Скаландис Ант. Катализ

   Я и Альтер говорили одновременно, перебивая друг друга. Угрюмый молчал.
   – Значит, конец идее продленной молодости…
   – Всему конец…
   – Да нет же, можно дать мою кровь избранным…
   – Желающим, желающим, а не избранным…
   – Глупость. Это конец света…
   – Все захотят жить молодыми двести лет, или сколько там, вместо того, чтобы возиться с детьми…
   – Ну, положим, не все…
   – Может быть, не все сразу, но вообще все.
   – А забота о будущем?
   – Нет никакой заботы о будущем, есть только забота о себе…
   – Значит Апельсин хотел…
   – Апельсин – не человек, он ничего не хотел…
   – Но это же вторжение… геноцид…
   – Ловко они нас!
   – На очищенную от человечества планету прилетает много-много Апельсинов…
   – Целый вагон. По два рубля килограмм, – встрял Угрюмый.
   Но шутку никто не принял.
   – Не может быть! – свистящим шепотом сказала Ленка. – Не верю. Апельсин не мог!
   – Какая наивность, Малышка! – я вскочил и заходил по комнате. – Откуда нам знать, что он мог, а чего не мог. Это сибр не враждебен человеку, потому что его изобрел я. А Апельсина я не изобретал. Он сам прилетел. Он сам прилетел! Я не звал его!!… Или звал? Ведь тогда я величайший убийца в истории человечества… Но я не звал его!!! ОН САМ ПРИЛЕТЕЛ!!!
   Наверно, в этот момент Угрюмый испугался за мой рассудок.
   – Хватит орать, – сказал он. – Вы можете выслушать меня спокойно?
   Вопрос подействовал отрезвляюще. Я вдруг понял, что информация еще не вся.
   – Никакой это не конец света, – отчеканил Угрюмый. – Вы что, совсем отупели с вашими оранжевыми мозгами? Вакцинацию-то имеет смысл делать лет в тридцать, а до тридцати, представляете, сколько можно нарожать? Пятерых безо всякого труда. Где же тут конец света? Тоже мне, могильщики человечества!
   Доходило медленно. Я просто боялся поверить, что все так хорошо. У меня было ощущение, словно я только что своими глазами видел дрожащую костлявую руку, тянущуюся к пресловутой кнопке, и ничего уже нельзя было сделать, а потом вдруг, неизвестно как некий безымянный, но славный агент специальной службы перерубил в самый последний момент силовой кабель, и мир был спасен.
   Однако радость улетучилась быстро. В том, что мы сделались жертвами нелепого заблуждения, а потом все прояснилось, ничего хорошего, в сущности не было. Теперь предстояло осмыслить действительное положение вещей, и Ленка первая спросила о главном:
   – А сколько же все-таки будут жить эти стерильные люди?
   – Сколько? – академик выдержал театральную паузу и сообщил: – Лет около ста. Независимо от возраста, в котором произведена вакцинация.
   – Мало, – сказал Альтер.
   – Нахал, – возмутилась Алена. – Сотня лет в молодом теле!
   – Я не нахал, я бессмертный. Для бессмертного любая цифра мала.
   – А от чего будет наступать смерть? – спросил я.
   – От старости, – сказал Угрюмый. – Удивляетесь? От мгновенной старости. Понимаете, в ваших головах стоят регуляторы из оранжита как бы неограниченной емкости. Как они устроены, я не знаю. Причем, пересадить их никому нельзя – каждый регулятор сугубо индивидуален. А в наших головах емкость регуляторов ограничена. Оранжит берет на себя все ошибки в работе генетического аппарата, но, к сожалению, накапливает их. Этот регулятор представляет собой как бы портрет Дориана Грэя, только уничтожается он сам, автоматически. Ну, и конечно, внешнего старения, как в романе Уайлда, мы наблюдать не будем. Будет что-то вроде обширного инсульта.
   – Страшно, – сказала Ленка.
