Трик долго дергал собственный запор в разные стороны, пока наконец дверь чуть не щелкнула дрыгающегося на месте от возбуждения Ленчика по его репинскому носу. Этот нос сразу понял: художник Трик уже находится в том состоянии, когда всякие споры можно завязывать по поводу отсутствия их энергоносителей. Налитыми поволокой глазами Трик сделал гостеприимный жест и пригласил Ленчика закрыть дверь с этой стороны.
Первым, что бросилось в глаза Ленчику, это пара непочатых бутылок «биомицина» на столе живописца. Потом он заметил, что на огромном диване лежат натурщицы в довольно странной позе. Потому что они даже при большом желании не были похожи на вождя революции, выступающего с речью на мольберте перед этим диваном. Леонид машинально отметил, что на вожде почему-то галстук не в горошек, который он привык таскать на горле в любом виде изобразительного искусства, а из одежды на двух натурщицах только одна пара туфель. Девушки не оторвались друг от друга, чтоб поздороваться с Леонидом, а их язычки продолжали трудиться со скоростью электровибраторов «Трэйдж». Репина эта пара интересовала куда меньше пары бутылок, что явно зажились на столе Трика и рисковали прокиснуть. Художник старшего поколения молча распечатал сразу две тары, дрожащей рукой налил этот замечательный напиток в эмалированные кружки.
– Давай выпьем за меня, – предложил Трик Леониду, и тот с ходу сделал вид: не выпить за такого замечательного живописца – так это надо быть последним гадом. Художники залпом проглотили вино, качество которого уверенно позволяло многим людям научиться ловить в желтом доме зеленых чертиков казенной простыней.
– Ты знаешь, Ленька, – доверительно протянул Трик, – мне сегодня семьдесят. И пятьдесят лет творческой деятельности. Хоть бы одна сволочь вспомнила… Самое страшное – это одиночество, верный спутник художника. Потому что я буду подыхать и никто не подаст стакан воды. Кстати, где твой стакан?
Художники выпили еще раз за Трика, и Ленчик начинающим забастовку языком попробовал торжественно поздравить собрата по искусству с двойным юбилеем. Пятьдесят лет подряд рисовать исключительно Ленина – это ж какое упорство и любовь к избранной теме надо иметь. Из полувека, отданных искусству, Трик всего три года не трудился над созданием новых образов одного и того Ильича, потому что тогда только и успевал творить портреты Антонеску.
Трик ткнул дрожащим пальцем в полотно, стоящее перед диваном, с которого раздавались давно позабытые им звуки, заметив, что вождь революции ему снится каждую ночь. И это придает его новым произведениям такой мощный творческий импульс, чтоб он уже пропал. Как профессионал, Репин прекрасно видел даже в таком возвышенном состоянии: с годами кисть мастера не потеряла своей самобытности и новаторства. Нарисовать Ленина без галстука в горошек, это все равно, что Дзержинского не в гимнастерке под шинелью, Свердлова без пенсне на морде или товарища Сталина с отсутствием отеческой любви в его добром взгляде. Кроме того, Леонид туманящимся мозгом понял: Трик созрел до того состояния, когда спокойно сможет произносить речи сам себе, а выпить здесь все равно больше нечего. Натурщицы с их наклонностями художника не волновали: он был примерным семьянином, потому что никогда не колебался в выборе, чего лучше трахнуть: бутылку или девушку. Ленчик положил руку на плечо подельника по кисти, в меру языковых возможностей намекнул, что скоро они опять увидятся и зашатался до своей студии. В отличие от художника старшего поколения Трика, Репин умел рисовать не только Владимира Ильича, но и Сурикова. И эта работа теперь притягивала его с какой-то нездешней силой.
Если Эксперту глубоко и обстоятельно наплевать – лепить печать на копию или подлинник, лишь бы хорошо забашляли, так Кригеру так же необходим фуфловый вариант, как радикулит воздушному гимнасту. Конечно, мечтай Кригер оставаться совковым гражданином пожизненно, пусть Луполовер катит в свою Америку хоть с суриковским Суриковым, хоть с репинским – какая разница, когда деньги за комиссию уже получены. Но Кригер сам собирался навсегда оставить родную страну, трудовые подвиги которой он не уставал воспевать, ради каменных джунглей дикого запада. И журналист догонял: если Генриху Эммануиловичу подсунут фуфель, так вместо Шкалика ему будет кого благодарить в новом отечестве.
И что видит журналист в мастерской трезвого Репина? Две одинаковые картины. Рядом с ними сидит довольный живописец, перемазанный краской цветами радуги не хуже попугая, и ждет вопросов корреспондента, припершегося писать о его творчестве. Так Репин хотя и сам не помнил, когда он чего путного рисовал без предварительного заказа, решил начать со своей автобиографии. Кригер задал живописцу несколько наводящих вопросов, внимательно изучил этюды, пыль с которых Репин сбивал аж на площадке, и сказал на прощание, что о художествах такого мастера народ узнает очень скоро.
Успокоившийся за свои бабки Кригер погнал дальше воспевать трудовые свершения советского народа, а Иван Александрович понял: с заложившим его Экспертом обязательно что-то случится после того, как все-таки Суриков работы Репина благополучно попрощается с родной таможней. Чтобы не откладывать дело справедливого воспитания в долгий ящик ожидания, доцент Шкалик срочно выдернул Вовку Лорда и намекнул ему, что нехороший человек Эксперт еще ни разу в жизни не сидел хорошо набитой жопой на больничном листе. Так Вовке Лорду, изредка выполнявшему поручения Шкалика, все равно, на какой зад обращать внимание, лишь бы его старательность была оценена по справедливости. Потому что он превратился из честного строителя коммунизма ассенизатора Закушняка в уголовника Лорда вовсе не для того, чтобы помнить, сколько денег лежит на каком кармане. Так что, дорогой Иван Александрович, пару бутылок коньяка ребятам, персонально шампанское Лорду с тремя сотнями, и ваш мучитель офонареет в пересчете синяков по всему телу. Иван Александрович уже не раз проверял Лорда в деле, поэтому без колебаний выдал ему аванс, честно предупредив: без его сигнала к Эксперту близко не подходить. Потому что Лорд, получив аванс, мог с ходу приняться за работу, после которой искусствовед сумел бы припечатать собственным телом больничную койку, а не репинский фуфель казенным штампом. И пока Эксперт не придал Ленькиной работе самый главный штрих, ни о каком газавате не может быть речи. А как будет с ним потом – так это зависит исключительно от богатых фантазий Лорда.
