался проводником космической энергии, она истекала из него с непреодолимой силой, которая потрясала меня. Новый Рузвельт? Новый Кеннеди? Я дрожал. Новый Чарлеманг, новый Магомет, а может быть новый Чингиз Хан.
Он закончил под фанфары. Мы, стоя, огласили воздух воплями восторга, теперь не было нужды в дирижировании Мардикяна. Ребята из средств массовой информации разбежались передавать свои кассеты, члены клуба хлопали в ладоши и говорили о Белом доме, женщины рыдали, Куинн, вспотевший, с распростертыми руками, принимал это как должное со спокойным удовлетворением, а я почувствовал первые признаки неумолимой силы, протекающей в Соединенные Штаты.
Прошел еще час прежде, чем Сундара, Фридман, Каталина и я выбрались из отеля. В машину — и быстро домой. Странное смущенное молчание; нам все не терпелось приступить к этому, но временно преобладали социальные условности и мы притворялись холодными, и, кроме того, Куинн подавил нас. Мы были полны им, его решительными фразами, его роковым присутствием, которое делало нас полными ничтожествами, онемевшими, безвольными, ошеломленными. Никто не мог предпринять первого шага. Мы болтали. Бренди, наркотики; прогулка по нашим апартаментам; Сундара и я показывали наши картины, скульптуру, примитивные артефакты, вид из окон на Бруклин, нам стало легче, но сексуальной обстановки не возникло; то состояние сексуального влечения, которым мы были так возбуждены три часа назад, рассеялось под влиянием речи Куинна. Мог ли Гитлер приводить к оргазму? Или Цезарь? Мы развалились на толстом белом ковре. Еще наркотиков. Куинн, Куинн, Куинн: вместо секса мы говорили о политике. Наконец Фридман, почти преднамеренно, провел ладонью от лодыжки до бедра Сундары. Это был сигнал. Мы уничтожили напряженность.
— Ему нужно баллотироваться в следующем году, — говорит Каталина Ярбер, нарочито маневрируя так, что разрез ее юбки раскрывается, обнажая плоский живот, золотистые завитки.
— Лидеккер выступит на номинации, — предположил Фридман, осмелев и лаская грудь Сундары.
Я коснулся выключателя, изменяя освещение, комната озарилась эйфорическим светом. Все закружилось в вихре мерцающего огня. Ярбер предложила трубку с наркотиком.
— От Сиккима, — объявила она, — самый лучший. — Обращаясь к Фридману, она сказала: — Я знаю Лидеккера, но Куинн может его оттолкнуть, если попытается.
Я глубоко затянулся и наркотик Сиккима разбудил во мне чувства производителя.
— В следующем году — слишком быстро, — сказал я им, — Куинн выглядел сегодня бесподобно, но у нас нет времени, чтобы увлечь им всю страну до ноября следующего года. Выборы Мортонсона предрешены в любом случае. Пусть Лидеккер баллотируется в следующем году, а Куинна мы выдвинем в 2004-м. — Я был готов выложить всю разработанную стратегическую линию по вице-президенту, но Сундара и Фридман растворились в тени, а Каталина больше не интересовалась политикой.
Наши одежды упали. Ее тело было тугим, спортивным, по-мальчишески гладким и мускулистым, груди тяжелее, чем я ощущал, бедра уже. У нее на бедре была прикреплена цепочка с эмблемой амулета Транзит. Ее глаза блестели, но кожа была прохладной и сухой, соски не напряжены; что бы она ни чувствовала, это не включало в себя сильной физической страсти к Лью Николсу. Я же по отношению к ней чувствовал любопытство и какое-то отдаленное желание прелюбодействовать; нет сомнения, ее чувства были почти такие же.
Мы переплели наши тела, ласкали кожу друг друга, наши губы встретились и языки ласкали друг друга. Это было так равнодушно, что я боялся, что не справлюсь. Но знакомые рефлексы сработали, старый надежный гидравлический механизм начал накачивать кровью мои чресла и я почувствовал необходимый трепет и твердость.
— Давай, — сказала она, — родись мне.
Странная фраза. «Транзитовская чепуха», как я узнал позднее. Я склонился над ней и ее стройные сильные бедра обхватили меня и я вошел в нее.
Наши тела двигались вверх и вниз, назад и вперед. Мы принимали то одну позу, то другую, безрадостно исполняя стандартный репертуар. Ее искусство было огромным, но в ее манере делать это была заразительная холодность, которая передавалась мне, и я чувствовал себя машиной, цилиндром, без устали толкающим поршень, так что я спаривался без удовольствия и почти бездумно. Что она могла получить от этого? Я предполагал, что немного. Это потому, что на самом деле ей нужна была Сундара, как я думал, и перепихнуться со мной было для нее единственным шансом побыть с НЕЙ. Я был прав и в то же время неправ, так как со временем я узнал, что стальная холодность мисс Ярбер была не столько отражением отсутствия интереса ко мне, сколько результатом учения Транзит. Сексуальность, говорили их прокторы (учителя), задерживает существо здесь и сейчас и откладывает переход, а переход (транзит) есть все: неподвижное состояние есть смерть. Следовательно, вступайте в сожитие, если вам необходимо или если вы таким способом стремитесь к достижению большей цели. Но нельзя растворяться в экстазе, чтобы не позволить себе увязнуть в болоте непереходного состояния.
Даже так. Наш ледяной налет удовольствия, казалось, тянулся уже неделю. Затем она закончила или позволила себе закончить быстрым и спокойным трепетанием, и я с молчаливым облегчением вытолкнул себя из границ в окончание. Мы откатились друг от друга, тяжело дыша.
— Я хочу бренди, — сказала она через минуту.
Я достал коньяк. Издалека доносились стоны и вздохи более ортодоксального удовольствия: их производили Сундара и Фридман.