   – Да, – согласился Угрюмый, – это высокая цена за долгую молодость. Но, по-моему, можно заплатить и побольше.
   – А мы и платим побольше, – сердито заметила Алена.
   – Верно, девочки, – не спорил Угрюмый, – стерильность – вторая плата, и тоже высокая, но это – регулятор рождаемости. Иначе за восемьдесят с лишним лет половой зрелости мы расплодимся, как тараканы. А перенаселение, братцы, проблема непростая даже при полном изобилии.
   – А у тебя дети есть? – вдруг агрессивно осведомилась Ленка.
   – Сын, – сказал Угрюмый.
   – Легко тебе рассуждать о всяких там платах-зарплатах! А у меня никогда не будет ребенка. Никогда! – крикнула она со слезами.
   – Малышка! Но при чем здесь Иван? Не он же придумал Апельсин, – Альтер был, как всегда, рассудителен.
   Но и Алена тоже плакала и тоже вопреки всякой логике ругала Угрюмого. Вот уж никогда бы не подумал, что для моей Малышки так важно иметь ребенка – нам с ней раньше и в голову не приходило такое.
   Все как-то растерялись. Угрюмый неуклюже гладил обеих Ленок по плечам и явно пытался придумать что-то в утешение.
   – Девочки, милые, – родил он, наконец, – но это же не окончательный приговор.
   – Да?! – обе спросили одновременно и одновременно улыбнулись.
   Они были похожи на детей, которые так легко ударяются в неудержимый рев и так же легко утешаются вдруг какой-нибудь чепухой.
   – Не окончательный? – спросили они снова вместе.
   От такой синхронности улыбнулся даже Угрюмый. (Третья улыбка Угрюмого, отметил я про себя).
   – Ну, конечно, девочки, в медицине не бывает окончательных приговоров. А тем более, в сибромедицине. Это еще слишком молодая наука…
   Слава Богу, конфликт был, кажется, улажен. Но Альтер на всякий случай перевел разговор на другую тему:
   – Между прочим, перенаселение – не такая страшная штука. Я говорил на днях с астрономом Цвиркиным. Большой поклонник Циолковского. Так он мне поведал о грандиозном проекте заселения планет Солнечной системы…
   Поговорили о проекте Цвиркина. Действительно, впечатляющий замысел. С помощью сибров ничего не стоило в довольно короткие сроки создать земные условия и на Марсе, и на Венере, и на спутниках Сатурна, и еще бог знает где. Хороший получился разговор. Стерильность отошла на второй план, все страхи и волнения забылись, и грядущее вновь засияло радужными красками: бесконечность, звезды, счастье… Но… Было «но». Я ощущал какую-то смутную тревогу. Я ощущал недосказанность в сообщении Угрюмого и недосказанность такого рода, что сам Угрюмый еще не знал, что ему следует сказать в дополнение.
   Но был человек, который знал это очень хорошо. Папа Монзано первым почуял недоброе в докладной записке Угрюмого о стерильности. Да, разумеется, академик растолковал начальству, что всеобщая вакцинация – не катастрофа, что обеспечить порядок в деторождении – забота юристов, а не медиков, но Папа Монзано почуял недоброе и насторожился. Может быть, он не очень-то верил полученным результатам (слишком уж много сюрпризов преподносил Апельсин); может быть, воображение Папы Монзано поразило то, что появилась некая новая сущность, грозящая выйти из-под контроля – дьявольская кровь Брусилова; а может быть, просто не выдержали нервы (генерал-лейтенанты – они ведь тоже люди). Так или иначе, директор ВЦС принял суровые меры. Но сначала был диалог.
   – Ваши тайные сообщники заражены вашей кровью?
   – У меня нет сообщников, – сказал я.
   – Вы лжете, Брусилов. Но вы хоть понимаете, какой опасности подвергаете все человечество?
   – Да, – сказал я.