У Вовки Закушняка была действительно такая буйная фантазия, что умей он писать десять слов подряд, вполне бы мог не нуднее других катать опусы за неизбежность коммунистического лагеря по всей планете. Тем более, что в отличие от профессоров по советским общественным наукам, впоследствии Лорд набрался практического лагерного опыта. Однако писал Вовка чуть хуже, чем читал, поэтому спокойно трудился себе ассенизатором, наваривая на дерьме такие деньги, что узнай за них, многие профессора застонали бы от зависти к положению этого пролетариата. Стоило Вовкиной машине появиться в пригороде, как огородники махали кулаками со сжатыми купюрами, чтобы он скорее опорожнял накопления общества в их клубнику и прочую малину. Вовка послушно выводил свой говновоз на передовые позиции аграрной науки, благодаря чему ягоды раздувались до размеров слив на радость их потребителей и аптекоуправления.
В то время Вовка встречался с одной девушкой и рассказывал ей что угодно, но только не за собственную, почти мичуринскую, профессию. Потому что вдолбил сам себе в голову глупость, будто она не захочет связать свою молодость с водителем такой редкой машины. Однако девушка каким-то макаром узнала за то, что ее жених не какой-то затруханный инженер, а самый подлинный богатый ассенизатор, но не простила ему вранья. Намечающаяся свадьба расстроилась вовсе не по поводу отсутствия запаха у денег, а потому что любимому человеку нужно говорить исключительную правду, какой бы специфической на вкус она ни была. Озлобленный Вовка ездил на машине, повышая свое благосостояние и урожайность личного сектора, благодаря общенародному добру, пока не пронюхал давно переставшим различать оттенки обоняния шнобелем: его любимая выходит замуж.
Потом все было, как в одной одесской песне: на хате невесты молодые сидят рядом, скачут гости целым стадом, а мамаша вертит задом, в общем, свадьба весело идет, а жених сидит, как идиот. На этом месте песенный фольклор ушел в прозу жизни. Жених застыл с таким видом только потому, что первым увидел, как в открытое окно вместо букета в полиэтилене залез какой-то конец толстого шланга со странным запахом впереди себя. И из шланга по столу и присутствующим стало бесплатно вылетать то, что доставалось изнутри Вовкиного говновоза после предварительной оплаты. Всем с ходу стало ясно: если что и запоминается на всю жизнь, так это свадьба, как одно из самых приятных событий не только для молодых, но и их близких. Так мало того, даже посторонние люди, каких постоянно припирается до свадебных столов, и то не могли сказать, что это мероприятие им ничем не запомнилось.
Когда бывший ассенизатор Закушняк вернулся после срока в родной город уже Лордом, третий ремонт на той хате, где проходила одна из самых знаменитых одесских свадеб, не перебил ее своеобразного запаха. Об обмене на эту хату не могло быть и речи даже при хорошей доплате. Постоянно грызущиеся муж и жена снимали комнату в коммуне, а их квартира стояла совершенно свободная, с понтом музей матримониальных наклонностей с их непредсказуемыми последствиями.
Доцент Шкалик прекрасно знал за творческие способности Лорда. Если человек пристроил такой сюрприз своей любимой, так что он может придумать по поводу незнакомого ему искусствоведа? С этой мыслью Иван Александрович немножко развеселился и отправился до Репина, чтобы Луполовер наконец-то перестал намекать за свой цейтнот по отъезду и резкое подорожание рубля на мировом рынке.
Иван Александрович не зря преподавал коммунизм с научной точки зрения; знание этого предмета помогло Шкалику вывести нехитрую формулу за отходные варианты по ответственности перед историей и людьми. Особенно, если они имеют манеру таскать на себе погоны и заводить уголовные дела. Поэтому Федоров твердо знал: за пару бутылок Леонид согласится сыграть роль хозяина картины, а сам Шкалик будет продолжать делать из себя почти бескорыстного посредника. В любом случае, с какой хочешь стороны, с посредника можно взять разве что анализы и больше ничего серьезного.
Доцент ошибся только в одном. В том, что Леонид согласится играть роль продавца за две бутылки. Репин и тут оказался верен себе, блеснув эрудицией насчет Бога, любящего троицу.
Такси не торопясь везло Луполовера по городу, его лысый водитель резвился на светофорах, словно попал в возраст, когда даже фантомасы – и те кучерявые.
– Мамаша, – орал он, высунувшись из окна, – подождите, как попасть на улицу Чкалова?
Женщина популярно размахивала руками вокруг себя, указывая нужное направление.
– Спасибо, мамочка, – благодарил таксист, врубая первую скорость при желтом свете, – теперь не заблужусь.
– Девушка, – продолжал выяснять лысый во время следующей вынужденной остановки, – как из отсюда проехать до Дерибасовской? И девушка предпенсионного возраста объясняла водителю такси, куда ему нужно рулить. А Луполовер, не обращая внимания на стебы таксиста, внимательно смотрел на уходящие мимо него улицы, словно видел их впервые. Генрих Эммануилович прощался с городом.
– Слушай, парень, – обратился к водителю Луполовер, – сделай мне экскурсию по Одессе.
– Папаша, – мягко ответил таксист, – у меня просто забойное настроение. И оно помогает услышать глазами, что с чувством юмора в Одессе теперь не хуже, чем в Жмеринке. Так что вы меня не купите. Судя на вас, вы еще лучше меня знаете за этот город и можете винтом пройти даже по его бывшим и будущим трущобам.
