Скаландис Ант. Катализ

   – Однако сюда нас привели под конвоем.
   – Под тем же самым конвоем ты шел и раньше, – настаивал на своем Эдик (ах, как хотелось ему оправдать Кротова!), – без сопровождения мы бы здесь просто заблудились.
   А Женьке этот спор показался беспредметным. Какая разница, заперты они в стенах этой комнаты, в стенах «Полюса» или с стенах Норда – ясно, что так и так они пленники. С другой стороны, каждый из них – очень важная персона, потому что Брусилов – их друг. С третьей стороны, он, Женька – преступник. И для того мира и для этого. С четвертой стороны… Очень тяжело было думать. Мысли расклеивались, распадались, разбегались куда-то. Пока он читал брусиловскую книгу, ему удалось полностью отвлечься от реальности, но теперь вновь пришло отчаяние, и перед глазами неотвязно стоял Цанев, кричащий на черно-зеленых возле самой арены, и Цанев, уткнувшийся лицом в песок с темной струйкой крови поперек щеки, и Цанев, с набитым ртом ругающий советских врачей за столиком в ресторане, и Цанев на лыжах среди торосов и снова Цанев, Цанев, Цанев… А тут еще какие-то четверо, которых он уложил там, в Колизее. Кто они?
   Раздумья были прерваны внезапным появлением Кротова. Кротов пришел один, и это подтверждало скорее правоту Станского, а не Черного, но Женька все равно испуганно вскочил, готовый в эту минуту ко всему.
   – Товарищи! – начал Кротов. – Осмелюсь предложить вам…
   Но Женька перебил его, то ли уже по первым словам и их тону догадавшись, что ему ничего не грозит, то ли, наоборот, пытаясь замаскировать наглостью неуправляемый страх. Он и сам не понял, откуда вылез этот вопрос:
   – А где Крошка Ли?
   – Вы сумасшедший, Вознесенко. Зачем она вам? – но говоря это, Кротов набрал какой-то шифр на своем наручном компьютере, если, конечно, это был компьютер, а не еще что-нибудь, и в углу комнаты, на экране стоявшего там дисплея под мелодичный звон появилась Ли.
   – Тебе чего, Кротов? А-а, привет, Зайчик! Это ты меня вызвал?
   – Да, Ли! Я хочу быть с тобой, – сказал Женька.
   И подумал: «Боже, какая дурацкая фраза!» Но под взглядом веселых карих глаз он испытал неправдоподобно прекрасное чувство возвращающегося к нему покоя, и в этом блаженном состоянии любые фразы были хороши.
   – Приходи, как освободишься, – очень просто ответила Ли. – Мой адрес – пятый радиус, сорок четыре. Все приходите, – добавила она и отключилась.
   «Да, – понял Женька, – никакой это не арест». И, уже окончательно осмелев, повернулся к Кротову:
   – Мы слушаем вас, господин председатель.
   – Товарищи! – вновь начал Кротов, невозмутимо, с той же интонацией. – Я хочу пригласить вас в информотеку, где намерен не только рассказать, но и показать вам кое-что. А то этот экранчик для нашего торжественного случая неуважительно мал.

2

   В информотеке очень уютно. Обычный просмотровой зал мест на сорок: мягкие кресла, маленькие выдвижные столики, большой вогнутый сахарно-белый экран и зеленые пушистые стены, словно поросшие мхом – должно быть, какие-то новые веяния в акустике.
   – Есть хотите? – неожиданно спросил Кротов.
   И они вдруг вспоминают, что не ели с самой ночи.
   – Предпочтете меню двадцатого века или – для быстроты – питательную ампулу и стакан супертоника?
   Любопытство одерживает верх над аппетитом, всем хочется попробовать вожделенную мечту деловых людей прошлого – концентрат, с помощью которого утоление голода занимает времени не больше, чем замена севшей батарейки. И супертоник, которым они запивают яркие, блестящие, совсем несъедобные с виду капсулы, оказывается даже приятным на вкус.
   – Итак, – говорит Кротов, – видеоролик, который вы сейчас посмотрите, я смонтировал очень давно из хроники тех времен. Мы были молоды и очень наивны. Нам казалось, что мы скрутим оранжевую чуму за несколько лет или – еще лучше – она загнется сама, как уэллсовские марсиане. Но все вышло иначе. Мне сегодня сто три года (вы уже понимаете, что это означает). А Петрикссону, помогавшему делать этот фильм, было бы сто тридцать, но его уже нет в живых. Кстати, это с его легкой руки в наш политический лексикон вошел термин «коммунизм из помойного ведерка», послуживший названием для моего видеоролика. Помните, в чем Брусилов притащил из лесу свои сибры?
