Страница:
Книга читалась, как иной раз пьется гранеными стаканами ледяная хорошая водка – залпом. Прихлебывая виски и чаще, чем обычно, закуривая сигарки, Чистильщик одолел ее (как и семьсот пятьдесят миллилитров «Джека») за три часа. Легкий хмель гулял и шумел в голове, наличествовала небольшая ошарашенность. «Почти про меня, – подумал Чистильщик про «Ведьмака». – Очень относительно почти – но про меня. Геральту было гораздо проще». Он поднялся со скамейки, сунул книгу в пакет и, перейдя мост, продефилировал мимо рынка. Тишина и спокойствие, не считая пары сонных милиционеров в канареечном «уазике», которых ранее здесь не наблюдалось. Патриархат и домострой. Лепота!
Пройдя мимо общаги пединститута и его учебного корпуса, Чистильщик направился через сквер к ближайшему пристойному магазину, желая залить в себя хорошего пива, дабы усугубить эффект от виски и окончательно впасть в благодушие. Но, выйдя из-за угла, он слегка сбился с шага, и хмель незаметно выветрился из головы, а настроение упало ниже нижнего. У одной из скамеек стоял, маша рукой, очень знакомый человек. Тот, кого Чистильщик подстрелил в Москве, брат Самэ, он же – Михаил Волошин. Махал он, само собой, не Чистильщику, а девчушке, шедшей на полтора шага впереди него. Но и парень узнал его. И понял, что Чистильщик узнал его и знает, что он его узнал.
Черт, непроходимые для русского языка дебри. Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю. А еще говорят: «великий и могучий…» и далее по тексту. А вот ни хрена не могучий. В языке народности люй, – кажется, – живущей на границе Китая и Бирмы, есть такое словечко «дунь-мы», которое и означает подобное явление. Вот те нате, хрен в томате, сплошное дунь-мы, короче.
ПСС словно бы сам прыгнул в руку Чистильщика. Продолжая сближаться с Волошиным и обогнав девушку, он увидел, что тот замер, с тоскою поглядывая на кончик ствола, высовывающийся из длинного широкого рукава куртки Чистильщика. Тоска именно та, когда знаешь, что у тебя тоже есть оружие, но нет времени его обнажить.
Короткий разговор рваными фразами, куда все время хотела вклиниться девушка, нагнал смертную тоску. Убивать пацана не хотелось, но случайностей, как известно, не бывает. И, словно утопленник за соломинку, Чистильщик уцепился за предложение объясниться. Он уже мысленно просканировал окрестности и не обнаружил никакого к себе внимания. Значит, пацан был один. То есть – не один, а с юной дамой, но без оперативного прикрытия. Уж что-что, а это Чистильщик научился вычислять быстро и безошибочно.
– Пошли, – скомандовал он и показал движением бровей – куда.
– Еленка, – как-то нежно и ласково, удивив Чистильщика, произнес Волошин, – мы скоро вернемся. Иди домой, я подойду позже.
– Нет, – вдруг замотала головой девушка и вцепилась в рукав куртки Михаила, – нет, я с вами.
Выплеск ее эмоций, на секунду ослепивший внутренний взор Чистильщика, поразил его. Воспользовавшись этим выплеском, он мог легко «взять» девушку, внушить все, что угодно. Но… он медлил, проигрывал темп, тактику… Черт возьми! Ему было приятно проигрывать, не хотелось выигрывать эту партию, потому что противником были нормальные живые люди, которые переживали, болели друг за друга и заботились бескорыстно и даже жертвенно. Любили, в конце-то концов!
– Я не думаю, что ты захочешь все узнать, девочка, – услышал Чистильщик свой внезапно севший голос. Еленка замотала головой.
– Мне не важно, кем Мишка был, – ответила она. – Наемником, рэкетиром, вором. Теперь он не такой, и я его вам не отдам.
– Если бы все было так просто, – усмехнулся Чистильщик, – то это был бы просто праздник какой-то.
«Ну вот, ты и дожил до мартовского дождя», – сказал я себе, закуривая папиросу. Это был именно дождь, а не снег с дождем, не мокрый снег и не дождь, переходящий в снег. Именно – дождь. И пусть он тушил папиросу, и пусть ноги скользили по мокрому льду – я радовался. Я никак не могу привыкнуть к этому ощущению, что я дожил до какой-нибудь, пусть чисто метеорологической вехи. Хотя они повторяются пять с половиной раз в году вот уже много – для меня – лет. С половиной – потому, что между двумя (а их должно было бы быть шесть) очень малый промежуток времени, считанные недели, и они сливаются.
Каждая такая веха удивляет меня, что я все еще жив, а она наступила. И каждая несет в себе какой-то свой привкус, ассоциируется по-своему. У мартовского дождя привкус горького «Беломора», даже если я и стану курить «Кэмел» или «Балтию». «Беломор», неторопливая ходьба в мокрых ботинках и первый дождь, который почему-то ласкает лицо, хотя он еще холоден.
Первая гроза – это неудержимый бег, запрокинутое лицо к изрыгающему шквальные водяные потоки и молнии небу, вопли во всю глотку и радостно-бессмысленный смех. И – аромат свежей листвы.
Конец белых ночей. Время сумрака. И руки сами собой просятся к гитаре, к тетради, к стилу. Задумчивое блуждание темными переулками, частые остановки. Созерцания – внутреннее, внешнее.
Новая веха – середина листопада. Моя весна. Она носит привкус любви, привкус поцелуя. Даже тогда, когда любовь истерлась, как старая монета, потеряв ценность, привкус остался, озвученный шорохом падающих листьев, неслышимым плачем умирающей травы.
С этой вехой сливается еще одна – я называю ее «Время Полегших Трав». Когда листья опали, а трава умерла и прихвачена первыми ночными заморозками. Воздух чист и прозрачен, и звенит, как стеклянная флейта. Звуки негромких голосов разносятся далеко. И мир кажется безграничным – обзор не перекрывают стаи деревьев и стада трав. У этого времени вкус никотинового абстинента, прерываемого нечастыми вдумчивыми затяжками вкусных и крепких сигарет. Время раздумий и подведения итогов. Время, подобное тем часам, когда солнце еще не взошло над Фудзи и остается промежуток для осмысления прожитой жизни перед свершением сэппуку.