Каталина сказала:
— Ты очень компетентен.
— Благодарю, — ответил я неуверенно. До этого никто не говорил мне ничего такого. Я раздумывал, как ответить и решил не проявлять взаимности. Коньяк для двоих. Она села, скрестила ноги, пригладила волосы и отхлебнула бренди. Она выглядела холодной, спокойной, как будто полового акта и не было. И все же она странно светилась сексуальной энергией; она казалась совершенно удовлетворенной тем, что мы сделали.
— Я имею ввиду, что ты был великолепен, — сказала она. — Ты делал это сильно и бесстрастно.
— Бесстрастно?
— Не увлекаясь. Я должна сказать, что ценю это. В учении Транзита неувлеченность — это именно то, к чему мы стремимся. Все процессы Транзита работают на создание постоянного движения, на постоянное эволюционное изменение. И если мы позволяем себе пристраститься к чему-нибудь здесь и сейчас, например, пристраститься к эротическому удовольствию, или к богатству, или к чему-нибудь, что привязывает нас к нетранзитному состоянию…
— Каталина…
— Да?
— Я вымотан. Я не хочу сейчас заниматься теологией.
Она улыбнулась:
— Привязываться к беспристрастности — самая большая глупость. Я милосердна. Больше не говорю о Транзите.
— Я благодарен.
— Как-нибудь в другой раз. С тобой и Сундарой вместе. Я бы хотела объяснить наше учение, если…
— Конечно, — сказал я, — но не сейчас.
Мы выпили, покурили, и оказалось, что опять приступили к прелюбодейству — теперь уже ей хотелось преодолеть мою напряженность — в этот раз она уже не так твердо держалась своих принципов, и наш акт уже меньше напоминал спаривание, а больше был похож на акт любви.
К рассвету появились Сундара и Фридман. Она выглядела лоснящейся и сияющей, а он высушенным до костей и даже чуть ошеломленным. Она послала мне поцелуй через двенадцатиметровую пропасть: привет, любовь, привет, я люблю тебя больше всех. Я подошел к ней, и она крепко прижалась ко мне, я куснул ее за мочку уха и сказал:
— Повеселилась?
Она мечтательно кивнула. Фридман, наверное, оказался искусным не только в финансовых делах.
— Он с тобой говорил о Транзите? — хотел я знать.
Сундара покачала головой. Она пробормотала, что Фридман еще не принял Транзит, хотя Каталина работает над ним.
— Надо мной она тоже работала, — сказал я.
Фридман развалился на кушетке, тупо глядя остекленевшими глазами на восход над Бруклином. Сундара была увлечена классической эротологией Хинду, и для любого мужчины это было бы изнуряющее приключение.
Каталина криво улыбнулась, Сундара просто наклонила голову, Фридман смотрел без энтузиазма.
— Позже, — едва прошептал он. Сожженная оболочка человека.
В гостиной никого не было, кроме Фридмана, все еще лениво лежащего обнаженным, с бездумным взглядом на кушетке.
— Куда они пошли? — спросил я.
Он вяло махнул пальцем в сторону мастера. Итак, Каталина в конце концов забила свой гол.
Ожидалось, что теперь я распространю свое гостеприимство на Фридмана? Мой бисексуальный коэффициент был низким, он сам не вызывал во мне ни тени веселья. Но нет, Судара размонтировала его либидо: он не высказывал никаких признаков жизни, кроме полного истощения.
— Вы счастливчик, — пробормотал он, помолчав. — Какая очаровательная женщина… какая… очаровательная… — я даже подумал, что он обкурился,
— …женщина. Она продается?
— Продается? — в недоумении спросил я.
Его голос звучал серьезно.
— Я говорю о вашей восточной рабыне.
— О моей жене?
— Вы купили ее на рынке в Багдаде. Даю за нее пятьсот динаров, Николс.
— Не пойдет.
— Тысяча.
— Нет, даже за две империи.
Он засмеялся:
— Где вы нашли ее?
— В Калифорнии.
— А еще такие там есть?
— Она уникальна, — сказал я. — Так же, как я, как вы, как Каталина. Люди — не стандартные схемы, Фридман. Как насчет завтрака?
Он простонал:
— Если вы хотите вновь родиться на свет на новом уровне, вы должны учиться освобождать себя от потребности в мясе. Это Транзит. Я буду умерщвлять свою плоть, для начала отказываясь от завтрака. — Его глаза закрылись, он уснул.
Я позавтракал в одиночестве, смотря как на нас с Атлантики наступает утро, достал утренний выпуск «Таймс» из дверной щели и с удовольствием отметил, что речь Куинна была помещена на первой странице внизу с фотографией на две колонки. «Мэр призывает полностью реализовать человеческий потенциал».Это был заголовок. Чуть ниже обычные стандартные колонки «Таймс». Краткое введение сообщало о его заключительных словах по поводу современного общества и было выделено полдюжины ярких фраз в первых двадцати строках. Продолжение было помещено на двадцать первой странице, где вся речь была дана целиком. Я читал и, читая, удивлялся, почему я так волнуюсь. В напечатанной речи, казалось, не было реального содержания, это был только набор слов, коллекция легко запоминающихся фраз, не представляющая никакой программы, не дающая конкретных предложений. А для меня прошлой ночью это звучало как план Утопии. Я содрогнулся. Куинн казался не больше чем любителем. Я сам оттачивал его выступление, пытаясь вложить в него свои неясные фантазии по поводу социальных реформ и трансформации тысячелетия. Выступление Куинна было чистой харизмой в действии, стихийной силой, воздействующей на нас с помоста. Так происходит со всеми лидерами: их товаром является собственная личность. Чистые идеи надо оставить менее значительным людям.