   Все трое невольно улыбаются: что и говорить, название меткое и ядовитое.
   – Итак, прошу внимания. Несколько слов, пока идут титры. (Титры шли поочередно на многих языках). Фильм не претендует на художественную целостность. Мы делали нарочито рваный монтаж, нарочито уходили от хронологии и сюжета. Мы создавали образ дисгармонии. И последнее: комментировать буду по ходу. Ранее записанный текст я неоднократно менял, а сейчас полностью от него отказался. Кадры говорят сами за себя, а слова для каждой аудитории нужны разные.
   Титры кончаются, и на экране возникает праздничное шествие. Москва. Улица Тверская в районе телеграфа. Радостные лица, цветы, флаги, транспаранты:
   «Да здравствует коммунизм!»
   «Да здравствует Апельсин!»
   «Брусилову – слава!»
   – Отмечается первая годовщина, – поясняет Кротов.
   В следующих кадрах бегло, весьма конспективно, но ярко и красочно демонстрируются достижения человечества. Прежде всего – уничтожение оружия. Неправдоподобные, словно из мультфильма, сцены пожирания сибрами ракет, пушек, автоматов, боеприпасов, контейнеров с отравляющими веществами, минометов, танков, бочек с напалмом и превращения их в продукты питания, одежду, мебель, автомобили, авиетки, а также во всякие полезные вещества – в оранжит, в зеротан, в чистую воду, в чистый воздух… Кадры обыгрываются со всех сторон, смакуются, подаются с рекламным блеском. Затем оператор любуется городом. Чистые зеленые улицы, красивые машины на земле и в воздухе, пункты раздачи товаров – очередей нет, давки и суеты нет, стадионы, корты, бассейны, театры, библиотеки, кино –все доступно. Дальше – чудесный уютный интерьер: роскошная мебель, дисплей с огромным экраном, пневмотранспортер для доставки сибров, продуктов и вещей, счастливое семейство, очаровательные дети. Потом – симпатичные коттеджи среди самых разных пейзажей, от пустыни и джунглей до тайги и заснеженной тундры. Следующий сюжет: всевозможные средства передвижения на воздушной подушке; гигантские сооружения научного характера – обсерватории, радиотелескопы, ажурные и цельнометаллические сферы для физических экспериментов, циклотроны, космодромы, космические станции, земная атмосфера на Луне, на Марсе, Венере, Меркурии, на спутниках Юпитера и Сатурна, заселение планет… Успехи сибромедицины: чудеса трансплантации, чудеса регенерации, чудеса владения своим телом. Потрясающие по свойствам сиброматериалы, сибростроительные роботы, сибропередатчики, повсеместная компьютеризация и повсеместная невероятная чистота, роботизация быта, еще какие-то технические новинки. Кадры мелькают все быстрее и быстрее и, наконец, мелькнув уже с карикатурной скоростью, сменяются вновь праздничным шествием в Москве. Крупно – два транспаранта: оранжевый – «Да здравствует Апельсин!» и красный – «Да здравствует коммунизм!» На изображение медленно наползает чернота, и, когда уже совсем ничего не видно, из тьмы внезапно вспыхивает ярко-зеленый титр по-русски и по-английски: «Какой ценой?» На экране появляется голубоватое пластиковое ведерко для мусора, из него торчит угол сибра и еловая ветка с прикнопленным красным плакатиком «Да здравствует коммунизм!» Потом снова светится вопрос «Какой ценой?», и в кадре возникает европейский город, снятый с высоты птичьего полета. Камера медленно опускается, и становится видна площадь, запруженная людьми и чем-то заваленная в центре, со всех сторон по улицам стекаются толпы, камера опускается еще ниже, и картина проясняется полностью: площадь загромождает целый террикон мертвецов высотою до середины величественной арки, а вновь приходящие несут на себе, на носилках, волочат по земле, катят на тачках, велосипедах, детских колясках еще и еще трупы. То и дело через кадр пролетают тела, сбрасываемые с вертолетов.
   – Париж. Площадь Звезды, – поясняет Кротов. – Одна из первых демонстраций протеста. Самое начало катаклизма, еще не действуют никакие законы. А вот Вашингтон. Американцы, как всегда, оригинальничают.