И, наконец, – снегопад в начале зимы. Тонкий еще снежок поскрипывает под ногами, безветрие и крупные хлопья белой ваты кружатся в синем свете фонарей. Именно в синем – в эти часы мой глаз не выносит вульгарно-оранжевого уличного освещения. Привкус терпкого и крепкого вина, и неторопливый приятный разговор. В эти часы приятно чуть заглянуть вперед, сладко предвкушая новые радости и загадывая дожить до следующей вехи. И в то же время – это часы грусти, ностальгии, легкое сожаление о том, что уже кануло в вечность и никогда более в этом мире не повторится.
Потом… Потом может надоесть все. Достать позднемартовские и апрельские дожди, заколебать июньские грозы, остоебенить снегопады. Но вехи остаются и радуют тем, что дожил. Что не скопытился на полдороге от белых ночей до листопада, от снегопада – до мартовского дождя.
Границы миров разбежались, как круги от брошенного в спокойный пруд камня, и сомкнулись, как вода над ним. И я знаю, что мне предстоит немало прошагать, стирая их, разрывая, перешагивая. Может быть, где-то я упаду мертвым, так и не сделав то, чего задумывал. Я еще надеюсь увидеть снегопад, пройти под ним.
А пока – здравствуй, мартовский дождь, спасибо, что ты дождался меня.
3. ПЕРЕКРЕСТОК
После долгой оттепели наконец-то второй день шел снег. Если вчера днем он превращался в омерзительную кашу на сырой земле, то ночью подморозило, и снег не таял, ложился на газоны и тротуары белым пушистым покрывалом, прикрывая грязь, так характерную для прибалтийской зимы. К вечеру снега нападало уже выше, чем по щиколотку, и так приятно было брести в этих маленьких сугробах, разбрасывать снег ногой на ходу. А снег все падал и падал, укрывая город.
Но в уютном и теплом доме, за окнами которого невесомо кружились в синеватом свете фонарей крупные пушистые хлопья, поселилась тоска. Марта, придя после школы и приготовив уроки, старалась убежать к подружкам на как можно более долгое время, Мирдза, вернувшись с работы, бездумно-автоматически делала работы по хозяйству, а потом садилась перед телевизором и, уставившись в экран невидящим взглядом, одну за другой курила сигареты. Брала книгу, но, читая, не могла потом вспомнить – ни что это была за книга, ни автора, ни содержания прочитанного.
С Мартой, возвращавшейся обычно часам к девяти вечера, она разговаривала рассеянно, кивала в ответ, явно не слыша, что же ей говорят. И Марта, чуть обиженная, уходила спать. Но и ей было тоскливо. Тоскливо и страшно. Уехал тот, кто, прожив бок о бок почти полгода, сумел снова вселить в девочку уверенность и жизнерадостность, чье одно только присутствие отгоняло ночные кошмары. А теперь они вернулись вновь – зловонный и темный закуток в подвале, лица людей, относящихся к ней, как к вещи, и леденящий страх. Каждую ночь девочка просыпалась с криком и долго потом не могла уснуть, со страхом глядя в темноту за окном. Она снова спала при свете, от чего уже отвыкла пару месяцев назад. Конечно, приходил дядя Витя, друг Вадима, врач, но и он не мог вернуть былое спокойствие.
А в другой комнате так же долго не могла уснуть Мирдза. Она никогда не могла бы подумать, что ее тоска по любимому человеку будет столь сильной. Иногда, конечно, ее охватывала злость на ушедшего не попрощавшись, не сказавшего ни слова, Вадима, но эта злость бывала всегда непродолжительной. Чаще она злилась на себя, за эту тоску и апатию. Пара скоротечно завязанных ею после нового года романов (когда стало ясно, что Вадим не вернется), так же скоротечно и прервались, став всего лишь двумя встречами-однодневками. Эти попытки сделать что-то, чтобы вышибить из себя ноющую тоску по Вадиму, обернулись лишь кратковременным, но стойким омерзением к себе и разочарованием в мужчинах.
Сегодня Мирдза получила наконец письмо от Вадима. Длинное покаянное письмо, которого она в принципе ожидала. Если бы не одно «но» – то, что написал Вадим, выходило за рамки ее миропонимания. «Мутанты», «ано-малы», «ликвидаторы», «нелюди» – эти слова частенько мелькали в письме. Не все из них были понятны, большая часть письма походила бы на фантастический роман, но Вадим не умел врать или, как говорят в народе, «заливать». Он мог отмолчаться, перевести разговор на другое – но не врать. Тем более он описал в письме все, что заметила необычного за ним сама Мирдза и успела уже подзабыть. А Вадим, с бесстрастностью автомата, это запомнил, изложил и объяснил – что, как и почему. И заживление ран и порезов, и сверхчуткий слух, и ночное видение.
Слезы навернулись на глаза девушки. «Ну почему? – в отчаяньи подумала она. – Почему?! Ведь это не заразная болезнь, не уголовное преследование! Просто человек (аномал, – поправилась она) отличается от всех остальных людей, делает свое дело. Он говорит, что с ним опасно. А без него? Без него нам страшно, черт возьми! Лучше знать об опасности, чем мучаться непонятными страхами». Мирдза тряхнула головой. После всего прочитанного хотелось глоток свежего воздуха. Вот еще одна вещь, к которой ее приохотил Вадим – ночные прогулки.
Неслышно скользнув в прихожую, Мирдза оделась и вышла под мягкий нежный снегопад, окунулась в него, как в пену ванны. Снегопад окутал ее, поглотил все заботы и беды, растворил в себе, оставив только наслаждение от бесцельного блуждания по заснеженным улицам любимого города. И Мирдза старательно выбирала наименее оживленные улицы, свернула с Ницгалес на Деглава, перешла по высокому мосту железнодорожные пути, свернула на Валмиерас, а с нее – на Лачплеша. Недолго постояла на мосту, глядя, как снежинки исчезают в так и не замерзшей Даугаве. Все так же неспешно прошла по Баускас, и сердце снова кольнуло – это был их любимый маршрут прогулок, Вадима и Мирдзы, когда они были вдвоем, и мир был велик, а в то же время – тесен для двоих.
Поблуждав по улочкам Агенскална и перейдя еще одну ветку железной дороги по мосту, Мирдза свернула на Калнциема. Одноэтажные или двухэтажные дома, почти патриархальная Латвия, как ее хотят видеть ура-патриоты. Но снег падал так мягко и завораживающе в синем свете фонарей, что не хотелось думать о злободневном. Даже о Вадиме и его письме не хотелось думать. Хотелось лишь брести, распинывая мягкие сугробики снега.
Но это бездумное блуждание вскоре было грубо прервано. Еще на углу Калнциема и Руцавас Мирдза почувствовала уставленный ей в спину, подобно пистолетному стволу, недобрый взгляд. Нервно оглянулась – вслед ей тащился, прихрамывая, типичный полубомж, полуработяга. Пожав плечами и нелестно отозвавшись – мысленно – о своих нервах, Мирдза зашагала дальше. Но взгляд продолжал буравить спину.
