Страница:
— Так же, как и вы.
— Неправда, — сказал я, — я совсем не вижу будущих событий. У меня нет видения того, что придет. Я просто очень хорошо угадываю, сравнивая возможности и выбирая из них наиболее вероятные, но я не предвижу. Я никогда не уверен в своей правоте. Просто я разумно уверен в своих знаниях. Поэтому все, что я делаю — это гадание. Вы понимаете? Тогда, в кон горе Ломброзо, вы мне рассказали почти все, что произойдет: я гадаю, а вы видите. Своим внутренним взором вы видите будущее как кино. Я прав?
— Вы знаете, что вы правы, мистер Николс.
— Да, я знаю, что я прав. В этом нет никакого сомнения. Я знаю, чего можно достичь стохастическими методами, но то, что вы делаете, выходит за рамки возможностей догадки и расчета. Может, я и мог бы предсказать возможность крушения пары танкеров, но ни то, что Лидеккер умрет, ни то, что Джилмартин будет обвинен в мошенничестве. Я, может быть, и мог бы предположить, что КАКАЯ-НИБУДЬ ключевая политическая фигура умрет этой весной, но никогда бы не смог сказать, кто конкретно. Может, я и мог бы предположить, что КАКОЙ-ТО государственный политик вылетит из седла, но не мог бы назвать его имя. А ваши предсказания точны и конкретны. Это не вероятностное предсказание. Это, пожалуй, скорее колдовство, мистер Карваджал. По определению будущее неизвестно, но вы, кажется, много знаете о будущем.
— О ближайшем будущем — да. Да, мистер Николс, знаю.
— Только о ближайшем?
Он засмеялся:
— Вы думаете, что мой взор пронизывает все пространство и время?
— Сейчас я не знаю, что пронизывает ваш взор. Но я хотел бы знать. Я хотел бы иметь хотя бы малейшее представление о том, как он работает и каковы его возможности.
— Он работает так, как вы описали, — ответил Карваджал. — Когда я хочу, я вижу. Будущие события проходят перед моим взором, как в кино.
Его голос звучал совсем прозаично, почти нудно:
— И это единственное, зачем вы пришли сюда?
— А вы разве не знаете? Вы наверняка уже видели фильм о нашей беседе.
— Конечно, видел.
— О вы забыли некоторые детали?
— Я очень редко что-нибудь забываю, — сказал Карваджал, вздыхая.
— Тогда вы должны знать, что я собираюсь спросить.
— Да, — согласился он.
— И даже в этом случае вы не ответите до тех пор, пока я не спрошу?
— Да.
— А если я не спрошу, — сказал я, — а если я прямо сейчас уйду и не сделаю того, что должен сделать?
— Это невозможно, — ровно сказал Карваджал. — Я помню, в каком русле должна течь наша беседа, и вы не уйдете отсюда до тех пор, пока не зададите свой следующий вопрос. Все будет происходить только так. У вас нет выбора, кроме как сказать и сделать то, что я видел, что вы скажете и сделаете.
— Вы Бог, распоряжающийся событиями моей жизни?
Он слабо улыбнулся и покачал головой:
— К сожалению, я смертен, мистер Николс. Ничем не распоряжаюсь. Я утверждаю, что будущее неизменно. А что, вы думаете, есть будущее? Мы оба действующие лица в сценарии, который не может быть переписан. Продолжим. Давайте разыграем наш сценарий. Спрашивайте меня.
— Нет, я собираюсь сломать схему и уйти отсюда.
— …о будущем Пола Куинна, — сказал он. Я уже был у двери.
Но, когда он назвал имя Куинна, моя челюсть отвисла. Я был ошеломлен и повернулся. Это, конечно, был вопрос, который я собирался задать, вопрос, ради которого я пришел сюда, который я решил не задавать, когда вступил в игру со своей судьбой. Как же плохо я сыграл! Как же прекрасно Карваджал манипулировал мной! Я был беспомощен, побежден, раздавлен. Вы думаете, что я все еще мог спокойно уйти? Нет, нет, только не тогда, когда он упомянул имя Куинна, когда он дразнил меня обещанием желаемого знания, когда Карваджал еще раз решающе, сокрушительно продемонстрировал остроту своего дара оракула.
— Вы говорите, — пробормотал я, — вы задаете вопрос.
— Если вам так хочется, — вздохнул он.
— Я настаиваю.
— Вы намерены спросить, станет ли Пол Куинн Президентом?
— Именно это, — сказал я опустошенно.
— Ответ: да, он станет.
— Вы думаете? Это самое лучшее, что вы можете мне сказать. Вы полагаете, он будет?
— Я не знаю.
— Вы знаете все.
— Нет, — сказал Карваджал, — не все. Есть границы. И ваш вопрос за их пределами. Единственный ответ, который я могу вам дать, это обычная догадка, основанная на тех же фактах, которые любой интересующийся политикой принимает во внимание. Согласно этим фактам, Куинн, я думаю, скорее всего станет президентом.
— Но вы не знаете наверняка. Вы не видите, как он становится президентом?
— Совершенно верно.
— Это выше ваших возможностей? Это не в ближайшем будущем?
— Да, за пределами моих возможностей.
— Таким образом, вы мне говорите, что Куинн не будет избран в двухтысячном году, но он — хорошая ставка на две тысячи четвертый год, хотя вы не можете видеть две тысячи четвертый год.
— А вы когда-нибудь верили, что Куинн будет избран в двухтысячном году? — спросил Карваджал.
— Никогда. Мортонсон непобедим. Даже в том случае, если Мортонсон умрет, как Лидеккер, когда надо будет кого-нибудь выбрать, то Куинн… — я сделал паузу. — А что ждет Мортонсона? Он доживет до выборов двухтысячного года?
— Я не знаю, — тихо сказал Карваджал.
— Вы этого тоже не знаете? Выборы состоятся через семнадцать месяцев. Ваш диапазон ясновидения меньше семнадцати месяцев? Да?
— Сейчас — да.
— А он был когда-нибудь больше?
— О, да, — сказал он, — гораздо больше. Я видел иногда за тридцать-сорок лет вперед. Но не сейчас.
Я чувствовал, что Карваджал опять со мной играет. Рассердившись, я сказал:
— Есть ли шанс, что долгосрочное прогнозирование вернется к вам? И даст вам возможность увидеть, скажем, выборы две тысячи четвертого года? Или хотя бы выборы двухтысячного года?
— Не уверен.
Я обливался потом.
— Помогите мне. Мне крайне важно знать, попадет ли Куинн в Белый Дом.
— Зачем?