– Пока еще могу, – грустно заметил Луполовер, прижимая к колену зашитое в парусину полотно.
– А, так вас выпустили, подфартило, – немного взгрустнул таксист, – едете на историческую родину Америку через Синай? Кстати, папаша, вы не первый, кто просит меня сделать прощание с Одессой. И, бля буду, не последний. Дай Бог, чтоб и мне кто-то когда-то сделал такое прощание с нашей второй мамой. Только я получаю бабки за крутеж руля, а не напряжение голосовых связок…
– Не дрейфь, сынок, – спокойно заметил Луполовер и выдал изречение, которое не раз помогало ему преодолевать жизненные трудности. – Плачу в два раза больше, чем ты скажешь.
– Это совершенно верный вывод, – придал металлические интонации голосу шофер, – доплата за мое кандидатское звание. Страна, в которой таксист зарабатывает в три раза больше ученого, просто обречена на прощальные экскурсии.
Водитель достал из сумки кассету, вставил ее в магнитофон и из динамика тихо вырвалась в салон песня «Есть город, который…»
– Правильно, многим одесситам он только снится, зато вы, папаша, его видите. Одесса не в состоянии помнить о всех своих сыновьях, но они никогда не забывают о родном городе. Он подарил миру столько выдающихся имен, что перечислять их нет смысла, все равно кого-нибудь забудем. Наверное, поэтому в Одессе нет ни одного памятника, воздвигнутого в честь нашего земляка-поэта, писателя, художника, композитора. Зато у нас есть памятники разным военным и даже Александру Второму Суворову.
В прошлом осталось многое, чем гордилась Одесса: театры миниатюр, многочисленные книжные издательства, эстрада, журнал «Театр и кино», Художественный институт, лучшая в Европе система канализации. Зато форпост европейской культуры России превратился в крупный областной промышленный центр.
Ах, Одесса, жемчужина у моря, в котором уже рискует раствориться любой карат. Ох-Одесса, ух-Одесса, эх-Одесса… Чудо-город, родившийся сто с лишним лет назад и несмотря на такой юный возраст, успевший сотворить столько ораторий, полотен и мемуаров, что на всех их не хватает мемориальных досок. Хотя по сравнению с рыбой, с мрамором у нас пока все в порядке. Не верите, смотрите в окно на кладбище за осыпавшимся забором.
Вам не придется лежать на этом кладбище, как многим одесситам. И не потому, что его заасфальтируют, как другие. Вы уезжаете. Не первый и не последний. Мы будем молчать за присутствующих, как это принято, но почему плодящиеся здесь таланты уезжали, уезжают и будут уезжать из Одессы? Да потому, что она их производит столько, что всем места под солнцем не хватит, даже если оно будет светить по ночам. А чего здесь вообще хватает? Судя по тому, как все хватают, что чудом попадает на прилавок, хватка у одесситов просто чудесная.
Поэтому мужчины у нас, как львы, а женщины, как атланты. Дети… С детьми все сложнее. Раньше одесские мамы учили своих детей на Ойстраха, а теперь на дискжокеев. Иначе почему даже камни в пока еще вашем городе излучают музыку? Да что музыка… Редкое государство может похвастать таким обилием имен, которые, несмотря на старания вашего мудрого руководства, навсегда вписаны в мировую культуру. Я вам не буду говорить за весь совок. Потому что именно Одесса познакомила эту страну с футболом, воздухоплаванием, мюзик-холлом и многим другим, в том числе и кинематографом. Вы только посмотрите на эту архитектуру, напоминающую Берлин, Париж, Стамбул, Дамаск, Лондон и Хацапетовку одновременно. Хотя многие шедевры зодчества остались только на старых фото. А что делать, если до нас приперся в свое время великий пиротехник Ярославский, от улицы которого мы объезжаем десятой дорогой, и повзрывал здесь больше, чем война с ее бомбежками? Но мы все-таки не переживаем, потому что пережить себя непросто.
Перед вами величественное здание биржи. Хотя многие думают, что это фасад правления рыболовецкого колхоза, столько на нем сетки. Архитектор задумал это здание так, чтоб акустика его была как можно тише из-за того, что на всех биржах люди имеют манеру повышать голос. Так именно в этом здании у нас сейчас филармония, чтоб лишний раз доказать присущее Одессе чувство юмора. В общем, мы едем по Пушкинской. Эти здания еще не отреставрированы, зато другие уже осыпались. А хотите на Привоз? Пять минут, и мы на Привозе. Колхозный рынок, который давно пора переименовать в Приусадебный. Фирма «Левис» в тайне от конкурентов разрабатывала первые чертежи джинсов, а их здесь уже продавали. Причем по ценам, которые этому «Левису» до сих пор снятся. А что вам хотите, если гораздо легче устроиться на работу в МИД, чем рубщиком мяса на Привоз. А какие диалоги звучат на этом базаре, вы забудете все, что хотите, но только не их…
– Сколько стоит ваш цыпленок?
– Оденьте глаза на нос, это же индюк.
– А чего он не вырос?
– У него было тяжелое детство. Сорок рублей.
– Судя по цене, вы росли вместе с ним.
Работяга-Привоз уже вкалывает, когда город только-только начинает просыпаться. Но несмотря на утренний час морской вокзал источает неповторимый аромат мирового и отечественного туризма. Густой поток пассажиров устремляется вверх по знаменитой одесской лестнице, чтобы увидеть, услышать, понюхать и даже потрогать. На память. А потом хоть фотографируйся на фоне отломившегося шедевра. В анфас. В профиль. Или туда-сюда одновременно.