Оглянулась на углу с Плескодалес – мужичок продолжал идти следом, даже сократил дистанцию. Мирдза снова пожала плечами – мало ли зачем он идет следом, и не спеша пошла дальше. Свернула на Золитудес и услышала сзади скрип снега под ногами бегущего человека.
Она не успела обернуться, как сильный удар в шею свалил ее на снег. Удар, правда, смягчился, так как она, из-за поднятого воротника пальто, разворачивалась всем корпусом. Она извернулась и упала на бок, увидела краем глаза давешнего мужичка. Он стоял над ней, тяжело дыша, и копался в кармане. После такого начала знакомства ничего хорошего от нападающего Мирдза не ждала. В голове сразу всплыли слова Вадима на его кратких уроках самообороны: «Если тебя уронили на землю – не стоит вставать. Урони противника и работай с земли». Мирдза, недолго думая, пнула мужичка в пах острым носком сапожка, а когда он согнулся, подсекла ноги, как учил Вадим. И тут же, едва он приземлился, перекатилась в его сторону и локтем наотмашь врезала ему в горло. Раздался сочный хруст.
В первую секунду Мирдза подумала, что сломала локоть, но рука действовала нормально. Лишь приглядевшись к мужичку, увидев, как из его рта вытекает струйка крови, девушка поняла, что сломала гортань нападавшего. Но, тронув мужичка за щеку и увидев, как неестественно повернулась его голова, Мирдза поняла, что кроме гортани сломала нападавшему еще и шею. Что он мертв.
Тяжело поднявшись, Мирдза проковыляла еще несколько шагов и снова опустилась в сугроб. Наклонившись над землей, она судорожно опустошила желудок. Ее рвало снова и снова, даже когда скудный ужин был извергнут на чистейший свежий снег, желудок извергал горькую желчь, от вкуса которой снова тянуло тошнить.
Зажевав рвоту снегом, старательно прополоскав рот талой водой – растаявшим во рту снегом, – Мирдза поднялась и направилась, не оглядываясь, в сторону станции Золитуде. На Юрмалас гатве ей удалось поймать машину, довезшую до угла Бривибас и Лиелвардес. Сделав изрядный крюк, она наконец вернулась домой. Дрожащей рукой, все еще не раздевшись, Мирдза налила полный стакан виски «Teachers», оставшегося от Вадима, и залпом выпила. Дрожь в конечностях не прошла, но стала глуше. Девушка скинула пальто и сапоги. И тут же услышала тонкий крик Марты – девочке снился очередной кошмар.
Чистильщик медленно опустился на камень, ни на секунду не выпуская Волошина из поля зрения. За девушкой он следил краем глаза – но тоже следил. Парень с девушкой уселись напротив него на расстеленную на траве куртку – которую он узнал и беззвучно хмыкнул. Обезоруживать Мишку Чистильщик не стал, хотя заметил торчащую из-за пояса рукоятку «Макарова». Свой ПСС он по-прежнему держал в опущенной руке. Никто не наблюдал за ними, и Чистильщик чувствовал, что парень один; то есть не один, с девушкой, но без прикрытия. Возможно, они действительно встретились случайно, может быть, парень и хотел сейчас просто поговорить. Да вот только в случайности Чистильщик давно уже перестал верить.
И хоть парень был без прикрытия, Чистильщик ни на секунду не расслаблялся – мало ли что может взбрести в голову юному псевдоаномалу. Где гарантия, что в процессе мутаций у парня не съехала крыша? Последние пару-тройку лет Чистильщик был на пике формы, и вряд ли хоть один аномал сумел бы уделать его в рукопашной или в скоротечном огневом контакте. Но сейчас он смертельно устал, и, бреясь утром, каждый раз встречал в зеркале взгляд тяжело больного человека. Укатали сивку кривые горки.
Чистильщик внимательно поглядел на Волошина. Тот сидел в двух шагах напротив него и так же внимательно глядел в лицо Чистильщику, стараясь не встречаться с ним взглядом. И парень, и девушка, которую Волошин называл Еленкой, были напряжены, но это напряжение было скорее нервозным и ярко отражалось на лицах, нежели готовностью тела к броску. Тем более что Еленка тесно прижалась к Мишке и крепко обхватила его за плечи руками. Чтобы прыгнуть или выхватить оружие, Волошину понадобится освободиться от этого своеобразного захвата, на что уйдет несколько драгоценных для него долей секунды, которых с лихвой хватит Чистильщику. Если, конечно, они не работают в паре.
Но вряд ли. Чистильщик легко скользнул по поверхностному слою сознания девушки, чтобы не встревожить ее, и прочел лишь страх, недоумение и что-то еще, похожее на обиду. Так же легко он скользнул и по сознанию Мишки – и опешил. Страха он не заметил вовсе, лишь болезненно-яростное любопытство, неясную надежду и… радость?!
– Зачем ты здесь? – сухо повторил свой вопрос Чистильщик.
Мишка как-то по-детски моргнул, шмыгнул носом.
– Я… это… – невнятно проговорил он, не зная с чего начать. Он репетировал эту речь десятки раз: что скажет при встрече, что спросит. Но все слова куда-то улетучились, и теперь Мишка ощутил нечто, что можно было бы охарактеризовать в шутейном разговоре, как обратное выражению «словесный понос». Словесный запор, пожалуй. Но Мишке было не до шуток. Еленка все крепче прижималась к нему, и Волошин буквально физически ощущал ее страх.
– Я закурю? – неуверенно попросил он.
Чистильщик кивнул, слегка напрягшись. Мишка вытащил из кармана брюк пачку «Явы» и одноразовую зажигалку, сунул в губы сигарету. Еленка тоже вытащила сигаретку из пачки. Они закурили, чувствуя себя жутко неуютно под пристальным взглядом бесцветных глаз Чистильщика. Мишка глубоко затянулся, закашлялся. И тут его, наконец, прорвало.
Он говорил долго и безостановочно, и Чистильщик его не перебивал. Временами парень срывался на истерические выкрики с привизгом, и тогда Чистильщик болезненно морщился, но молчал. Он тоже закурил, действуя одной рукой, ни на секунду не ослабляя контроля за обстановкой, внутренним взором ощупывая окрестности. Вся эта истерика могла быть наигранной – любой человек, за исключением, пожалуй, лишь толстокожих низколобых мальчиков, мог бы себя накрутить и искренне поверить в любые проблемы, выдать такую словесно-эмоциональную кашу – но Чистильщик вдруг поверил парню, понял, что за сомнения грызут его изнутри.
