Страница:
«Я тебя прошу, не дай ему умереть. Он так долго меня ждал и так много преодолел, чтобы увидеть меня. Он сумел обмануть даже смерть. И вот, едва дождавшись, он уходит. Боже, но это же несправедливо!»
Легкое пламя свечи чуть вздрогнуло, и на мгновение показалось, что оно вот-вот потухнет. Но тут язычок пламени чуть вытянулся, свет от него стал сильнее и ровнее. Вздрогнул и мужчина и поднял глаза наверх, словно пытаясь увидеть что-то за сводом церкви. На него сверху печально и сурово смотрел бородатый старец – большая икона Святителя Михаила в сумраке церкви, казалось, висела просто в воздухе.
«Господи, что я говорю. Ты столько раз спасал меня от неминуемой смерти, ты спас меня дважды всего несколько часов назад, а я что-то там говорю о справедливости. Господи, спасибо тебе и прости своего неразумного раба», – повинуясь безотчетному желанию, мужчина рухнул на колени.
Борис Ковзан прибыл в Киев всего лишь час назад. Тогда, увидев за фонарем кабины F-300 ослепительный свет, он, не раздумывая ни мгновения, дернул рычаг катапульты. Автоматика сработала безукоризненно. Несколько пластиковых рычагов мгновенно зафиксировали голову и ноги Бориса, отодвинули его туловище назад, придавая ему оптимальное для перенесения перегрузок положение. Одновременно с этим, до этого утопленные в стены кабины, выдвинулись два броневых листа, заключая русича в герметичную капсулу. Щелк – и отлетел фонарь кабины, отброшенный могучим набегающим воздушным потоком. И тут же запустился пороховой ракетный двигатель, вытолкнувший капсулу с человеком с погибающего самолета.
Все эти стремительные операции в общей сложности заняли полсекунды – ровно столько, сколько могла противостоять миллионоградусной плазме электрического разряда титановая капсула кабины. И ровно столько сопротивлялись баки истребителя, почти уже до отказа заполненные водородом. Ярчайшая, похожая на миниатюрный ядерный взрыв вспышка…
Взрывная волна из легчайшего в природе газа, но при таких температурах и давлениях ставшего буквально железным, обрушилась на уходившую на пятнадцати «g» спасательную капсулу… и спасла ее. Получившая здоровенный пинок «железной ногой» от легчайшего газа, она за несколько секунд покинула раскаленную зону электрического разряда. Обгоревший, оплавленный шар, быстро набирая скорость, устремился вниз, навстречу неторопливо катящимся волнам Атлантического океана.
Спасательную капсулу, впрочем как и весь самолет, проектировали талантливые конструкторы, создавшие ей запас прочности, которого хватило даже для этой экстремальной ситуации. Выдвинулись щитки-стабилизаторы, быстро прекратившие беспорядочное вращение стального шара. Почувствовав усиливающийся напор атмосферы, анероид отдал команду на раскрытие парашюта. И вот в небе над Атлантикой, на десятикилометровой высоте, расцвел оранжевый купол спасательного парашюта. И эфир пронзил, увы, очень знакомый ему сигнал «SOS».
Глобальная система спасения терпящих бедствие людей, правнучка созданной еще в двадцатом веке знаменитой КОСПАС-САРСАТ, сработала безупречно. Уже через час около чуть подрагивающей на волнах спасательной капсулы приземлился гидросамолет норвежских военно-воздушных сил. Оглушенного, помятого инерционными силами, в момент «пинка» по капсуле ударной волной достигшими тридцати «g», Павла Ковзана буквально на руках перенесли в норвежский самолет. Весь полет на евразийский континент в гудящей, словно растревоженный улей, голове Бориса слабо пульсировала единственная мысль: «Все движения и действия летчика для катапультирования должны быть отработаны на земле до автоматизма. Летчик должен уметь на ощупь находить рычаг (шторку) или спусковую скобу катапульты» – невесть как всплывший из глубин памяти параграф инструкции по аварийным ситуациям для летчика Военно-космического флота Объединенной Руси. И только при подлете к Киеву, когда Борис уже относительно пришел в себя, ему сообщили, что он единственный, кто уцелел вчера, в тридцати километрах над Атлантикой. Русич этой информации даже не удивился, а лишь тяжело вздохнул.
В Киеве он сразу потребовал, чтобы его отвезли в больницу к отцу. На все доводы врачей, что ему самому необходимо тщательно обследоваться, что его отец все равно еще без сознания, он упрямо повторял одну и ту же фразу: «Я хочу увидеть отца». Наконец прилетевший встречать его в Борисполь директор Службы безопасности Объединенной Руси Пустовойтенко приказал: «Пусть едет. Я все больше убеждаюсь, что он намного лучше знает, что делать, чем мы все тут вместе взятые».
Отец лежал на кровати, посередине больничной палаты. Белоснежная повязка на голове закрывала страшную рану. Заострившийся нос, провалившиеся куда-то внутрь глаза – все говорило о том, что этот человек опасно приблизился к той черте, которую рано или поздно переступают все.
Сын молча подошел к отцу. Кто-то услужливо поставил рядом стул. Борис сел на него и сжал неподвижную руку отца в своих руках.
Медленно, словно в одном ритме с лениво ползущими линиями на экране рядом стоящего монитора, текло время. И так же не спеша, тягуче в голове у Бориса ворочался один вопрос: «За что?» Ворочался и не находил ответа, не в силах пробить великую стену, надежно отделяющую человека от понимания сути причинно-следственных связей этого мира. Как и не находят ответа миллионы людей, тысячелетиями бьющиеся головой об нее и видя лишь две насмешливые надписи, начертанные на ней: «На все воля Божия» или «Случайность».
Вот и в голове Бориса, словно взбитая этим извечным вопросом, загустела, кристаллизировалась мысль: «На все воля Божия». И неудержимо захотелось помолиться, обратиться к Всевышнему с единственной, но часто трудновыполнимой просьбой: «Спаси отца».
– Папа, я скоро приду, – вслух обратился Борис к лежащему без сознания человеку и быстро, не оглядываясь, вышел из палаты.
– Где тут ближайшая церковь? – обратился он к одному из трех приставленных к нему охранников.
– Церковь?
Борис, не отвечая, продолжал смотреть на охранника. У того лицо из удивленного мгновенно приняло озабоченно-исполнительский вид.