В начале девятого пошли телефонные звонки. Мардикян хотел распространить тысячу видеокассет с речью Куинна среди низших организаций Новой Демократии по всей стране. Что я думаю по этому поводу? Ломброзо докладывал о полумиллионном вкладе в банк еще не существующей кампании по выборам Куинна в Президенты как следствие его вчерашнего выступления. Миссакян… Ефрикян… Саркисян…
Когда, наконец, наступила свободная минута, я вышел и увидел Каталину Ярбер в блузке и цепочке на бедре, которая пыталась разбудить Фридмана. Она одарила меня лисьей улыбкой:
— Надеюсь, мы будем чаще видеться, — сказала она сдавленно.
Они ушли. Сундара спала. Телефонных звонков больше не было. Речь Куинна расходилась волнами повсюду. Наконец, она появилась обнаженная, очаровательная, сонная, но совершенная в своей красоте, даже глаза не припухли.
— Думаю, что мне хотелось бы побольше узнать о Транзите, — сказала она.
14
15
Прекрасное видение наступающей жары. Благородно, риторично, особенно в устах мэра Нью-Йорка, традиционно более концентрирующего внимание на проблемах системы образования и агитации гражданских союзов, чем на судьбах человечества. Можно было бы посчитать эту речь напыщенной. Но нет, невозможно. Она была значительна, потому что то, что мы слышали, было звуком трубы, провозгласившей будущего мирового лидера.
Вот он стоял и казался на полметра выше, чем был на самом деле, лицо горело, глаза сияли, сложенные руки покоились на груди, подчеркивая его силу, забрасывая нас призывными звуками фраз:
— …переход на другой уровень, давайте вычистим конюшни…
— …мы прошли через тяжелые испытания огнем…
— …пришло время строить максимально разумное общество…
РАЗУМНОЕ ОБЩЕСТВО. Я услышал щелчок и жужжание. Звук не столько напоминал переход на другой уровень, сколько выбрасывание нового политического лозунга, и мне не нужны были большие стохастические способности, чтобы догадаться, что мы еще и еще будем слышать о разумном обществе прежде, чем сделаем Пола Куинна.
Черт побери, он был неотразим. Мне очень хотелось отбыть совершать ночные подвиги, а я сидел неподвижно восхищенный, как и вся аудитория пьяных политиков и окаменевших знаменитостей, и даже официанты оставили свои вечно гремящие подносы, когда волшебный голос Куинна раскатывался под сводами зала. Еще с той первой ночи у Саркисяна я наблюдал, как он уверенно накапливал силу, становился тверже, как будто его путь к выдающемуся положению укреплял в нем самооценку и сжигал всякую тень неуверенности в себе. Теперь, блистая в центре внимания, он казался проводником космической энергии, она истекала из него с непреодолимой силой, которая потрясала меня. Новый Рузвельт? Новый Кеннеди? Я дрожал. Новый Чарлеманг, новый Магомет, а может быть новый Чингиз Хан.
Он закончил под фанфары. Мы, стоя, огласили воздух воплями восторга, теперь не было нужды в дирижировании Мардикяна. Ребята из средств массовой информации разбежались передавать свои кассеты, члены клуба хлопали в ладоши и говорили о Белом доме, женщины рыдали, Куинн, вспотевший, с распростертыми руками, принимал это как должное со спокойным удовлетворением, а я почувствовал первые признаки неумолимой силы, протекающей в Соединенные Штаты.
Прошел еще час прежде, чем Сундара, Фридман, Каталина и я выбрались из отеля. В машину — и быстро домой. Странное смущенное молчание; нам все не терпелось приступить к этому, но временно преобладали социальные условности и мы притворялись холодными, и, кроме того, Куинн подавил нас. Мы были полны им, его решительными фразами, его роковым присутствием, которое делало нас полными ничтожествами, онемевшими, безвольными, ошеломленными. Никто не мог предпринять первого шага. Мы болтали. Бренди, наркотики; прогулка по нашим апартаментам; Сундара и я показывали наши картины, скульптуру, примитивные артефакты, вид из окон на Бруклин, нам стало легче, но сексуальной обстановки не возникло; то состояние сексуального влечения, которым мы были так возбуждены три часа назад, рассеялось под влиянием речи Куинна. Мог ли Гитлер приводить к оргазму? Или Цезарь? Мы развалились на толстом белом ковре. Еще наркотиков. Куинн, Куинн, Куинн: вместо секса мы говорили о политике. Наконец Фридман, почти преднамеренно, провел ладонью от лодыжки до бедра Сундары. Это был сигнал. Мы уничтожили напряженность.
— Ему нужно баллотироваться в следующем году, — говорит Каталина Ярбер, нарочито маневрируя так, что разрез ее юбки раскрывается, обнажая плоский живот, золотистые завитки.
— Лидеккер выступит на номинации, — предположил Фридман, осмелев и лаская грудь Сундары.
Я коснулся выключателя, изменяя освещение, комната озарилась эйфорическим светом. Все закружилось в вихре мерцающего огня. Ярбер предложила трубку с наркотиком.
— От Сиккима, — объявила она, — самый лучший. — Обращаясь к Фридману, она сказала: — Я знаю Лидеккера, но Куинн может его оттолкнуть, если попытается.
Я глубоко затянулся и наркотик Сиккима разбудил во мне чувства производителя.
— В следующем году — слишком быстро, — сказал я им, — Куинн выглядел сегодня бесподобно, но у нас нет времени, чтобы увлечь им всю страну до ноября следующего года. Выборы Мортонсона предрешены в любом случае. Пусть Лидеккер баллотируется в следующем году, а Куинна мы выдвинем в 2004-м. — Я был готов выложить всю разработанную стратегическую линию по вице-президенту, но Сундара и Фридман растворились в тени, а Каталина больше не интересовалась политикой.