   – Брусилов, вы дурак! – горячился Папа Монзано. – Вы же только что сказали, что у вас нет сообщников.
   – Да, – сказал я.
   – Так в чем же опасность?
   – Во мне.
   – Бросьте. Здесь вы не опасны.
   – Перестреляете, как бешеных собак?
   – Прекратите, Брусилов. Отсюда нельзя выйти.
   – Выйти можно откуда угодно. Пансионат охраняют люди. Представьте, кого-нибудь из вашей охраны совратит моя жена. И этот стерильный, этот заразный там, за кордоном пойдет по бабам. Не остановите вы его. Апокалипсис.
   – Смешно, Брусилов. Ваши фантазии на уровне бульварного романа.
   – А как насчет ампулы с вакциной, переправляемой в виде сибра? Это вы предусмотрели?
   – Прекратите меня учить, Брусилов! – рассердился Папа Монзано. – Мы все предусмотрели.
   И ведь они действительно предусмотрели все. Каждому проверили кровь. Внутренние передвижения по Пансионату ограничили предельно. Все следили за всеми. И тем не менее каждый день кровь проверяли снова и снова. Для связи с внешним миром использовался теперь только один вертолет, и охрана ежедневно перетряхивала его с особой тщательностью. У вылетающих брали кровь перед самой посадкой и тогда же делали рентген. И это лишь то, о чем мы знали, хотя вообще-то нас, шестерку стерильных, полностью изолировали от всех.
   В Пансионате сделалось противно. Не стало игр, прогулок, дискуссий. Осталась только работа, да и то не у всех. И еще пьянство. Это – у всех. Кому хотелось, конечно. А хотелось многим. Появились даже наркоманы. Душно сделалось в Пансионате. И никто не знал, чем и когда это кончится. Даже Папа Монзано не знал. Каждый день меня доставляли к нему в кабинет, и он убеждал, убеждал, убеждал меня отказаться от Условия.
   Тошнехонько было нам всем в те дни. Ох, как тошнехонько! «Вот уж действительно конец света», – шутил Угрюмый.
   А потом все кончилось.

Исход

    Мы пока еще дети. Пора расстаться с детством… Наступила иная пора – эра зрелости человека. И открыть ее довелось нам.
    Ж. Клейн

   Утром, ни свет ни заря, позвонил по видео Папа Монзано и, обращаясь только ко мне, сказал:
   – Брусилов, зайдите минут через двадцать. Без свиты.
   Я обиделся. И еще мне хотелось спать. И еще – совершенно не тянуло на серьезные разговоры.
   – Я – Бог, – ответствовал я. – Отныне я един в четырех лицах и, как Вы изволили выразиться, без свиты прийти не могу.
   – Брусилов, не валяйте дурака, – только и сказал Папа Монзано.
   А когда я вошел к нему в кабинет, там уже сидели двое, и оба были мне не знакомы. Один – в генеральском мундире, немолодой и краснолицый. второй – лет сорока, среднего роста, среднего сложения, в сером костюме и с очень бесцветным, на удивление незапоминающимся лицом. Ни тот, ни другой мне не представились. Папа Монзано указал на кресло. И тогда, демонстрируя полное безразличие к этому сборищу, я сел, вынув из кармана сибр-миниморум, поставил его на стул, вырастил до весьма приличных размеров, подкармливая журналами со столика, извлек чашку кофе и сэндвич и невозмутимо принялся за свой завтрак. Ни один из присутствующих даже ухом не повел, и это, признаться, не могло не вызвать уважения.
   Оказалось, ждали еще троих: слегка знакомых мне профессора-юриста, академика-психолога и, наконец, Угрюмова.
   – Начнем? – спросил Папа Монзано, когда они вошли и молча сели.