— Зачем? Затем, что я… — я остановился, с удивлением обнаружив, что мною движет только любопытство. Я решил работать на выборы Куинна. Предположительно, моя решимость не была обусловлена знанием того, что я работаю на победителя. И все же, пока я думал, Карваджал мог ответить мне. Я очень хотел знать. Я сказал, чувствуя себя неловко:
— Потому, что я очень связан с его карьерой. И я бы лучше себя чувствовал, если бы знал, как будут развиваться события. Особенно если я буду знать, что все наши усилия не пропадут даром. Я… гм… — я запнулся, чувствуя себя глупо.
Карваджал сказал:
— Я дал вам лучший ответ, который мог. Я предполагаю, что ваш человек станет президентом.
— В следующем или в две тысячи четвертом году?
— Если ничего не случится с Мортонсоном, то, кажется, у Куинна нет шансов до две тысячи четвертого года.
— А вы не знаете, что-нибудь может случиться с Мортонсоном? — настаивал я.
— Я сказал вам: у меня нет способности узнать это. Пожалуйста, поверьте мне, что я не могу видеть дальше следующих выборов. И как вы сами несколько минут назад отметили, вероятностная методика бесполезна в предсказании даты чьей-либо смерти. Я работаю с вероятностями. Мои догадки даже хуже, чем ваши. В стохастических материях вы эксперт, а не я.
— То, что вы говорите, означает, что ваша поддержка Куинна основывается не на абсолютном знании, а только на предчувствии.
— Какая поддержка Куинна?
Его вопрос, заданный таким невинным тоном, осадил меня.
— Вы же думали, что из него получится хороший мэр. И вы хотите, чтобы он стал президентом, — сказал я.
— Я думал? Я хочу?
— Вы вложили огромные деньги в кампанию по выборам его мэром. Что это, как не поддержка? В марте вы объявились в конторе одного из главных стратегов и предложили сделать все, что в ваших силах, чтобы помочь Куинну занять высший пост. Разве это не поддержка?
— Меня совершенно не волнует, победит ли Пол Куинн на следующих выборах, — сказал Карваджал. — Его карьера для меня ничего не значит. И никогда не значила.
— Почему тогда вы хотите вкладывать такие деньги в его предвыборную кампанию? Почему вы хотите вручать записки с предсказаниями будущего организаторам его кампании? Почему вы хотите…
— Хочу?
— Да, хотите. Я не так сказал?
— Желание не имеет к этому никакого отношения, мистер Николс.
— Чем больше я с вами говорю, тем меньше я вас понимаю.
— Желание подразумевает выбор, свободу, волеизъявление. Таких понятий нет в моей жизни. Я ставлю на Куинна, потому что я знаю, что я должен это сделать, а не потому, что я предпочитаю его какому-либо другому политику. Я пришел в контору Ломброзо в марте, потому что я сам видел за несколько месяцев до этого, что я должен туда пойти именно в этот день, независимо от того, хотел бы я этого или нет. Я живу в этом разрушенном районе, потому что мне никогда не привиделось, что я живу где-то еще, и поэтому я знаю, что это мое место. Я говорю то, что я говорил вам сегодня, потому что эту беседу уже видел пятьдесят раз в кино своего взора. И поэтому я знаю, что я должен сказать вам такое, чего бы не сказал никому другому. Я никогда не задаю вопроса «Зачем?» В моей жизни нет неожиданностей, мистер Николс, нет принятия решений и нет волеизъявления. Я делаю то, что должен делать, и я знаю, что я должен делать это, потому что я видел, как я делал это.
Его горькие слова ужаснули меня больше, чем реальные или воображаемые ужасы темной лестницы его дома. Никогда раньше я не заглядывал во вселенную, в которой нет места свободе воли, шансу, неожиданности, случайности. Я видел, как безысходное видение предопределенного будущего тащит беспомощного, но не жалующегося Карваджала через настоящее. Это напугало меня. Но через мгновение тошнотворный страх исчез, чтобы никогда не вернуться, так как после первого плачевного восприятия Карваджала как трагической жертвы пришло другое, более возвышенное, что Карваджал — один из тех, чей дар был квинтэссенцией моего дара, который пошел дальше каприза случая в сферу полной предопределенности. И это восприятие непреодолимо тянуло меня к нему. Я чувствовал, что наши души проникают друг в друга, и знал, что я больше никогда не смогу от него освободиться. Казалось, будто та холодная сила, которую он излучал, тот холодный свет, рожденный его странностью, отталкивавший меня, сейчас поменял свой знак и стал притягивать меня к нему.
— Вам всегда приходится играть в сценах, которые вы видите? — спросил я.
— Всегда.
— И вы никогда не пытались изменить сценарий?
— Никогда.
— Потому что вы боитесь того, что может при этом произойти?
Он покачал головой.
— Как я могу вообще чего-нибудь бояться? Ведь мы боимся неизвестности, не так ли? Нет, я послушно читаю строчки сценария, так как знаю, что альтернативы нет. То, что вам кажется будущим, я воспринимаю как прошлое, что-то уже пережитое, то, что бесполезно пытаться изменить. Я ставлю деньги на Куинна, потому что Я УЖЕ СДЕЛАЛ ЭТОи уже смирился с этим. Как мог бы я видеть, что я дал, если бы фактически я не сделал этого, так как момент моего видения будущего пересекается с моментом моего настоящего?
— Вы когда-нибудь беспокоились о том, что забудете сценарий и сделаете что-нибудь не так в нужный момент?
Карваджал захихикал.
— Если бы вам хоть на минуточку удалось увидеть то, что вижу я, вы бы знали, насколько беспредметен этот вопрос. «Не так» поступить невозможно. Существует только «так», которое и происходит, и которое реально. Я чувствую, что должно произойти, оно в конце концов и происходит. Я актер в драме, которая не допускает импровизаций, так же, как и вы, как и мы все.
— И вы никогда даже не пытались переписать сценарий? Хотя бы в деталях? Хотя бы раз?
— О! Да больше чем раз, мистер Николс, и не только детали. Когда я был моложе, гораздо моложе, до того, как понял. Скажем, мне бы довелось увидеть какое-то бедствие, скажем, ребенка, перебегающего дорогу перед грузовиком или горящий дом, и я решил бы сыграть роль Бога и предотвратить это бедствие.
— И?
— Не получается. Как бы я ни планировал изменение, событие неизбежно случалось в нужный момент, как мне и представлялось. Всегда. Обстоятельства предотвращали меня от предотвращения чего-нибудь. Много раз я пытался изменить предписанный ход вещей, и мне никогда не удавалось это. И в конце концов я прекратил попытки. С тех пор я просто играю свою роль, читаю свои строчки, как они и должны быть прочитаны.
— И вы полностью это принимаете? — спросил я. Я без остановки ходил по комнате, возбужденный, переполненный чувствами. — Для вас книга времени написана, отпечатана и неизменна? Судьба — и никаких возражений?
— Судьба — и никаких споров, — ответил он.
— Разве это не философия слабых?