   Белый дом заляпан кровью. Беснуется молодежь, швыряет чем-то в стены. Мечутся полицейские, собаки рвут поводки, тут и там мелькают дубинки, дымки гранат со слезоточивым газом. Невообразимый шум, приглушенный в записи. Оператор на свой страх и риск показывает детали, панорамирует, дает наезды. И зритель видит: в руках у перепачканных с ног до головы демонстрантов кровоточащие половые органы. Эти своеобразные метательные снаряды подвозят в багажниках автомашин, ими усыпан асфальт, и трава, и ступени – у стен они сваливаются кучами, об них спотыкаются, по ним скользят, на них падают… Потом кадр меняется.
   Футбольный матч. Переполненный стадион.Ажиотаж. И внезапно по всему кольцу огромной чаши с краев низвергаются,точно сель, потоки вязкой грязи. Запаха фильм, по счастью, не передает, но и без того делается ясно, что это фекалии и рвотная масса. Куда там Данте с его картинами ада! На стадионе начинается такое, до чего не додумывались, наверно, даже воспаленные мозги учеников Хичкока.
   А Кротов, сверкнув глазами в сторону зрителей, вдруг кричит, словно перед ним не трое в пустом зале, а вот такой же огромный стадион:
   – Это не кино! Вы слышите? Это на самом деле. Это все было. Центральный стадион в Милане. «Фекальная акция» «красных бригад». Одна из крупнейших трагедий в период массового сеймерного психоза.
   Эпизод заканчивается долгим страшным кадром. Загаженный стадион пуст. Кое-где из-под нечистот торчат трупы, не такие, как в Париже, а настоящие убитые люди. Спускаясь сверху, ряды солдат в противогазах и защитных костюмах начинают чистку. А в самом центре по грудь в кошмарной жиже, движется человечек, может быть, футболист, может быть, болельщик. Он движется медленно упорно и бессмысленно – вдоль всего поля.
   Потом – контрастная перебивка. Аллея парка и многочисленные совокупляющиеся пары. Позы разнообразны, но во всех есть что-то общее и страшное. Кротов молчит, и зрители догадываются сами. Все женщины на этой мрачной оргии (впрочем, там не только женщины – боже, какая мерзость!), все пассивные партнеры мертвы. Это вакханалия некрофилов.
   – И это разрешено? – спрашивает Станский.
   – Тогда? Разумеется, нет. А сейчас – да. В отдельных странах. Куда от них денешься? Тайные клубы существовали все время. А индивидуальную некрофилия вообще смешно запретить – с тем же успехом можно запретить онанизм. С тех пор, как сибр стал доступен каждому, стало вообще невозможно запретить что-либо.
   Последнюю фразу Кротов произнес с металлом в голосе, и Станский перебил его:
   – Простите, я что-то ничего не пойму с этими вашими законами. Пользование сибром запрещено или нет?
   – Очень правильный вопрос! Я даже остановлю на минутку проекцию. Дело в том, что сначала, года полтора, была анархия, хаос, сибры ходили по рукам практически безнаказанно. А вот потом ввели Закон, – это слово он явно произносит с большой буквы. – Разом по всему миру. Наступила эпоха террора. Анархию топили в крови, точнее в зеротане – сейчас поймете почему. Дело не в том. Через восемь лет Закон благополучно отменили, как тормозящий прогресс. Вот тут-то и началось самое страшное. Почему? Тоже, надеюсь, поймете. Смотрим.
   На экране появляется Красная площадь. Чудесный солнечный день. Дети, голуби, экскурсанты, почетный караул, пряничная красота Василия Блаженного.
   – Кстати, – вспоминает Кротов, – в нашей стране Закон существовал изначально, и это в общем было мудро, удалось избежать многих неприятностей. Но, справедливости ради – вот, смотрите.
   На площади происходит стремительное и непонятное перемещение людей, а в следующую секунду сразу в десятках мест из небольших закамуфлированных под фотоаппараты сибров в руках диверсантов ударяют фонтаны крови. Сухо щелкают выстрелы. Завывает сирена. Несколько автомобилей влетает на площадь. Начинается беготня и свалка. Но прежде, чем удается схватить и выключить все сибры, крови успевает натечь столько, что вдоль обочины у ГУМа и от Лобного места к Варварке бегут красные ручьи, вся брусчатка становится блестящей, люди, кинувшиеся врассыпную, выглядят, будто бежавшие из-под расстрела, тщательно облитый Покровский собор кажется сложенным из одного лишь красного кирпича, а Мавзолей сочится кровью, словно кусок сырого мяса. Да, такой красной площадь не была, пожалуй, еще не разу.
