Солоух Сергей. Шизгара

   При всем этом, однако, удалось еще и решить сверхзадачу - выяснить судьбу несчастного. Итак, он не осужден по законам военного времени, не брошен в сырую одиночку и даже не отдан казакам, а мирно отправлен с "экспрессом" номер восемь куда глаза глядят, на все четыре стороны, туда, откуда он и явился,- в небытие. (Кстати, как это ни смешно, но на Морском проспекте Лысый вышел из автобуса, постоял в нерешительности, дождался следующего и, очевидно, не придумав ничего более достойного, сел в него и в самом деле уехал.)
   Уехал. Ну, и что теперь? Теперь мы пристально смотрим на склонного к полноте (однако пока еще благопристойного пятидесятого размера при росте метр семьдесят четыре) крепыша Александра Мельникова, гадая, какой сюрприз готовят нам (и готовят ли) странности его поведения (вспомним утро) и более чем неожиданные перепады настроения.
   Однако студент физфака не спешит порадовать нас очередным эффектным "кушать подано". Вернувшись к себе, Емеля некоторое время сидел на своей непарадно прибранной койке и с видимым отвращением рассматривал пятками к нему обращенное Штучкино тело. Несмотря на очевидную неподвижность субчика, подозрения относительно его чистоплотности (то есть слабости и болезненности) вызывала наблюдательным Емелей замеченная внезапная убыль запаса тонизирующего напитка в бутылочках по триста тридцать граммов, стоявших на подоконнике. Из пяти сосудов, полчаса назад искрившихся на солнышке калифорнийским deep brown. парочка по возвращении Мельника со второго этажа сменила агрегатное состояние содержимого, иначе говоря, демонстрировала прозрачную смесь кислорода, азота и углекислого газа, попросту, безусловно здоровый и бодрящий, но и так имеющийся в неограниченном количестве, куда ни плюнь, обыкновенный сибирский воздух. Подозревая гнусный обман, Емеля некоторое время изучал симулянта (судьбу которого, кстати, после утреннего
   падения Грачик предопределил словами: "Проспится и свалит"), но тот, или в самом деле в сомнамбулической прострации, или выдержку демонстрируя сатанинскую (в чем мы, конечно же, сомневаемся), лежал и, казалось, не дышал вовсе.
   Впрочем, не умея долго сердиться и быстро потеряв смысл и нить своих дедуктивных построений, Емеля встал с коротким глаголом на устах, запнул в угол бесстыдно брошенную прямо посреди комнаты крышку с красно-синей радугой "Пепсико" и шагнул к двери. Вышел в коридор, огляделся, открыл дверцу распределительного щитка, выловил на дне каменного мешка ключ и вернулся в прихожую, откуда мы слышим щелчки и звяканье металла о металл (явно нарушается неприкосновенность с утра нами еще запримеченного черного висячего замка на двери, химическим карандашом помеченной "319Б").
   Так и есть, Емеля в отсутствие хозяев-второкурсников позволил себе (безусловно, принужденный к сему крайней необходимостью) ознакомиться с закромами агиттеатра "Нейтрино". Добычей прозорливого ревизора стал прекрасный (издали очень пристойно смотревшийся) черный (наверное, дамский) гладкий парик. Сей предмет, вернувшись к себе (предварительно скомкав и завернув в газету), Мельников отправил в полиэтиленовый пакет с надписью Pewex с одной стороны и ядреной задницей, обтянутой всяко простроченным денимом,- с другой. Вслед за париком туда же последовало кое-что из одежды, а именно: шапочка самодельная без лейблов, но с желтыми блестящими пуговицами и рубаха, совсем новая, хорошая, байковая (в клетку), произведенная братским китайским народом (в чем даже в те беспокойные для наших восточных рубежей времена убеждала надпись красным шелком: "Дружба"). Закончив сборы, Емеля поскреб полуторадневную свою щетину и как бы в никуда, однако на всякий случай громко и разборчиво наказал:
   - Никому не отпирать ни при каких обстоятельствах,- застегнул свою приносящую удачу куртку и был таков. Каков же?