Смотрите, папаша, это пока еще ваша Одесса, от которой даже остающимся достаются лишь воспоминания. Театр музкомедии с памятником когда-то водившейся здесь рыбы. И остальные театры на Ласточника и на дотации. У нас не просто театры, а борцы. Театр юного зрителя борется за звание театра, кукольный – за капитальный ремонт и все вместе – за зрителей, благодаря всеобщему среднему образованию. Украинский театр борется за звание украинского. Это наш местный Дворец съездов. Театра миниатюр нам даром не надо пока есть обком. И заново его никогда Одесса не откроет. Потому что он сразу куда-то перебазируется. Я снова о талантах? Да если все они вместе с вами вдруг вернутся в родной город, где же набрать столько концертных залов, картинных галерей, исследовательских институтов, творческих союзов и коммунальных квартир? Хоть бери и отвоевывай территорию у моря. Но наше море – это наше море с его одесским характером. Поэтому легче отвоевывать дачи у Фонтана.
Но многого, папаша, вы не увидите. Будний день. Наш «толчок», куда стекается вся страна, чтобы купить товар, производящийся в любой точке земного шара и особенно в одесских подпольных цехах. Наш Староконный, где можно приобрести собачью упряжку из волчьей стаи, золотую рыбку с одним желанием подарить ее кому-то поскорее, ондатру, выхухоль и нерпу из кролика. И я вас не повезу в зоопарк, где царь зверей с протянутой лапой лучше бы сидел под церковью со снятыми крестами, чем в клетке. Так, кроме него в зоопарке есть еще полосатый козел, тощий крокодил и нервный директор. Как будто директор виноват, что лев в неволе жрет то, чем бы отравился в дикой природе. А наша вода? Это мы до нее так привыкли, что Одессе не страшно никакое химическое нападение условного противника. Дай нашу воду в Кремль и мы бы меняли генсеков еще чаще, чем этого всем хочется.
При такой крамоле Луполовер аж подскочил на месте, тем более, машина влетела в колдобину. А водитель, не обращая внимания на поведение пассажира, продолжал вертеть руль по городу.
– Время стремится за полдень, жара спускается ниже и тяжелые кроны деревьев отбрасывают маслянистые тени друг на друга, – вдохновенно нес лысый, – время неумолимо. Оно торопит нас, напоминает о себе. Нужно спешить. Ведь скоро наступит четырнадцать часов. Раньше все было с одиннадцати. Поэтому теперь «Шипр» на вес дихлофоса. И давайте в отличие от других не торопиться, потому что нас и так пьянит неповторимый воздух Одессы, сбитый в своеобразный коктейль морским и степным ветром с примесью аромата двигателя от моей машины, которую списывали уже два раза. Куда еще, папаша? Сюда, туда и обратно? Хотите на поселок Котовского или Таирова? Вы знаете, чем они отличаются друг от друга? Так этого не понимают даже профессиональные архитекторы. Тем более вечером, когда вспыхивают неоновые огоньки и глаза девушек у кабаков. Зато на дорогах начинается экономная экономика электроэнергии за счет жизни и здоровья водителей. Это там, где вы едете, из-за небоскребов не видно луны. А у нас это светило по ночам только и подсказывает насчет ям по дорогам. Особенно красива луна ночью над морем, а ее дорожка ложится прямо под ноги купальщиков в форменной одежде. Но когда город засыпает, продолжает работать порт и веселые девушки забегают в гостеприимно открытые двери «комет»… А вот и ваш дом с остановкой десятого трамвая. Где еще услышишь такое, ради чего в него все садятся…
Луполовер подумал про себя, что этот таксист – очень смелый человек. Говорить такое первому встречному, даже если он уезжает. Наверняка, вот такие отважные ребята, как этот парень, в свое свободное время прорезали дырку на гигантском портрете дорогого и тогда живого Леонида Ильича перед въездом в город. Вечером Леонид Ильич улыбался с плаката просто так, а утром в уголке рта появилась прорезь со свисающей из нее лентой сосисок.
Растроганный этим воспоминанием и прощанием с любимым городом Луполовер расплатился с таксистом.
– Папаша, тут немного больше, чем мы договаривались, – заметил на прощание водитель.
– Это за музыкальное оформление, – пояснил Луполовер, подхватив работу Сурикова.
Генрих Эммануилович увидел, как от его дома отходит десятый номер трамвая в том направлении, откуда Луполовер приехал на такси. Трамвай словно уходил в прошлое. В давно прожитое. Туда, к чему нельзя будет вернуться даже при очень большом желании ни за какие деньги. А трамвай уходил все дальше с веселым постукиванием на стыках рельс и превращался в маленькую красноватую точку. Луполовер смотрел ему вслед, будто этот трамвай был последней ниточкой, связующей его память со старым и вечно молодым городом. И когда красная точка исчезла, память куда-то ушла, уступив место простой ностальгии. «Это здесь, – подумал будущий беженец Луполовер, выходя из машины, – а что же будет там?»
– Дай вам Бог и дальше, – заметил на прощание таксист. Он вовсе не был смелым человеком и нес всякую крамолу потому, что согласился стать сексотом только из-за желания говорить, как думает. Ему позволялись любые высказывания, лишь бы работа была продуктивной. На пассажира с пакетом водитель пока не думал доносить, потому что он всю дорогу молчал, а за то, что старикан уезжает – это знают и без подсказок таксиста. Хотя иди знай, может у него в той парусине зашиты журналы «Посев». Надо таки-да капнуть…
Водитель до того задумался, что даже не выяснял как ему проехать до Советской Армии. Дорогу ему не спеша пересекала такая же задумчивая, каким стал он сам. Таксист едва успел сбросить ногу с газа на педаль тормоза.
– Куда ты лезешь, дура, – орал он на девушку, пуская лысиной солнечные зайчики из окна, – машина же не трахает, а давит, чего тебе под нее захотелось?
Первым, что бросилось в глаза Ленчику, это пара непочатых бутылок «биомицина» на столе живописца. Потом он заметил, что на огромном диване лежат натурщицы в довольно странной позе. Потому что они даже при большом желании не были похожи на вождя революции, выступающего с речью на мольберте перед этим диваном. Леонид машинально отметил, что на вожде почему-то галстук не в горошек, который он привык таскать на горле в любом виде изобразительного искусства, а из одежды на двух натурщицах только одна пара туфель. Девушки не оторвались друг от друга, чтоб поздороваться с Леонидом, а их язычки продолжали трудиться со скоростью электровибраторов «Трэйдж». Репина эта пара интересовала куда меньше пары бутылок, что явно зажились на столе Трика и рисковали прокиснуть. Художник старшего поколения молча распечатал сразу две тары, дрожащей рукой налил этот замечательный напиток в эмалированные кружки.