Казалось, это его развлекает.
— Это не философия, мистер Николс. Это приспособление к природе реальности. Послушайте, вы «воспринимаете» настоящее?
— Что?
— Когда с вами что-то случается, воспринимаете ли вы это реальностью? Или вы видите это условностью и изменчивостью, у вас есть чувство, что вы могли бы это изменить в тот момент, когда это происходит?
— Конечно, нет. Как это можно изменить…
— Вот именно. Можно попытаться изменить свое будущее, можно даже отредактировать и реконструировать свою память о прошлом, но ничего нельзя сделать с моментом как таковым, когда он происходит и становится реальностью.
— И что?
— Для других будущее кажется изменяемым, потому что оно недосягаемо. У них есть иллюзия того, что они могут сконструировать свое будущее, вырвать его из матрицы еще не родившегося времени. А то, что я воспринимаю, когда Я ВИЖУ, является «будущим» только в теперешней моей временной позиции на отрезке времени. На самом же деле, это также и «настоящее», неизменяемое непосредственное настоящее моего существования в другой точке этого времени. Или, возможно, в той же точке, но другого отрезка. О, у меня много умных теорий, мистер Николс, но они все ведут к одному выводу: то, чему я являюсь свидетелем, не является гипотетическим или условным будущим, предметом модификации через перераспределение предыдущих фактов, а является реальным неизменяемым событием, таким неизменным, как настоящее и прошлое, я так же не могу изменить его, как нельзя изменить действия, которые вы наблюдаете на киноэкране. Я очень давно пришел к пониманию этого. И принял это.
— Как давно вы обладаете способностью ВИДЕТЬ?
Передернувшись, Карваджал сказал:
— Кажется, всю жизнь. Правда, когда я был ребенком, я не мог этого оценить. Это был — как будто я впадал в горячку — сон наяву, бред. Я не понимал, что я переживаю, как бы это сказать… «взгляд в будущее». Но потом я обнаружил, что переживаю те события, которые уже видел в своих снах наяву. И такое состояние, мистер Николс, которое вы наверняка время от времени испытываете, у меня было каждый день. Наступали моменты, когда я чувствовал себя марионеткой, которую дергает за веревочки кукловод, находящийся где-то на небесах. Постепенно я понял, что больше никто не переживает этих видений будущего так же часто и сильно, как я. Я думаю, что мне было уже лет двадцать, когда я полностью осознал, что это такое, и к тридцати освоился с этим. Конечно, я никогда до сегодняшнего дня ни перед кем не раскрывался.
— Потому что вы никому не доверяли?
— Потому что этого не было в сценарии, — произнес он торжественно.
— Вы никогда не были женаты?
— Нет. Мне и не хотелось. Как я мог хотеть того, чего практически не хотел? Я никогда не ВИДЕЛ себя женатым.
— И поэтому, должно быть, никогда и не предполагалось, что у вас будет жена.
— Никогда не предполагалось? — Его глаза странно вспыхнули. — Мне не нравится это выражение, мистер Николс. Оно предполагает, что во вселенной существует какое-то разумное начало, автор великого сценария. Я не думаю, что он существует! Не нужно усложнять. Сценарий пишется сам собой, событие за событием. По сценарию я должен быть холост. Поэтому нельзя сказать, что предполагалось, что я буду холостым. Достаточно сказать, что я ВИДЕЛ себя холостым. Поэтому я и должен был быть холостым, поэтому я был и есть холост.
— В языке нет нужной временной категории для обозначения вашего случая,
— сказал я.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
— Думаю, что да. Правильно ли будет сказать, что «будущее» и «настоящее» — просто различные названия одних и тех же событий, рассматриваемых с разных точек?
— Неплохое допущение, — сказал Карваджал, — я предпочитаю думать, что все события одновременны, а в движении находится наше восприятие их, движется точка сознания, а не сами события.
— Иногда кому-то удается воспринимать события с различных точек, так, что ли?
— У меня много теорий, — сказал он рассеянно, — возможно, одна из них правильная. Важно само по себе видение, а не объяснения. А видение у меня есть.
— Вы могли вы использовать это, чтобы сколотить миллионы, — сказал я, обводя взглядом убогое жилище.
— Я и использовал.
— Нет, я имею в виду по-настоящему гигантское состояние. Рокфеллер плюс Гетти плюс Крез… невиданная дотоле финансовая империя. Власть. Предельная роскошь. Наслаждение. Женщины. Контроль над целыми континентами.
— Этого не было в сценарии, — сказал Карваджал.
— И вы приняли сценарий.
— Сценарий нельзя не принимать. Я думал, вы поняли эту мысль.
— Итак, вы делали деньги, много денег, но ничего для себя, вам все было безразлично? Вы просто позволяли деньгам собираться в кучи вокруг вас, как осенние листья?
— Они мне были не нужны. Мои желания скромны, а вкусы просты. Я накапливал их, потому что я видел себя играющим на бирже и богатеющим. Я делал то, что видел.
— Следуя за сценарием. Не спрашивая, почему. Миллионы долларов. Что вы с ними делали?
— Я использовал их так, как видел. Часть я раздал на благотворительность, университетам, политикам.
— В соответствии с вашими предпочтениями, или по предопределению сценария, который вы видели?
— У меня нет предпочтений, — сказал он спокойно.
— А остальные деньги?
— Я хранил их. В банке. Что я должен был с ними делать? Они никогда не имели для меня никакого значения. Как вы сказали, безразличны. Миллион долларов, пять миллионов, десять миллионов — просто слова, — в его голос вкрались тоскливые нотки, — а что имеет значение? Что значит ЗНАЧЕНИЕ? Мы просто следуем сценарию, мистер Николс. Вам налить еще стакан воды?
— Пожалуйста, — сказал я и миллионер наполнил стакан.
Голова у меня кружилась. Я пришел за ответами и получил их, дюжины ответов, каждый из которых породил сотни новых вопросов. И он явно хотел на них отвечать, несмотря на то, что уже отвечал на них в своем видении этого дня. Разговаривая с Карваджалом, я чувствовал, что скольжу между прошлым и будущим, теряюсь в путанице грамматических времен и временных согласовании. А он был полностью спокоен, сидел почти неподвижно, его голос был ровен, иногда почти неслышим, кроме этого особого разрушенного взгляда. Разрушенный, да! Он, должно быть, был зомби, а может и робот. Живя жестко предопределенной, полностью запрограммированной жизнью, никогда не задавая вопросов о мотивах своих действий. Кукла, висящая на нитях своего рокового будущего, двигающаяся детерминированной экзистенциальной пассивностью, которая была мне чужда и сбивала с толку. На мгновение я почувствовал, что жалею его. Затем я подумал, уместна ли моя жалость. Я почувствовал соблазн этой экзистенциальной пассивности, и это было мощное притяжение. Как удобно должно быть жить, подумал я, в мире, свободном от всякой неопределенности.