   Мрачен, сосредоточен и в то же время благороден, решителен и даже смел, если хотите. Последнему свидетельством ближайшая цель его движения конечная остановка автобуса "экспресс" номер восемь. Да, прочь сомнения, если друг оказался вдруг... короче, возвращаясь к романтическому образу ночного самолета (обозначившего начало второй части наших увлекательных, смею надеяться, воспоминаний), отправился Емеля искать капот и крылья. Впрочем, сообразно обстоятельствам, не в тайгу, а в город Новосибирск. Well (ну-с), пришла-таки пора прозвучать гордо существительным: дружба, верность, честь; наречиям: безоглядно, безоговорочно, безостановочно (имея в виду "экспресс") - и междометию: ура!
   Но... но... при чем же тогда мрачность и сосредоточенность?
   Ах, при том. При том, при этом. Вообще, пока Емеля шагами мерит лес, займемся утром и разберемся наконец с его предзачетным сплином, увенчанным ремаркой: "А не пожалеешь?"
   Именно с нее мы и начнем, оставив (может быть, к неудовольствию Лысого) девушку-разлучницу (и вместе с ней шепот, робкое дыхание, трели соловья) напоследок. Итак, уважаемые читатели, не только декан электромеханического факультета Сергей Михайлович, многострадальный отец и именинник, не видел в нашем Мишке таланта естествоиспытателя, но, увы, не видел его и друг, Александр Мельников, Сашка Мельник, по прозвищу Емеля. В то время как причуды детской привязанности заставляли его аккуратно (иногда даже пространно) отвечать на горькие, но полные надежды письма с родины, в холодной Сашкиной голове, в блестящих его мозгах созревала неприятная уверенность в грачиковской (как это ни прискорбно) заурядности. Да, милый мой читатель, умник Емеля, победитель конкурсов и олимпиад, бескомпромиссный (непревзойденный) решатель всех в мире задач (даже помеченных предостерегающим значком * в журнале "Квант"), измерив вдруг из академического далека, скажем откровенно, неординарным своим аршином друга детства (не лишенного между тем сообразительности, некоторых знаний, энтузиазма и настырности), вздохнул и сделал неутешительный вывод - alter ego младенческих забав и увлечений, паж и наперсник не способен ни на что большее, нежели сопромат и основы электротехники в объеме горных и экономических специальностей. Для объяснения другу прелести быть первым в провинции, а не грустным чужаком в столице смелости и красноречия Цезаря (а может быть, желания уподобиться папаше-декану) Емеля не имел и потому ляпнул свое "а не пожалеешь?" без должной подготовки и совсем уж не в строчку (не в струю, не в жилу). О чем. конечно, немедленно пожалел, но все, что не птица, как известно, вылетит - не поймаешь.
   Ну ладно, сказал, оступился, ничего, бывает, зато уже сел в автобус и едет, едет искать, спасать, вызволять, выручать - настоящий друг. Право слово, настоящий, имея в виду, наконец, то, как не вовремя и некстати постучал Лысый в дверь с номером 319А.
   Ну что ж, пришло время поговорить о девушке, о женщине, сумевшей так находчиво и строго (совсем к тому же недавно) в высокий брюсовский лирический (элегический) момент решительно объявить:
   - А ну, отвернись!
   Итак, Мельник не шутил, незнакомку в самом деле зовут Алиса. Фамилия ее Колесова (ударение на первый слог). А прозвище - Лиса. Прозвище, к ее зрительному образу отношения не имеющее, оно сугубо силлабического происхождения (образовано ласковой парочкой "лис-лис", обернувшейся ее именем и фамилией, от этого лесного и таинственного приглашения к игре, к веселью, на диво схожего с домашним призывным "гули-гули", "цып-цып" и "кис-кис"). Внешне же... впрочем, автор не готов положиться на тяжеловатое свое стило в столь деликатном деле, как описание внешности, черт нашей малышки (метр шестьдесят), поэтому займет охотно красоту у специалиста: "frail, honeyhoed shoulders, silky supple bare back, chestnut head of hair", ну и так далее. Впрочем, плечи на самом деле круглые, беззащитные, с медовым теплым оттенком, спина же для автора, к сожалению, terra incognita, а волосы попросту черные, рыжина, каштановый кофейный оттенок, капелька молока в нем (вся эта оптика с ее углами падения, преломления и отражения) - всего лишь следы умелого обращения с пергидролем. Глаза зеленые, кошачьи (вовсе не лисьи, что иной раз встретишь, такие, как бы косо разрезанные от кончика носа к виску), две неправильные (скругленные) миндальные косточки. И еще веснушки (прихоть Создателя).