– Давай выпьем за меня, – предложил Трик Леониду, и тот с ходу сделал вид: не выпить за такого замечательного живописца – так это надо быть последним гадом. Художники залпом проглотили вино, качество которого уверенно позволяло многим людям научиться ловить в желтом доме зеленых чертиков казенной простыней.
– Ты знаешь, Ленька, – доверительно протянул Трик, – мне сегодня семьдесят. И пятьдесят лет творческой деятельности. Хоть бы одна сволочь вспомнила… Самое страшное – это одиночество, верный спутник художника. Потому что я буду подыхать и никто не подаст стакан воды. Кстати, где твой стакан?
Художники выпили еще раз за Трика, и Ленчик начинающим забастовку языком попробовал торжественно поздравить собрата по искусству с двойным юбилеем. Пятьдесят лет подряд рисовать исключительно Ленина – это ж какое упорство и любовь к избранной теме надо иметь. Из полувека, отданных искусству, Трик всего три года не трудился над созданием новых образов одного и того Ильича, потому что тогда только и успевал творить портреты Антонеску.
Трик ткнул дрожащим пальцем в полотно, стоящее перед диваном, с которого раздавались давно позабытые им звуки, заметив, что вождь революции ему снится каждую ночь. И это придает его новым произведениям такой мощный творческий импульс, чтоб он уже пропал. Как профессионал, Репин прекрасно видел даже в таком возвышенном состоянии: с годами кисть мастера не потеряла своей самобытности и новаторства. Нарисовать Ленина без галстука в горошек, это все равно, что Дзержинского не в гимнастерке под шинелью, Свердлова без пенсне на морде или товарища Сталина с отсутствием отеческой любви в его добром взгляде. Кроме того, Леонид туманящимся мозгом понял: Трик созрел до того состояния, когда спокойно сможет произносить речи сам себе, а выпить здесь все равно больше нечего. Натурщицы с их наклонностями художника не волновали: он был примерным семьянином, потому что никогда не колебался в выборе, чего лучше трахнуть: бутылку или девушку. Ленчик положил руку на плечо подельника по кисти, в меру языковых возможностей намекнул, что скоро они опять увидятся и зашатался до своей студии. В отличие от художника старшего поколения Трика, Репин умел рисовать не только Владимира Ильича, но и Сурикова. И эта работа теперь притягивала его с какой-то нездешней силой.
* * *
После разговора с Экспертом, согласившимся со всеми журналистскими взглядами практически только из любви к искусству, Кригер летел в мастерскую Репина наперегонки с возросшей злостью. Потому что мерзкий Эксперт с понтами случайно обмолвился: речь идет просто за копию Сурикова работы малохольного Репина, откуда взялась волна по такому незначительному поводу?Если Эксперту глубоко и обстоятельно наплевать – лепить печать на копию или подлинник, лишь бы хорошо забашляли, так Кригеру так же необходим фуфловый вариант, как радикулит воздушному гимнасту. Конечно, мечтай Кригер оставаться совковым гражданином пожизненно, пусть Луполовер катит в свою Америку хоть с суриковским Суриковым, хоть с репинским – какая разница, когда деньги за комиссию уже получены. Но Кригер сам собирался навсегда оставить родную страну, трудовые подвиги которой он не уставал воспевать, ради каменных джунглей дикого запада. И журналист догонял: если Генриху Эммануиловичу подсунут фуфель, так вместо Шкалика ему будет кого благодарить в новом отечестве.
И что видит журналист в мастерской трезвого Репина? Две одинаковые картины. Рядом с ними сидит довольный живописец, перемазанный краской цветами радуги не хуже попугая, и ждет вопросов корреспондента, припершегося писать о его творчестве. Так Репин хотя и сам не помнил, когда он чего путного рисовал без предварительного заказа, решил начать со своей автобиографии. Кригер задал живописцу несколько наводящих вопросов, внимательно изучил этюды, пыль с которых Репин сбивал аж на площадке, и сказал на прощание, что о художествах такого мастера народ узнает очень скоро.
* * *
Доцент Шкалик орал на журналиста Кригера, как собственный папа на нашкодившего сына: как он смел такое подумать? Чтоб Иван Александрович всунул клиенту фуфель – так это позор для его чести. И пусть Кригер не лезет за свой процент дальше положенного. Копия нужна для удачного прикрытия. Если все, кому положено, будут знать: Луполовер вывозит копию Сурикова, так вытаскать под этот случай подлинник гораздо легче, чем объяснить шкаликовским студентам слово «эмпириокритицизм».Успокоившийся за свои бабки Кригер погнал дальше воспевать трудовые свершения советского народа, а Иван Александрович понял: с заложившим его Экспертом обязательно что-то случится после того, как все-таки Суриков работы Репина благополучно попрощается с родной таможней. Чтобы не откладывать дело справедливого воспитания в долгий ящик ожидания, доцент Шкалик срочно выдернул Вовку Лорда и намекнул ему, что нехороший человек Эксперт еще ни разу в жизни не сидел хорошо набитой жопой на больничном листе. Так Вовке Лорду, изредка выполнявшему поручения Шкалика, все равно, на какой зад обращать внимание, лишь бы его старательность была оценена по справедливости. Потому что он превратился из честного строителя коммунизма ассенизатора Закушняка в уголовника Лорда вовсе не для того, чтобы помнить, сколько денег лежит на каком кармане. Так что, дорогой Иван Александрович, пару бутылок коньяка ребятам, персонально шампанское Лорду с тремя сотнями, и ваш мучитель офонареет в пересчете синяков по всему телу. Иван Александрович уже не раз проверял Лорда в деле, поэтому без колебаний выдал ему аванс, честно предупредив: без его сигнала к Эксперту близко не подходить. Потому что Лорд, получив аванс, мог с ходу приняться за работу, после которой искусствовед сумел бы припечатать собственным телом больничную койку, а не репинский фуфель казенным штампом. И пока Эксперт не придал Ленькиной работе самый главный штрих, ни о каком газавате не может быть речи. А как будет с ним потом – так это зависит исключительно от богатых фантазий Лорда.