   – Заметьте, – комментирует Кротов, – это не происки империализма, как вы любили говорить. К этому моменту никакого империализма уже не было. Вся диверсионная группа состояла целиком из москвичей. Ладно, едем дальше. Вот одна из стычек международных сил безопасности с отрядами вольных сеймеровладельцев. Это в Бразилии.
   Стычка выглядит как настоящий уличный бой. Пушки палят вдоль по переулкам, танки крушат заборы, горят дома, мелким крошевом летят стекла, рвутся на минах фургоны, лихие стрелки перебежками, петляя, пересекают площади.
   – А это Тайланд, – говорит Кротов.
   Распыляя горячую смесь летит маленький самолетик. Горят джунгли. В джунглях мечутся люди.
   – У берегов Швеции.
   Угрюмый темно-серый крейсер расстреливает торпедами стайку небольших катеров.
   – Военная хроника ужасна тем, – объясняет Кротов, – что все это происходит после заключения Всемирного договора. Брусилов, чудак, представлял себе мгновенное всеобщее и полное разоружение вплоть до охотничих ружей и финских ножей. На деле же сразу удалась лишь ликвидация оружия массового поражения, а в остальные игрушки люди играют по сей день и даже изобретают новые – это неизбежно. И я обращаю ваше внимание именно на живучесть оружия и войн. Это интересно. А сама хроника… Ею и без сибров был полон двадцатый век. Видите, как быстро побежали кадры? Это, чтобы не скучно было.
   Мелькают титры – названия городов и стран. И всюду стрельба, пожары, резня, кровь…
   – Закон в действии, – говорит Кротов. – Но это, так сказать, первый этап. А вот второй.
   У высокой кирпичной стены, увитой плющом, шеренга людей в белых рубахах. Залп – и на белых спинах расплываются яркие красные пятна. Справа в кадр вползает бульдозер и, двигаясь вдоль стены, сгребает растрелянных в кучу. Длинный стебель плюща, зацепившись за нож, долго тянется за тупорылой машиной, потом обрывается. Трупы подталкиваются к яме. Это – воронка питания. Из бульдозера вылезает солдатик и саперной лопаткой подпихивает чью-то руку, быть может, случайно ухватившуюся за край. Как только рука падает, из-под трупов с бульканьем поднимается блестящий, как ртуть, зеротан, и они растворяются в нем. Видно, как бьющий неподалеку фонтан выбрасывает сильную высокую струю.
   – Следующий этап понятен. Смертная казнь через зеротацию. К чему средневековые методы, когда под рукой такая экологически чистая и гуманная техника.
   Длинный зал с высокими серебристыми стенами. По черной ковровой дорожке ведут молодую красивую женщину в белом платье. (Кротов свое дело знает туго и хронику подобрал душещипательную). Перед большим черным кубом солдаты отходят в стороны, и женщина одна вступает в нишу и тут же выходит. К кубу подкатывают черную лестницу, и по ее ступеням осужденная поднимается наверх. Перед зияющей воронкой она теряет самообладание, ее поддерживают и подталкивают. Она сползает на дно воронки. Крупный план. Глаза женщины открыты. Остановившийся взгляд. Платье лишь немногим белее щек. Поражают губы: они сиреневые. Внезапно лицо на миг превращается в серебряную маску и оплывает. Воронка с хлюпаньем втягивает зеротан.Осужденная не успевает крикнуть. И почувствовать боль – наверно, тоже. Действительно, гуманный способ. С другой стороны куба выпадает труп.
   – А это еще зачем? – спрашивает Женька. Вся церемония кажется ему удивительно знакомой. «Ага, это же давешнее шоу. Ничего себе».
   – Очевидно, ее религия требовала захоронения тела, – предполагает Кротов. – Я не знаю, кто она и откуда. У разных народов издавались разные законы, но в определенный период зеротация была повсюду. Как правило, за самовольное использование сеймеров. Однако разгул смертных казней привел к общему ужесточению правосудия, и высшая мера полагалась кое-где не только за сибры и за убийства, но и за изнасилования, за растление малолетних, за зверские избиения, за распространение наркотиков, запрещенной литературы и фильмов, за хранение оружия, за приверженность не той религии и принадлежность не к той партии, за оскорбление представителя власти… За что угодно! Ведь по сути дела на всей планете восемь лет держалось чрезвычайное положение. Было казнено шестнадцать миллионов. И почти столько же погибло в локальных войнах. Но, я вам скажу, порядок был наведен. Единая всемирная власть полностью контролировала сибры. И черт с ней, с зеротацией…
   – Простите, – перебил Станский, не отрываясь от экрана, где продолжают сменять друг друга уже не столь эффектные, но все такие же страшные сцены казней, – а чем плоха зеротация? Насколько я понимаю, смерть наступает мгновенно?