Вдруг он сказал:
— Я думаю, что вам пора идти. Я не привык к долгим беседам и, кажется, наша утомила меня.
— Извините, я не собирался задерживаться так долго.
— Не нужно извиняться. Все случившееся, я видел, должно было быть таким. Так что все в порядке.
— Я благодарен, что вы захотели разговаривать со мной так открыто.
— Захотел? — сказал он, улыбнувшись. — Опять ЗАХОТЕЛ?
— В вашем активном словаре нет этого слова.
— Нет. И я собираюсь убрать его из вашего, — он повернулся к двери, отпуская меня. — Скоро мы снова поговорим.
— Мне бы хотелось.
— Сожалею, что не очень помог вам. Не ответил на вопрос о Поле Куинне. Извините. Ответить на этот вопрос выше моих возможностей. У меня нет информации. Я могу постичь только то, что я постигну, понимаете? Я различаю только свое собственное восприятие будущего, так, будто я смотрю в будущее в перископ, и мой перископ ничего не показывает о выборах будущего года. Многие события, ведущие к выборам, вижу. А самих результатов не вижу, извините.
На мгновение он взял мою руку. Я почувствовал поток между нами. Четкую и почти осязаемую реку связи. Я чувствовал сильное напряжение в нем, не просто напряжение беседы, а что-то более глубокое, борьбу за установление и расширение контакта между нами, чтобы подтянуть меня на более глубокий уровень бытия. Сознание этого беспокоило меня. Это продолжалось мгновение, затем исчезло. Я вернулся к одиночеству, чувству отдаленности от него. Он улыбнулся, слегка кивнул мне головой, пожелал удачного возвращения домой и проводил меня в темную сырую прихожую.
Только спустя несколько минут, когда я садился в машину, вся мозаика сложилась в единую картину, и я понял, что Карваджал говорил мне, когда мы стояли у дверей. Только тогда я понял природу крайнего предела, управляющего видениями его, которая превратила его в пассивную куклу, которая лишила значения все его действия. Карваджал ВИДЕЛ момент своей смерти. Вот почему он не мог сказать мне, кто будет следующим президентом, информация об этом лежала за пределами его жизни. Это объясняло, почему он шел по жизни, не задавая вопросов, не желая ничего выяснять. Должно быть, уже десятилетия Карваджал жил, зная, как, где и когда он умрет. Абсолютное, несомненное и ужасное знание этого парализовало его волю до такой степени, что обычному человеку и не постичь.
Я это понял интуитивно. А я доверяю своей интуиции. Оставалось меньше семнадцати месяцев до его смерти. И неизбежность приближала его к ней, и он принимал ее, продолжая следовать сценарию, не пытаясь ничего изменить.
17
— Неправда, — сказал я, — я совсем не вижу будущих событий. У меня нет видения того, что придет. Я просто очень хорошо угадываю, сравнивая возможности и выбирая из них наиболее вероятные, но я не предвижу. Я никогда не уверен в своей правоте. Просто я разумно уверен в своих знаниях. Поэтому все, что я делаю — это гадание. Вы понимаете? Тогда, в кон горе Ломброзо, вы мне рассказали почти все, что произойдет: я гадаю, а вы видите. Своим внутренним взором вы видите будущее как кино. Я прав?
— Вы знаете, что вы правы, мистер Николс.
— Да, я знаю, что я прав. В этом нет никакого сомнения. Я знаю, чего можно достичь стохастическими методами, но то, что вы делаете, выходит за рамки возможностей догадки и расчета. Может, я и мог бы предсказать возможность крушения пары танкеров, но ни то, что Лидеккер умрет, ни то, что Джилмартин будет обвинен в мошенничестве. Я, может быть, и мог бы предположить, что КАКАЯ-НИБУДЬ ключевая политическая фигура умрет этой весной, но никогда бы не смог сказать, кто конкретно. Может, я и мог бы предположить, что КАКОЙ-ТО государственный политик вылетит из седла, но не мог бы назвать его имя. А ваши предсказания точны и конкретны. Это не вероятностное предсказание. Это, пожалуй, скорее колдовство, мистер Карваджал. По определению будущее неизвестно, но вы, кажется, много знаете о будущем.
— О ближайшем будущем — да. Да, мистер Николс, знаю.
— Только о ближайшем?
Он засмеялся:
— Вы думаете, что мой взор пронизывает все пространство и время?
— Сейчас я не знаю, что пронизывает ваш взор. Но я хотел бы знать. Я хотел бы иметь хотя бы малейшее представление о том, как он работает и каковы его возможности.
— Он работает так, как вы описали, — ответил Карваджал. — Когда я хочу, я вижу. Будущие события проходят перед моим взором, как в кино.
Его голос звучал совсем прозаично, почти нудно:
— И это единственное, зачем вы пришли сюда?
— А вы разве не знаете? Вы наверняка уже видели фильм о нашей беседе.
— Конечно, видел.
— О вы забыли некоторые детали?
— Я очень редко что-нибудь забываю, — сказал Карваджал, вздыхая.
— Тогда вы должны знать, что я собираюсь спросить.
— Да, — согласился он.
— И даже в этом случае вы не ответите до тех пор, пока я не спрошу?
— Да.
— А если я не спрошу, — сказал я, — а если я прямо сейчас уйду и не сделаю того, что должен сделать?
— Это невозможно, — ровно сказал Карваджал. — Я помню, в каком русле должна течь наша беседа, и вы не уйдете отсюда до тех пор, пока не зададите свой следующий вопрос. Все будет происходить только так. У вас нет выбора, кроме как сказать и сделать то, что я видел, что вы скажете и сделаете.
— Вы Бог, распоряжающийся событиями моей жизни?
Он слабо улыбнулся и покачал головой:
— К сожалению, я смертен, мистер Николс. Ничем не распоряжаюсь. Я утверждаю, что будущее неизменно. А что, вы думаете, есть будущее? Мы оба действующие лица в сценарии, который не может быть переписан. Продолжим. Давайте разыграем наш сценарий. Спрашивайте меня.
— Нет, я собираюсь сломать схему и уйти отсюда.
— …о будущем Пола Куинна, — сказал он. Я уже был у двери.
Но, когда он назвал имя Куинна, моя челюсть отвисла. Я был ошеломлен и повернулся. Это, конечно, был вопрос, который я собирался задать, вопрос, ради которого я пришел сюда, который я решил не задавать, когда вступил в игру со своей судьбой. Как же плохо я сыграл! Как же прекрасно Карваджал манипулировал мной! Я был беспомощен, побежден, раздавлен. Вы думаете, что я все еще мог спокойно уйти? Нет, нет, только не тогда, когда он упомянул имя Куинна, когда он дразнил меня обещанием желаемого знания, когда Карваджал еще раз решающе, сокрушительно продемонстрировал остроту своего дара оракула.