Наши одежды упали. Ее тело было тугим, спортивным, по-мальчишески гладким и мускулистым, груди тяжелее, чем я ощущал, бедра уже. У нее на бедре была прикреплена цепочка с эмблемой амулета Транзит. Ее глаза блестели, но кожа была прохладной и сухой, соски не напряжены; что бы она ни чувствовала, это не включало в себя сильной физической страсти к Лью Николсу. Я же по отношению к ней чувствовал любопытство и какое-то отдаленное желание прелюбодействовать; нет сомнения, ее чувства были почти такие же.
Мы переплели наши тела, ласкали кожу друг друга, наши губы встретились и языки ласкали друг друга. Это было так равнодушно, что я боялся, что не справлюсь. Но знакомые рефлексы сработали, старый надежный гидравлический механизм начал накачивать кровью мои чресла и я почувствовал необходимый трепет и твердость.
— Давай, — сказала она, — родись мне.
Странная фраза. «Транзитовская чепуха», как я узнал позднее. Я склонился над ней и ее стройные сильные бедра обхватили меня и я вошел в нее.
Наши тела двигались вверх и вниз, назад и вперед. Мы принимали то одну позу, то другую, безрадостно исполняя стандартный репертуар. Ее искусство было огромным, но в ее манере делать это была заразительная холодность, которая передавалась мне, и я чувствовал себя машиной, цилиндром, без устали толкающим поршень, так что я спаривался без удовольствия и почти бездумно. Что она могла получить от этого? Я предполагал, что немного. Это потому, что на самом деле ей нужна была Сундара, как я думал, и перепихнуться со мной было для нее единственным шансом побыть с НЕЙ. Я был прав и в то же время неправ, так как со временем я узнал, что стальная холодность мисс Ярбер была не столько отражением отсутствия интереса ко мне, сколько результатом учения Транзит. Сексуальность, говорили их прокторы (учителя), задерживает существо здесь и сейчас и откладывает переход, а переход (транзит) есть все: неподвижное состояние есть смерть. Следовательно, вступайте в сожитие, если вам необходимо или если вы таким способом стремитесь к достижению большей цели. Но нельзя растворяться в экстазе, чтобы не позволить себе увязнуть в болоте непереходного состояния.
Даже так. Наш ледяной налет удовольствия, казалось, тянулся уже неделю. Затем она закончила или позволила себе закончить быстрым и спокойным трепетанием, и я с молчаливым облегчением вытолкнул себя из границ в окончание. Мы откатились друг от друга, тяжело дыша.
— Я хочу бренди, — сказала она через минуту.
Я достал коньяк. Издалека доносились стоны и вздохи более ортодоксального удовольствия: их производили Сундара и Фридман.
Каталина сказала:
— Ты очень компетентен.
— Благодарю, — ответил я неуверенно. До этого никто не говорил мне ничего такого. Я раздумывал, как ответить и решил не проявлять взаимности. Коньяк для двоих. Она села, скрестила ноги, пригладила волосы и отхлебнула бренди. Она выглядела холодной, спокойной, как будто полового акта и не было. И все же она странно светилась сексуальной энергией; она казалась совершенно удовлетворенной тем, что мы сделали.
— Я имею ввиду, что ты был великолепен, — сказала она. — Ты делал это сильно и бесстрастно.
— Бесстрастно?
— Не увлекаясь. Я должна сказать, что ценю это. В учении Транзита неувлеченность — это именно то, к чему мы стремимся. Все процессы Транзита работают на создание постоянного движения, на постоянное эволюционное изменение. И если мы позволяем себе пристраститься к чему-нибудь здесь и сейчас, например, пристраститься к эротическому удовольствию, или к богатству, или к чему-нибудь, что привязывает нас к нетранзитному состоянию…
— Каталина…
— Да?
— Я вымотан. Я не хочу сейчас заниматься теологией.
Она улыбнулась:
— Привязываться к беспристрастности — самая большая глупость. Я милосердна. Больше не говорю о Транзите.
— Я благодарен.
— Как-нибудь в другой раз. С тобой и Сундарой вместе. Я бы хотела объяснить наше учение, если…
— Конечно, — сказал я, — но не сейчас.
Мы выпили, покурили, и оказалось, что опять приступили к прелюбодейству — теперь уже ей хотелось преодолеть мою напряженность — в этот раз она уже не так твердо держалась своих принципов, и наш акт уже меньше напоминал спаривание, а больше был похож на акт любви.
К рассвету появились Сундара и Фридман. Она выглядела лоснящейся и сияющей, а он высушенным до костей и даже чуть ошеломленным. Она послала мне поцелуй через двенадцатиметровую пропасть: привет, любовь, привет, я люблю тебя больше всех. Я подошел к ней, и она крепко прижалась ко мне, я куснул ее за мочку уха и сказал:
— Повеселилась?
Она мечтательно кивнула. Фридман, наверное, оказался искусным не только в финансовых делах.
— Он с тобой говорил о Транзите? — хотел я знать.
Сундара покачала головой. Она пробормотала, что Фридман еще не принял Транзит, хотя Каталина работает над ним.
— Надо мной она тоже работала, — сказал я.
Фридман развалился на кушетке, тупо глядя остекленевшими глазами на восход над Бруклином. Сундара была увлечена классической эротологией Хинду, и для любого мужчины это было бы изнуряющее приключение.
«…Когда женщина обвивается вокруг своего любовника, как змея вокруг дерева, и притягивает его голову к своим жаждущим губам, если она затем целует его с легким шипящим звуком „сут-сут“ и смотрит на него долго и нежно широко открытыми глазами, полными желания, такая поза известна под названием „Кольцо Змеи…“— Кто будет завтракать? — спросил я.