– При больнице обязательно должна быть церковь, – он метнул приказывающий взгляд на одного из своих коллег.
Тот тут же бросился по коридору и открыл первую попавшуюся на его пути дверь. Через некоторое время из-за нее вышла пожилая женщина в белом халате. Быстро выхватив взглядом из людей, стоящих в коридоре, Бориса, она непосредственно обратилась к нему:
– Спуститесь на второй этаж, а там найдете.
«Господи, ты и так уделяешь мне слишком много внимания, но все же я прошу тебя – спаси моего отца, не дай ему умереть. Прошу тебя, перенеси свою милость с меня на него», – из глаз стоящего на коленях Бориса потекли слезы.
И неожиданно он почувствовал, что словно с этим потоком слез из него выходит напряжение, которое копилось в нем с того уже далекого августовского дня, когда он взлетел с космодрома Байконур на экспериментальном космическом ракетоплане «Х-3», чтобы после взрыва ракетоплана уже в космосе спастись, «приземлившись» на американскую орбитальную станцию. Затем испытания на катапульте, для определения его везучести, аварийный старт на «Прорыве», полет в гиперпространство, попадание в черную дыру, возвращение из нее на Землю, бесконечное копание в его голове, многочисленные тесты на детекторе лжи, перелет в Америку, покушение, взрыв над Атлантикой. Все эти события щедрыми горстями насыпали напряжение в такую, в принципе, хрупкую человеческую душу. Человеческую душу, загнанную чьей-то железной рукой в бесконечный лабиринт, скорее похожий на беличье колесо. И спицы этого колеса уже слились в сплошной мерцающий круг, напоминающий больше циркулярную пилу.
Одиноко стоящий на коленях человек плакал долго. На твердый церковный пол тихо падали капли слез, и так же тихо капали в бездну вечности минуты.
Наконец Борис медленно поднял голову. Все так же слабо мерцал огонек одиноко стоящей свечи. Все так же приглушенно блестели серебряные оклады икон, и все то же безмолвие заполняло церковь. Но все же что-то изменилось. Коленопреклоненный человек словно чувствовал это своей омытой, обнаженной душой. Тишина, до этого безучастно окружавшая человека, наполнилось каким-то напряжением, вибрацией, слышимая только столь эфемерной субстанцией тела. Так наполняется дрожанием воздух от еле сдерживающего огромное давление котла, словно трепещущего от близкого взрыва.
Борис медленно поднял глаза еще выше. На него смотрели пронзительные глаза древнего святого. Слабое пламя свечи, поставленной Борисом, отражалось в них. И в месте с мерцанием свечи мерцали и глаза – в них стояли слезы. Икона Святителя Михаила, простоявшая не одну сотню лет в центре Киева, заплакала…
Резкое дуновение ветра затушило свечу – в церковь вбежал охранник.
– Борис Иванович, ваш отец…
Человеческий мозг, задействовав ни с чем не сравнимое по быстродействию подсознание, мгновенно сопоставив все только что увиденное, опередил произносимые слова.
«Мой отец умер».
– …Только что пришел в сознание.
Тихий океан. Тайваньский пролив.
Десять километров над Тихим океаном.
Борт китайского стратегического бомбардировщика «Н-25».
22.40 по пекинскому времени.
Многотонная махина, казалось, застыла в воздухе. Спереди, справа, снизу вольготно раскинул свои воды Тихий океан. И лишь слева, через бронебойные стекла стратегического бомбардировщика в легкой дымке просматривалась зеленая полоска земли – в пятидесяти километрах от самолета лежал остров Тайвань.
Сравнительно небольшой островок, затерянный на огромных просторах Великого океана и угораздивший образоваться на стыке Филиппинской и Евразийской геологических платформ, трепало не только землетрясениями и тайфунами. В далекие времена служивший прибежищем для японских и китайских пиратов, он в середине двадцатого века стал приютом для сотен тысяч людей, бежавших сюда от коммунистических отрядов материкового Китая, и чудом оказался не захвачен ими – помешали американские корабли, блокировавшие Тайваньский пролив. И вот уже больше двух веков Тайвань ухитряется оставаться независимым, находясь в ста шестидесяти километрах от полуторамиллиардного Китая. И два века альма-матер пытается вернуть заблудшее дитя в свои объятия. Объятия, практически вплотную, а выражаясь военным языком, в упор приблизившиеся к острову и давно ставшие ядерными. На борту «Н-25» находились две тактические ракеты с ядерными боеголовками.
– Командир, через тридцать секунд достигнем расчетной точки, – штурман самолета капитан Дэн Цун не отрываясь следил за электронной" картой на своем дисплее.
– Понял, – командир бомбардировщика майор Лин Мучжи коротко кивнул и тут же включил рацию.
– Первый, я пятый. Мы в расчетной точке. Разрешите продолжение задания.
Кодированный импульс с материка пришел почти мгновенно:
– Пятый, я первый. Продолжение задания разрешаю.
Мужской палец уверенно вдавил большую черную кнопку на панели управления, разрешая бортовому компьютеру продолжать выполнение полетного задания. Тотчас далекий горизонт за стеклом кабины пошатнулся – ядерный бомбовоз, плавно накреняясь, совершал поворот. Но вот вновь горизонт встал в привычное горизонтальное положение.
– Мы на курсе, – штурман подтвердил правильность действий компьютера.
– Сейчас чанкайшисты заметушатся. Шутка ли, наш стратегический бомбардировщик над их территорией. – Лин Мучжи, положив руки на подлокотник кресла, наблюдал, как на дисплее увеличиваются размеры острова.
– Еще пальнут сдуру.
– Это было бы просто замечательно. Чанкайшисты сбили китайский самолет, сошедший с курса из-за неполадок аппаратуры. Уже бы через пару часов наши транспортники садились бы в Тайбэе[43], в его международном аэропорту. И с этого дня он назывался бы более благозвучно[44], – летчики рассмеялись.
Сильный удар сотряс корпус самолета. Разом вспыхнули несколько аварийных ламп, сообщавших, что на борту пожар, разгерметизация, что вышли из строя электросистема и гидросистема. Словом, стратегический бомбардировщик в одно мгновение превратился в летящий по инерции кусок металла, начиненный ядерным оружием.