   Бесцветный кивнул. И Папа Монзано сообщил одновременно просто и торжественно:
   – Дело в том, Брусилов, что наш институт завершил первый и, наверно, самый важный этап работы. Вчера мы были с докладом в ЦК. Так вот, Брусилов, принято решение об организации в самое ближайшее время многосторонней встречи на высшем уровне. И Ваше участие в этой встрече будет необходимо. Поэтому сегодня вечером нас с вами, то есть меня, вас четверых и Ивана Евгеньевича вызывают наверх на предмет выработки общей программы действий…
   Он еще продолжал говорить, а мне уже ударила в голову кровь и стучала теперь в висках радостными молоточками. «Свершилось, – думал я. – Наша взяла. Принято Условие Брусилова!» Конечно, вызов наверх мог означать что угодно, но международная встреча!.. Это нельзя было интерпретировать двояко. Условие Брусилова принято!
   А это значит: мы победили.
   А это значит: все будем счастливы.
   А это значит: конец войнам, конец голоду, конец деньгам.
   А это значит: сибр – именно то, что я и придумал, а не диверсия галактического разума, не происки дьявола и не социальная бомба замедленного действия. По крайней мере, это значит, что именно так считает абсолютное большинство ученых Пансионата. Иначе никто бы никогда бы не принял моего условия.
   – … только попрошу Вас, Брусилов, – услышал я голос Папы Монзано и словно проснулся, – не воображайте себе, что это Ваш наивный шантаж вынудил правительство принять окончательное решение. Надеюсь, с годами Вы поумнеете и все поймете сами, но мне хотелось бы, чтобы уже сейчас Вы не строили никаких иллюзий относительно Вашего «исторического» условия.
   Папа Монзано выдвинул ящик стола и положил перед собой два маленьких сибра.
   – Узнаете? Этот – из посольства Чада. А этот – с территории посольства ФРГ. Дешевые трюки, Брусилов. Сколько их было всего?
   Я почувствовал, как внутри у меня что-то оборвалось.Что-то тяжелое и скользкое. Оно упало, вертанулось разок и вдруг как пошло, как пошло крутиться, стремительно набирая обороты. И вроде бы я хочу остановить этот проклятый маховик, но куда там! Поздно. Я понял, что сейчас совершу нечто непоправимое. Должно быть, глаза у меня сделались бешеные, потому что Папа Монзано стал вдруг подниматься из-за стола, а бесцветный напружинился весь, как перед прыжком и сделал короткое и очень понятное движение рукой.
   В следующую секунду все стало на свои места. Я бы, конечно, и так сумел овладеть собой. А они… Они не знали этого, и сработала привычка сначала делать, а уж потом размышлять. Бесцветный саданул меня рукояткой пистолета по темени, и маховик во мне тут же остановился. Я заметил, что психологу явно не по себе от этого маленького приключения. Угрюмый же загадочно улыбался.
   – Вы не могли найти все сибры, – сказал я.
   Мне не было больно, и я был абсолютно спокоен.
   – Могли, – мягко возразил Папа Монзано, – но мы не видели в этом смысла. Мы просто разыскали Светлану Зайцеву.
   Я дернулся, и он добавил:
   – Никто ее не трогал, Брусилов. В этом мы тоже не видели смысла.
   Он сделал паузу, и я не мог не спросить:
   – Но тогда в чем же Вы видите смысл?
   – В чем? – рассеянно переспросил Папа Монзано и извлек из кармана пластиковую трубочку с пилюлями. Положив одну под язык, проворчал: – И зачем я бросил курить – не понимаю. Так вы спрашиваете, в чем есть смысл. Видите ли, Брусилов, Вы не человек.
   И после этой глубокомысленной фразы он замолчал надолго. Он смотрел на меня и вдумчиво посасывал свою таблетку. Потом продолжил:
   – Вы посредник, Брусилов. И самое обидное, что ни одна сволочь не только в моем институте, но и во всем мире не знает – да и никогда, наверно, не узнает – чья же именно воля движет Вашими поступками. Я правильно говорю, Иван Евгеньевич? (Угрюмый кивнул). Вот как, мой юный друг. А единственный смысл мы видим в том, чтобы сохранить человечество.