Минут через пятнадцать Мишка выдохся. Опустив взгляд к земле, сунул дрожащей рукой в прыгающие губы сигарету, закурил.
– Не знаю, – уже почти шепотом произнес он, – кто я теперь, зачем я, кто ты? Почему наши пути пересеклись и что мне теперь делать? Много вопросов – и ни одного ответа.
Он почувствовал, как Еленка потерлась лбом об его плечо. А следующие слова Чистильщика буквально огорошили его.
– У тебя в сумаре еще пиво есть?
Мишка вскинул голову. Нет, в глазах ни тени усмешки, пистолет, до этого регулярно высовывавший хищное рыльце из левого рукава куртки, исчез. Чистильщик сидел в прежней позе, но что-то неуловимо изменилось во всей его фигуре.
– Пиво, спрашиваю, есть? – повторил он. Мишка кивнул. – Дай горло смочить, да и сам хлебни, сорвал, небось, глотку.
Мишка осторожно, без резких движений, потянул «молнию» сумки, вынул и подал Чистильщику бутылку «Псковского», вторую бутылку поставил рядом со своей ногой. Но дрожащими руками никак не мог найти в кармане брелок-открывашку. Чистильщик невесело усмехнулся и вдруг, как атакующая змея, метнулся со своего камня в выпаде – вперед-назад. Мишка успел только глазами моргнуть, а Еленка чуть слышно охнула. Бутылка осталась стоять, где стояла. Только открытая. Чистильщик легко сковырнул ногтем большого пальца пробку на своей бутылке, поднял бутылку в немом тосте и одним долгим глотком осушил ее более чем на треть.
Пиво было неплохое, но не то, которым он хотел «залакировать» «Джека Дэниэлса». Но, по крайней мере, прошло мягкими влажными комочками по пересохшей глотке.
– Много, говоришь, вопросов задаешь? – тяжело спросил он. – Я думаю, что мало. На твоем месте я бы весь на говно изошел – пардон, мадемуазель, – от любопытства. А тебя, вижу, приперло в край, коли не любопытствуешь, а допросить пытаешься. Ладно. Вы хотите правд – так их есть у меня.
Кто ты? Щенок недоношенный. И давай без обид. Тебя таким сделали, а я родился. Нет, я не имею в виду профессию, а в некотором роде – биологический вид. Что ты теперь можешь? Двигаться быстрее самого быстрого человека, видеть и слышать лучше человека. Ну и что? Любой мой… м-м… родственник школьного возраста обставит тебя с легкостью. Твой тренинг – неплохой для человека – детские развлечения по сравнению с тем, какой прошел я в свое время. Понимаешь, из тебя сделали всего лишь разновидность человека. Я – не человек в общепринятом понимании этого слова. Нет, ничто человеческое мне не чуждо, но это лишь воспитание.
Это тебе ответ на вопросы «кто ты и кто я?» Зачем ты и что теперь делать? – извини, на них ты можешь ответить только сам. Я не гуру и не пророк, вопросы не по адресу. Почему наши пути пересеклись? Не знаю. Ты пересек – случайно – мой путь один раз. Вообще-то я должен был убить тебя еще там, на берегу водохранилища. Не знаю, кто из твоих собратьев убил двух дорогих мне людей. Да и какая разница? Но я не сделал этого. Не сделал – и не сделаю – этого и сегодня, хотя не верю в случайности и всегда был сторонником превентивных силовых мер. Но почему-то я поверил вам. И даже разоткровенничался.
– А ваши родители, – робко спросила Еленка. – кто они?
– Родители? – грустно усмехнулся Чистильщик. – Я никогда не видел их. Не знаю, живы ли они или умерли – как мне в свое время сказали.
Он задумчиво сунул в губы сигарку и медленно обвел взглядом возвышавшуюся перед ним стену кремля, сложенную из серых каменных блоков. «Смешные дети, – подумал он. – Спрашивают. Если бы я сам знал – кто я?» Но почему-то ему вдруг захотелось ответить на все вопросы этих молодых ребят. И следующий вопрос был почти ожидаемый, но задан он был в несколько неожиданной форме.
– Как тебя зовут? – напористо спросил Мишка, перейдя на «ты». И тотчас же сконфузился от этого. – Я имею в виду, что надо же как-то обращаться.
Чистильщик рассеянно усмехнулся, глядя на верхушки башен.
– Зови меня Вадимом, – и сам опешил от своего ответа. «Почему именно Вадим? – подумал он. – Пожалуй, половина моих знакомых знает меня под этим именем».
Эти роды ничем не отличались от множества других, что повидали стены этой старой акушерско-гинекологической клиники. То есть – почти ничем. Единственной их особенностью было лишь то, что за самим процессом следили два человека, коим было не место в родильном отделении. Да и то, что новорожденного сразу же, едва его состояние было признано врачами как стабильное, был погружен в специальный прозрачный бокс и увезен.
А еще через два часа после родов увезли и роженицу, прямо на глазах врачей заковав в необычно массивные и тяжелые наручники. И врачи молчали, лишь с особым тщанием выполняли свою работу, стараясь, чтобы выжили и роженица, и новорожденный. Это все, что они могли сделать, не смея протестовать против действий людей, предъявивших красные книжечки с магическими словами Комитет Государственной Безопасности.
Точно так же они не смогли явно протестовать из-за устроенной в клинике засады, которая, правда, была снята в то же утро, так как отец ребенка был схвачен в регистратуре. На него нацепили такие же наручники необычной формы и оглушили, как и роженицу, гигантской дозой транквилизатора. После такой дозы никто не смог бы выжить – но мужчин и женщин из КГБ это не интересовало.
Лишь намного позже один из врачей – профессор Гринберг, которому эта ночь врезалась в память, – узнал, что КГБ никогда не проводила операции в клинике Отта. Ни в этот день, ни раньше, ни позже.
Они снова собрались вместе, на сей раз – сугубо ограниченным составом, лишь те, чьей сферы влияния касался обсуждаемый вопрос. Вопрос, касавшийся уже не вопросов внешней безопасности или политики в отношении «диких» аномалов. На сей раз вопрос касался одного, что можно записать только большими буквами: ВЫЖИВАНИЕ. И даже если эта проблема обсуждалась экивоками, все равно каждый чувствовал, что они перешли грань, за которой – полное уничтожение.