– Что это… – герой Китайской Народной Республики, майор китайских военно-воздушных сил Лин Мучжи договорить не успел – топливо из разрушенного центрального топливного бака соприкоснулось с огнем.
У бортового компьютера реакция была намного быстрее человеческой, при полном отсутствии эмоций. Поэтому за полсекунды до взрыва, хладнокровно просчитав ситуацию, он успел подать команду на аварийное сбрасывание ракет. Электрический импульс рванулся от него по кабелю, но тут же остановился, упершись в обрыв. А через полсекунды мгновенно родившийся огненный смерч вмиг развалил, в сущности, хрупкое тельце самолета. Еще через мгновение сдетонировали и ракеты…
Обломки самолета, обугленные останки человеческих тел, надежно притянутые ремнями к пилотским креслам, рухнули в океан, в нескольких километрах от тайваньского побережья. Среди обломков падала и находящаяся в прочном металлопластиковом корпусе, практически неповрежденная ядерная боеголовка. Одна. Второй ядерной боеголовки на борту самолета не оказалось.
Киев. Центральная клиническая больница.
Храм Святителя Михаила.
16.55 по местному времени.
– Нет!!! – страшная, неприглядная истина наотмашь хлестнула по глазам, раскаленной иглой вонзилась в мозг, чтобы взорваться там нестерпимой болью. – Нет!!!
Мозг отказывался верить собственной же дешифровке электрических сигналов, идущих от глаз. Но сигналы эти все шли и шли, и вопящий мозг вынужден был их перерабатывать, выдавая один и тот же беспощадный результат: «Его отец болен, болен неизлечимой болезнью. И болезнь эта называется синдромом внезапного слабоумия, или сокращенно СВС. СВС звучит почти как SOS – save our souls – спасите наши души. Но на этот, рожденный в двадцать втором веке, сигнал бедствия никто в мире на помощь человеческой душе прийти не мог. Она погибала безвозвратно.
Ошибиться было невозможно. Эта болезнь, подобно другим страшным болезням, оставляла на лице свой неповторимый отпечаток, ставило свое «фирменное клеймо» – омерзительные, какие-то судорожные кривляния, текущая изо рта слюна и страшное, похожее на звериное, уханье.
Эта страшная болезнь поражала исключительно людей, получивших вторую жизнь. Не всех, процентов десять. Но и технологии второй жизни было еще меньше пятидесяти лет. И все больше и больше фиксировалось случаев, когда человек, благополучно проживший в своей второй жизни несколько десятилетий, внезапно, без видимых причин, заболевал этой страшной болезнью. Поэтому постепенно, с годами, рос этот страшный процент. И как ни бились ученые в десятках лабораторий, причину этой болезни, равно как и способ ее лечения, найти не могли. Как в двадцатом веке СПИД означал смертельный, не подлежащий обжалованию приговор, так в двадцать втором веке это же означал СВС, названный еще бичом избранных. Существовало и еще одно название – бич Божий. И кого хлестнул этот бич – погибал, погибал как человек. И это было страшнее смерти, страшнее для родственников и для окружающих людей. После смерти человек жил в памяти других людей, которые помнили его образ, характер, привычки, наклонности, помнили как человека. В этом же случае близкий, любимый человек не уходил совсем, он оставался. Но оставался в виде кривляющегося паяца с вечно обслюнявленным ртом, жутко и беспричинно гогочущего или по-звериному ухающего. А если учесть, что право на вторую жизнь получали, как правило, знаменитые, известные всему человечеству люди, то превращение их в омерзительных фигляров больно било по общечеловеческой психике и памяти. И все чаще и чаще слышался свист безжалостного бича. Это уже не носившие ранее этот «титул» и ставшие полулегендарными Аттила или монголо-татары, просто убивавшие своих врагов. Сейчас убивалось более вечное и более ценное, сейчас убивалась светлая память. И некогда элиту Земли наглухо, навечно запирали в звукоизолированные, прочные камеры, словно диких, взбесившихся зверей.
Боль, несколькими волнами прокатившаяся в голове, опустошила, забрала все силы и эмоции. Борис бессильно опустился на стул, стоящий рядом с кроватью отца. Уже не в силах смотреть на то, что стало с его отцом, он опустил голову и закрыл глаза. Медленно-медленно, перед мысленным взором на черном фоне проступил какой-то свет. Постепенно он оформился в прямоугольник. В темном провале прямоугольника зашевелились какие-то тени, складываясь в пока еще неясное изображение. Вот засветились две точки, свет их становился все ярче. Еще несколько секунд, и словно кто-то невидимый тронул прямоугольник – и все тени разом, словно в калейдоскопе, сложились в изображение. Перед внутренним взором Бориса Ковзана предстало изображение святителя Михаила. В его глазах вновь блестели слезы.
В голове, казавшейся из-за прокатившихся по ней огненных волн боли, выжженной пустыней, проклюнулись мысли.
«Господи, увидев слезы твои, я подумал, что ты скорбишь об умершем моем отце. Но в мире уже есть то, что страшнее смерти. Неужели это ты так жестоко караешь людей? За что?»
Глаза святого светились все ярче и ярче. Они уже начинали больно резать глаза. Борис открыл их, и сразу реальный мир ворвался в мозг – сумасшедший отец, лежащий на больничной кровати. Нет, уж лучше яркий свет!
Лицо святого исчезло – яркий, слепящий свет бил прямо в мозг сидящего с закрытыми глазами человека. И вместе с этим потоком света исподволь приходило понимание того, что выплаканное там, в церкви, напряжение было не окончанием пути, не окончанием лабиринта. Господь милостиво убрал часть стресса, зная, что этой голове предстоит еще много испытаний и что в противном случае она просто не выдержит. Беличье колесо и не думало останавливаться. Оно вздрогнуло, перед тем как закрутиться еще быстрее.
Ослепляющий свет заполнил уже весь мозг без остатка, проник в его самые потаенные уголки. Под этим испепеляющим напором рушились, исчезали, испарялись любые, самые надежные переборки, закрывающие глубинные, потаенные подвалы подсознания. И до этого надежно упрятанная информация рванулась наружу, в расчищенное светом место. И мгновенно до этого скрытые электрические импульсы сложились вместе, словно запитав «телевизор», на «экране» которого возникла яркая, четкая картинка – информация, которую долго и безрезультатно пытались вытянуть из головы Бориса новейшие приборы.
