Все думают, что я страстная, чувственная. Не знаю, может быть, это и зарождалось во мне. Но я не выношу похоти и вожделения. А наши рыцари не способны на настоящую страсть, как Митя Карамазов или сам Достоевский помните, его безумный роман с инфернальной Аполлинарией Сусловой? Вероятно, все его героини чем-то на нее похожи? Но мы ее так мало знаем. Мне кажется, что и я на нее похожа.
Я тоже могу еще долго мучить людей. Но желания убывают. Наша жизнь так бедна, стандарт-на, безнадежна и ограничена, что убивает самое желание жить. Такие, как я, - излишняя роскошь для советской действительности. "Без излишеств!" - вот её лозунг. А ведь искусство, красота, инфернальные женщины - всё это излишества, без которых жить не стоит.
Мне еще хочется быть хлыстовской богородицей, как Марина из Клима Самгина, хотя я сов-сем, совсем другая. Горький тоже любил инфернальное Вы заметили, все его героини далеки от революционных идеалов. Жаль, что я все--таки никому счастья не принесу. А ведь могла бы..."
Я полюбил Наташу Ростову. Ведь она теперь моя героиня. Даже единственная. Красавица, которая ходила к Коле Силину, больше не показывается. Я спросил его:
- Горько?
- Разве может быть горше? - спросил он удивленно. У него всё время удивленный вид, словно он не верит тому, что живет.
- Но потеря... и такая?
- Вы думаете, что я могу еще ощущать потери? Я даже больше говорить не могу. Простите...
Но у меня есть еще одна героиня - Зоя Алексеевна. Однако она мне не родная, как Наташа Ростова. Наташа - целиком моя, моя плоть и кровь, моя душа, а Зоя Алексеевна подсознательно хочет со мной породниться, но не может. Она приближается ко мне трудным извилистым путем из чужого мира, враждебного... И у меня нет уверенности, что она сумеет вырваться оттуда.
И вообще, - признаться, - трудно мне с новыми героинями: они не знают, куда они идут, и я тоже не знаю.
9
БЕГСТВО В НИКУДА
Тогда я не знал, что огромные массы народа могут быть отравлены и погублены одним единственным человеком и в свою очередь отравлять и губить честных людей, - что нередко массы, однажды обманутые, продолжая коснеть во лжи, хотят быть снова обманутыми и, поднимая на щит всё новых обманщиков, ведут себя так, как вел бы себя бессовестный и вполне трезвый злодей.
ГОТФРИД КЕЛЛЕР
Прочтя эти слова гениального швейцарца, Зоя Алексеевна пришла в такое волнение, что не могла усидеть на стуле и принялась ходить взад и вперед по комнате, и мысли, как лава из внезапно вспыхнувшего вулкана, начали заливать ее голову и сердце.
Ей все больше казалось, что в этих словах выражена с исчерпывающей полнотой и ясностью история ее жизни и вся история ее родины после революции. Она начала прозревать. Словно туманная пелена сползала с неба, солнце озарило все вокруг, и стали видны зеленые окрестности, и синяя бездонная пучина вселенной. И как всегда бывает в такие минуты прозрения, нахлынули воспоминания о начале жизни, потом пошли поиски того перекрестка, откуда она свернула в эти непроходимые джунгли и теперь мучительно искала выхода и спасения. И снова перечитывала слова Келлера.
- Да ведь так оно и было, - повторяла она, не замечая, что начала говорить вслух, - огром-ная масса народа нашего была отравлена одним-единственным человеком, - это продолжалось четверть века. И яд впитался так глубоко, что все мы продолжаем коснеть во лжи этого иезуитского социализма, уже сами хотим быть обманутыми и поднимаем на щит новых обманщиков...
- Что ты там бормочешь? - раздался надтреснутый, - будто шагал кто-то по битому стеклу, - голос Христофора Арамовича.
- Разве?
- Заговариваться стала? Смотри, как бы сама не попала в палату № 7 эта палата у всех теперь на языке.
- Тебя это волнует?
- Разумеется. Что скажут люди? Общественность! Я - глава семьи.
- Но какая у нас семья?
- До этого никому дела нет. Семья - и всё. Советская семья должна быть образцовой, примерной.
- Пожалуй. Она уже является примером полного распада семейной жизни.