— Вы говорите, — пробормотал я, — вы задаете вопрос.
— Если вам так хочется, — вздохнул он.
— Я настаиваю.
— Вы намерены спросить, станет ли Пол Куинн Президентом?
— Именно это, — сказал я опустошенно.
— Ответ: да, он станет.
— Вы думаете? Это самое лучшее, что вы можете мне сказать. Вы полагаете, он будет?
— Я не знаю.
— Вы знаете все.
— Нет, — сказал Карваджал, — не все. Есть границы. И ваш вопрос за их пределами. Единственный ответ, который я могу вам дать, это обычная догадка, основанная на тех же фактах, которые любой интересующийся политикой принимает во внимание. Согласно этим фактам, Куинн, я думаю, скорее всего станет президентом.
— Но вы не знаете наверняка. Вы не видите, как он становится президентом?
— Совершенно верно.
— Это выше ваших возможностей? Это не в ближайшем будущем?
— Да, за пределами моих возможностей.
— Таким образом, вы мне говорите, что Куинн не будет избран в двухтысячном году, но он — хорошая ставка на две тысячи четвертый год, хотя вы не можете видеть две тысячи четвертый год.
— А вы когда-нибудь верили, что Куинн будет избран в двухтысячном году? — спросил Карваджал.
— Никогда. Мортонсон непобедим. Даже в том случае, если Мортонсон умрет, как Лидеккер, когда надо будет кого-нибудь выбрать, то Куинн… — я сделал паузу. — А что ждет Мортонсона? Он доживет до выборов двухтысячного года?
— Я не знаю, — тихо сказал Карваджал.
— Вы этого тоже не знаете? Выборы состоятся через семнадцать месяцев. Ваш диапазон ясновидения меньше семнадцати месяцев? Да?
— Сейчас — да.
— А он был когда-нибудь больше?
— О, да, — сказал он, — гораздо больше. Я видел иногда за тридцать-сорок лет вперед. Но не сейчас.
Я чувствовал, что Карваджал опять со мной играет. Рассердившись, я сказал:
— Есть ли шанс, что долгосрочное прогнозирование вернется к вам? И даст вам возможность увидеть, скажем, выборы две тысячи четвертого года? Или хотя бы выборы двухтысячного года?
— Не уверен.
Я обливался потом.
— Помогите мне. Мне крайне важно знать, попадет ли Куинн в Белый Дом.
— Зачем?
— Зачем? Затем, что я… — я остановился, с удивлением обнаружив, что мною движет только любопытство. Я решил работать на выборы Куинна. Предположительно, моя решимость не была обусловлена знанием того, что я работаю на победителя. И все же, пока я думал, Карваджал мог ответить мне. Я очень хотел знать. Я сказал, чувствуя себя неловко:
— Потому, что я очень связан с его карьерой. И я бы лучше себя чувствовал, если бы знал, как будут развиваться события. Особенно если я буду знать, что все наши усилия не пропадут даром. Я… гм… — я запнулся, чувствуя себя глупо.
Карваджал сказал:
— Я дал вам лучший ответ, который мог. Я предполагаю, что ваш человек станет президентом.
— В следующем или в две тысячи четвертом году?
— Если ничего не случится с Мортонсоном, то, кажется, у Куинна нет шансов до две тысячи четвертого года.
— А вы не знаете, что-нибудь может случиться с Мортонсоном? — настаивал я.
— Я сказал вам: у меня нет способности узнать это. Пожалуйста, поверьте мне, что я не могу видеть дальше следующих выборов. И как вы сами несколько минут назад отметили, вероятностная методика бесполезна в предсказании даты чьей-либо смерти. Я работаю с вероятностями. Мои догадки даже хуже, чем ваши. В стохастических материях вы эксперт, а не я.
— То, что вы говорите, означает, что ваша поддержка Куинна основывается не на абсолютном знании, а только на предчувствии.
— Какая поддержка Куинна?
Его вопрос, заданный таким невинным тоном, осадил меня.
— Вы же думали, что из него получится хороший мэр. И вы хотите, чтобы он стал президентом, — сказал я.
— Я думал? Я хочу?
— Вы вложили огромные деньги в кампанию по выборам его мэром. Что это, как не поддержка? В марте вы объявились в конторе одного из главных стратегов и предложили сделать все, что в ваших силах, чтобы помочь Куинну занять высший пост. Разве это не поддержка?
— Меня совершенно не волнует, победит ли Пол Куинн на следующих выборах, — сказал Карваджал. — Его карьера для меня ничего не значит. И никогда не значила.
— Почему тогда вы хотите вкладывать такие деньги в его предвыборную кампанию? Почему вы хотите вручать записки с предсказаниями будущего организаторам его кампании? Почему вы хотите…
— Хочу?
— Да, хотите. Я не так сказал?
— Желание не имеет к этому никакого отношения, мистер Николс.
— Чем больше я с вами говорю, тем меньше я вас понимаю.
— Желание подразумевает выбор, свободу, волеизъявление. Таких понятий нет в моей жизни. Я ставлю на Куинна, потому что я знаю, что я должен это сделать, а не потому, что я предпочитаю его какому-либо другому политику. Я пришел в контору Ломброзо в марте, потому что я сам видел за несколько месяцев до этого, что я должен туда пойти именно в этот день, независимо от того, хотел бы я этого или нет. Я живу в этом разрушенном районе, потому что мне никогда не привиделось, что я живу где-то еще, и поэтому я знаю, что это мое место. Я говорю то, что я говорил вам сегодня, потому что эту беседу уже видел пятьдесят раз в кино своего взора. И поэтому я знаю, что я должен сказать вам такое, чего бы не сказал никому другому. Я никогда не задаю вопроса «Зачем?» В моей жизни нет неожиданностей, мистер Николс, нет принятия решений и нет волеизъявления. Я делаю то, что должен делать, и я знаю, что я должен делать это, потому что я видел, как я делал это.
Его горькие слова ужаснули меня больше, чем реальные или воображаемые ужасы темной лестницы его дома. Никогда раньше я не заглядывал во вселенную, в которой нет места свободе воли, шансу, неожиданности, случайности. Я видел, как безысходное видение предопределенного будущего тащит беспомощного, но не жалующегося Карваджала через настоящее. Это напугало меня. Но через мгновение тошнотворный страх исчез, чтобы никогда не вернуться, так как после первого плачевного восприятия Карваджала как трагической жертвы пришло другое, более возвышенное, что Карваджал — один из тех, чей дар был квинтэссенцией моего дара, который пошел дальше каприза случая в сферу полной предопределенности. И это восприятие непреодолимо тянуло меня к нему. Я чувствовал, что наши души проникают друг в друга, и знал, что я больше никогда не смогу от него освободиться. Казалось, будто та холодная сила, которую он излучал, тот холодный свет, рожденный его странностью, отталкивавший меня, сейчас поменял свой знак и стал притягивать меня к нему.