Каталина криво улыбнулась, Сундара просто наклонила голову, Фридман смотрел без энтузиазма.
— Позже, — едва прошептал он. Сожженная оболочка человека.
«…Когда женщина кладет одну ступню на ступню своего любовника, а другую — на его бедро, когда она одной рукой обвивает его шею, а другой — его чресла, и мягко выпивает свое желание, как будто она хочет вскарабкаться на ствол его тела и сорвать поцелуй — это называется „Карабкаться на дерево…“Я оставил их лежать в разных частях гостиной и отправился принимать душ. Я не спал, но мой мозг был свежим и бодрым. Странная ночь, деловая ночь: я чувствовал себя более активным, чем во все предыдущие недели, я чувствовал стохастическое щекотание, толчки ясновидения, которые предупреждали меня, что я двигаюсь к преддверию новой трансформации. Я включил душ в полную силу, бьющую по телу с максимальным вибрационным очарованием, ультразвуковые волны включились в пульсацию моей возбужденной нервной системы и вызывали видения новых миров для завоевания.
В гостиной никого не было, кроме Фридмана, все еще лениво лежащего обнаженным, с бездумным взглядом на кушетке.
— Куда они пошли? — спросил я.
Он вяло махнул пальцем в сторону мастера. Итак, Каталина в конце концов забила свой гол.
Ожидалось, что теперь я распространю свое гостеприимство на Фридмана? Мой бисексуальный коэффициент был низким, он сам не вызывал во мне ни тени веселья. Но нет, Судара размонтировала его либидо: он не высказывал никаких признаков жизни, кроме полного истощения.
— Вы счастливчик, — пробормотал он, помолчав. — Какая очаровательная женщина… какая… очаровательная… — я даже подумал, что он обкурился,
— …женщина. Она продается?
— Продается? — в недоумении спросил я.
Его голос звучал серьезно.
— Я говорю о вашей восточной рабыне.
— О моей жене?
— Вы купили ее на рынке в Багдаде. Даю за нее пятьсот динаров, Николс.
— Не пойдет.
— Тысяча.
— Нет, даже за две империи.
Он засмеялся:
— Где вы нашли ее?
— В Калифорнии.
— А еще такие там есть?
— Она уникальна, — сказал я. — Так же, как я, как вы, как Каталина. Люди — не стандартные схемы, Фридман. Как насчет завтрака?
Он простонал:
— Если вы хотите вновь родиться на свет на новом уровне, вы должны учиться освобождать себя от потребности в мясе. Это Транзит. Я буду умерщвлять свою плоть, для начала отказываясь от завтрака. — Его глаза закрылись, он уснул.
Я позавтракал в одиночестве, смотря как на нас с Атлантики наступает утро, достал утренний выпуск «Таймс» из дверной щели и с удовольствием отметил, что речь Куинна была помещена на первой странице внизу с фотографией на две колонки. «Мэр призывает полностью реализовать человеческий потенциал».Это был заголовок. Чуть ниже обычные стандартные колонки «Таймс». Краткое введение сообщало о его заключительных словах по поводу современного общества и было выделено полдюжины ярких фраз в первых двадцати строках. Продолжение было помещено на двадцать первой странице, где вся речь была дана целиком. Я читал и, читая, удивлялся, почему я так волнуюсь. В напечатанной речи, казалось, не было реального содержания, это был только набор слов, коллекция легко запоминающихся фраз, не представляющая никакой программы, не дающая конкретных предложений. А для меня прошлой ночью это звучало как план Утопии. Я содрогнулся. Куинн казался не больше чем любителем. Я сам оттачивал его выступление, пытаясь вложить в него свои неясные фантазии по поводу социальных реформ и трансформации тысячелетия. Выступление Куинна было чистой харизмой в действии, стихийной силой, воздействующей на нас с помоста. Так происходит со всеми лидерами: их товаром является собственная личность. Чистые идеи надо оставить менее значительным людям.
В начале девятого пошли телефонные звонки. Мардикян хотел распространить тысячу видеокассет с речью Куинна среди низших организаций Новой Демократии по всей стране. Что я думаю по этому поводу? Ломброзо докладывал о полумиллионном вкладе в банк еще не существующей кампании по выборам Куинна в Президенты как следствие его вчерашнего выступления. Миссакян… Ефрикян… Саркисян…
Когда, наконец, наступила свободная минута, я вышел и увидел Каталину Ярбер в блузке и цепочке на бедре, которая пыталась разбудить Фридмана. Она одарила меня лисьей улыбкой:
— Надеюсь, мы будем чаще видеться, — сказала она сдавленно.
Они ушли. Сундара спала. Телефонных звонков больше не было. Речь Куинна расходилась волнами повсюду. Наконец, она появилась обнаженная, очаровательная, сонная, но совершенная в своей красоте, даже глаза не припухли.
— Думаю, что мне хотелось бы побольше узнать о Транзите, — сказала она.
14
Три дня спустя я пришел домой и был удивлен, увидев Сундару и Каталину обнаженными, стоящими на коленях рядом друг с другом на ковре в зале. Как прекрасно они выглядели, бледное тело рядом с шоколадным, короткие светлые волосы и каскад длинных черных волос, темные соски и розовые. Это, пожалуй, не было прелюдией к султанским оргиям. В воздухе пахло ладаном, а они молились.
— Все проходит, — произнесла Ярбер нараспев, и Сундара повторила за ней: — Все проходит.
Золотая цепочка стягивала темный сатин левого бедра моей жены, на которой покоился медальон Учения Транзита.
Сундара и Каталина вежливо поклонились мне, как бы говоря: «Не обращай на нас внимания», — и снова углубились в молитву. Я думал, что в какой-то момент они встанут и скроются в спальне, ан нет, их нагота была чисто ритуальной, и когда они закончили ритуал, они оделись, вскипятили чай и принялись болтать как старые подружки. В эту ночь, когда я приблизился к Сундаре, она сказала, что не может сейчас заниматься со мной любовью. Не не хочет, а не может. Как будто она вошла в состояние очищения, которое в данный момент не может быть осквернено похотью.