   Впрочем, год назад, осенью, когда Мельник впервые увидел Лису, он мог только догадываться о восхитительных сезонных причудах ее пигментации. Осенью, когда группа Ф-12 Новосибирского государственного университете) грузилась в колхозные (имеется в виду не политэкономическая категория собственности, а цель, направление движения), обыкновенные с виду рейсовые автобусы, худенькая (frail and supple), тогда длинноволосая девушка мрачно объявила:
   - Я забыла сапоги.
   - Беги,- лениво посоветовал, видно, недремлющим Провидением всех ближе к ней поставленный Емеля.
   - А ты не сбегаешь?
   - Я?
   "А почему бы и нет?" - подумал Емеля, не без удивления изучая доселе неведомое, очень занятное существо.
   - Запросто, но только с тобой и только наперегонки.
   - Идет,- неожиданно легко согласилась забывчивая особа.- С того, кто прибежит вторым, два пива.
   - Сколько?
   - Два.
   Тогда он еще был ближе к сорок восьмому размеру и привычен к ежедневному футболу, а тонкая розовая жировая прослойка, этот признак всех водоплавающих (включая подотряд пловцов-разрядников), всего лишь смягчала, сглаживала рельеф хорошо тренированных Емелиных мышц, но и тем не менее и все же пива он не выиграл. Просто не стартовал, вступил с крошкой в лес, хотел узнать ориентир и азимут, но... короче, на автобус они опоздали и добирались до места с сапогами под мышкой целый день тремя видами вездеходного сибирского транспорта.
   Ну а то, чем венчались длинные сентиментальные романы прошлого, после многословных прологов и вступлений, после сорока листов психологической нюансировки и душевного созревания, это счастливое "..." (многоточие), которое уже нагонял, не давая перевести дыхания, эпилог, послесловие и неразборчивый петит комментариев, это великое таинство, кайф, состоялось совсем просто, буквально само собой. Уже там, в колхозе (а может быть, это был совхоз, who knows), она, Алиса, сама поманила его, позвала куда-то в сторону, прочь от костра и песен" куда-то под звезды, к темному стогу.
   - Ну же, Мельников, смелее, покажи-ка силу свою богатырскую.
   - Господи,- бормотал он минут через десять с растерянностью и восхищением.- Господи, Лиса, так ты, выходит, девочка...
   - А ты, ты разве не мальчик?
   - По-моему... по-моему... уже нет...
   Мельник, смешной Емеля, он думал - вот оно, прощай, оружие, фиеста долгожданная - праздник, который всегда с тобой. Его семь пядей лба блистали бусинками пота, он плохо соображал, он не хотел соображать. он готов был безупречный свой логический аппарат счесть на сей раз обузой, если несговорчивый отказывался ставить знак равенства между (о! sweetest dream) неприкаянной (мокрой, горячей, очами сверкающей) кошкой под дождем и всемогущей (не меняя прилагательных) "goddes of a mountain top", не желал допустить Роберта Джордана в водовороте феерии, в центре безумия "blak as the dark night...".
   - Знаешь, Мельников (любила она всех, и его в том числе, звать по фамилии, грубовато и просто, как обращение "эй, мистер"), или машина задавит, или какой-нибудь геморрой, что еще хуже, приключится. И все, одни слезы. Вообще не хочу быть старой, не хочу жить долго, с дряхлыми какими-нибудь пердунами соревноваться, кто дольше пальцем пошевелить сможет. Пф-фф. Надо увеличивать плотность, а не продолжительность, надо успевать, пока та машина с тем геморроем не порешили, кому ты достанешься.