— Вам всегда приходится играть в сценах, которые вы видите? — спросил я.
— Всегда.
— И вы никогда не пытались изменить сценарий?
— Никогда.
— Потому что вы боитесь того, что может при этом произойти?
Он покачал головой.
— Как я могу вообще чего-нибудь бояться? Ведь мы боимся неизвестности, не так ли? Нет, я послушно читаю строчки сценария, так как знаю, что альтернативы нет. То, что вам кажется будущим, я воспринимаю как прошлое, что-то уже пережитое, то, что бесполезно пытаться изменить. Я ставлю деньги на Куинна, потому что Я УЖЕ СДЕЛАЛ ЭТОи уже смирился с этим. Как мог бы я видеть, что я дал, если бы фактически я не сделал этого, так как момент моего видения будущего пересекается с моментом моего настоящего?
— Вы когда-нибудь беспокоились о том, что забудете сценарий и сделаете что-нибудь не так в нужный момент?
Карваджал захихикал.
— Если бы вам хоть на минуточку удалось увидеть то, что вижу я, вы бы знали, насколько беспредметен этот вопрос. «Не так» поступить невозможно. Существует только «так», которое и происходит, и которое реально. Я чувствую, что должно произойти, оно в конце концов и происходит. Я актер в драме, которая не допускает импровизаций, так же, как и вы, как и мы все.
— И вы никогда даже не пытались переписать сценарий? Хотя бы в деталях? Хотя бы раз?
— О! Да больше чем раз, мистер Николс, и не только детали. Когда я был моложе, гораздо моложе, до того, как понял. Скажем, мне бы довелось увидеть какое-то бедствие, скажем, ребенка, перебегающего дорогу перед грузовиком или горящий дом, и я решил бы сыграть роль Бога и предотвратить это бедствие.
— И?
— Не получается. Как бы я ни планировал изменение, событие неизбежно случалось в нужный момент, как мне и представлялось. Всегда. Обстоятельства предотвращали меня от предотвращения чего-нибудь. Много раз я пытался изменить предписанный ход вещей, и мне никогда не удавалось это. И в конце концов я прекратил попытки. С тех пор я просто играю свою роль, читаю свои строчки, как они и должны быть прочитаны.
— И вы полностью это принимаете? — спросил я. Я без остановки ходил по комнате, возбужденный, переполненный чувствами. — Для вас книга времени написана, отпечатана и неизменна? Судьба — и никаких возражений?
— Судьба — и никаких споров, — ответил он.
— Разве это не философия слабых?
Казалось, это его развлекает.
— Это не философия, мистер Николс. Это приспособление к природе реальности. Послушайте, вы «воспринимаете» настоящее?
— Что?
— Когда с вами что-то случается, воспринимаете ли вы это реальностью? Или вы видите это условностью и изменчивостью, у вас есть чувство, что вы могли бы это изменить в тот момент, когда это происходит?
— Конечно, нет. Как это можно изменить…
— Вот именно. Можно попытаться изменить свое будущее, можно даже отредактировать и реконструировать свою память о прошлом, но ничего нельзя сделать с моментом как таковым, когда он происходит и становится реальностью.
— И что?
— Для других будущее кажется изменяемым, потому что оно недосягаемо. У них есть иллюзия того, что они могут сконструировать свое будущее, вырвать его из матрицы еще не родившегося времени. А то, что я воспринимаю, когда Я ВИЖУ, является «будущим» только в теперешней моей временной позиции на отрезке времени. На самом же деле, это также и «настоящее», неизменяемое непосредственное настоящее моего существования в другой точке этого времени. Или, возможно, в той же точке, но другого отрезка. О, у меня много умных теорий, мистер Николс, но они все ведут к одному выводу: то, чему я являюсь свидетелем, не является гипотетическим или условным будущим, предметом модификации через перераспределение предыдущих фактов, а является реальным неизменяемым событием, таким неизменным, как настоящее и прошлое, я так же не могу изменить его, как нельзя изменить действия, которые вы наблюдаете на киноэкране. Я очень давно пришел к пониманию этого. И принял это.
— Как давно вы обладаете способностью ВИДЕТЬ?
Передернувшись, Карваджал сказал:
— Кажется, всю жизнь. Правда, когда я был ребенком, я не мог этого оценить. Это был — как будто я впадал в горячку — сон наяву, бред. Я не понимал, что я переживаю, как бы это сказать… «взгляд в будущее». Но потом я обнаружил, что переживаю те события, которые уже видел в своих снах наяву. И такое состояние, мистер Николс, которое вы наверняка время от времени испытываете, у меня было каждый день. Наступали моменты, когда я чувствовал себя марионеткой, которую дергает за веревочки кукловод, находящийся где-то на небесах. Постепенно я понял, что больше никто не переживает этих видений будущего так же часто и сильно, как я. Я думаю, что мне было уже лет двадцать, когда я полностью осознал, что это такое, и к тридцати освоился с этим. Конечно, я никогда до сегодняшнего дня ни перед кем не раскрывался.
— Потому что вы никому не доверяли?
— Потому что этого не было в сценарии, — произнес он торжественно.
— Вы никогда не были женаты?
— Нет. Мне и не хотелось. Как я мог хотеть того, чего практически не хотел? Я никогда не ВИДЕЛ себя женатым.
— И поэтому, должно быть, никогда и не предполагалось, что у вас будет жена.
— Никогда не предполагалось? — Его глаза странно вспыхнули. — Мне не нравится это выражение, мистер Николс. Оно предполагает, что во вселенной существует какое-то разумное начало, автор великого сценария. Я не думаю, что он существует! Не нужно усложнять. Сценарий пишется сам собой, событие за событием. По сценарию я должен быть холост. Поэтому нельзя сказать, что предполагалось, что я буду холостым. Достаточно сказать, что я ВИДЕЛ себя холостым. Поэтому я и должен был быть холостым, поэтому я был и есть холост.
— В языке нет нужной временной категории для обозначения вашего случая,
— сказал я.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
— Думаю, что да. Правильно ли будет сказать, что «будущее» и «настоящее» — просто различные названия одних и тех же событий, рассматриваемых с разных точек?
— Неплохое допущение, — сказал Карваджал, — я предпочитаю думать, что все события одновременны, а в движении находится наше восприятие их, движется точка сознания, а не сами события.
— Иногда кому-то удается воспринимать события с различных точек, так, что ли?
— У меня много теорий, — сказал он рассеянно, — возможно, одна из них правильная. Важно само по себе видение, а не объяснения. А видение у меня есть.