Так начался переход Сундары в Транзит. Поначалу это были только утренние медитации по десять минут в полной тишине: затем начались вечерние чтения из таинственных книжонок в мягких обложках, плохо напечатанных, на дешевой бумаге. На второй неделе она объявила мне, что теперь в городе каждый вторник будут проходить вечерние встречи, и не смогу ли я обходиться без нее? Вторничные ночи стали для нас ночами сексуальных воздержаний. Она чувствовала себя виноватой, но была тверда. Она, казалось, отдалялась, сосредоточившись на своем религиозном переходе. Даже ее работа, ее картинная галерея, о которой она так нежно заботилась, потеряла для нее всякое значение. Я подозревал, что она часто встречалась с Каталиной в городе в дневное время. И я, будучи наивным материалистом, был не прав, когда подозревал, что они, встречаясь в отелях, занимаются лесбиянством. На самом же деле не тело, а душа Сундары была соблазнена. Старые приятели давно меня предупреждали: женишься на индуске — начнешь молиться с ней от восхода до заката, станешь вегетарианцем, она заставит тебя петь гимны Кришне. Я смеялся над ними. Сундара была американкой, западной, земной. Но сейчас я видел, что ее санскритские гены берут реванш.
Учение Транзита, конечно, не было индуизмом, это скорее была смесь буддизма с фашизмом, сплав дзен-буддизма, тантры и учения Платона с гештальт-психологией и паундиантской экономикой, и еще черт знает какой чепухи. Но никакого Кришны, Аллаха, Иеговы или какого-либо другого божественного начала в их учении не присутствовало. Оно появилось в Калифорнии шесть или семь лет назад как естественный результат диких девяностых годов, наступивших вслед за бестолковыми восьмидесятыми, перед которыми прошли ужасные семидесятые. Оно усердно насаждалось и распространялось ордами фанатичных миссионеров. Оно быстро распространилось среди наименее религиозно просвещенных районов на востоке Соединенных Штатов. Пока Сундара не обратилась к учению, я не замечал его, оно было не столько противно мне, сколько безразлично. Но как только оно стало все больше поглощать энергию моей жены, я стал внимательнее к нему присматриваться.
Каталина Ярбер смогла изложить мне основные постулаты этого Учения за пять минут, когда мы были с ней в постели в ту ночь. Этот мир ничтожен, утверждают приверженцы Транзита, и наше пребывание в нем кратковременное. Это всего лишь пустячное путешествие. Мы уходим из этого мира, возрождаемся вновь, снова проходим через него, снова и снова до тех пор, пока не освобождаемся от кармического цикла и не переходим к благословенному погружению — нирване, когда мы сливаемся с космосом. То, что держит нас в этом цикле — это ублажение своего я. Мы заклиниваемся на вещах, потребностях, удовольствиях, на самоутверждении. И до тех пор, пока мы остаемся в этом заколдованном круге эгоизма, мы будем снова и снова появляться на этом печальном, никчемном, крошечном грязном шарике. Если мы хотим перейти на более высокий уровень, а затем достичь Наивысшего — мы должны очистить свои души суровым испытанием самоотречения.
На самом же деле, все это чистая ортодоксальная восточная теология. Для перехода в Транзит надо отдаться изменчивости к непостоянству. Переход — это все; изменение — это суть; остановка убивает; жестокая приверженность чему-либо является путем к нежелательным перерождениям. Процессы Транзита работают на перманентную эволюцию личности, на постоянное совершенствование духа и вдохновляют на непредсказуемое и даже эксцентричное поведение. А вот и лозунг: санкционирование сумасшествия. Вселенная, говорят адепты Транзита, является постоянным потоком. Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Мы должны плыть по течению. Мы должны быть податливыми, изменчивыми, калейдоскопичными, подвижными как ртуть. Мы должны принять идею, что постоянство — ужасная иллюзия и все, включая нас самих, находится в состоянии головокружительного бесконечного изменения. Но, хотя вселенная находится в постоянном движении и изменении, мы не обречены плыть по течению. Так как ничто не детерминировано и ничто не предсказуемо, то судьба, говорят они нам, находится в наших собственных руках. Мы сами кузнецы своего счастья, мы свободны постичь Истину и использовать ее в своих целях. Что такое Истина? Это то, что мы должны по собственной воле перестать быть самими собой, мы должны отбросить жесткое восприятие своей личности, так как только через беспрепятственный поток процессов Транзита мы можем уничтожить ублажение своего я, которое привязывает нас к непереходному состоянию на самом низком уровне.
Это Учение ужасало меня. Я неудобно чувствую себя в хаосе. Я верю в порядок и предсказуемость. Мой дар внутреннего зрения, моя врожденная стохастичность основываются на понятии, что существуют парадигмы и что вероятности реальны. Я предпочитаю верить, что чайник, поставленный на огонь, закипит, а подброшенный вверх камень упадет. Цель же приверженцев Транзита — превратить чай, стоящий на огне, в ледышку.
Приходы домой начинали теперь становится для меня настоящими приключениями.
Однажды мебель оказалась переставленной. Все. Все наши тщательно выверенные эффекты были разрушены. Три дня спустя я обнаружил, что мебель опять стоит по-другому, еще чуднее. Каждый раз я не говорил ей ни слова и примерно через неделю Сундара вернула все вещи на свои места.
Сундара выкрасила волосы в рыжий цвет. Эффект был странный.
В течение шести дней она держала в доме белую косоглазую кошку.