У Вовки Закушняка была действительно такая буйная фантазия, что умей он писать десять слов подряд, вполне бы мог не нуднее других катать опусы за неизбежность коммунистического лагеря по всей планете. Тем более, что в отличие от профессоров по советским общественным наукам, впоследствии Лорд набрался практического лагерного опыта. Однако писал Вовка чуть хуже, чем читал, поэтому спокойно трудился себе ассенизатором, наваривая на дерьме такие деньги, что узнай за них, многие профессора застонали бы от зависти к положению этого пролетариата. Стоило Вовкиной машине появиться в пригороде, как огородники махали кулаками со сжатыми купюрами, чтобы он скорее опорожнял накопления общества в их клубнику и прочую малину. Вовка послушно выводил свой говновоз на передовые позиции аграрной науки, благодаря чему ягоды раздувались до размеров слив на радость их потребителей и аптекоуправления.
В то время Вовка встречался с одной девушкой и рассказывал ей что угодно, но только не за собственную, почти мичуринскую, профессию. Потому что вдолбил сам себе в голову глупость, будто она не захочет связать свою молодость с водителем такой редкой машины. Однако девушка каким-то макаром узнала за то, что ее жених не какой-то затруханный инженер, а самый подлинный богатый ассенизатор, но не простила ему вранья. Намечающаяся свадьба расстроилась вовсе не по поводу отсутствия запаха у денег, а потому что любимому человеку нужно говорить исключительную правду, какой бы специфической на вкус она ни была. Озлобленный Вовка ездил на машине, повышая свое благосостояние и урожайность личного сектора, благодаря общенародному добру, пока не пронюхал давно переставшим различать оттенки обоняния шнобелем: его любимая выходит замуж.
Потом все было, как в одной одесской песне: на хате невесты молодые сидят рядом, скачут гости целым стадом, а мамаша вертит задом, в общем, свадьба весело идет, а жених сидит, как идиот. На этом месте песенный фольклор ушел в прозу жизни. Жених застыл с таким видом только потому, что первым увидел, как в открытое окно вместо букета в полиэтилене залез какой-то конец толстого шланга со странным запахом впереди себя. И из шланга по столу и присутствующим стало бесплатно вылетать то, что доставалось изнутри Вовкиного говновоза после предварительной оплаты. Всем с ходу стало ясно: если что и запоминается на всю жизнь, так это свадьба, как одно из самых приятных событий не только для молодых, но и их близких. Так мало того, даже посторонние люди, каких постоянно припирается до свадебных столов, и то не могли сказать, что это мероприятие им ничем не запомнилось.
Когда бывший ассенизатор Закушняк вернулся после срока в родной город уже Лордом, третий ремонт на той хате, где проходила одна из самых знаменитых одесских свадеб, не перебил ее своеобразного запаха. Об обмене на эту хату не могло быть и речи даже при хорошей доплате. Постоянно грызущиеся муж и жена снимали комнату в коммуне, а их квартира стояла совершенно свободная, с понтом музей матримониальных наклонностей с их непредсказуемыми последствиями.
Доцент Шкалик прекрасно знал за творческие способности Лорда. Если человек пристроил такой сюрприз своей любимой, так что он может придумать по поводу незнакомого ему искусствоведа? С этой мыслью Иван Александрович немножко развеселился и отправился до Репина, чтобы Луполовер наконец-то перестал намекать за свой цейтнот по отъезду и резкое подорожание рубля на мировом рынке.
Иван Александрович не зря преподавал коммунизм с научной точки зрения; знание этого предмета помогло Шкалику вывести нехитрую формулу за отходные варианты по ответственности перед историей и людьми. Особенно, если они имеют манеру таскать на себе погоны и заводить уголовные дела. Поэтому Федоров твердо знал: за пару бутылок Леонид согласится сыграть роль хозяина картины, а сам Шкалик будет продолжать делать из себя почти бескорыстного посредника. В любом случае, с какой хочешь стороны, с посредника можно взять разве что анализы и больше ничего серьезного.
Доцент ошибся только в одном. В том, что Леонид согласится играть роль продавца за две бутылки. Репин и тут оказался верен себе, блеснув эрудицией насчет Бога, любящего троицу.
* * *
Получив долгожданного Сурикова, Луполовер впервые пожалел, что продал свою машину еще раньше, чем дачу. Генриху Эммануиловичу не улыбалось тащить по трамваям бесценное, как его уверял бородатый владелец полотна, произведение искусства, хотя эквивалент в долларах он тут же подобрал с подачи доброго человека Федорова. Тем более, что общественный транспорт города никак не расставался с лампочными украшениями на крышах, а такая красивая рама могла понравиться любому собирателю чужих вещей.Такси не торопясь везло Луполовера по городу, его лысый водитель резвился на светофорах, словно попал в возраст, когда даже фантомасы – и те кучерявые.
– Мамаша, – орал он, высунувшись из окна, – подождите, как попасть на улицу Чкалова?
Женщина популярно размахивала руками вокруг себя, указывая нужное направление.
– Спасибо, мамочка, – благодарил таксист, врубая первую скорость при желтом свете, – теперь не заблужусь.
– Девушка, – продолжал выяснять лысый во время следующей вынужденной остановки, – как из отсюда проехать до Дерибасовской? И девушка предпенсионного возраста объясняла водителю такси, куда ему нужно рулить. А Луполовер, не обращая внимания на стебы таксиста, внимательно смотрел на уходящие мимо него улицы, словно видел их впервые. Генрих Эммануилович прощался с городом.