   И слова ее не расходились с делом. Полгода не прошло, как на Алису Колесову стали показывать пальцем. "Да нет, не эта... вон та маленькая деваха, видишь... ну, так это она..." Вещи, от коих приличных людей бросало в жар, а у "нормальных" утрачивалось чувство реальности и холодели от растерянности виски, она делала походя, легко и естественно.
   - Ты чего усердствуешь? - спросила как-то раз (после очередного вызова в деканат) старосту, педантичного любителя отмечать пропуски.
   - Это ты усердствуешь, а я лишь фиксирую.
   - Вот так?
   - Именно.- Его дальнозоркие глаза за толстыми стеклами роговой оправы глядели не мигая.
   - Значит, усердствую?
   - По-моему, разговор окончен...
   - Ошибаешься, разговор сейчас только и начнется.- И, не раздумывая больше ни секунды, она изящно приподняла кровожадные окуляры с прыщавого носа будущего физика-теоретика и едва ли не одним движением расколола оба о край стола. Красный, с дрожащими губами бедняга еще судорожно фокусировал взгляд на взбесившейся пигалице, она же, спокойно протягивая разом полегчавшую оправу, сухо заметила: - Ну. что стоишь, давай фиксируй.
   Улаживали происшествие неделю. Улаживали еще. улаживали часто, за эти самые полгода к "Лисе", через дефис, присоединилось неприятное дополнение "психопатка".
   А он все хитрил, все водил себя за нос, Емеля. словно их было две Алисы, одна его Лиса. а вторая их А. Колесова, и связи нет, и он в тени, счастливый обладатель миру неведомого сокровища.
   Впрочем, все же в конце первого семестра Ленка Лазарева (вот еще одноклассница Лысого), одногруппница Емели, вдруг заговорила с ним о Лисе. Ленке по распоряжению деканата (не любящего суеты и очередей у заветного окошечка) группа еще в сентябре доверила получать стипендию на всех каждого двадцать второго; в декабрьский день зимнего противостояния Мельников где-то болтался и зашел за деньгами к Ленке в комнату на четвертом этаже общежития.
   Ленка оказалась одна и, наверное, поэтому решила завести ненужный совсем разговор.
   - Знаешь,- сказала она, как бы оттягивая миг передачи ему в руки тощего конвертика с аккуратной пометкой "Мельников А. Р.",- Саша, я хотела тебе сказать, может быть, это тебе неприятно, но я почему-то думаю, все же, пожалуй, полезно...
   Конечно, он сразу понял, к чему такая прелюдия, но грубить и прерывать Ленку не стал просто из сочувствия, а может быть, даже уважения к этой стеснительной, очень доброй барышне (право, гвардейского роста, хоть и не толстой, не обрюзгшей, не пастозной, но невероятно широкой и в бедрах, и в скулах, нескладной, близорукой, однако в самом деле прочитавшей книжку под заглавием "Наука логика"). Итак. Ленка, эта на вид несостоявшаяся героиня первых пятилеток, совсем по-матерински вздумала открыть Емеле глаза.
   - Понимаешь,- говорила она с паузами, и было заметно, как созидает, соединяя разрозненные элементы в целостную систему, ее в самом деле светлая голова,- Понимаешь, Саша, ты ведь из породы строителей. Такие, как ты, строят пирамиды и мосты, верят в Бога и хотят жить вечно. Такие, как ты, часто не замечают соседства в мире двух крайностей. Есть люди. я их называю разрушителями, они не верят в чудеса, они ни во что не верят, они сходят с ума от своего пессимизма. У них нет планов, у них нет идеи, и жизнь их кончается с их физической смертью. И самое ужасное для строителя, самая, возможно, трагическая ошибка - это компания разрушителя или "-лей" (ишь, дипломатка!), ибо строитель всегда фантазер и потому слеп. Такая близость сродни опьянению, только... ломать ему естество не дает, а строить времени не остается. Это... Ты понимаешь, о чем я? - Ленка остановилась, задетая должно быть, Емелиной неподвижностью.