- Такие обобщения не делают чести советскому врачу. Только помогаешь идейным против-никам. Вот у вас там сидит Алмазов, - недавно вышла его книга за рубежом, все наши враги подняли ее на щит. Он тоже делает такие обобщения... Да - фрукт! Горжусь, что подписал приказ о его водворении в сумасшедший дом.
- Да... значит, это ты... А я всё время думала, какой же это подлец взял на себя добровольно роль палача...
- Как ты смеешь? - топнул ногой Бабаджан.
- Уходи, гадина! Я еще с тобой сочтусь.
Бабаджан что-то буркнул и ушел.
* * *
На следующий день Зоя Алексеевна дежурила. День выдался тяжелый, хлопотливый... Стоял конец октября, та унылая, неприглядная поздняя осень, когда деревья, потеряв свой многоцветный наряд, выставляют напоказ почернелые оголенные сучья и напоминают старых кокеток, снявших вечерний туалет, грим и видящих в зеркале отвисшие складки морщинистой кожи, торчащие ребра, уродливые лица, потускневшие глаза.
Это время было всегда особенно тяжелым для персонала психиатрических больниц. По давно установившемуся обычаю, перед октябрьскими праздниками в больницы прибыли тысячи новых пациентов. Это все был элемент неспокойный, ненадежный, - ну, из тех, которые могли бы испортить праздники, пробравшись в ряды манифестантов и крикнув: "Долой коммунизм!" К этому же разряду принадлежали алкоголики, шептуны, распространявшие слухи, что вскоре снова повысятся цены, и любители побеседовать в очередях за лапшой, пшеном, баранками, хлебом - очередей становилось всё больше.
Люди спали всюду: в коридорах, на полу, на столах... Снова появился Дормидонт Ферапонто-вич Фиолетов в своем неизменном колпаке из листов "Крокодила".
- Опять попался... А вы всё отбываете... Как попал? Очень просто. Знаете, перед праздника-ми, по ночам на Красной площади воинские части, физкультурники репетируют манифестацию народной любви и восторга к властям предержащим. Ну, я тоже решил принять участие. И, придя в восторг от всего этого, решил крикнуть один из популярных ленинских лозунгов, вспомнить старину, и крикнул: "Долой самодержавие! Да здравствует Свобода!..." Голос у меня зычный. Эхо прокатилось до самого Василия Блаженного. А тут, откуда ни возьмись, - блюститель порядка. - "Вы что тут, гражданин, безобразничаете?" - Как, это, - говорю, - безобразничаю? С каких пор провозглашение ленинских лозунгов стало безобразием? - "Несвоевременно, говорит, - провозглашаете. А ну-ка дыхните." - Дыхнул. "- Ну, гражданин, пожалуйте." - Куда, - спрашиваю. - Я не пьян, не нарушаю порядка. "- Я и не говорю, что вы пьяны, а направлю вас по месту назначения". - Ну, я спорить и пререкаться не стал. Место назначения мне известно. Отчего не провести праздник с хорошими людьми?..
* * *
Валентин Алмазов давно изобрел своеобразную игру в бедность-богатство. Он придумал ее еще в годы юности, когда прочел слова Сологуба, которого очень любил: "Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду, ибо я - поэт". И вот так он брал кусок жизни грубой и бедной, расцвечивал ее в своем воображении в нечто яркое и невиданное и переселялся в этот созданный мир, и жил там, пока не уставало воображение, и приходилось опускать занавес.
Поэтому сейчас ему не было тоскливо на Проспекте Сумасшедших, где шел праздничный карнавал в тысячу раз более яркий, чем казенная однообразная манифестация с бумажными цветами и принудительным весельем, которая затопляет улицы, как осенний слепящий ливень. Разве встретишь нестандартного, вольного человека по ту сторону бетонной ограды?
Валентин Алмазов с отвращением вспомнил тошнотворные празднества, восторженный, захлебывающийся лай газетных шавок, репродукторов, халтурщиков всех жанров, жадно загребающих в такие дни свой дополнительный рацион к скудной зарплате. Здесь же, в изоляции, были серьезные люди, они не давали интервью подхалимам, а беседовали как равные с Жизнью и Смертью.