Она упрашивала меня пойти с ней на вторничную молитву, но когда я согласился, она отменила свое приглашение за час до выхода из дома и отправилась одна, ничего не объясняя.
Она находилась в руках апостолов хаоса. Любовь рождает терпение, поэтому я был терпелив с ней, что бы она ни выделывала. Чтобы бороться со статичностью, я терпел. «Это временно, — утешал я себя. — Все это преходяще».
— Все проходит, — произнесла Ярбер нараспев, и Сундара повторила за ней: — Все проходит.
Золотая цепочка стягивала темный сатин левого бедра моей жены, на которой покоился медальон Учения Транзита.
Сундара и Каталина вежливо поклонились мне, как бы говоря: «Не обращай на нас внимания», — и снова углубились в молитву. Я думал, что в какой-то момент они встанут и скроются в спальне, ан нет, их нагота была чисто ритуальной, и когда они закончили ритуал, они оделись, вскипятили чай и принялись болтать как старые подружки. В эту ночь, когда я приблизился к Сундаре, она сказала, что не может сейчас заниматься со мной любовью. Не не хочет, а не может. Как будто она вошла в состояние очищения, которое в данный момент не может быть осквернено похотью.
Так начался переход Сундары в Транзит. Поначалу это были только утренние медитации по десять минут в полной тишине: затем начались вечерние чтения из таинственных книжонок в мягких обложках, плохо напечатанных, на дешевой бумаге. На второй неделе она объявила мне, что теперь в городе каждый вторник будут проходить вечерние встречи, и не смогу ли я обходиться без нее? Вторничные ночи стали для нас ночами сексуальных воздержаний. Она чувствовала себя виноватой, но была тверда. Она, казалось, отдалялась, сосредоточившись на своем религиозном переходе. Даже ее работа, ее картинная галерея, о которой она так нежно заботилась, потеряла для нее всякое значение. Я подозревал, что она часто встречалась с Каталиной в городе в дневное время. И я, будучи наивным материалистом, был не прав, когда подозревал, что они, встречаясь в отелях, занимаются лесбиянством. На самом же деле не тело, а душа Сундары была соблазнена. Старые приятели давно меня предупреждали: женишься на индуске — начнешь молиться с ней от восхода до заката, станешь вегетарианцем, она заставит тебя петь гимны Кришне. Я смеялся над ними. Сундара была американкой, западной, земной. Но сейчас я видел, что ее санскритские гены берут реванш.
Учение Транзита, конечно, не было индуизмом, это скорее была смесь буддизма с фашизмом, сплав дзен-буддизма, тантры и учения Платона с гештальт-психологией и паундиантской экономикой, и еще черт знает какой чепухи. Но никакого Кришны, Аллаха, Иеговы или какого-либо другого божественного начала в их учении не присутствовало. Оно появилось в Калифорнии шесть или семь лет назад как естественный результат диких девяностых годов, наступивших вслед за бестолковыми восьмидесятыми, перед которыми прошли ужасные семидесятые. Оно усердно насаждалось и распространялось ордами фанатичных миссионеров. Оно быстро распространилось среди наименее религиозно просвещенных районов на востоке Соединенных Штатов. Пока Сундара не обратилась к учению, я не замечал его, оно было не столько противно мне, сколько безразлично. Но как только оно стало все больше поглощать энергию моей жены, я стал внимательнее к нему присматриваться.
Каталина Ярбер смогла изложить мне основные постулаты этого Учения за пять минут, когда мы были с ней в постели в ту ночь. Этот мир ничтожен, утверждают приверженцы Транзита, и наше пребывание в нем кратковременное. Это всего лишь пустячное путешествие. Мы уходим из этого мира, возрождаемся вновь, снова проходим через него, снова и снова до тех пор, пока не освобождаемся от кармического цикла и не переходим к благословенному погружению — нирване, когда мы сливаемся с космосом. То, что держит нас в этом цикле — это ублажение своего я. Мы заклиниваемся на вещах, потребностях, удовольствиях, на самоутверждении. И до тех пор, пока мы остаемся в этом заколдованном круге эгоизма, мы будем снова и снова появляться на этом печальном, никчемном, крошечном грязном шарике. Если мы хотим перейти на более высокий уровень, а затем достичь Наивысшего — мы должны очистить свои души суровым испытанием самоотречения.
На самом же деле, все это чистая ортодоксальная восточная теология. Для перехода в Транзит надо отдаться изменчивости к непостоянству. Переход — это все; изменение — это суть; остановка убивает; жестокая приверженность чему-либо является путем к нежелательным перерождениям. Процессы Транзита работают на перманентную эволюцию личности, на постоянное совершенствование духа и вдохновляют на непредсказуемое и даже эксцентричное поведение. А вот и лозунг: санкционирование сумасшествия. Вселенная, говорят адепты Транзита, является постоянным потоком. Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Мы должны плыть по течению. Мы должны быть податливыми, изменчивыми, калейдоскопичными, подвижными как ртуть. Мы должны принять идею, что постоянство — ужасная иллюзия и все, включая нас самих, находится в состоянии головокружительного бесконечного изменения. Но, хотя вселенная находится в постоянном движении и изменении, мы не обречены плыть по течению. Так как ничто не детерминировано и ничто не предсказуемо, то судьба, говорят они нам, находится в наших собственных руках. Мы сами кузнецы своего счастья, мы свободны постичь Истину и использовать ее в своих целях. Что такое Истина? Это то, что мы должны по собственной воле перестать быть самими собой, мы должны отбросить жесткое восприятие своей личности, так как только через беспрепятственный поток процессов Транзита мы можем уничтожить ублажение своего я, которое привязывает нас к непереходному состоянию на самом низком уровне.