   - Нет.
   - Совсем?
   - Совсем.
   - Тогда... тогда извини.
   - Не за что. Спасибо за деньги.
   - Пожалуйста.
   Обидеться Емеля не обиделся, слишком уж был самоуверен, скорее развеселился, позабавила Ленкина сложная абстрактная фигура, четвертое измерение, необходимое для такого, в сущности, простого, банального даже намека. Обиделся Мельник, когда разъяснять ситуацию, ставить точки над i (и тильды над п) принялась уже Лиса, впрочем, это все несколько позже, а пока... пока сессия, легко сданная им без троек, а Лисой без завалов. На каникулы домой не поехал.
   - Поедем в Вильнюс,- предложила Лиса.- у меня есть деньги.
   - Много?
   - Триста.
   - Триста? Ты, случайно, не приворовываешь по субботам, Лиса?
   - Квартиры очищаю,- спокойно ответила Алиса, и самое смешное, вовсе не шутила.
   Впрочем, какая проза, какая тьма низких истин, гораздо интереснее про Вильнюс и про любовь.
   Про любовь, про любовь на заднем сиденье такси и в полночной электричке, в парке на заснеженной аллее и у чугунной батареи в темном подъезде, в кино, в библиотеке, в зоопарке, в планетарии, с подробностями, деталями... про любовь, что ж, извольте, любви в самом деле было предостаточно, полугодовая норма средней семейной пары. Любовью занимались в Вильнюсе, пока группа любознательных зимних туристов осматривала какой-нибудь Зверинас, made love в номере у Лисы, made love в номере у Емели. made love в душе на этаже, ночью, когда все мучились во сне видениями осмотренных достопримечательностей.
   Любили в Каунасе, любили в поезде Москва-Красноярск, между Тюменью и Омском полсуток стукались о стены вдвоем в купе. После Тюмени пили чай с четой пенсионеров.
   - Вы супруги?
   - Да...
   - Господи, какие молодые.
   В Каунасе Лиса захотела послушать джаз. Случайно увидела на улице афишу "Трио Вадим Гаримбекова(Челябинск)" и буквально изменилась лицом.
   - Хорошо,- поразился он ее упрямству,- сходим. Сходили.
   - Как тебе понравился саксофонист?
   - Это тот, что сама элегантность? Похож на удачливого преферансиста.
   - Бильярдиста.
   - Будем спорить?
   - Не стоит, ты проиграешь, Сашенька.
   - Почему это?
   - Потому что это мой отец. па-па.
   - Как?
   - Никак.
   - А...
   - А то, что ты хочешь спросить, это девичья фамилия моей преуспевающей матери... Правда, дурацкое совпадение?
   - Что?
   - Этот концерт.
   - А тебе... тебе не хотелось... с ним поговорить?
   - Мне бы хотелось выйти за него замуж.
   - Зачем?
   - Посмотреть в его родные зеленые глаза, когда хоть кто-то на этом свете его наконец-то одурачит...
   Тема всплыла лишь спустя несколько дней в поезде.
   - Лиса, а ты давно Колесова?
   - Да, лет двенадцать... Перед школой замаскировалась. Сначала я, а года через два мамуля.
   - Как это? Сначала тебе дала свою девичью, а потом себе взяла?
   - Нет, голуба. Девичью получила при разводе. Меня перекрестила перед школой, а сама, не будь дура, снова вышла замуж, живет теперь в Якутске и каждые полгода обещает вернуться.
   Потом пауза.
   - Очень любит деньги моя мамочка. знаешь, со мной живет ее подруга Юля. Юлия Аркадьевна, сорок лет, а своего угла нет, вот и живет со мной, заодно за присматривает, так она, Юля, за это платит. Раз в месяц приносит мне тридцатку за постой. Представляешь, какая ловкая коммерческая комбинация ради прокорма стршей дочери Ну, еще подарочек на червончик ко дню рождения... И чем ее взял отец, до сих пор не пойму. Саксофоном, что ли?