* * *
Администрация была встревожена. Кизяк просила Бабаджана перевести ее в другое отделение, поскольку здесь работает Зоя Алексеевна, - она лучше обеспечит порядок, более решительно. Бабаджан ей резко возразил:
- Ни о каких перемещениях не может быть и речи. Глядите в оба. Особенно теперь, когда там этот Алмазов. Им занимается мировая пресса. Вы обязаны доказать с максимальной объективнос-тью, что он тяжело болен. Иначе нам всем грозят большие неприятности.
- Христофор Арамович, доказать это невозможно.
- Почему?
- Потому что он не болен. Нет объективных данных. Наоборот, результаты обследования свидетельствуют, что он совершенно здоров.
- Вы знаете, о нем запрашивали из ЦК... А выписать я его не могу без указания сверху. А наверху тоже не все согласны. Ищите выход.
- Я не могу найти выхода... кроме...
- Что кроме? Говорите скорее.
Но тут Бабаджана срочно вызвали к министру, и она не успела изложить ему свой план, который долго вынашивала.
Так дальше продолжаться не может, - палата № 7 очаг заразы... Надо их разогнать в разные концы. На это не согласится Зоя Алексеевна. Уломать ее невозможно. Поэтому Кизяк решила просить Бабаджана дать указание главному врачу раскассировать палату № 7 - больных разослать в разные города.
* * *
Как прекрасно играть в богатство-бедность! Воображаемая жизнь нисколько не подчиняется законам действительности, - но беда в том, что её нельзя увековечить. Пока бежим в никуда - до завтра, только до завтра.
Кизяк кое-чего добилась. Поступило распоряжение отправить иногородних по месту житель-ства. И вот, в одиннадцатом часу ночи прибыла машина и увезла Фиолетова, Голина, Антонова. Куда их везут, - не сказали. По месту жительства? А ведь у них постоянного места нет. Расставаться с Володей Антоновым и Голиным было тяжело. И тогда впервые все из палаты № 7 дали торжественную клятву - по всей Руси готовить борцов за свободу, водрузить знамя свободы во всех сердцах русских, уже раскрытых, полных трепетного ожидания.
Потом каждый уходящий давал такую клятву. И впоследствии эта клятва никем не была нарушена.
10
ЧЕРНАЯ ХРОНИКА
Снявши голову, по волосам не плачут,
ибо все силы мироздания были обращены на то,
чтобы эту голову снять.
СОМЕРСЕТ МОЭМ
Коля Силин лежал на койке в углу и вот уже третий месяц ни с кем не разговаривал. Его даже иные начали побаиваться. Очень жутким было его кричащее молчание. И заговорил он накануне праздника. Все были так поражены его речью - и тем, что он заговорил, и его необычайным, не то пророческим, не то обреченным голосом, - что всё время молчали. Все понимали, что он катастрофически несчастлив, и ничего хорошего не ждали.
И вот он сказал:
- Я слушаю давно ваши разговоры. И мне жаль вас. Вы мне напоминаете овец, мечтающих о просторах альпийских пастбищ, когда их гонят на бойню. Вот и всё, что я хотел вам сказать.
Ночью он повесился в уборной. Дежурные, как обычно, крепко спали.
Его забрали чуть свет. Прибежал главный врач. И с ним какие-то военные и штатские шпики. К обеду стало известно, что Лидия Кизяк отстранена, исполняющей обязанности заведующей временно назначили Махову.
* * *
Ночью Валентин Алмазов писал:
Ни одна мысль не может быть понята до конца.
Конечные мысли - это пошлость.
До конца можно понять только подлеца, - мудрые непостижимы даже для самих себя.
А было ли все это именно так, - возможно, что всё это было страшнее, такого на свете еще не бывало, - и я хочу, чтобы этого не было, забыть, иначе я боюсь проклясть мою родину, мою мать, которая родила меня на русской земле в Киеве, матери городов русских, в осенний день. Но мне пришлось это увидеть воочию - этот кошмар мне не снился, я пережил его - и все это так же правдиво, как несуществующее небо, которого не признают ученые, так же как Бога, и которое, так же как Бога, воспевают поэты и пророки с тех пор, как звучит на земле человеческое слово.
И вот вы выслушали эту черную хронику. Ведь розовая - мало любопытна. Редакции газет оплачивают ее по пониженной расценке.