   Он опять помолчал, словно израсходовал всю энергию и перед следующей частью монолога ему необходимо подзарядиться.
   – Если мы примем предложенный Вами вариант, распространим по свету Ваши штуковины, человечеству, конечно, придется нелегко, но жить оно будет, а это главное. Как раз вчера мы закончили оценку всех последствий такого шага. А вот если мы откажемся…
   Он полез за второй таблеткой, потом раздумал.
   – Никто не знает, что будет тогда. Тысяча Пансионатов не сможет ответить на этот вопрос. И мы не хотим отвечать на него. Мы просто хотим жить. Все хотят жить, Брусилов. Вот как. И зря Вы так старались, машинки свои по помойкам разбрасывали. Не было у нас выбора. Теперь Вы понимаете это, Брусилов?
   – Нет, – признался я честно, – не понимаю.
   Как-то весь этот апокалипсис не умещался у меня в голове. И главное, ведь я-то знал, что они заблуждаются, что я – человек, существо со свободной волей, полноправный хозяин всех своих невероятных способностей. Как было разубедить их? И стоило ли?
   – Не беда, – сказал Папа Монзано, – у вас еще есть время, – он улыбнулся своей случайной, но довольно тонкой шутке. – А сейчас я хочу передать слово товарищу полковнику.
   Полковником был бесцветный. Он картинно стряхнул пылинку с лацкана пиджака и спросил:
   – Скажите, Брусилов, как Вы намерены распорядиться Вашей способностью производить человекокопирующие сибры?
   Ах вот оно что! Мне выдали щедрый аванс и ждут теперь ответных уступок. Ну, что ж, ждите. Я отчеканил:
   – Намерен распорядиться точно так же, как распоряжался до сих пор. Сибр не будет человекокопирующим.
   – Вы хотите сказать, – уточнил бесцветный, – что никогда, даже с личных целях и при исключительных обстоятельствах не станете пользоваться этой своей способностью?
   – Да, – ответил я.
   – Не верю, – сказал он. – Никаких оснований нет, чтобы верить.
   – Никаких, – поддержал академик-психолог, – человек не способен удерживаться от соблазна сколь угодно долго.
   – А я не человек, – съязвил я.
   Психолог только рукой махнул, а Папа Монзано заметил:
   – Между прочим, это серьезный аргумент.
   – Да нет же! – чуть не закричал я. – Как Вы не понимаете? Я просто не могу иначе. Человекокопирующий сибр – это же конец света.
   – Полноте, – улыбнулся бесцветный, – а разве Вы не допускаете, что при соблюдении строжайшего контроля человекокопирующий сибр можно использовать во благо?
   – А как Вы представляете себе строжайший контроль?
   – Абсолютная монополия специальной службы на применение… Давайте введем аббревиатуру – ЧКС.
   – Но специальная служба – это тоже люди, – сказал я.
   – Категорическое запрещение использования ЧКС в личных целях для всех без исключения, – продолжал формулировать бесцветный.
   – Под страхом смерти? – спросил я.
   – Под страхом смерти, – сказал он. – Других страхов, насколько я понимаю, Вы человечеству не оставляете.
   – Страх бессмертия, – проговорил Угрюмый тихо, но так, что все услышали.
   И я подумал: «А он, однако, себе позволяет! Похоже, что ему просто наплевать на любое начальство».
   – Простите, товарищи, – встрянул краснолицый генерал, – а кто отменял страх лишения свободы? И я уже не говорю о возможности возврата к наказаниям телесным.
   Юрист поморщился, а психолог стал перечислять:
   – Как то: отрезание ушей, вырывание ноздрей, ногтей, языка, отрубание рук…
   – Я попросил бы, – прервал его Папа Монзано, – ближе к делу.
   – Никаких тюрем, – сказал бесцветный. – За применение ЧКС – только смертная казнь.