Не понимал этого лишь один человек, именно тот, кто созвал совещание. Вместо того чтобы собрать всех Глав, сегодня за стол уселись только руководители Прибалтийского, Северо-Европейского и Центрально-Российского филиалов.
Пройдя мимо общаги пединститута и его учебного корпуса, Чистильщик направился через сквер к ближайшему пристойному магазину, желая залить в себя хорошего пива, дабы усугубить эффект от виски и окончательно впасть в благодушие. Но, выйдя из-за угла, он слегка сбился с шага, и хмель незаметно выветрился из головы, а настроение упало ниже нижнего. У одной из скамеек стоял, маша рукой, очень знакомый человек. Тот, кого Чистильщик подстрелил в Москве, брат Самэ, он же – Михаил Волошин. Махал он, само собой, не Чистильщику, а девчушке, шедшей на полтора шага впереди него. Но и парень узнал его. И понял, что Чистильщик узнал его и знает, что он его узнал.
Черт, непроходимые для русского языка дебри. Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю. А еще говорят: «великий и могучий…» и далее по тексту. А вот ни хрена не могучий. В языке народности люй, – кажется, – живущей на границе Китая и Бирмы, есть такое словечко «дунь-мы», которое и означает подобное явление. Вот те нате, хрен в томате, сплошное дунь-мы, короче.
ПСС словно бы сам прыгнул в руку Чистильщика. Продолжая сближаться с Волошиным и обогнав девушку, он увидел, что тот замер, с тоскою поглядывая на кончик ствола, высовывающийся из длинного широкого рукава куртки Чистильщика. Тоска именно та, когда знаешь, что у тебя тоже есть оружие, но нет времени его обнажить.
Короткий разговор рваными фразами, куда все время хотела вклиниться девушка, нагнал смертную тоску. Убивать пацана не хотелось, но случайностей, как известно, не бывает. И, словно утопленник за соломинку, Чистильщик уцепился за предложение объясниться. Он уже мысленно просканировал окрестности и не обнаружил никакого к себе внимания. Значит, пацан был один. То есть – не один, а с юной дамой, но без оперативного прикрытия. Уж что-что, а это Чистильщик научился вычислять быстро и безошибочно.
– Пошли, – скомандовал он и показал движением бровей – куда.
– Еленка, – как-то нежно и ласково, удивив Чистильщика, произнес Волошин, – мы скоро вернемся. Иди домой, я подойду позже.
– Нет, – вдруг замотала головой девушка и вцепилась в рукав куртки Михаила, – нет, я с вами.
Выплеск ее эмоций, на секунду ослепивший внутренний взор Чистильщика, поразил его. Воспользовавшись этим выплеском, он мог легко «взять» девушку, внушить все, что угодно. Но… он медлил, проигрывал темп, тактику… Черт возьми! Ему было приятно проигрывать, не хотелось выигрывать эту партию, потому что противником были нормальные живые люди, которые переживали, болели друг за друга и заботились бескорыстно и даже жертвенно. Любили, в конце-то концов!
– Я не думаю, что ты захочешь все узнать, девочка, – услышал Чистильщик свой внезапно севший голос. Еленка замотала головой.
– Мне не важно, кем Мишка был, – ответила она. – Наемником, рэкетиром, вором. Теперь он не такой, и я его вам не отдам.
– Если бы все было так просто, – усмехнулся Чистильщик, – то это был бы просто праздник какой-то.
Лирическое отступление № 3. Мартовский дождь. Новый Петергоф. Вторник, 12.03.94 г.
«Ну вот, ты и дожил до мартовского дождя», – сказал я себе, закуривая папиросу. Это был именно дождь, а не снег с дождем, не мокрый снег и не дождь, переходящий в снег. Именно – дождь. И пусть он тушил папиросу, и пусть ноги скользили по мокрому льду – я радовался. Я никак не могу привыкнуть к этому ощущению, что я дожил до какой-нибудь, пусть чисто метеорологической вехи. Хотя они повторяются пять с половиной раз в году вот уже много – для меня – лет. С половиной – потому, что между двумя (а их должно было бы быть шесть) очень малый промежуток времени, считанные недели, и они сливаются.
Каждая такая веха удивляет меня, что я все еще жив, а она наступила. И каждая несет в себе какой-то свой привкус, ассоциируется по-своему. У мартовского дождя привкус горького «Беломора», даже если я и стану курить «Кэмел» или «Балтию». «Беломор», неторопливая ходьба в мокрых ботинках и первый дождь, который почему-то ласкает лицо, хотя он еще холоден.
Первая гроза – это неудержимый бег, запрокинутое лицо к изрыгающему шквальные водяные потоки и молнии небу, вопли во всю глотку и радостно-бессмысленный смех. И – аромат свежей листвы.
Конец белых ночей. Время сумрака. И руки сами собой просятся к гитаре, к тетради, к стилу. Задумчивое блуждание темными переулками, частые остановки. Созерцания – внутреннее, внешнее.
Новая веха – середина листопада. Моя весна. Она носит привкус любви, привкус поцелуя. Даже тогда, когда любовь истерлась, как старая монета, потеряв ценность, привкус остался, озвученный шорохом падающих листьев, неслышимым плачем умирающей травы.
С этой вехой сливается еще одна – я называю ее «Время Полегших Трав». Когда листья опали, а трава умерла и прихвачена первыми ночными заморозками. Воздух чист и прозрачен, и звенит, как стеклянная флейта. Звуки негромких голосов разносятся далеко. И мир кажется безграничным – обзор не перекрывают стаи деревьев и стада трав. У этого времени вкус никотинового абстинента, прерываемого нечастыми вдумчивыми затяжками вкусных и крепких сигарет. Время раздумий и подведения итогов. Время, подобное тем часам, когда солнце еще не взошло над Фудзи и остается промежуток для осмысления прожитой жизни перед свершением сэппуку.
И, наконец, – снегопад в начале зимы. Тонкий еще снежок поскрипывает под ногами, безветрие и крупные хлопья белой ваты кружатся в синем свете фонарей. Именно в синем – в эти часы мой глаз не выносит вульгарно-оранжевого уличного освещения. Привкус терпкого и крепкого вина, и неторопливый приятный разговор. В эти часы приятно чуть заглянуть вперед, сладко предвкушая новые радости и загадывая дожить до следующей вехи. И в то же время – это часы грусти, ностальгии, легкое сожаление о том, что уже кануло в вечность и никогда более в этом мире не повторится.
Потом… Потом может надоесть все. Достать позднемартовские и апрельские дожди, заколебать июньские грозы, остоебенить снегопады. Но вехи остаются и радуют тем, что дожил. Что не скопытился на полдороге от белых ночей до листопада, от снегопада – до мартовского дождя.