Спешит жизнь, нагромождает свои уродства и жестокости, разгримировывает красавиц, срывает безжалостные маски, морщит лбы, серебрит виски у студентов, - седеют мои юноши, и Толя Жуков, и Женя Диамант, и Макар Славков, и Леонид Неизвестный. И это страшит меня. Я боюсь опоздать. Время постоянно обгоняет наши представления о нем и может летним зноем опалить наши вешние чаяния, и сорвать листву осенним ветром, когда мы еще будем маяться в мае, и так лягут наши мечты, как опавшие листья под могильный покров снегов.
Об этом я и говорил Зое Алексеевне в этот вечерний примолкший час, когда затихают последние шаги на Проспекте Сумасшедших.
Зоя Алексеевна слушала молча. И по выражению ее лица я понял, что она сильно взволнована, хочет в чем-то признаться и не решается.
- Зоя Алексеевна, вы должны себя вести со мной, как с другом.
- Знаю. Я никогда не встречала и больше не встречу такого человека, как вы. Я думаю о вас постоянно. Не сплю по ночам. Вы вздернули мою душу на дыбы.
- Рад, что не ошибся в вас. Жив еще русский народ. И мы должны быть вместе, все честные русские люди.
- Нет, нет, этого я не могу, - почти крикнула она. - Я не могу быть с вами, неспособна на бунт. Скорее смирюсь, стану послушной рабой.
- Вы на этом не остановитесь. Советская власть - чужая, иноземная. А вы - русская. Вы боитесь это понять. Но поймите. Вы уже оторвались от нее, вы кружитесь на ветру, будет буря, - большая буря...
- Может быть, вы и правы... Я не в силах с вами спорить. Сердцем я на вашей стороне... Но оставим это. Я вас потревожила по важному делу. Приехал Андрей Ефимович. Он читал о вас за границей, беседовал. И настаивает, чтобы вас немедленно освободили. Бабаджану пришлось согласиться. Но... тут есть неприятное "но". Надо же написать какой-то диагноз. Иначе придется судить Кизяк и других. Мы напишем что-нибудь туманное - что хотите. Не стоит заводить эту волынку.
- Согласен. Пишите, что хотите, - только не психическое заболевание.
- Это я предвидела. Я думаю написать невинную вещь, почти неизбежную в вашем возрасте: артериосклероз. Ладно? Так что приготовьтесь.
- Всегда готов. Ко всему готов. К жизни и смерти.
- Это хорошо. Я думаю, и других вскоре выпустят, - Николая Васильевича прежде всего. Бабаджан серьезно боится палаты № 7.
- Не только он. Палата № 7 превратится из маленькой больничной палаты в штаб борьбы за свободу... Наш колокол уже звонит на том берегу. И я верю, что недалек тот час, когда зазвонят московские колокола.
Зоя Алексеевна отвернулась, - она плакала.
* * *
Пришла дежурная сестра и отвела Валентина Алмазова в палату.
И снова была ночь, бессонница, кошмары, - и на этом я прекращаю дозволенные речи.
Москва, 1963 г.
Я тоже могу еще долго мучить людей. Но желания убывают. Наша жизнь так бедна, стандарт-на, безнадежна и ограничена, что убивает самое желание жить. Такие, как я, - излишняя роскошь для советской действительности. "Без излишеств!" - вот её лозунг. А ведь искусство, красота, инфернальные женщины - всё это излишества, без которых жить не стоит.
Мне еще хочется быть хлыстовской богородицей, как Марина из Клима Самгина, хотя я сов-сем, совсем другая. Горький тоже любил инфернальное Вы заметили, все его героини далеки от революционных идеалов. Жаль, что я все--таки никому счастья не принесу. А ведь могла бы..."
Я полюбил Наташу Ростову. Ведь она теперь моя героиня. Даже единственная. Красавица, которая ходила к Коле Силину, больше не показывается. Я спросил его:
- Горько?
- Разве может быть горше? - спросил он удивленно. У него всё время удивленный вид, словно он не верит тому, что живет.
- Но потеря... и такая?
- Вы думаете, что я могу еще ощущать потери? Я даже больше говорить не могу. Простите...
Но у меня есть еще одна героиня - Зоя Алексеевна. Однако она мне не родная, как Наташа Ростова. Наташа - целиком моя, моя плоть и кровь, моя душа, а Зоя Алексеевна подсознательно хочет со мной породниться, но не может. Она приближается ко мне трудным извилистым путем из чужого мира, враждебного... И у меня нет уверенности, что она сумеет вырваться оттуда.