— Вы могли вы использовать это, чтобы сколотить миллионы, — сказал я, обводя взглядом убогое жилище.
— Я и использовал.
— Нет, я имею в виду по-настоящему гигантское состояние. Рокфеллер плюс Гетти плюс Крез… невиданная дотоле финансовая империя. Власть. Предельная роскошь. Наслаждение. Женщины. Контроль над целыми континентами.
— Этого не было в сценарии, — сказал Карваджал.
— И вы приняли сценарий.
— Сценарий нельзя не принимать. Я думал, вы поняли эту мысль.
— Итак, вы делали деньги, много денег, но ничего для себя, вам все было безразлично? Вы просто позволяли деньгам собираться в кучи вокруг вас, как осенние листья?
— Они мне были не нужны. Мои желания скромны, а вкусы просты. Я накапливал их, потому что я видел себя играющим на бирже и богатеющим. Я делал то, что видел.
— Следуя за сценарием. Не спрашивая, почему. Миллионы долларов. Что вы с ними делали?
— Я использовал их так, как видел. Часть я раздал на благотворительность, университетам, политикам.
— В соответствии с вашими предпочтениями, или по предопределению сценария, который вы видели?
— У меня нет предпочтений, — сказал он спокойно.
— А остальные деньги?
— Я хранил их. В банке. Что я должен был с ними делать? Они никогда не имели для меня никакого значения. Как вы сказали, безразличны. Миллион долларов, пять миллионов, десять миллионов — просто слова, — в его голос вкрались тоскливые нотки, — а что имеет значение? Что значит ЗНАЧЕНИЕ? Мы просто следуем сценарию, мистер Николс. Вам налить еще стакан воды?
— Пожалуйста, — сказал я и миллионер наполнил стакан.
Голова у меня кружилась. Я пришел за ответами и получил их, дюжины ответов, каждый из которых породил сотни новых вопросов. И он явно хотел на них отвечать, несмотря на то, что уже отвечал на них в своем видении этого дня. Разговаривая с Карваджалом, я чувствовал, что скольжу между прошлым и будущим, теряюсь в путанице грамматических времен и временных согласовании. А он был полностью спокоен, сидел почти неподвижно, его голос был ровен, иногда почти неслышим, кроме этого особого разрушенного взгляда. Разрушенный, да! Он, должно быть, был зомби, а может и робот. Живя жестко предопределенной, полностью запрограммированной жизнью, никогда не задавая вопросов о мотивах своих действий. Кукла, висящая на нитях своего рокового будущего, двигающаяся детерминированной экзистенциальной пассивностью, которая была мне чужда и сбивала с толку. На мгновение я почувствовал, что жалею его. Затем я подумал, уместна ли моя жалость. Я почувствовал соблазн этой экзистенциальной пассивности, и это было мощное притяжение. Как удобно должно быть жить, подумал я, в мире, свободном от всякой неопределенности.
Вдруг он сказал:
— Я думаю, что вам пора идти. Я не привык к долгим беседам и, кажется, наша утомила меня.
— Извините, я не собирался задерживаться так долго.
— Не нужно извиняться. Все случившееся, я видел, должно было быть таким. Так что все в порядке.
— Я благодарен, что вы захотели разговаривать со мной так открыто.
— Захотел? — сказал он, улыбнувшись. — Опять ЗАХОТЕЛ?
— В вашем активном словаре нет этого слова.
— Нет. И я собираюсь убрать его из вашего, — он повернулся к двери, отпуская меня. — Скоро мы снова поговорим.
— Мне бы хотелось.
— Сожалею, что не очень помог вам. Не ответил на вопрос о Поле Куинне. Извините. Ответить на этот вопрос выше моих возможностей. У меня нет информации. Я могу постичь только то, что я постигну, понимаете? Я различаю только свое собственное восприятие будущего, так, будто я смотрю в будущее в перископ, и мой перископ ничего не показывает о выборах будущего года. Многие события, ведущие к выборам, вижу. А самих результатов не вижу, извините.
На мгновение он взял мою руку. Я почувствовал поток между нами. Четкую и почти осязаемую реку связи. Я чувствовал сильное напряжение в нем, не просто напряжение беседы, а что-то более глубокое, борьбу за установление и расширение контакта между нами, чтобы подтянуть меня на более глубокий уровень бытия. Сознание этого беспокоило меня. Это продолжалось мгновение, затем исчезло. Я вернулся к одиночеству, чувству отдаленности от него. Он улыбнулся, слегка кивнул мне головой, пожелал удачного возвращения домой и проводил меня в темную сырую прихожую.
Только спустя несколько минут, когда я садился в машину, вся мозаика сложилась в единую картину, и я понял, что Карваджал говорил мне, когда мы стояли у дверей. Только тогда я понял природу крайнего предела, управляющего видениями его, которая превратила его в пассивную куклу, которая лишила значения все его действия. Карваджал ВИДЕЛ момент своей смерти. Вот почему он не мог сказать мне, кто будет следующим президентом, информация об этом лежала за пределами его жизни. Это объясняло, почему он шел по жизни, не задавая вопросов, не желая ничего выяснять. Должно быть, уже десятилетия Карваджал жил, зная, как, где и когда он умрет. Абсолютное, несомненное и ужасное знание этого парализовало его волю до такой степени, что обычному человеку и не постичь.
Я это понял интуитивно. А я доверяю своей интуиции. Оставалось меньше семнадцати месяцев до его смерти. И неизбежность приближала его к ней, и он принимал ее, продолжая следовать сценарию, не пытаясь ничего изменить.
17
Моя голова кружилась, пока я ехал домой, и продолжала кружиться еще несколько дней. Я чувствовал себя отупевшим, пьяным, отравленным сознанием бесконечных возможностей, безграничных открытий. Как будто я собирался подключиться к какому-то невероятному источнику энергии, к которому, не подразумевая, двигался всю свою жизнь.
Этим источником энергии была сила провидения Карваджала.
Я отправился к нему, подозревая, что он из себя представлял, и он подтвердил это, но он сделал даже больше. Он с такой готовностью выплеснул на меня свою историю, после того как мы разыграли прощупывание друг друга, что, казалось, он почти пытался соблазнить меня на отношения, основанные на этом даре предчувствия, которым мы в такой неравной степени обладали. В конце концов, это был человек, который десятилетиями жил скрытно, украдкой, затворником, накапливая свои миллионы, холостяком, без друзей; и все же он назначил встречу в конторе Ломброзо, разыскивая меня, он проложил тропу ко мне своими тремя загадочными, дразнящими намеками, он заманил меня и затащил в свою хибару, он свободно отвечал на мои вопросы, он выразил надежду, что мы опять встретимся.
Что хотел от меня Карваджал? Какую роль он таил для меня в своем мозгу? Друга? Сочувствующего слушателя? Партнера? Последователя? НАСЛЕДНИКА?