– Слушай, парень, – обратился к водителю Луполовер, – сделай мне экскурсию по Одессе.
– Папаша, – мягко ответил таксист, – у меня просто забойное настроение. И оно помогает услышать глазами, что с чувством юмора в Одессе теперь не хуже, чем в Жмеринке. Так что вы меня не купите. Судя на вас, вы еще лучше меня знаете за этот город и можете винтом пройти даже по его бывшим и будущим трущобам.
– Пока еще могу, – грустно заметил Луполовер, прижимая к колену зашитое в парусину полотно.
– А, так вас выпустили, подфартило, – немного взгрустнул таксист, – едете на историческую родину Америку через Синай? Кстати, папаша, вы не первый, кто просит меня сделать прощание с Одессой. И, бля буду, не последний. Дай Бог, чтоб и мне кто-то когда-то сделал такое прощание с нашей второй мамой. Только я получаю бабки за крутеж руля, а не напряжение голосовых связок…
– Не дрейфь, сынок, – спокойно заметил Луполовер и выдал изречение, которое не раз помогало ему преодолевать жизненные трудности. – Плачу в два раза больше, чем ты скажешь.
– Это совершенно верный вывод, – придал металлические интонации голосу шофер, – доплата за мое кандидатское звание. Страна, в которой таксист зарабатывает в три раза больше ученого, просто обречена на прощальные экскурсии.
Водитель достал из сумки кассету, вставил ее в магнитофон и из динамика тихо вырвалась в салон песня «Есть город, который…»
– Правильно, многим одесситам он только снится, зато вы, папаша, его видите. Одесса не в состоянии помнить о всех своих сыновьях, но они никогда не забывают о родном городе. Он подарил миру столько выдающихся имен, что перечислять их нет смысла, все равно кого-нибудь забудем. Наверное, поэтому в Одессе нет ни одного памятника, воздвигнутого в честь нашего земляка-поэта, писателя, художника, композитора. Зато у нас есть памятники разным военным и даже Александру Второму Суворову.
В прошлом осталось многое, чем гордилась Одесса: театры миниатюр, многочисленные книжные издательства, эстрада, журнал «Театр и кино», Художественный институт, лучшая в Европе система канализации. Зато форпост европейской культуры России превратился в крупный областной промышленный центр.
Ах, Одесса, жемчужина у моря, в котором уже рискует раствориться любой карат. Ох-Одесса, ух-Одесса, эх-Одесса… Чудо-город, родившийся сто с лишним лет назад и несмотря на такой юный возраст, успевший сотворить столько ораторий, полотен и мемуаров, что на всех их не хватает мемориальных досок. Хотя по сравнению с рыбой, с мрамором у нас пока все в порядке. Не верите, смотрите в окно на кладбище за осыпавшимся забором.
Вам не придется лежать на этом кладбище, как многим одесситам. И не потому, что его заасфальтируют, как другие. Вы уезжаете. Не первый и не последний. Мы будем молчать за присутствующих, как это принято, но почему плодящиеся здесь таланты уезжали, уезжают и будут уезжать из Одессы? Да потому, что она их производит столько, что всем места под солнцем не хватит, даже если оно будет светить по ночам. А чего здесь вообще хватает? Судя по тому, как все хватают, что чудом попадает на прилавок, хватка у одесситов просто чудесная.
Поэтому мужчины у нас, как львы, а женщины, как атланты. Дети… С детьми все сложнее. Раньше одесские мамы учили своих детей на Ойстраха, а теперь на дискжокеев. Иначе почему даже камни в пока еще вашем городе излучают музыку? Да что музыка… Редкое государство может похвастать таким обилием имен, которые, несмотря на старания вашего мудрого руководства, навсегда вписаны в мировую культуру. Я вам не буду говорить за весь совок. Потому что именно Одесса познакомила эту страну с футболом, воздухоплаванием, мюзик-холлом и многим другим, в том числе и кинематографом. Вы только посмотрите на эту архитектуру, напоминающую Берлин, Париж, Стамбул, Дамаск, Лондон и Хацапетовку одновременно. Хотя многие шедевры зодчества остались только на старых фото. А что делать, если до нас приперся в свое время великий пиротехник Ярославский, от улицы которого мы объезжаем десятой дорогой, и повзрывал здесь больше, чем война с ее бомбежками? Но мы все-таки не переживаем, потому что пережить себя непросто.
Перед вами величественное здание биржи. Хотя многие думают, что это фасад правления рыболовецкого колхоза, столько на нем сетки. Архитектор задумал это здание так, чтоб акустика его была как можно тише из-за того, что на всех биржах люди имеют манеру повышать голос. Так именно в этом здании у нас сейчас филармония, чтоб лишний раз доказать присущее Одессе чувство юмора. В общем, мы едем по Пушкинской. Эти здания еще не отреставрированы, зато другие уже осыпались. А хотите на Привоз? Пять минут, и мы на Привозе. Колхозный рынок, который давно пора переименовать в Приусадебный. Фирма «Левис» в тайне от конкурентов разрабатывала первые чертежи джинсов, а их здесь уже продавали. Причем по ценам, которые этому «Левису» до сих пор снятся. А что вам хотите, если гораздо легче устроиться на работу в МИД, чем рубщиком мяса на Привоз. А какие диалоги звучат на этом базаре, вы забудете все, что хотите, но только не их…
– Сколько стоит ваш цыпленок?
– Оденьте глаза на нос, это же индюк.
– А чего он не вырос?
– У него было тяжелое детство. Сорок рублей.
– Судя по цене, вы росли вместе с ним.
Работяга-Привоз уже вкалывает, когда город только-только начинает просыпаться. Но несмотря на утренний час морской вокзал источает неповторимый аромат мирового и отечественного туризма. Густой поток пассажиров устремляется вверх по знаменитой одесской лестнице, чтобы увидеть, услышать, понюхать и даже потрогать. На память. А потом хоть фотографируйся на фоне отломившегося шедевра. В анфас. В профиль. Или туда-сюда одновременно.