И вообще, - признаться, - трудно мне с новыми героинями: они не знают, куда они идут, и я тоже не знаю.
9
БЕГСТВО В НИКУДА
Тогда я не знал, что огромные массы народа могут быть отравлены и погублены одним единственным человеком и в свою очередь отравлять и губить честных людей, - что нередко массы, однажды обманутые, продолжая коснеть во лжи, хотят быть снова обманутыми и, поднимая на щит всё новых обманщиков, ведут себя так, как вел бы себя бессовестный и вполне трезвый злодей.
ГОТФРИД КЕЛЛЕР
Прочтя эти слова гениального швейцарца, Зоя Алексеевна пришла в такое волнение, что не могла усидеть на стуле и принялась ходить взад и вперед по комнате, и мысли, как лава из внезапно вспыхнувшего вулкана, начали заливать ее голову и сердце.
Ей все больше казалось, что в этих словах выражена с исчерпывающей полнотой и ясностью история ее жизни и вся история ее родины после революции. Она начала прозревать. Словно туманная пелена сползала с неба, солнце озарило все вокруг, и стали видны зеленые окрестности, и синяя бездонная пучина вселенной. И как всегда бывает в такие минуты прозрения, нахлынули воспоминания о начале жизни, потом пошли поиски того перекрестка, откуда она свернула в эти непроходимые джунгли и теперь мучительно искала выхода и спасения. И снова перечитывала слова Келлера.
- Да ведь так оно и было, - повторяла она, не замечая, что начала говорить вслух, - огром-ная масса народа нашего была отравлена одним-единственным человеком, - это продолжалось четверть века. И яд впитался так глубоко, что все мы продолжаем коснеть во лжи этого иезуитского социализма, уже сами хотим быть обманутыми и поднимаем на щит новых обманщиков...
- Что ты там бормочешь? - раздался надтреснутый, - будто шагал кто-то по битому стеклу, - голос Христофора Арамовича.
- Разве?
- Заговариваться стала? Смотри, как бы сама не попала в палату № 7 эта палата у всех теперь на языке.
- Тебя это волнует?
- Разумеется. Что скажут люди? Общественность! Я - глава семьи.
- Но какая у нас семья?
- До этого никому дела нет. Семья - и всё. Советская семья должна быть образцовой, примерной.
- Пожалуй. Она уже является примером полного распада семейной жизни.
- Такие обобщения не делают чести советскому врачу. Только помогаешь идейным против-никам. Вот у вас там сидит Алмазов, - недавно вышла его книга за рубежом, все наши враги подняли ее на щит. Он тоже делает такие обобщения... Да - фрукт! Горжусь, что подписал приказ о его водворении в сумасшедший дом.
- Да... значит, это ты... А я всё время думала, какой же это подлец взял на себя добровольно роль палача...
- Как ты смеешь? - топнул ногой Бабаджан.
- Уходи, гадина! Я еще с тобой сочтусь.
Бабаджан что-то буркнул и ушел.
* * *
На следующий день Зоя Алексеевна дежурила. День выдался тяжелый, хлопотливый... Стоял конец октября, та унылая, неприглядная поздняя осень, когда деревья, потеряв свой многоцветный наряд, выставляют напоказ почернелые оголенные сучья и напоминают старых кокеток, снявших вечерний туалет, грим и видящих в зеркале отвисшие складки морщинистой кожи, торчащие ребра, уродливые лица, потускневшие глаза.
Это время было всегда особенно тяжелым для персонала психиатрических больниц. По давно установившемуся обычаю, перед октябрьскими праздниками в больницы прибыли тысячи новых пациентов. Это все был элемент неспокойный, ненадежный, - ну, из тех, которые могли бы испортить праздники, пробравшись в ряды манифестантов и крикнув: "Долой коммунизм!" К этому же разряду принадлежали алкоголики, шептуны, распространявшие слухи, что вскоре снова повысятся цены, и любители побеседовать в очередях за лапшой, пшеном, баранками, хлебом - очередей становилось всё больше.
Люди спали всюду: в коридорах, на полу, на столах... Снова появился Дормидонт Ферапонто-вич Фиолетов в своем неизменном колпаке из листов "Крокодила".