   Больше к этому не возвращалась, просто игнорировала Емелины намеки, его нездоровый, хоть и стыдливо прикрываемый, но интерес, любопытство чистенького мальчика из хорошей семьи. В марте, в пору первой капели, поссорились, впрочем, вибрация началась уже в феврале, после первых же занятий нового семестра, после первых "не хочу, но надо", в Лису просто бес вселился, совершенно безумное желание овладело ею - бросить универ. = ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛИ
   Вот так, от заботы и ласки, ради большой мечты, с надеждой и вдохновением, через унижения и обиды (с наивной верой) к позорному изгнанию, к ступору и прострации, шаг за шагом, не ведая сомнений, ступенька за ступенькой к началу отсчета, к заботе и ласке, к сестринскому прямо-таки милосердию.
   - Больно? - спросила Лавруха и теплой от хлеба ладонью дотронулась до лица, коснулась, и вот тебе на, слеза (наследственная слабость) блеснула в глазу несостоявшегося Ньютона, но, набухнув, зависла, задержалась, чудом, конечно, у века на краю... И вот уже прикрыта двумя руками, своими собственными.
   Лысый играет желваками. Лысый моргает в розоватой темноте, пытается, силится сдержать постыдную волну, силится и... побеждает. Он отнимает ладони от лица и снова видит Лавруху, Лапшу уже возле себя, она сидит на краю скамейки, и слезы, беззвучные, женские, горькие, текут у нее по щекам.
   - Ты чего? - спрашивает наш дурачина.
   - Не обращай внимания, - слышится в ответ откуда-то сверху.
   Мишка поднимает голову и видит флейтиста, он стоит перед ними, как бы прикрывая собой от любопытства площади их сентиментальный фестиваль, дудочка висит на ремешке на шее, руки в карманах.
   - Не обращай внимания, - повторяет музыкант,- она в завязке, ее ломает.
   "Ломает, лом, ломка..." И с этими словами, не желая оставлять неясностей и недомолвок относительно прошлого, пропутешествуем обратно в Южносибирск, вновь заглянем субботним ласковым вечером в кафе-мороженое "Льдинка", припадем пытливым глазом (и носом) к витринному стеклу в тот самый момент, когда распоясавшегося хулигана Игоря Шубина ведут из враждебных недр комсомольско-молодежного заведения в гостеприимно распахнутые двери железного воронка.
   Что тут происходит, что вообще тут происходило, пока мы безумствовали вместе с Лысым и Штучкой, пока совершали немыслимый ночной бросок в Н-ск город мечты? Происходили довольно неприглядные вещи. просто мерзости. Еще Штучка с Купидоном, сопровождая блистательных дам, боролись с инерцией в вечернем троллейбусе, еще ополоумевший Лысый не умыл слезами родительский порог, а мерзость номер один уже явилась на свет из влажных уст Игоря Шубина. Итак, спасая свою юную, довольно ладную (может быть, чуть узковатую в бедрах) шкуру, бывший борец и студент прямо в машине сделал следующее заявление:
   - Мы же ничего, мы же только этих вонючек проучить хотели... анашистов поганых... которые позорят...
   В участке же, умело уворачиваясь от милицейских чувствительных носов, он просто призывал (требовал) не терять ни секунды и ехать, он вспоминал адреса, сыпал фамилии, клички, явки... и все повторял bloody bastard:
   "Вот мы и не сдержались".
   Впрочем, от протокола и прочих неизбежных удовольствий все эти откровения его не избавили. Но пока он изворачивался и врал, дежурная машина (желтая с синими полосами) снова вырулила на Советский проспект и, заложив не разрешенный знаком поворот, устремилась к стеклянным дверям показательного предприятия общественного питания. На третьем этаже которого в это самое время действительно происходили странные, если и не уголовно наказуемые, то, во всяком случае, безусловно, оскорбляющие достоинство заведения образцовой культуры обслуживания события.