– О, Господи! – сидящий на стуле человек схватился за голову.
Возникшая в его голове «картинка», возникшая без всякой связи с происходящими событиями, без всяких усилий с его стороны, ошеломила его. Он первые мгновения «показа» даже не мог сообразить, откуда в его мозг попала эта разворачивающаяся перед ним картина грандиозного природного катаклизма.
Понимание пришло несколькими секундами позже.
– О, Господи, – вновь пробормотал Борис, – я, кажется, вспомнил, что видел в этой чертовой черной дыре. – Он вскочил со стула.
Жуткий, леденящий душу хохот заполнил небольшую больничную палату. Борис вздрогнул и невольно посмотрел на источник этих кошмарных звуков. С перекошенным в ужасном ироническом смехе ртом, его отец будто подмигивал ему безумными, вытаращенными глазами.
– О, Господи, – в третий раз за эти несколько минут человек воззвал к Всевышнему.
Зажав ладонями уши, Борис выскочил за дверь. А вслед ему несся страшный, нечеловеческий хохот, будто что-то неподвластное земному разуму смеялось над тщетой человеческих усилий.
Соединенные Штаты Америки. Нью-Йорк.
Центр клонирования животных.
1 сентября 2193 года. Воскресение.
12.10 по местному времени.
– Как только вы переведете деньги на счет центра, мы начнем процедуру клонирования вашей собаки.
– И когда Дик… э, вернее эта собака появится на свет?
– Собака – не человек, а только его друг, – на предупредительно-официальном лице сотрудника Центра клонирования мелькнула улыбка, – поэтому доращивание пса до возраста вашей погибшей собаки, то есть до возраста одного года, в инкубаторе займет всего двое суток.
– И этот пес будет точной копией Дика?
– Мистер Симпсон, – лицо сотрудника института вновь приобрело привычное для себя предупредительно-официальное выражение, – вы хотите заказать весь пакет услуг, который предусматривает не только простое клонирование животного, но и внедрение в его подсознание привычек, зрительных образов и запахов его… э предшественника. Мы гарантируем, что принесенные вами видеоролики будут запечатлены в мозге собаки. Так же, как и запахи с принесенных вами вещей. Естественно, абсолютной копии быть не может, я имею в виду с точки зрения привычек и наклонностей. Животным пока не внедряют чип сбора информации, поэтому что-то будет упущено. Но вашу дочь эта собака будет любить так же, как и прежняя, может даже сильнее. Ручаюсь.
– И когда можно будет забрать собаку?
– Когда вы переведете деньги центру?
– Сразу после нашего с вами разговора.
– О'кэй. Сегодня же мы из клеток вашей погибшей собаки извлечем необходимую информацию и тут же запустим инкубатор. И послезавтра вашу собачку можно будет забирать.
– А привычки, память?
– Всю информацию мы впечатаем в мозг животного в процессе доращивания.
– И эта собака будет отзываться на кличку Дик?
– Это и будет Дик, мистер Симпсон.
Оплатив процедуру клонирования прямо из банковского терминала, установленного тут же в Центре клонирования животных, Джек Симпсон вышел на улицу. Огромный мегаполис жил своей обычной жизнью, абсолютно равнодушный к проблемам одного простого человека. Миллионы винчестеров стремительно вращались в миллионах компьютеров, разгоняя и разгоняя темп жизни, уже давно похожий на буйный, очертя голову галоп взмыленной лошади, почему-то названный красивым словом «прогресс». По улицам сновали миллионы машин, помогая людям успеть за этим прогрессом. По скрытым от глаз проводам неслись могучие тысячекиловаттные потоки энергии, которые, подобно волшебной лампе Аладдина, исполняли любые человеческие желания: в еде, тепле, развлечениях и даже в бессмертии. И казалось, этому безостановочному движению живых и неживых частиц Вселенной, этой комфортной жизни не будет ни конца, ни краю. Но за тысячи километров отсюда, над Тайваньским проливом, уже взорвался китайский стратегический бомбардировщик…
Над головой чуть слышно громыхнуло. Джек машинально поднял голову – но на небесном полотне не было ни облачка. Лишь оставляя за собой белый след, по голубому полю неслась точка.
«Стратосферник пошел на Лос-Анджелес, а может, еще дальше», – у мужчины почему-то тревожно кольнуло сердце. Вздохнув, он взмахом руки остановил такси.
– В аэропорт. – Через два часа у Джека Симпсона был самолет в Шайенн – административный центр штата Вайоминг. А оттуда на самолете местных авиалиний он уже доберется в свой родной Мэдисон.
Портленд, штат Орегон. Шелвуд-парк.
1 сентября 2193 года.
21.30 по местному времени.
Праздник неуклонно приближался к своему зениту, как тот огромный воздушный шар, болтающийся в ста метрах над землей. Этот анахронический, даже по меркам позапрошлого века, летательный аппарат вновь, после нескольких десятилетий забвения, входил в моду. Очевидно, человечество, в очередной раз пресытившись техническим прогрессом, опять слегка стало ностальгировать о добром прошлом. О прошлом, когда летать можно было, просто включив газовую горелку, и не надо было опасаться взрыва стратосферного орбитального транспортника с ядерным реактором на борту.
На белой поверхности шара, светящимися, переливающимися всеми цветами радуги буквами было написано на русском и английском языках: «День знаний». Находящиеся в корзине баллоны с легким шипением выбрасывали из себя невидимый газ, на котором установленные на земле лазеры, как на полотне, рисовали видеоклипы. Гуляющая в парке молодежь гулом одобрения, свистом, улюлюканьем и радостными криками приветствовала своих кумиров – в ста метрах над землей они пели и танцевали, рожденные синхронными прыжками мириадов взбаламученных электронов внутри лазерных кристаллов и мириадами других электронов, снующих в чипах управляющих компьютеров. Словом, человечество если и ностальгировало по избушке на курьих ножках, то только с системой полного жизнеобеспечения с домашним роботом во главе.
Ниже шара, метрах в двух от земли, клубился другой информационный слой, сотканный из тысяч русских и американских фраз.
– Ну как лето провел?
– Anguish![45]. Единственная отрада – два weeks на Гавайях. Девчонки там супер!
– Mike, you did not call to me within a month![46].