Это Учение ужасало меня. Я неудобно чувствую себя в хаосе. Я верю в порядок и предсказуемость. Мой дар внутреннего зрения, моя врожденная стохастичность основываются на понятии, что существуют парадигмы и что вероятности реальны. Я предпочитаю верить, что чайник, поставленный на огонь, закипит, а подброшенный вверх камень упадет. Цель же приверженцев Транзита — превратить чай, стоящий на огне, в ледышку.
Приходы домой начинали теперь становится для меня настоящими приключениями.
Однажды мебель оказалась переставленной. Все. Все наши тщательно выверенные эффекты были разрушены. Три дня спустя я обнаружил, что мебель опять стоит по-другому, еще чуднее. Каждый раз я не говорил ей ни слова и примерно через неделю Сундара вернула все вещи на свои места.
Сундара выкрасила волосы в рыжий цвет. Эффект был странный.
В течение шести дней она держала в доме белую косоглазую кошку.
Она упрашивала меня пойти с ней на вторничную молитву, но когда я согласился, она отменила свое приглашение за час до выхода из дома и отправилась одна, ничего не объясняя.
Она находилась в руках апостолов хаоса. Любовь рождает терпение, поэтому я был терпелив с ней, что бы она ни выделывала. Чтобы бороться со статичностью, я терпел. «Это временно, — утешал я себя. — Все это преходяще».
15
Девятого мая тысяча девятьсот девяносто девятого года, между четырьмя и пятью часами утра, я увидел сон, как казнили Государственного контролера Джилмартина.
Абсолютно точно помню дату и время, потому что это был такой яркий сон, как одиннадцатичасовые новости, обычно разворачивающиеся на экране моего внутреннего взора, что я даже проснулся и набормотал несколько записей на магнитофон, стоявший у моей постели. Я уже давно приучился делать записи таких эмоциональных снов, потому что они иногда оказываются вещими. В снах приходит истина. Однажды Фараону — царю египетскому, у которого служил Иосиф, приснился сон, что он стоит у реки, из которой вышли семь тучных коров и семь тощих — четырнадцать предзнаменований. Семь плодородных лет и семь голодных. Кальпурния видела статую своего мужа Цезаря, истекающего кровью. В ночь перед Мартовскими идами Аврааму Линкольну приснилось, что он слышит сдавленные рыдания плакальщиц и видит себя, спускающимся к катафалку в Восточной комнате Белого дома, вдоль которого стоит наряд почетного караула, а на погребальных дрогах лежит тело в погребальном одеянии, и все это окружено толпой плачущих горожан. «Кто умер в Белом доме?» — спросил спящий президент и ему ответили, что покойник — Президент, застреленный наемным убийцей.
Задолго до того, как Карваджал вошел в мою жизнь, я знал, что сигналы будущего слабы, но дрейфуя через океан времени, они могут приходить к нам в снах. Поэтому я постарался запомнить свой сон о Джилмартине.
Я видел его, толстого, бледного, покрытого потом, круглолицего, с холодным голубыми глазами, которого тащили на открытый пыльный двор тюрьмы, залитый палящими лучами солнца, где стоял взвод хмурых солдат в черной униформе, отбрасывавших темные четкие тени. Я видел, как он извивался в своих путах, пытаясь освободиться, сопя, протестуя и моля, доказывая свою невиновность. Солдаты, стоящие плечом к плечу, подняли ружья, наступила мучительно долгая тишина, солдаты молча целились. Джилмартин стонал, молился, скулил, наконец, обретя достоинство, выпрямился, расправил плечи и вызывающе посмотрел в лица своим палачам. Последовала команда «Огонь!», грянул выстрел, и тело, корчась и извиваясь в конвульсиях, повисло на веревках.
Абсолютно точно помню дату и время, потому что это был такой яркий сон, как одиннадцатичасовые новости, обычно разворачивающиеся на экране моего внутреннего взора, что я даже проснулся и набормотал несколько записей на магнитофон, стоявший у моей постели. Я уже давно приучился делать записи таких эмоциональных снов, потому что они иногда оказываются вещими. В снах приходит истина. Однажды Фараону — царю египетскому, у которого служил Иосиф, приснился сон, что он стоит у реки, из которой вышли семь тучных коров и семь тощих — четырнадцать предзнаменований. Семь плодородных лет и семь голодных. Кальпурния видела статую своего мужа Цезаря, истекающего кровью. В ночь перед Мартовскими идами Аврааму Линкольну приснилось, что он слышит сдавленные рыдания плакальщиц и видит себя, спускающимся к катафалку в Восточной комнате Белого дома, вдоль которого стоит наряд почетного караула, а на погребальных дрогах лежит тело в погребальном одеянии, и все это окружено толпой плачущих горожан. «Кто умер в Белом доме?» — спросил спящий президент и ему ответили, что покойник — Президент, застреленный наемным убийцей.
Задолго до того, как Карваджал вошел в мою жизнь, я знал, что сигналы будущего слабы, но дрейфуя через океан времени, они могут приходить к нам в снах. Поэтому я постарался запомнить свой сон о Джилмартине.
Я видел его, толстого, бледного, покрытого потом, круглолицего, с холодным голубыми глазами, которого тащили на открытый пыльный двор тюрьмы, залитый палящими лучами солнца, где стоял взвод хмурых солдат в черной униформе, отбрасывавших темные четкие тени. Я видел, как он извивался в своих путах, пытаясь освободиться, сопя, протестуя и моля, доказывая свою невиновность. Солдаты, стоящие плечом к плечу, подняли ружья, наступила мучительно долгая тишина, солдаты молча целились. Джилмартин стонал, молился, скулил, наконец, обретя достоинство, выпрямился, расправил плечи и вызывающе посмотрел в лица своим палачам. Последовала команда «Огонь!», грянул выстрел, и тело, корчась и извиваясь в конвульсиях, повисло на веревках.