Границы миров разбежались, как круги от брошенного в спокойный пруд камня, и сомкнулись, как вода над ним. И я знаю, что мне предстоит немало прошагать, стирая их, разрывая, перешагивая. Может быть, где-то я упаду мертвым, так и не сделав то, чего задумывал. Я еще надеюсь увидеть снегопад, пройти под ним.
А пока – здравствуй, мартовский дождь, спасибо, что ты дождался меня.
3. ПЕРЕКРЕСТОК
Чужая память.
Улица Калнциема, Рига. Латвия. Среда, 10.02.93 г. 1:25 (время местное)
После долгой оттепели наконец-то второй день шел снег. Если вчера днем он превращался в омерзительную кашу на сырой земле, то ночью подморозило, и снег не таял, ложился на газоны и тротуары белым пушистым покрывалом, прикрывая грязь, так характерную для прибалтийской зимы. К вечеру снега нападало уже выше, чем по щиколотку, и так приятно было брести в этих маленьких сугробах, разбрасывать снег ногой на ходу. А снег все падал и падал, укрывая город.
Но в уютном и теплом доме, за окнами которого невесомо кружились в синеватом свете фонарей крупные пушистые хлопья, поселилась тоска. Марта, придя после школы и приготовив уроки, старалась убежать к подружкам на как можно более долгое время, Мирдза, вернувшись с работы, бездумно-автоматически делала работы по хозяйству, а потом садилась перед телевизором и, уставившись в экран невидящим взглядом, одну за другой курила сигареты. Брала книгу, но, читая, не могла потом вспомнить – ни что это была за книга, ни автора, ни содержания прочитанного.
С Мартой, возвращавшейся обычно часам к девяти вечера, она разговаривала рассеянно, кивала в ответ, явно не слыша, что же ей говорят. И Марта, чуть обиженная, уходила спать. Но и ей было тоскливо. Тоскливо и страшно. Уехал тот, кто, прожив бок о бок почти полгода, сумел снова вселить в девочку уверенность и жизнерадостность, чье одно только присутствие отгоняло ночные кошмары. А теперь они вернулись вновь – зловонный и темный закуток в подвале, лица людей, относящихся к ней, как к вещи, и леденящий страх. Каждую ночь девочка просыпалась с криком и долго потом не могла уснуть, со страхом глядя в темноту за окном. Она снова спала при свете, от чего уже отвыкла пару месяцев назад. Конечно, приходил дядя Витя, друг Вадима, врач, но и он не мог вернуть былое спокойствие.
А в другой комнате так же долго не могла уснуть Мирдза. Она никогда не могла бы подумать, что ее тоска по любимому человеку будет столь сильной. Иногда, конечно, ее охватывала злость на ушедшего не попрощавшись, не сказавшего ни слова, Вадима, но эта злость бывала всегда непродолжительной. Чаще она злилась на себя, за эту тоску и апатию. Пара скоротечно завязанных ею после нового года романов (когда стало ясно, что Вадим не вернется), так же скоротечно и прервались, став всего лишь двумя встречами-однодневками. Эти попытки сделать что-то, чтобы вышибить из себя ноющую тоску по Вадиму, обернулись лишь кратковременным, но стойким омерзением к себе и разочарованием в мужчинах.
Сегодня Мирдза получила наконец письмо от Вадима. Длинное покаянное письмо, которого она в принципе ожидала. Если бы не одно «но» – то, что написал Вадим, выходило за рамки ее миропонимания. «Мутанты», «ано-малы», «ликвидаторы», «нелюди» – эти слова частенько мелькали в письме. Не все из них были понятны, большая часть письма походила бы на фантастический роман, но Вадим не умел врать или, как говорят в народе, «заливать». Он мог отмолчаться, перевести разговор на другое – но не врать. Тем более он описал в письме все, что заметила необычного за ним сама Мирдза и успела уже подзабыть. А Вадим, с бесстрастностью автомата, это запомнил, изложил и объяснил – что, как и почему. И заживление ран и порезов, и сверхчуткий слух, и ночное видение.
Слезы навернулись на глаза девушки. «Ну почему? – в отчаяньи подумала она. – Почему?! Ведь это не заразная болезнь, не уголовное преследование! Просто человек (аномал, – поправилась она) отличается от всех остальных людей, делает свое дело. Он говорит, что с ним опасно. А без него? Без него нам страшно, черт возьми! Лучше знать об опасности, чем мучаться непонятными страхами». Мирдза тряхнула головой. После всего прочитанного хотелось глоток свежего воздуха. Вот еще одна вещь, к которой ее приохотил Вадим – ночные прогулки.
Неслышно скользнув в прихожую, Мирдза оделась и вышла под мягкий нежный снегопад, окунулась в него, как в пену ванны. Снегопад окутал ее, поглотил все заботы и беды, растворил в себе, оставив только наслаждение от бесцельного блуждания по заснеженным улицам любимого города. И Мирдза старательно выбирала наименее оживленные улицы, свернула с Ницгалес на Деглава, перешла по высокому мосту железнодорожные пути, свернула на Валмиерас, а с нее – на Лачплеша. Недолго постояла на мосту, глядя, как снежинки исчезают в так и не замерзшей Даугаве. Все так же неспешно прошла по Баускас, и сердце снова кольнуло – это был их любимый маршрут прогулок, Вадима и Мирдзы, когда они были вдвоем, и мир был велик, а в то же время – тесен для двоих.
Поблуждав по улочкам Агенскална и перейдя еще одну ветку железной дороги по мосту, Мирдза свернула на Калнциема. Одноэтажные или двухэтажные дома, почти патриархальная Латвия, как ее хотят видеть ура-патриоты. Но снег падал так мягко и завораживающе в синем свете фонарей, что не хотелось думать о злободневном. Даже о Вадиме и его письме не хотелось думать. Хотелось лишь брести, распинывая мягкие сугробики снега.
Но это бездумное блуждание вскоре было грубо прервано. Еще на углу Калнциема и Руцавас Мирдза почувствовала уставленный ей в спину, подобно пистолетному стволу, недобрый взгляд. Нервно оглянулась – вслед ей тащился, прихрамывая, типичный полубомж, полуработяга. Пожав плечами и нелестно отозвавшись – мысленно – о своих нервах, Мирдза зашагала дальше. Но взгляд продолжал буравить спину.
Оглянулась на углу с Плескодалес – мужичок продолжал идти следом, даже сократил дистанцию. Мирдза снова пожала плечами – мало ли зачем он идет следом, и не спеша пошла дальше. Свернула на Золитудес и услышала сзади скрип снега под ногами бегущего человека.