- Опять попался... А вы всё отбываете... Как попал? Очень просто. Знаете, перед праздника-ми, по ночам на Красной площади воинские части, физкультурники репетируют манифестацию народной любви и восторга к властям предержащим. Ну, я тоже решил принять участие. И, придя в восторг от всего этого, решил крикнуть один из популярных ленинских лозунгов, вспомнить старину, и крикнул: "Долой самодержавие! Да здравствует Свобода!..." Голос у меня зычный. Эхо прокатилось до самого Василия Блаженного. А тут, откуда ни возьмись, - блюститель порядка. - "Вы что тут, гражданин, безобразничаете?" - Как, это, - говорю, - безобразничаю? С каких пор провозглашение ленинских лозунгов стало безобразием? - "Несвоевременно, говорит, - провозглашаете. А ну-ка дыхните." - Дыхнул. "- Ну, гражданин, пожалуйте." - Куда, - спрашиваю. - Я не пьян, не нарушаю порядка. "- Я и не говорю, что вы пьяны, а направлю вас по месту назначения". - Ну, я спорить и пререкаться не стал. Место назначения мне известно. Отчего не провести праздник с хорошими людьми?..
* * *
Валентин Алмазов давно изобрел своеобразную игру в бедность-богатство. Он придумал ее еще в годы юности, когда прочел слова Сологуба, которого очень любил: "Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду, ибо я - поэт". И вот так он брал кусок жизни грубой и бедной, расцвечивал ее в своем воображении в нечто яркое и невиданное и переселялся в этот созданный мир, и жил там, пока не уставало воображение, и приходилось опускать занавес.
Поэтому сейчас ему не было тоскливо на Проспекте Сумасшедших, где шел праздничный карнавал в тысячу раз более яркий, чем казенная однообразная манифестация с бумажными цветами и принудительным весельем, которая затопляет улицы, как осенний слепящий ливень. Разве встретишь нестандартного, вольного человека по ту сторону бетонной ограды?
Валентин Алмазов с отвращением вспомнил тошнотворные празднества, восторженный, захлебывающийся лай газетных шавок, репродукторов, халтурщиков всех жанров, жадно загребающих в такие дни свой дополнительный рацион к скудной зарплате. Здесь же, в изоляции, были серьезные люди, они не давали интервью подхалимам, а беседовали как равные с Жизнью и Смертью.
* * *
Администрация была встревожена. Кизяк просила Бабаджана перевести ее в другое отделение, поскольку здесь работает Зоя Алексеевна, - она лучше обеспечит порядок, более решительно. Бабаджан ей резко возразил:
- Ни о каких перемещениях не может быть и речи. Глядите в оба. Особенно теперь, когда там этот Алмазов. Им занимается мировая пресса. Вы обязаны доказать с максимальной объективнос-тью, что он тяжело болен. Иначе нам всем грозят большие неприятности.
- Христофор Арамович, доказать это невозможно.
- Почему?
- Потому что он не болен. Нет объективных данных. Наоборот, результаты обследования свидетельствуют, что он совершенно здоров.
- Вы знаете, о нем запрашивали из ЦК... А выписать я его не могу без указания сверху. А наверху тоже не все согласны. Ищите выход.
- Я не могу найти выхода... кроме...
- Что кроме? Говорите скорее.
Но тут Бабаджана срочно вызвали к министру, и она не успела изложить ему свой план, который долго вынашивала.
Так дальше продолжаться не может, - палата № 7 очаг заразы... Надо их разогнать в разные концы. На это не согласится Зоя Алексеевна. Уломать ее невозможно. Поэтому Кизяк решила просить Бабаджана дать указание главному врачу раскассировать палату № 7 - больных разослать в разные города.
* * *
Как прекрасно играть в богатство-бедность! Воображаемая жизнь нисколько не подчиняется законам действительности, - но беда в том, что её нельзя увековечить. Пока бежим в никуда - до завтра, только до завтра.
Кизяк кое-чего добилась. Поступило распоряжение отправить иногородних по месту житель-ства. И вот, в одиннадцатом часу ночи прибыла машина и увезла Фиолетова, Голина, Антонова. Куда их везут, - не сказали. По месту жительства? А ведь у них постоянного места нет. Расставаться с Володей Антоновым и Голиным было тяжело. И тогда впервые все из палаты № 7 дали торжественную клятву - по всей Руси готовить борцов за свободу, водрузить знамя свободы во всех сердцах русских, уже раскрытых, полных трепетного ожидания.