– Джеки, я потерял номер твоего телефона. Sworn![47].
– Или через неделю мы надерем им asses, или нам незачем играть в баскет.
Легкое пламя свечи чуть вздрогнуло, и на мгновение показалось, что оно вот-вот потухнет. Но тут язычок пламени чуть вытянулся, свет от него стал сильнее и ровнее. Вздрогнул и мужчина и поднял глаза наверх, словно пытаясь увидеть что-то за сводом церкви. На него сверху печально и сурово смотрел бородатый старец – большая икона Святителя Михаила в сумраке церкви, казалось, висела просто в воздухе.
«Господи, что я говорю. Ты столько раз спасал меня от неминуемой смерти, ты спас меня дважды всего несколько часов назад, а я что-то там говорю о справедливости. Господи, спасибо тебе и прости своего неразумного раба», – повинуясь безотчетному желанию, мужчина рухнул на колени.
Борис Ковзан прибыл в Киев всего лишь час назад. Тогда, увидев за фонарем кабины F-300 ослепительный свет, он, не раздумывая ни мгновения, дернул рычаг катапульты. Автоматика сработала безукоризненно. Несколько пластиковых рычагов мгновенно зафиксировали голову и ноги Бориса, отодвинули его туловище назад, придавая ему оптимальное для перенесения перегрузок положение. Одновременно с этим, до этого утопленные в стены кабины, выдвинулись два броневых листа, заключая русича в герметичную капсулу. Щелк – и отлетел фонарь кабины, отброшенный могучим набегающим воздушным потоком. И тут же запустился пороховой ракетный двигатель, вытолкнувший капсулу с человеком с погибающего самолета.
Все эти стремительные операции в общей сложности заняли полсекунды – ровно столько, сколько могла противостоять миллионоградусной плазме электрического разряда титановая капсула кабины. И ровно столько сопротивлялись баки истребителя, почти уже до отказа заполненные водородом. Ярчайшая, похожая на миниатюрный ядерный взрыв вспышка…
Взрывная волна из легчайшего в природе газа, но при таких температурах и давлениях ставшего буквально железным, обрушилась на уходившую на пятнадцати «g» спасательную капсулу… и спасла ее. Получившая здоровенный пинок «железной ногой» от легчайшего газа, она за несколько секунд покинула раскаленную зону электрического разряда. Обгоревший, оплавленный шар, быстро набирая скорость, устремился вниз, навстречу неторопливо катящимся волнам Атлантического океана.
Спасательную капсулу, впрочем как и весь самолет, проектировали талантливые конструкторы, создавшие ей запас прочности, которого хватило даже для этой экстремальной ситуации. Выдвинулись щитки-стабилизаторы, быстро прекратившие беспорядочное вращение стального шара. Почувствовав усиливающийся напор атмосферы, анероид отдал команду на раскрытие парашюта. И вот в небе над Атлантикой, на десятикилометровой высоте, расцвел оранжевый купол спасательного парашюта. И эфир пронзил, увы, очень знакомый ему сигнал «SOS».
Глобальная система спасения терпящих бедствие людей, правнучка созданной еще в двадцатом веке знаменитой КОСПАС-САРСАТ, сработала безупречно. Уже через час около чуть подрагивающей на волнах спасательной капсулы приземлился гидросамолет норвежских военно-воздушных сил. Оглушенного, помятого инерционными силами, в момент «пинка» по капсуле ударной волной достигшими тридцати «g», Павла Ковзана буквально на руках перенесли в норвежский самолет. Весь полет на евразийский континент в гудящей, словно растревоженный улей, голове Бориса слабо пульсировала единственная мысль: «Все движения и действия летчика для катапультирования должны быть отработаны на земле до автоматизма. Летчик должен уметь на ощупь находить рычаг (шторку) или спусковую скобу катапульты» – невесть как всплывший из глубин памяти параграф инструкции по аварийным ситуациям для летчика Военно-космического флота Объединенной Руси. И только при подлете к Киеву, когда Борис уже относительно пришел в себя, ему сообщили, что он единственный, кто уцелел вчера, в тридцати километрах над Атлантикой. Русич этой информации даже не удивился, а лишь тяжело вздохнул.
В Киеве он сразу потребовал, чтобы его отвезли в больницу к отцу. На все доводы врачей, что ему самому необходимо тщательно обследоваться, что его отец все равно еще без сознания, он упрямо повторял одну и ту же фразу: «Я хочу увидеть отца». Наконец прилетевший встречать его в Борисполь директор Службы безопасности Объединенной Руси Пустовойтенко приказал: «Пусть едет. Я все больше убеждаюсь, что он намного лучше знает, что делать, чем мы все тут вместе взятые».
Отец лежал на кровати, посередине больничной палаты. Белоснежная повязка на голове закрывала страшную рану. Заострившийся нос, провалившиеся куда-то внутрь глаза – все говорило о том, что этот человек опасно приблизился к той черте, которую рано или поздно переступают все.
Сын молча подошел к отцу. Кто-то услужливо поставил рядом стул. Борис сел на него и сжал неподвижную руку отца в своих руках.
Медленно, словно в одном ритме с лениво ползущими линиями на экране рядом стоящего монитора, текло время. И так же не спеша, тягуче в голове у Бориса ворочался один вопрос: «За что?» Ворочался и не находил ответа, не в силах пробить великую стену, надежно отделяющую человека от понимания сути причинно-следственных связей этого мира. Как и не находят ответа миллионы людей, тысячелетиями бьющиеся головой об нее и видя лишь две насмешливые надписи, начертанные на ней: «На все воля Божия» или «Случайность».
Вот и в голове Бориса, словно взбитая этим извечным вопросом, загустела, кристаллизировалась мысль: «На все воля Божия». И неудержимо захотелось помолиться, обратиться к Всевышнему с единственной, но часто трудновыполнимой просьбой: «Спаси отца».
– Папа, я скоро приду, – вслух обратился Борис к лежащему без сознания человеку и быстро, не оглядываясь, вышел из палаты.
– Где тут ближайшая церковь? – обратился он к одному из трех приставленных к нему охранников.
– Церковь?
Борис, не отвечая, продолжал смотреть на охранника. У того лицо из удивленного мгновенно приняло озабоченно-исполнительский вид.
– При больнице обязательно должна быть церковь, – он метнул приказывающий взгляд на одного из своих коллег.