Она не успела обернуться, как сильный удар в шею свалил ее на снег. Удар, правда, смягчился, так как она, из-за поднятого воротника пальто, разворачивалась всем корпусом. Она извернулась и упала на бок, увидела краем глаза давешнего мужичка. Он стоял над ней, тяжело дыша, и копался в кармане. После такого начала знакомства ничего хорошего от нападающего Мирдза не ждала. В голове сразу всплыли слова Вадима на его кратких уроках самообороны: «Если тебя уронили на землю – не стоит вставать. Урони противника и работай с земли». Мирдза, недолго думая, пнула мужичка в пах острым носком сапожка, а когда он согнулся, подсекла ноги, как учил Вадим. И тут же, едва он приземлился, перекатилась в его сторону и локтем наотмашь врезала ему в горло. Раздался сочный хруст.
В первую секунду Мирдза подумала, что сломала локоть, но рука действовала нормально. Лишь приглядевшись к мужичку, увидев, как из его рта вытекает струйка крови, девушка поняла, что сломала гортань нападавшего. Но, тронув мужичка за щеку и увидев, как неестественно повернулась его голова, Мирдза поняла, что кроме гортани сломала нападавшему еще и шею. Что он мертв.
Тяжело поднявшись, Мирдза проковыляла еще несколько шагов и снова опустилась в сугроб. Наклонившись над землей, она судорожно опустошила желудок. Ее рвало снова и снова, даже когда скудный ужин был извергнут на чистейший свежий снег, желудок извергал горькую желчь, от вкуса которой снова тянуло тошнить.
Зажевав рвоту снегом, старательно прополоскав рот талой водой – растаявшим во рту снегом, – Мирдза поднялась и направилась, не оглядываясь, в сторону станции Золитуде. На Юрмалас гатве ей удалось поймать машину, довезшую до угла Бривибас и Лиелвардес. Сделав изрядный крюк, она наконец вернулась домой. Дрожащей рукой, все еще не раздевшись, Мирдза налила полный стакан виски «Teachers», оставшегося от Вадима, и залпом выпила. Дрожь в конечностях не прошла, но стала глуше. Девушка скинула пальто и сапоги. И тут же услышала тонкий крик Марты – девочке снился очередной кошмар.
Берег р. Псковы. Псков. Пятница, 7.08. 16:20
Чистильщик медленно опустился на камень, ни на секунду не выпуская Волошина из поля зрения. За девушкой он следил краем глаза – но тоже следил. Парень с девушкой уселись напротив него на расстеленную на траве куртку – которую он узнал и беззвучно хмыкнул. Обезоруживать Мишку Чистильщик не стал, хотя заметил торчащую из-за пояса рукоятку «Макарова». Свой ПСС он по-прежнему держал в опущенной руке. Никто не наблюдал за ними, и Чистильщик чувствовал, что парень один; то есть не один, с девушкой, но без прикрытия. Возможно, они действительно встретились случайно, может быть, парень и хотел сейчас просто поговорить. Да вот только в случайности Чистильщик давно уже перестал верить.
И хоть парень был без прикрытия, Чистильщик ни на секунду не расслаблялся – мало ли что может взбрести в голову юному псевдоаномалу. Где гарантия, что в процессе мутаций у парня не съехала крыша? Последние пару-тройку лет Чистильщик был на пике формы, и вряд ли хоть один аномал сумел бы уделать его в рукопашной или в скоротечном огневом контакте. Но сейчас он смертельно устал, и, бреясь утром, каждый раз встречал в зеркале взгляд тяжело больного человека. Укатали сивку кривые горки.
Чистильщик внимательно поглядел на Волошина. Тот сидел в двух шагах напротив него и так же внимательно глядел в лицо Чистильщику, стараясь не встречаться с ним взглядом. И парень, и девушка, которую Волошин называл Еленкой, были напряжены, но это напряжение было скорее нервозным и ярко отражалось на лицах, нежели готовностью тела к броску. Тем более что Еленка тесно прижалась к Мишке и крепко обхватила его за плечи руками. Чтобы прыгнуть или выхватить оружие, Волошину понадобится освободиться от этого своеобразного захвата, на что уйдет несколько драгоценных для него долей секунды, которых с лихвой хватит Чистильщику. Если, конечно, они не работают в паре.
Но вряд ли. Чистильщик легко скользнул по поверхностному слою сознания девушки, чтобы не встревожить ее, и прочел лишь страх, недоумение и что-то еще, похожее на обиду. Так же легко он скользнул и по сознанию Мишки – и опешил. Страха он не заметил вовсе, лишь болезненно-яростное любопытство, неясную надежду и… радость?!
– Зачем ты здесь? – сухо повторил свой вопрос Чистильщик.
Мишка как-то по-детски моргнул, шмыгнул носом.
– Я… это… – невнятно проговорил он, не зная с чего начать. Он репетировал эту речь десятки раз: что скажет при встрече, что спросит. Но все слова куда-то улетучились, и теперь Мишка ощутил нечто, что можно было бы охарактеризовать в шутейном разговоре, как обратное выражению «словесный понос». Словесный запор, пожалуй. Но Мишке было не до шуток. Еленка все крепче прижималась к нему, и Волошин буквально физически ощущал ее страх.
– Я закурю? – неуверенно попросил он.
Чистильщик кивнул, слегка напрягшись. Мишка вытащил из кармана брюк пачку «Явы» и одноразовую зажигалку, сунул в губы сигарету. Еленка тоже вытащила сигаретку из пачки. Они закурили, чувствуя себя жутко неуютно под пристальным взглядом бесцветных глаз Чистильщика. Мишка глубоко затянулся, закашлялся. И тут его, наконец, прорвало.
Он говорил долго и безостановочно, и Чистильщик его не перебивал. Временами парень срывался на истерические выкрики с привизгом, и тогда Чистильщик болезненно морщился, но молчал. Он тоже закурил, действуя одной рукой, ни на секунду не ослабляя контроля за обстановкой, внутренним взором ощупывая окрестности. Вся эта истерика могла быть наигранной – любой человек, за исключением, пожалуй, лишь толстокожих низколобых мальчиков, мог бы себя накрутить и искренне поверить в любые проблемы, выдать такую словесно-эмоциональную кашу – но Чистильщик вдруг поверил парню, понял, что за сомнения грызут его изнутри.
Минут через пятнадцать Мишка выдохся. Опустив взгляд к земле, сунул дрожащей рукой в прыгающие губы сигарету, закурил.