   – Хорошо, – сказал я. – Человек скопировал сам себя. Кого казнить?
   – Обоих, – решительно ответил краснолицый.
   А бесцветный улыбнулся:
   – Хороший вопрос. Честно говоря, было бы неплохо оставить в живых копию.
   – А различить Вы их сумеете? – поинтересовался я.
   – А вот это вопрос к Вам. Ваш Альтер знает, что он Альтер?
   – Знает, но может и не сказать.
   – Это сегодня не проблема, – бесцветный не хвастался, просто сообщал факт.
   – Отлично, – сказал я, – но это еще не все. Что, если скопировать человека во время сна?
   – Разрешите мне, – попросил Угрюмый. – Есть мнение, что во время копирования спящего, копия проснется или, во всяком случае, воспримет свое появление на свет в форме сновидения. А вот если человек будет в состоянии анабиоза, тогда, я думаю, даже теоретически не будет разницы между оригиналом и копией. С изобретением покойного ныне Станского («Зачем он это подчеркивает?» – подумал я) мы не можем не принимать во внимание и такой вариант.
   – Я же говорю, казнить обоих, – упрямо повторил краснолицый.
   – Слишком много крови, – сказал вдруг Папа Монзано, и я искренне удивился такой его реплике.
   – Если хотите знать мое мнение, – заявил юрист, – я категорически против ЧКС. Мы еще можем с грехом пополам разработать уголовный кодекс для бессмертных, но в мире, где будет неограниченное число идентичных личностей, любой уголовный кодекс можно бросить в воронку питания.
   – О неограниченном числе никто пока еще не говорит, – проворчал бесцветный.
   – А придется, – поддел его психолог.
   – Напрасно Вы так считаете, – не сдавался бесцветный, – ведь суровый закон искореняет, в сущности, любые преступления.
   – Не любые, – возразил юрист. – И не всегда.
   А Папа Монзано повторил задумчиво:
   – Слишком много крови.
   – Товарищ генерал-лейтенант, – обратился к нему краснолицый, – но ведь товарищ полковник говорил о какой-то пользе…
   – Да, – с готовностью откликнулся бесцветный, – польза будет.
   – Потрудитесь объяснить, какая, – в голосе психолога отчетливо слышались нотки яда.
   – Пожалуйста. Практическое бессмертие личности. Сохранение гениев сегодняшнего дня для будущих поколений. Возможность успеть за несколько жизней то, чего не успел за одну. Дальше: фактическое воскрешение погибших при несчастных случаях. При условии сокрытия факта смерти от родственников вместо смерти будем иметь просто частичную амнезию. Разве это не гуманно?
   – Это страшно, – сказал психолог. – Это девальвация личности.
   Но бесцветный пропустил реплику мимо ушей.
   – Думаю, что есть и другие положительные аспекты.
   – Резонно, – заметил Папа Монзано. – Никогда не следует пренебрегать дополнительными возможностями.
   – Да не удастся нам удержать ЧКС под контролем! – психолог был в панике. – Как Вы понимаете? – И я тоже против, – упорствовал юрист, – я в любом случае против.
   – А вам не кажется, товарищи, – встрянул краснолицый, – что мы делим шкуру неубитого медведя?
   – Неубиваемого медведя, – изящно подправил я, – бессмертного медведя. Я дарю ему вечную жизнь.
   Все улыбнулись. Кроме бесцветного. Я видел, что он не верит мне ни на йоту.
   – Да, – сказал он, – но время от времени Вы будете охотиться на этого вечного медведя и тайком от всех снимать шкуру. Это же ясно, как дважды два. Так может, Вы разрешите нам хотя бы постричь разок этого зверя, принципиальный Вы наш?
   – То есть? – не понял я.
   – То есть, на время под Вашим неусыпным контролем предоставьте нам ЧКС для исследования. Неужели Вы не понимаете, как это важно для науки?