Тот тут же бросился по коридору и открыл первую попавшуюся на его пути дверь. Через некоторое время из-за нее вышла пожилая женщина в белом халате. Быстро выхватив взглядом из людей, стоящих в коридоре, Бориса, она непосредственно обратилась к нему:
– Спуститесь на второй этаж, а там найдете.
«Господи, ты и так уделяешь мне слишком много внимания, но все же я прошу тебя – спаси моего отца, не дай ему умереть. Прошу тебя, перенеси свою милость с меня на него», – из глаз стоящего на коленях Бориса потекли слезы.
И неожиданно он почувствовал, что словно с этим потоком слез из него выходит напряжение, которое копилось в нем с того уже далекого августовского дня, когда он взлетел с космодрома Байконур на экспериментальном космическом ракетоплане «Х-3», чтобы после взрыва ракетоплана уже в космосе спастись, «приземлившись» на американскую орбитальную станцию. Затем испытания на катапульте, для определения его везучести, аварийный старт на «Прорыве», полет в гиперпространство, попадание в черную дыру, возвращение из нее на Землю, бесконечное копание в его голове, многочисленные тесты на детекторе лжи, перелет в Америку, покушение, взрыв над Атлантикой. Все эти события щедрыми горстями насыпали напряжение в такую, в принципе, хрупкую человеческую душу. Человеческую душу, загнанную чьей-то железной рукой в бесконечный лабиринт, скорее похожий на беличье колесо. И спицы этого колеса уже слились в сплошной мерцающий круг, напоминающий больше циркулярную пилу.
Одиноко стоящий на коленях человек плакал долго. На твердый церковный пол тихо падали капли слез, и так же тихо капали в бездну вечности минуты.
Наконец Борис медленно поднял голову. Все так же слабо мерцал огонек одиноко стоящей свечи. Все так же приглушенно блестели серебряные оклады икон, и все то же безмолвие заполняло церковь. Но все же что-то изменилось. Коленопреклоненный человек словно чувствовал это своей омытой, обнаженной душой. Тишина, до этого безучастно окружавшая человека, наполнилось каким-то напряжением, вибрацией, слышимая только столь эфемерной субстанцией тела. Так наполняется дрожанием воздух от еле сдерживающего огромное давление котла, словно трепещущего от близкого взрыва.
Борис медленно поднял глаза еще выше. На него смотрели пронзительные глаза древнего святого. Слабое пламя свечи, поставленной Борисом, отражалось в них. И в месте с мерцанием свечи мерцали и глаза – в них стояли слезы. Икона Святителя Михаила, простоявшая не одну сотню лет в центре Киева, заплакала…
Резкое дуновение ветра затушило свечу – в церковь вбежал охранник.
– Борис Иванович, ваш отец…
Человеческий мозг, задействовав ни с чем не сравнимое по быстродействию подсознание, мгновенно сопоставив все только что увиденное, опередил произносимые слова.
«Мой отец умер».
– …Только что пришел в сознание.
Тихий океан. Тайваньский пролив.
Десять километров над Тихим океаном.
Борт китайского стратегического бомбардировщика «Н-25».
22.40 по пекинскому времени.
Многотонная махина, казалось, застыла в воздухе. Спереди, справа, снизу вольготно раскинул свои воды Тихий океан. И лишь слева, через бронебойные стекла стратегического бомбардировщика в легкой дымке просматривалась зеленая полоска земли – в пятидесяти километрах от самолета лежал остров Тайвань.
Сравнительно небольшой островок, затерянный на огромных просторах Великого океана и угораздивший образоваться на стыке Филиппинской и Евразийской геологических платформ, трепало не только землетрясениями и тайфунами. В далекие времена служивший прибежищем для японских и китайских пиратов, он в середине двадцатого века стал приютом для сотен тысяч людей, бежавших сюда от коммунистических отрядов материкового Китая, и чудом оказался не захвачен ими – помешали американские корабли, блокировавшие Тайваньский пролив. И вот уже больше двух веков Тайвань ухитряется оставаться независимым, находясь в ста шестидесяти километрах от полуторамиллиардного Китая. И два века альма-матер пытается вернуть заблудшее дитя в свои объятия. Объятия, практически вплотную, а выражаясь военным языком, в упор приблизившиеся к острову и давно ставшие ядерными. На борту «Н-25» находились две тактические ракеты с ядерными боеголовками.
– Командир, через тридцать секунд достигнем расчетной точки, – штурман самолета капитан Дэн Цун не отрываясь следил за электронной" картой на своем дисплее.
– Понял, – командир бомбардировщика майор Лин Мучжи коротко кивнул и тут же включил рацию.
– Первый, я пятый. Мы в расчетной точке. Разрешите продолжение задания.
Кодированный импульс с материка пришел почти мгновенно:
– Пятый, я первый. Продолжение задания разрешаю.
Мужской палец уверенно вдавил большую черную кнопку на панели управления, разрешая бортовому компьютеру продолжать выполнение полетного задания. Тотчас далекий горизонт за стеклом кабины пошатнулся – ядерный бомбовоз, плавно накреняясь, совершал поворот. Но вот вновь горизонт встал в привычное горизонтальное положение.
– Мы на курсе, – штурман подтвердил правильность действий компьютера.
– Сейчас чанкайшисты заметушатся. Шутка ли, наш стратегический бомбардировщик над их территорией. – Лин Мучжи, положив руки на подлокотник кресла, наблюдал, как на дисплее увеличиваются размеры острова.
– Еще пальнут сдуру.
– Это было бы просто замечательно. Чанкайшисты сбили китайский самолет, сошедший с курса из-за неполадок аппаратуры. Уже бы через пару часов наши транспортники садились бы в Тайбэе[43], в его международном аэропорту. И с этого дня он назывался бы более благозвучно[44], – летчики рассмеялись.
Сильный удар сотряс корпус самолета. Разом вспыхнули несколько аварийных ламп, сообщавших, что на борту пожар, разгерметизация, что вышли из строя электросистема и гидросистема. Словом, стратегический бомбардировщик в одно мгновение превратился в летящий по инерции кусок металла, начиненный ядерным оружием.
– Что это… – герой Китайской Народной Республики, майор китайских военно-воздушных сил Лин Мучжи договорить не успел – топливо из разрушенного центрального топливного бака соприкоснулось с огнем.