– Не знаю, – уже почти шепотом произнес он, – кто я теперь, зачем я, кто ты? Почему наши пути пересеклись и что мне теперь делать? Много вопросов – и ни одного ответа.
Он почувствовал, как Еленка потерлась лбом об его плечо. А следующие слова Чистильщика буквально огорошили его.
– У тебя в сумаре еще пиво есть?
Мишка вскинул голову. Нет, в глазах ни тени усмешки, пистолет, до этого регулярно высовывавший хищное рыльце из левого рукава куртки, исчез. Чистильщик сидел в прежней позе, но что-то неуловимо изменилось во всей его фигуре.
– Пиво, спрашиваю, есть? – повторил он. Мишка кивнул. – Дай горло смочить, да и сам хлебни, сорвал, небось, глотку.
Мишка осторожно, без резких движений, потянул «молнию» сумки, вынул и подал Чистильщику бутылку «Псковского», вторую бутылку поставил рядом со своей ногой. Но дрожащими руками никак не мог найти в кармане брелок-открывашку. Чистильщик невесело усмехнулся и вдруг, как атакующая змея, метнулся со своего камня в выпаде – вперед-назад. Мишка успел только глазами моргнуть, а Еленка чуть слышно охнула. Бутылка осталась стоять, где стояла. Только открытая. Чистильщик легко сковырнул ногтем большого пальца пробку на своей бутылке, поднял бутылку в немом тосте и одним долгим глотком осушил ее более чем на треть.
Пиво было неплохое, но не то, которым он хотел «залакировать» «Джека Дэниэлса». Но, по крайней мере, прошло мягкими влажными комочками по пересохшей глотке.
– Много, говоришь, вопросов задаешь? – тяжело спросил он. – Я думаю, что мало. На твоем месте я бы весь на говно изошел – пардон, мадемуазель, – от любопытства. А тебя, вижу, приперло в край, коли не любопытствуешь, а допросить пытаешься. Ладно. Вы хотите правд – так их есть у меня.
Кто ты? Щенок недоношенный. И давай без обид. Тебя таким сделали, а я родился. Нет, я не имею в виду профессию, а в некотором роде – биологический вид. Что ты теперь можешь? Двигаться быстрее самого быстрого человека, видеть и слышать лучше человека. Ну и что? Любой мой… м-м… родственник школьного возраста обставит тебя с легкостью. Твой тренинг – неплохой для человека – детские развлечения по сравнению с тем, какой прошел я в свое время. Понимаешь, из тебя сделали всего лишь разновидность человека. Я – не человек в общепринятом понимании этого слова. Нет, ничто человеческое мне не чуждо, но это лишь воспитание.
Это тебе ответ на вопросы «кто ты и кто я?» Зачем ты и что теперь делать? – извини, на них ты можешь ответить только сам. Я не гуру и не пророк, вопросы не по адресу. Почему наши пути пересеклись? Не знаю. Ты пересек – случайно – мой путь один раз. Вообще-то я должен был убить тебя еще там, на берегу водохранилища. Не знаю, кто из твоих собратьев убил двух дорогих мне людей. Да и какая разница? Но я не сделал этого. Не сделал – и не сделаю – этого и сегодня, хотя не верю в случайности и всегда был сторонником превентивных силовых мер. Но почему-то я поверил вам. И даже разоткровенничался.
– А ваши родители, – робко спросила Еленка. – кто они?
– Родители? – грустно усмехнулся Чистильщик. – Я никогда не видел их. Не знаю, живы ли они или умерли – как мне в свое время сказали.
Он задумчиво сунул в губы сигарку и медленно обвел взглядом возвышавшуюся перед ним стену кремля, сложенную из серых каменных блоков. «Смешные дети, – подумал он. – Спрашивают. Если бы я сам знал – кто я?» Но почему-то ему вдруг захотелось ответить на все вопросы этих молодых ребят. И следующий вопрос был почти ожидаемый, но задан он был в несколько неожиданной форме.
– Как тебя зовут? – напористо спросил Мишка, перейдя на «ты». И тотчас же сконфузился от этого. – Я имею в виду, что надо же как-то обращаться.
Чистильщик рассеянно усмехнулся, глядя на верхушки башен.
– Зови меня Вадимом, – и сам опешил от своего ответа. «Почему именно Вадим? – подумал он. – Пожалуй, половина моих знакомых знает меня под этим именем».
Чужая память.
Клиника Отта, Васильевский Остров. Ленинград. 7.06.64 г. 3:25
Эти роды ничем не отличались от множества других, что повидали стены этой старой акушерско-гинекологической клиники. То есть – почти ничем. Единственной их особенностью было лишь то, что за самим процессом следили два человека, коим было не место в родильном отделении. Да и то, что новорожденного сразу же, едва его состояние было признано врачами как стабильное, был погружен в специальный прозрачный бокс и увезен.
А еще через два часа после родов увезли и роженицу, прямо на глазах врачей заковав в необычно массивные и тяжелые наручники. И врачи молчали, лишь с особым тщанием выполняли свою работу, стараясь, чтобы выжили и роженица, и новорожденный. Это все, что они могли сделать, не смея протестовать против действий людей, предъявивших красные книжечки с магическими словами Комитет Государственной Безопасности.
Точно так же они не смогли явно протестовать из-за устроенной в клинике засады, которая, правда, была снята в то же утро, так как отец ребенка был схвачен в регистратуре. На него нацепили такие же наручники необычной формы и оглушили, как и роженицу, гигантской дозой транквилизатора. После такой дозы никто не смог бы выжить – но мужчин и женщин из КГБ это не интересовало.
Лишь намного позже один из врачей – профессор Гринберг, которому эта ночь врезалась в память, – узнал, что КГБ никогда не проводила операции в клинике Отта. Ни в этот день, ни раньше, ни позже.
Улица Садовая, Санкт-Петербург. Пятница, 7.08. 18:30
Они снова собрались вместе, на сей раз – сугубо ограниченным составом, лишь те, чьей сферы влияния касался обсуждаемый вопрос. Вопрос, касавшийся уже не вопросов внешней безопасности или политики в отношении «диких» аномалов. На сей раз вопрос касался одного, что можно записать только большими буквами: ВЫЖИВАНИЕ. И даже если эта проблема обсуждалась экивоками, все равно каждый чувствовал, что они перешли грань, за которой – полное уничтожение.
Не понимал этого лишь один человек, именно тот, кто созвал совещание. Вместо того чтобы собрать всех Глав, сегодня за стол уселись только руководители Прибалтийского, Северо-Европейского и Центрально-Российского филиалов.