Смотрите, папаша, это пока еще ваша Одесса, от которой даже остающимся достаются лишь воспоминания. Театр музкомедии с памятником когда-то водившейся здесь рыбы. И остальные театры на Ласточника и на дотации. У нас не просто театры, а борцы. Театр юного зрителя борется за звание театра, кукольный – за капитальный ремонт и все вместе – за зрителей, благодаря всеобщему среднему образованию. Украинский театр борется за звание украинского. Это наш местный Дворец съездов. Театра миниатюр нам даром не надо пока есть обком. И заново его никогда Одесса не откроет. Потому что он сразу куда-то перебазируется. Я снова о талантах? Да если все они вместе с вами вдруг вернутся в родной город, где же набрать столько концертных залов, картинных галерей, исследовательских институтов, творческих союзов и коммунальных квартир? Хоть бери и отвоевывай территорию у моря. Но наше море – это наше море с его одесским характером. Поэтому легче отвоевывать дачи у Фонтана.
Но многого, папаша, вы не увидите. Будний день. Наш «толчок», куда стекается вся страна, чтобы купить товар, производящийся в любой точке земного шара и особенно в одесских подпольных цехах. Наш Староконный, где можно приобрести собачью упряжку из волчьей стаи, золотую рыбку с одним желанием подарить ее кому-то поскорее, ондатру, выхухоль и нерпу из кролика. И я вас не повезу в зоопарк, где царь зверей с протянутой лапой лучше бы сидел под церковью со снятыми крестами, чем в клетке. Так, кроме него в зоопарке есть еще полосатый козел, тощий крокодил и нервный директор. Как будто директор виноват, что лев в неволе жрет то, чем бы отравился в дикой природе. А наша вода? Это мы до нее так привыкли, что Одессе не страшно никакое химическое нападение условного противника. Дай нашу воду в Кремль и мы бы меняли генсеков еще чаще, чем этого всем хочется.
При такой крамоле Луполовер аж подскочил на месте, тем более, машина влетела в колдобину. А водитель, не обращая внимания на поведение пассажира, продолжал вертеть руль по городу.
– Время стремится за полдень, жара спускается ниже и тяжелые кроны деревьев отбрасывают маслянистые тени друг на друга, – вдохновенно нес лысый, – время неумолимо. Оно торопит нас, напоминает о себе. Нужно спешить. Ведь скоро наступит четырнадцать часов. Раньше все было с одиннадцати. Поэтому теперь «Шипр» на вес дихлофоса. И давайте в отличие от других не торопиться, потому что нас и так пьянит неповторимый воздух Одессы, сбитый в своеобразный коктейль морским и степным ветром с примесью аромата двигателя от моей машины, которую списывали уже два раза. Куда еще, папаша? Сюда, туда и обратно? Хотите на поселок Котовского или Таирова? Вы знаете, чем они отличаются друг от друга? Так этого не понимают даже профессиональные архитекторы. Тем более вечером, когда вспыхивают неоновые огоньки и глаза девушек у кабаков. Зато на дорогах начинается экономная экономика электроэнергии за счет жизни и здоровья водителей. Это там, где вы едете, из-за небоскребов не видно луны. А у нас это светило по ночам только и подсказывает насчет ям по дорогам. Особенно красива луна ночью над морем, а ее дорожка ложится прямо под ноги купальщиков в форменной одежде. Но когда город засыпает, продолжает работать порт и веселые девушки забегают в гостеприимно открытые двери «комет»… А вот и ваш дом с остановкой десятого трамвая. Где еще услышишь такое, ради чего в него все садятся…
Луполовер подумал про себя, что этот таксист – очень смелый человек. Говорить такое первому встречному, даже если он уезжает. Наверняка, вот такие отважные ребята, как этот парень, в свое свободное время прорезали дырку на гигантском портрете дорогого и тогда живого Леонида Ильича перед въездом в город. Вечером Леонид Ильич улыбался с плаката просто так, а утром в уголке рта появилась прорезь со свисающей из нее лентой сосисок.
Растроганный этим воспоминанием и прощанием с любимым городом Луполовер расплатился с таксистом.
– Папаша, тут немного больше, чем мы договаривались, – заметил на прощание водитель.
– Это за музыкальное оформление, – пояснил Луполовер, подхватив работу Сурикова.
Генрих Эммануилович увидел, как от его дома отходит десятый номер трамвая в том направлении, откуда Луполовер приехал на такси. Трамвай словно уходил в прошлое. В давно прожитое. Туда, к чему нельзя будет вернуться даже при очень большом желании ни за какие деньги. А трамвай уходил все дальше с веселым постукиванием на стыках рельс и превращался в маленькую красноватую точку. Луполовер смотрел ему вслед, будто этот трамвай был последней ниточкой, связующей его память со старым и вечно молодым городом. И когда красная точка исчезла, память куда-то ушла, уступив место простой ностальгии. «Это здесь, – подумал будущий беженец Луполовер, выходя из машины, – а что же будет там?»
– Дай вам Бог и дальше, – заметил на прощание таксист. Он вовсе не был смелым человеком и нес всякую крамолу потому, что согласился стать сексотом только из-за желания говорить, как думает. Ему позволялись любые высказывания, лишь бы работа была продуктивной. На пассажира с пакетом водитель пока не думал доносить, потому что он всю дорогу молчал, а за то, что старикан уезжает – это знают и без подсказок таксиста. Хотя иди знай, может у него в той парусине зашиты журналы «Посев». Надо таки-да капнуть…
Водитель до того задумался, что даже не выяснял как ему проехать до Советской Армии. Дорогу ему не спеша пересекала такая же задумчивая, каким стал он сам. Таксист едва успел сбросить ногу с газа на педаль тормоза.
– Куда ты лезешь, дура, – орал он на девушку, пуская лысиной солнечные зайчики из окна, – машина же не трахает, а давит, чего тебе под нее захотелось?