У бортового компьютера реакция была намного быстрее человеческой, при полном отсутствии эмоций. Поэтому за полсекунды до взрыва, хладнокровно просчитав ситуацию, он успел подать команду на аварийное сбрасывание ракет. Электрический импульс рванулся от него по кабелю, но тут же остановился, упершись в обрыв. А через полсекунды мгновенно родившийся огненный смерч вмиг развалил, в сущности, хрупкое тельце самолета. Еще через мгновение сдетонировали и ракеты…
Обломки самолета, обугленные останки человеческих тел, надежно притянутые ремнями к пилотским креслам, рухнули в океан, в нескольких километрах от тайваньского побережья. Среди обломков падала и находящаяся в прочном металлопластиковом корпусе, практически неповрежденная ядерная боеголовка. Одна. Второй ядерной боеголовки на борту самолета не оказалось.
Киев. Центральная клиническая больница.
Храм Святителя Михаила.
16.55 по местному времени.
– Нет!!! – страшная, неприглядная истина наотмашь хлестнула по глазам, раскаленной иглой вонзилась в мозг, чтобы взорваться там нестерпимой болью. – Нет!!!
Мозг отказывался верить собственной же дешифровке электрических сигналов, идущих от глаз. Но сигналы эти все шли и шли, и вопящий мозг вынужден был их перерабатывать, выдавая один и тот же беспощадный результат: «Его отец болен, болен неизлечимой болезнью. И болезнь эта называется синдромом внезапного слабоумия, или сокращенно СВС. СВС звучит почти как SOS – save our souls – спасите наши души. Но на этот, рожденный в двадцать втором веке, сигнал бедствия никто в мире на помощь человеческой душе прийти не мог. Она погибала безвозвратно.
Ошибиться было невозможно. Эта болезнь, подобно другим страшным болезням, оставляла на лице свой неповторимый отпечаток, ставило свое «фирменное клеймо» – омерзительные, какие-то судорожные кривляния, текущая изо рта слюна и страшное, похожее на звериное, уханье.
Эта страшная болезнь поражала исключительно людей, получивших вторую жизнь. Не всех, процентов десять. Но и технологии второй жизни было еще меньше пятидесяти лет. И все больше и больше фиксировалось случаев, когда человек, благополучно проживший в своей второй жизни несколько десятилетий, внезапно, без видимых причин, заболевал этой страшной болезнью. Поэтому постепенно, с годами, рос этот страшный процент. И как ни бились ученые в десятках лабораторий, причину этой болезни, равно как и способ ее лечения, найти не могли. Как в двадцатом веке СПИД означал смертельный, не подлежащий обжалованию приговор, так в двадцать втором веке это же означал СВС, названный еще бичом избранных. Существовало и еще одно название – бич Божий. И кого хлестнул этот бич – погибал, погибал как человек. И это было страшнее смерти, страшнее для родственников и для окружающих людей. После смерти человек жил в памяти других людей, которые помнили его образ, характер, привычки, наклонности, помнили как человека. В этом же случае близкий, любимый человек не уходил совсем, он оставался. Но оставался в виде кривляющегося паяца с вечно обслюнявленным ртом, жутко и беспричинно гогочущего или по-звериному ухающего. А если учесть, что право на вторую жизнь получали, как правило, знаменитые, известные всему человечеству люди, то превращение их в омерзительных фигляров больно било по общечеловеческой психике и памяти. И все чаще и чаще слышался свист безжалостного бича. Это уже не носившие ранее этот «титул» и ставшие полулегендарными Аттила или монголо-татары, просто убивавшие своих врагов. Сейчас убивалось более вечное и более ценное, сейчас убивалась светлая память. И некогда элиту Земли наглухо, навечно запирали в звукоизолированные, прочные камеры, словно диких, взбесившихся зверей.
Боль, несколькими волнами прокатившаяся в голове, опустошила, забрала все силы и эмоции. Борис бессильно опустился на стул, стоящий рядом с кроватью отца. Уже не в силах смотреть на то, что стало с его отцом, он опустил голову и закрыл глаза. Медленно-медленно, перед мысленным взором на черном фоне проступил какой-то свет. Постепенно он оформился в прямоугольник. В темном провале прямоугольника зашевелились какие-то тени, складываясь в пока еще неясное изображение. Вот засветились две точки, свет их становился все ярче. Еще несколько секунд, и словно кто-то невидимый тронул прямоугольник – и все тени разом, словно в калейдоскопе, сложились в изображение. Перед внутренним взором Бориса Ковзана предстало изображение святителя Михаила. В его глазах вновь блестели слезы.
В голове, казавшейся из-за прокатившихся по ней огненных волн боли, выжженной пустыней, проклюнулись мысли.
«Господи, увидев слезы твои, я подумал, что ты скорбишь об умершем моем отце. Но в мире уже есть то, что страшнее смерти. Неужели это ты так жестоко караешь людей? За что?»
Глаза святого светились все ярче и ярче. Они уже начинали больно резать глаза. Борис открыл их, и сразу реальный мир ворвался в мозг – сумасшедший отец, лежащий на больничной кровати. Нет, уж лучше яркий свет!
Лицо святого исчезло – яркий, слепящий свет бил прямо в мозг сидящего с закрытыми глазами человека. И вместе с этим потоком света исподволь приходило понимание того, что выплаканное там, в церкви, напряжение было не окончанием пути, не окончанием лабиринта. Господь милостиво убрал часть стресса, зная, что этой голове предстоит еще много испытаний и что в противном случае она просто не выдержит. Беличье колесо и не думало останавливаться. Оно вздрогнуло, перед тем как закрутиться еще быстрее.
Ослепляющий свет заполнил уже весь мозг без остатка, проник в его самые потаенные уголки. Под этим испепеляющим напором рушились, исчезали, испарялись любые, самые надежные переборки, закрывающие глубинные, потаенные подвалы подсознания. И до этого надежно упрятанная информация рванулась наружу, в расчищенное светом место. И мгновенно до этого скрытые электрические импульсы сложились вместе, словно запитав «телевизор», на «экране» которого возникла яркая, четкая картинка – информация, которую долго и безрезультатно пытались вытянуть из головы Бориса новейшие приборы.
– О, Господи! – сидящий на стуле человек схватился за голову.