   – Вы правы. Но люди не умеют остановиться. Очень скоро появилась зеротация по-китайски. Изобретатели бумаги, пороха, фарфора, ракет и самых изощренных пыток решили изобрести еще кое-что. Брусилов, как вы понимаете, сделал невозможной работу воронки питания, если ее верхнюю плоскость пересекает что бы то ни было. Безопасное исполнение. Но сибротехнологи нашли это крайне неудобным. Опасный сибр требовался всем: хирургам, строителям, проходчикам, скульпторам, садовникам, сибрологам, наконец. И Брусилов сдался, он думал, что в условиях действующего Закона опасный сибр будет безопасен. А появилась зеротация по-китайски. Не надолго и далеко не всюду. Но она была. За особо тяжкие преступления.
   Человека со связанными ногами держат за поднятые над головой руки мощные стальные манипуляторы и медленно опускают в воронку питания. Он извивается, и зеротан, отсвечивая кровью, большими каплями срывается вниз с отрезанных ног.
   – Я нашел нужным, – говорит Кротов, – дать запись звука лишь на несколько секунд.
   Вопль истязаемого врывается в просмотровой зал, как крик о помощи, как крик, рожденный только что, и, хотя восприятие уже несколько притупилось от обилия ужасов, всех четверых охватывает дрожь. А тело обрезается по пояс, и агония заканчивается. Стальные пальцы разжимаются и роняют половину трупа в хлюпающее жерло.
   В следующем кадре горит какой-то дворец. Хорошо горит. Жарко.
   – Пожар в Лувре, – комментирует Кротов. – Устроен группой Джоржа Данилова, знаменитого террориста, уничтожавшего произведения искусства. «Если шедевр можно растиражировать, пусть шедевров не будет вообще!» – один из его тезисов. К счастью, сокровища Лувра были гештальтированы, а здание, разумеется, восстановили. Однако многое пропала безвозвратно.
   На экране в безумной круговерти горят картины, книги, музыкальные инструменты, деревянные церкви, взрываются огромные дворцы, храмы, памятники. И почти все кажется знакомым.
   – Кое-где вандалы опережали музейных работников, уничтожая не только оригиналы, но и гештальты. Даниловское движение ширилось. Власти отвечали массовым террором. И Джордж Данилов кричал в своих агитках: «Люди гибнут за дерево и камни! Долой кровавые шедевры!» Он был зеротирован в Филадельфии всего за два месяца до всеобщей отмены смертной казни.
   – Но погодите, – встревает Женька, – с какой стати этот маньяк вообще имел поддержку в народе?
   – С какой стати? – улыбается Кротов. – Мир сошел с ума. Даниловский вандализм – лишь одно из проявлений массового безумия. Хватало всякого. И сейчас хватает. Человек всегда был склонен к парадоксам, а в двадцатом веке он стал постоянно хвататься за такие вещи, к использованию которых был совершенно не готов. атомная энергия – хрестоматийный пример. Сеймер же, поверьте, гораздо страшнее по несоответствию технических возможностей и морали. Сеймер – это лазерное оружие в лапах Чингис-хана. Сеймер – это межзвездный корабль у папуасов. Сеймер – это объевшиеся и предоставленные сами себе рабы древнего Египта. Так чего же вы хотите?
   На экране половой акт – картинка из анатомического атласа. Детали во весь кадр. Но камера отодвигается, и вот уже перед глазами не одна пара переплетенных тел, а несколько, много, очень много, невероятно много. Шевелящийся ковер из обнаженных мужчин и женщин тянется до самого горизонта.
   – Опять некрофилы? – испуганно спрашивает Женька.
   – Нет, тут все живые – просто массовая сцена интимной близости. И это не голливудский фильм вашего времени (как он, бишь, назывался, не помните?) – это хроника первого всемирного форума тантристов, «детей бога», ультра-брусилиан и прочих сторонников свободной любви. Секс, уверяли они, это единственное, что не утратило своей ценности в сеймерном мире, секс – единственное, ради чего стоит жить.
   – Но это, наверно, не самое страшное, – иронизирует Женька.