Все эти роли предлагали себя мне. У меня кружилась голова от дикого потока возможностей выбора. Но была еще возможность того, что я обманывался, и Карваджал вообще не приготовил никакой роли для меня. Роли пишутся драматургами, а Карваджал был актером, а не составителем пьесы. Он просто подхватывал свои реплики и следовал сценарию. И может, для Карваджала я был просто очередным действующим лицом, которое выходит на сцену, чтобы вступить с ним в разговор, который появляется по неизвестной и безразличной ему причине, которая имеет какое-то значение, если вообще имеет, только для невидимого и, возможно, несуществующего автора этой грандиозной драмы вселенной.
Меня очень беспокоил вид Карваджала, так, как меня всегда беспокоили пьяные. Алкоголик, наркоман, нюхач или кто там еще, в буквальном смысле — человек не в себе. Это значит, что вы не можете серьезно воспринимать его слова или действия. Пусть он говорит, что любит вас, пусть говорит, что ненавидит, пусть говорит, как ценит вашу честность, насколько он искренен, потому что алкоголь или наркотик, возможно, вложил эти слова в его уста. Пусть он предлагал какое-то дело, а вы не знаете, сколько он будет помнить, когда его голова прояснится. Поэтому ваше взаимодействие с ним, пока он под воздействием, пустое и ненастоящее. Я — рациональный, подчиняющийся порядку человек, и когда я имею с кем-то дело, я хочу чувствовать, что я взаимодействую с ним по-настоящему. А не так, когда я думаю, что я полностью увлечен контактом, а другой просто говорит то, что приходит в его опьяненную голову.
С Карваджалом я чувствовал много сомнений. Ничто из того, что он говорил, не было обязательно котированным, не все обязательно имело смысл. Не все в его действиях имело рациональные мотивы, как собственный интерес во всеобщем благосостоянии. Все, даже собственное выживание, не касалось его. Таким образом, его действия отступали от стохастичности и от самого здравого смысла: он был непредсказуем, потому что он не следовал явным схемам, только сценарию, священному неизменному сценарию, а сценарий являлся ему в проблесках нелогичного и непоследовательного внутреннего взора. «Я делаю то, что вижу», — сказал он. Не спрашивая, «Почему». Прекрасно. Он ВИДИТ, как он отдает деньги бедным — и он отдает деньги бедным. Он видит, как переходит мост Джорджа Вашингтона на ходулях, и он берет ходули и идет. Он видит, как наливает серной кислоты в стакан воды своему гостю, и он, не задумываясь, льет серную кислоту. Он отвечает на вопросы предопределенными ответами, не зависимо от того, имеет эта предопределенность смысл или нет. И так далее. Будучи тотально окруженным диктатами открытого ему будущего, он не чувствует нужды выяснять мотивы и последствия. Фактически, хуже, чем пьяный. По крайней мере, хоть и неясно, в глубине, пьяница руководствуется рациональным сознанием.
Этим источником энергии была сила провидения Карваджала.
Я отправился к нему, подозревая, что он из себя представлял, и он подтвердил это, но он сделал даже больше. Он с такой готовностью выплеснул на меня свою историю, после того как мы разыграли прощупывание друг друга, что, казалось, он почти пытался соблазнить меня на отношения, основанные на этом даре предчувствия, которым мы в такой неравной степени обладали. В конце концов, это был человек, который десятилетиями жил скрытно, украдкой, затворником, накапливая свои миллионы, холостяком, без друзей; и все же он назначил встречу в конторе Ломброзо, разыскивая меня, он проложил тропу ко мне своими тремя загадочными, дразнящими намеками, он заманил меня и затащил в свою хибару, он свободно отвечал на мои вопросы, он выразил надежду, что мы опять встретимся.
Что хотел от меня Карваджал? Какую роль он таил для меня в своем мозгу? Друга? Сочувствующего слушателя? Партнера? Последователя? НАСЛЕДНИКА?
Все эти роли предлагали себя мне. У меня кружилась голова от дикого потока возможностей выбора. Но была еще возможность того, что я обманывался, и Карваджал вообще не приготовил никакой роли для меня. Роли пишутся драматургами, а Карваджал был актером, а не составителем пьесы. Он просто подхватывал свои реплики и следовал сценарию. И может, для Карваджала я был просто очередным действующим лицом, которое выходит на сцену, чтобы вступить с ним в разговор, который появляется по неизвестной и безразличной ему причине, которая имеет какое-то значение, если вообще имеет, только для невидимого и, возможно, несуществующего автора этой грандиозной драмы вселенной.
Меня очень беспокоил вид Карваджала, так, как меня всегда беспокоили пьяные. Алкоголик, наркоман, нюхач или кто там еще, в буквальном смысле — человек не в себе. Это значит, что вы не можете серьезно воспринимать его слова или действия. Пусть он говорит, что любит вас, пусть говорит, что ненавидит, пусть говорит, как ценит вашу честность, насколько он искренен, потому что алкоголь или наркотик, возможно, вложил эти слова в его уста. Пусть он предлагал какое-то дело, а вы не знаете, сколько он будет помнить, когда его голова прояснится. Поэтому ваше взаимодействие с ним, пока он под воздействием, пустое и ненастоящее. Я — рациональный, подчиняющийся порядку человек, и когда я имею с кем-то дело, я хочу чувствовать, что я взаимодействую с ним по-настоящему. А не так, когда я думаю, что я полностью увлечен контактом, а другой просто говорит то, что приходит в его опьяненную голову.
С Карваджалом я чувствовал много сомнений. Ничто из того, что он говорил, не было обязательно котированным, не все обязательно имело смысл. Не все в его действиях имело рациональные мотивы, как собственный интерес во всеобщем благосостоянии. Все, даже собственное выживание, не касалось его. Таким образом, его действия отступали от стохастичности и от самого здравого смысла: он был непредсказуем, потому что он не следовал явным схемам, только сценарию, священному неизменному сценарию, а сценарий являлся ему в проблесках нелогичного и непоследовательного внутреннего взора. «Я делаю то, что вижу», — сказал он. Не спрашивая, «Почему». Прекрасно. Он ВИДИТ, как он отдает деньги бедным — и он отдает деньги бедным. Он видит, как переходит мост Джорджа Вашингтона на ходулях, и он берет ходули и идет. Он видит, как наливает серной кислоты в стакан воды своему гостю, и он, не задумываясь, льет серную кислоту. Он отвечает на вопросы предопределенными ответами, не зависимо от того, имеет эта предопределенность смысл или нет. И так далее. Будучи тотально окруженным диктатами открытого ему будущего, он не чувствует нужды выяснять мотивы и последствия. Фактически, хуже, чем пьяный. По крайней мере, хоть и неясно, в глубине, пьяница руководствуется рациональным сознанием.