Возникшая в его голове «картинка», возникшая без всякой связи с происходящими событиями, без всяких усилий с его стороны, ошеломила его. Он первые мгновения «показа» даже не мог сообразить, откуда в его мозг попала эта разворачивающаяся перед ним картина грандиозного природного катаклизма.
Понимание пришло несколькими секундами позже.
– О, Господи, – вновь пробормотал Борис, – я, кажется, вспомнил, что видел в этой чертовой черной дыре. – Он вскочил со стула.
Жуткий, леденящий душу хохот заполнил небольшую больничную палату. Борис вздрогнул и невольно посмотрел на источник этих кошмарных звуков. С перекошенным в ужасном ироническом смехе ртом, его отец будто подмигивал ему безумными, вытаращенными глазами.
– О, Господи, – в третий раз за эти несколько минут человек воззвал к Всевышнему.
Зажав ладонями уши, Борис выскочил за дверь. А вслед ему несся страшный, нечеловеческий хохот, будто что-то неподвластное земному разуму смеялось над тщетой человеческих усилий.
Соединенные Штаты Америки. Нью-Йорк.
Центр клонирования животных.
1 сентября 2193 года. Воскресение.
12.10 по местному времени.
– Как только вы переведете деньги на счет центра, мы начнем процедуру клонирования вашей собаки.
– И когда Дик… э, вернее эта собака появится на свет?
– Собака – не человек, а только его друг, – на предупредительно-официальном лице сотрудника Центра клонирования мелькнула улыбка, – поэтому доращивание пса до возраста вашей погибшей собаки, то есть до возраста одного года, в инкубаторе займет всего двое суток.
– И этот пес будет точной копией Дика?
– Мистер Симпсон, – лицо сотрудника института вновь приобрело привычное для себя предупредительно-официальное выражение, – вы хотите заказать весь пакет услуг, который предусматривает не только простое клонирование животного, но и внедрение в его подсознание привычек, зрительных образов и запахов его… э предшественника. Мы гарантируем, что принесенные вами видеоролики будут запечатлены в мозге собаки. Так же, как и запахи с принесенных вами вещей. Естественно, абсолютной копии быть не может, я имею в виду с точки зрения привычек и наклонностей. Животным пока не внедряют чип сбора информации, поэтому что-то будет упущено. Но вашу дочь эта собака будет любить так же, как и прежняя, может даже сильнее. Ручаюсь.
– И когда можно будет забрать собаку?
– Когда вы переведете деньги центру?
– Сразу после нашего с вами разговора.
– О'кэй. Сегодня же мы из клеток вашей погибшей собаки извлечем необходимую информацию и тут же запустим инкубатор. И послезавтра вашу собачку можно будет забирать.
– А привычки, память?
– Всю информацию мы впечатаем в мозг животного в процессе доращивания.
– И эта собака будет отзываться на кличку Дик?
– Это и будет Дик, мистер Симпсон.
Оплатив процедуру клонирования прямо из банковского терминала, установленного тут же в Центре клонирования животных, Джек Симпсон вышел на улицу. Огромный мегаполис жил своей обычной жизнью, абсолютно равнодушный к проблемам одного простого человека. Миллионы винчестеров стремительно вращались в миллионах компьютеров, разгоняя и разгоняя темп жизни, уже давно похожий на буйный, очертя голову галоп взмыленной лошади, почему-то названный красивым словом «прогресс». По улицам сновали миллионы машин, помогая людям успеть за этим прогрессом. По скрытым от глаз проводам неслись могучие тысячекиловаттные потоки энергии, которые, подобно волшебной лампе Аладдина, исполняли любые человеческие желания: в еде, тепле, развлечениях и даже в бессмертии. И казалось, этому безостановочному движению живых и неживых частиц Вселенной, этой комфортной жизни не будет ни конца, ни краю. Но за тысячи километров отсюда, над Тайваньским проливом, уже взорвался китайский стратегический бомбардировщик…
Над головой чуть слышно громыхнуло. Джек машинально поднял голову – но на небесном полотне не было ни облачка. Лишь оставляя за собой белый след, по голубому полю неслась точка.
«Стратосферник пошел на Лос-Анджелес, а может, еще дальше», – у мужчины почему-то тревожно кольнуло сердце. Вздохнув, он взмахом руки остановил такси.
– В аэропорт. – Через два часа у Джека Симпсона был самолет в Шайенн – административный центр штата Вайоминг. А оттуда на самолете местных авиалиний он уже доберется в свой родной Мэдисон.
Портленд, штат Орегон. Шелвуд-парк.
1 сентября 2193 года.
21.30 по местному времени.
Праздник неуклонно приближался к своему зениту, как тот огромный воздушный шар, болтающийся в ста метрах над землей. Этот анахронический, даже по меркам позапрошлого века, летательный аппарат вновь, после нескольких десятилетий забвения, входил в моду. Очевидно, человечество, в очередной раз пресытившись техническим прогрессом, опять слегка стало ностальгировать о добром прошлом. О прошлом, когда летать можно было, просто включив газовую горелку, и не надо было опасаться взрыва стратосферного орбитального транспортника с ядерным реактором на борту.
На белой поверхности шара, светящимися, переливающимися всеми цветами радуги буквами было написано на русском и английском языках: «День знаний». Находящиеся в корзине баллоны с легким шипением выбрасывали из себя невидимый газ, на котором установленные на земле лазеры, как на полотне, рисовали видеоклипы. Гуляющая в парке молодежь гулом одобрения, свистом, улюлюканьем и радостными криками приветствовала своих кумиров – в ста метрах над землей они пели и танцевали, рожденные синхронными прыжками мириадов взбаламученных электронов внутри лазерных кристаллов и мириадами других электронов, снующих в чипах управляющих компьютеров. Словом, человечество если и ностальгировало по избушке на курьих ножках, то только с системой полного жизнеобеспечения с домашним роботом во главе.
Ниже шара, метрах в двух от земли, клубился другой информационный слой, сотканный из тысяч русских и американских фраз.
– Ну как лето провел?
– Anguish![45]. Единственная отрада – два weeks на Гавайях. Девчонки там супер!
– Mike, you did not call to me within a month![46].
– Джеки, я потерял номер твоего телефона. Sworn![47].
– Или через неделю мы надерем им asses, или нам незачем играть в баскет.