   – Наверно, – говорит Кротов, – но эти люди отказались иметь детей, и таких были миллионы. Вакцинацию до тридцати лет запретили и, соответственно, половые сношения с вакцинированными, но вот заставить их рожать – это было потруднее. В первые годы катаклизма рождаемость снизилась до угрожающего уровня. Пессимисты предсказывали вымирание вида. Но, как видите, мы еще живы.
   Вакханалия сексуальных маньяков сменяется на экране мрачными осунувшимися лицами сидящих в задымленном помещении людей. Целый зал бледных масок, заострившихся носов, запавших глаз. И с трибуны вещает такой же задохлик.
   – Международный конгресс наркоманов. У этих одна программа – изощренное медленное самоубийство. А вот самоубийцы попроще: священная скала в Китае, служившая последним пристанищем старикам-буддистам, сделалась излюбленным местом смерти молодых людей из разных стран. Потом к ней потянулись вакцинированные, закончившие свой путь. Детерминисты, то есть те, кто предпочитает знать дату своего ухода из жизни, и по сей день любят прыгать с этой скалы. Так что из чисто гигиенических соображений внизу размещены сибры. А вот соревнование обжор – очень распространенное развлечение в первые сеймерные годы.
   – Омерзительное зрелище, – морщится Черный.
   – Слушайте! – вспоминает Станский. – Был же такой фильм – «Большая жратва». У Марко Феррери. Потрясающий, между прочим, фильм, точь-в-точь такие же кадры!
   – Но это не он, – снова и уже слегка раздраженно подчеркивает Кротов, – это хроника. А то, что ваши режиссеры как бы угадывали будущее, совсем не удивительно. Ведь сибры не принесли в мир новых пороков, а лишь раздули до абсурдных масштабов старые. Вот вам афоризм, если угодно: будущее – это настоящее, доведенное до абсурда. А вот еще одно последствие катаклизма, разумеется, уже после отмены закона. Перегруженность воздуха над городами.
   Сталкиваются самолеты, вертолеты, авиетки, ракетники…
   – Неправда ли красиво? И ведь каждый идиот непременно стремился иметь собственное средство передвижения по воздуху. А это уже другая крайность – наши одичавшие партайгеноссе. Их называют зелеными ультра. Ушли жить в леса. От «Долой сибры!» к «Долой технологию!» А дальше – «Долой цивилизацию!» и «Назад, к обезьяне!» По контрасту с зеленым хорошо смотрится красное. Верно? Индустрия зрелищ двадцать первого века. Люди, на которых все заживает, как на кошках, стали еще больше любить кровавые развлечения. Пожалуйста: нью-бокс, или бокс без перчаток. А это уже старый добрый кетч. Или вот, смотрите, какой блестящий поединок с леопардом!
   И снова на экране пожары. Только это уже не даниловцы. И не война.
   – Горят пьяные деревни, – поясняет Кротов, – пьяные города. Норд дорвался до водки. Спьяну немножко похулиганили. Тушить, разумеется, уже некому. Не все города потом восстанавливали, тем более деревни. Современные населенные пункты сильно рассредоточены по планете. В столицах не модно стало жить. Многие оказались просто брошены, стали мертвыми городами. Среди них есть города-музеи, а есть и города-свалки, прибежище преступников, безумцев, загадочных страшных болезней и диких идей.
   Глядя на небоскреб, поросший мхом, Женька вдруг начинает сомневаться в правдивости Кротова. Почему именно в этот момент, он не знает, но упрямое повторение, что все это хроника и только хроника, раздражает Женьку все больше.
   А на экране меж тем как бы прокручивается краткое содержание фильма, потом вспыхивает зловеще пульсирующий оранжевый титр по-английски: «Кто виноват?» и начинаются скучные до оскомины кадры: зал заседаний, длинный стол, флажки, бутылки с водой, микрофоны, корреспонденты, знакомые лица глав государств – встреча на высшем уровне. Говорят о сибрах, но говорят удивительно казенным языком, и сцена оживляется лишь когда все четверо видят Брусилова. Виктор ведет себя крайне неординарно. Он вскакивает, жестикулирует, бегает по залу, и, отчаявшись убедить кого-нибудь, начинает кричать. Крупный план – кто-то из президентов. Голос переводчика за кадром:
   – Господа, почему всеобщая сибризация должна означать всеобщее разоружение? Всеобщая сибризация не решает проблемы доверия, зато дает блестящие ответы на целый ряд военно-технических вопросов.