   – Нет, – сказал я. – Это невозможно.
   Я не хотел с ним спорить. Я боялся спорить с ним. Они могли переубедить меня, а этого нельзя было допустить. И я добавил очень резко:
   – Других вопросов ко мне нету?
   – Идите, Брусилов, – произнес Папа Монзано совсем сонным голосом, и я вдруг увидел, какой он сделался усталый и больной за эти два месяца.
   Уперев локти в стол, он сжимал ладонями голову, словно боялся, что она лопнет, и уже выходя за дверь, я услышал, как он говорит кому-то:
   – И зачем я бросил курить? Не пойму…
   Да, безусловно, это был еще один великий день, но будничная обстановка директорского кабинета и яростные нападки полковника в штатском как-то совершенно выбили меня из колеи. И только, когда я ввалился в свой номер, и уже целый час не находившие себе места Альтер, Ленка и Алена повернулись ко мне в безмолвном вопросе, до меня наконец дошло.
   – Ребятишки, – выдохнул я, – монстрики мои! Мы победили. Мир спасен.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

   Мир не был спасен в одночасье. Биография катаклизма не завершилась в тот день, когда Всесоюзный центр сибрологии дал добро на повсеместное распространение сибров. Но все, что началось вслед за этим, стало всеобщим достоянием, и мое скромное перо едва ли может соперничать с описанием, которые уже дали и, несомненно, еще дадут профессионалы. А лежащая перед тобой книга, читатель – это исповедь человека, стоящего у истоков Великого Катаклизма, это репортаж, это дневник, пусть ни день в день, но по горячим следам. И теперь, когда у меня совсем другой статус, другая жизнь, другие заботы, другие взгляды на многое, я, разумеется, все написал бы иначе. Но стоит ли?
   Да, мы многого не успели сделать в те счастливые дни. И многое сделали неправильно. Да, мы многого не успели понять. И многое интерпретировали не так. Но главный свой выбор мы сделали верно. Я говорю это теперь и буду повторять впредь. Потому что одно в моей жизни останется неизменным всегда – мое отношение к сибру.
   Сибр спас человечество от гибели. И потому я не стыжусь этого слегка ребячливого, очень высокопарного, придуманного мною в порыве экзальтации названия – «Спасенный мир».
   Нет, я не претендую на роль Спасителя.Я даже не называю себя гениальным изобретателем. Я избран по воле случая, я лишь один из многих, кто желал счастья всем людям и представлял себе более или менее правильно, в чем именно они нуждаются. Я избран по воле случая, но я избран. И с этим уже нельзя не считаться.
   Операция по спасению человечества началась. Началась успешно. Но она далеко не закончена. Она продолжается. И ответственность за ее проведение по-прежнему лежит на мне. На мне одном. А одному всегда трудно. И я обращаюсь за помощью к вам, люди планеты. Вы прочитали эту книгу, вы теперь лучше понимаете меня и, быть может, сумеете разделить со мной часть моей ответственности. О наших с вами судьбах мы начнем думать вместе, и мир от этого будет становиться все счастливее и счастливее.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ПЯТОМУ ИЗДАНИЮ

   Всякому, кто открыл эту книгу, я советовал бы тут же закрыть ее и швырнуть в ближайшую воронку питания. Конечно, я понимаю, что такое вступление является для читателей лучшей приманкой, но не спеши, читатель, поддаться дешевой рекламе, тебя ждет разочарование под этой обложкой. Так что лучше спроси у своих родителей, стоит ли читать мою книгу, и если скажут «да», смело называй их дураками.
   Будь моя воля, я уничтожил бы все экземпляры этой жалкой книжонки, но мне не под силу такое, и потому я просто предупреждаю: пятое издание «Спасенного мира» (Какое нелепое название, читатель! Подумай сам, разве мир можно спасти?) организовано мною лишь для того, чтобы эту глупую книгу никогда больше не читали.