   В красноватом интимном полумраке полетели гуси. Иначе говоря, колесики, пилюли в желудках "анашистов поганых" растворились, длинные цепочки молекул поступили в кровь и были мигом доставлены в самое уязвимое место - в голову. Выражение "полетели гуси" или "гнать гусей", безусловно, фигуральное, метафора, образ состояния, состояния человека, отравившегося какой-нибудь медленно действующей гадостью, он идет себе в чистом поле и вдруг, га-га-га, над ним, неизвестно откуда, неизвестно куда, косяк, и странно, и страшно, и мурашки по коже. Что до действительности, то на третьем этаже кафе "Льдинка", посреди зала, сначала в виде легкого уплотнения воздуха, затем непрозрачного облачка, быстро темнеющего, появилась. обретя все признаки вида, мышка, а может быть, крыска, впрочем, неважно, хитрый грызун, ушки на макушке, появился, осмотрелся и принялся сучить лапками, махать хвостиком и поводить острой мордочкой туда-сюда, туда-сюда.
   - Чижик-пыжик,- завел с бесенком негромкую беседу Коля Бочкарев, Бочкарь, Abbey Road. первым приметивший неизвестного Линнею rodent'a среди всеобщей суеты.- Чижик-пыжик, где ты был? - любопытствовал, заигрывал Коля, внимательно разглядывая лапки и хвостик.- Где ты был, что там пил? - лез Коля в душу млекопитающего.- Почему не хочешь, Джим, дать на счастье лапу мне? - позорно путал Эбби Роуд Божий дар с яичницей, нарушал размер и гармонию.
   Но "чижик-пыжик", непростая сия зверюшка, на вопросы (безусловно, бестактные и при первом знакомстве просто неуместные) отвечать не желала, плотоядно облизывалась и на Колю даже не смотрела. Не берусь теперь судить, или в самом деле обуял Бочкаря научный интерес (что вряд ли), или же измучило его (что наиболее вероятно) одиночество пловца, гребущего вольным стилем в 2-этил-2-фенолглумаримидной реке, не знаю и гадать не решусь. Скажу одно, Фенимора Купера Бочкарь читал не зря, ибо, как и положено зверобою, зашел с подветренной (от вентилятора на стойке) стороны, изготовился и прыгнул - и схватил бы, сомнений нет, микки-мауса за хвост, если бы не излишек темперамента, если бы не предательский крик: "Ага-а-ааа!" вырвавшийся у него в волшебный миг полета, один неверный звук, и хвостик выписал в воздухе крендель, оп, и глазки (бусинки, смородинки, пуговки) блеснули весело уже в метре-полутора от места Колиного приземления.
   Итак, Коля делал второй заход, вторую зачетную попытку, загонял ушастого в угол между колонной и лестницей, шел, растопырив ладони, публика ловила момент: дамы - затаив дыхание, джентльмены - скаля зубы. Ленивый бармен Толик, криво улыбаясь, выходил из-за стойки, накручивая на кулак несвежее полотенце, а внизу, у входа в заведение, надо же, точность вежливость королей, дружно хлопнули двери казенного "уазика".
   Читатель ждет уж рифмы роза, то есть не сомневается... настал святой для автора момент отступить, откашляться и еще раз напомнить, кто в данном случае чей одноклассник. В данном конкретном случае временного умопомрачения одноклассников несколько. Два одноклассника Лысого. это, во-первых, сам Николай Валерьевич Бочкарев, главное действующее лицо комедии здесь у нас, на третьем этаже, а во-вторых, это Лена Лаврухина, жившая в одном дворе с Лысым, в знакомом нам дворе с тополями на нечетной стороне улицы Николая Островского и обучавшаяся вместе с ним в школе, правда, до восьмого класса, до поступления в Южносибирское медучилище. Она, Лавруха. не в курсе наших забав, она стоит внизу, в закутке у пустого гардероба и слушает горячие речи вызвавшего ее сверху сюда почти полчаса назад молодого человека, которого мы легко узнаем по японским джинсам и дудочке, что висит у него на шее на тонком кожаном ремешке.