Потом каждый уходящий давал такую клятву. И впоследствии эта клятва никем не была нарушена.
10
ЧЕРНАЯ ХРОНИКА
Снявши голову, по волосам не плачут,
ибо все силы мироздания были обращены на то,
чтобы эту голову снять.
СОМЕРСЕТ МОЭМ
Коля Силин лежал на койке в углу и вот уже третий месяц ни с кем не разговаривал. Его даже иные начали побаиваться. Очень жутким было его кричащее молчание. И заговорил он накануне праздника. Все были так поражены его речью - и тем, что он заговорил, и его необычайным, не то пророческим, не то обреченным голосом, - что всё время молчали. Все понимали, что он катастрофически несчастлив, и ничего хорошего не ждали.
И вот он сказал:
- Я слушаю давно ваши разговоры. И мне жаль вас. Вы мне напоминаете овец, мечтающих о просторах альпийских пастбищ, когда их гонят на бойню. Вот и всё, что я хотел вам сказать.
Ночью он повесился в уборной. Дежурные, как обычно, крепко спали.
Его забрали чуть свет. Прибежал главный врач. И с ним какие-то военные и штатские шпики. К обеду стало известно, что Лидия Кизяк отстранена, исполняющей обязанности заведующей временно назначили Махову.
* * *
Ночью Валентин Алмазов писал:
Ни одна мысль не может быть понята до конца.
Конечные мысли - это пошлость.
До конца можно понять только подлеца, - мудрые непостижимы даже для самих себя.
А было ли все это именно так, - возможно, что всё это было страшнее, такого на свете еще не бывало, - и я хочу, чтобы этого не было, забыть, иначе я боюсь проклясть мою родину, мою мать, которая родила меня на русской земле в Киеве, матери городов русских, в осенний день. Но мне пришлось это увидеть воочию - этот кошмар мне не снился, я пережил его - и все это так же правдиво, как несуществующее небо, которого не признают ученые, так же как Бога, и которое, так же как Бога, воспевают поэты и пророки с тех пор, как звучит на земле человеческое слово.
И вот вы выслушали эту черную хронику. Ведь розовая - мало любопытна. Редакции газет оплачивают ее по пониженной расценке.
Спешит жизнь, нагромождает свои уродства и жестокости, разгримировывает красавиц, срывает безжалостные маски, морщит лбы, серебрит виски у студентов, - седеют мои юноши, и Толя Жуков, и Женя Диамант, и Макар Славков, и Леонид Неизвестный. И это страшит меня. Я боюсь опоздать. Время постоянно обгоняет наши представления о нем и может летним зноем опалить наши вешние чаяния, и сорвать листву осенним ветром, когда мы еще будем маяться в мае, и так лягут наши мечты, как опавшие листья под могильный покров снегов.
Об этом я и говорил Зое Алексеевне в этот вечерний примолкший час, когда затихают последние шаги на Проспекте Сумасшедших.
Зоя Алексеевна слушала молча. И по выражению ее лица я понял, что она сильно взволнована, хочет в чем-то признаться и не решается.
- Зоя Алексеевна, вы должны себя вести со мной, как с другом.
- Знаю. Я никогда не встречала и больше не встречу такого человека, как вы. Я думаю о вас постоянно. Не сплю по ночам. Вы вздернули мою душу на дыбы.
- Рад, что не ошибся в вас. Жив еще русский народ. И мы должны быть вместе, все честные русские люди.
- Нет, нет, этого я не могу, - почти крикнула она. - Я не могу быть с вами, неспособна на бунт. Скорее смирюсь, стану послушной рабой.
- Вы на этом не остановитесь. Советская власть - чужая, иноземная. А вы - русская. Вы боитесь это понять. Но поймите. Вы уже оторвались от нее, вы кружитесь на ветру, будет буря, - большая буря...
- Может быть, вы и правы... Я не в силах с вами спорить. Сердцем я на вашей стороне... Но оставим это. Я вас потревожила по важному делу. Приехал Андрей Ефимович. Он читал о вас за границей, беседовал. И настаивает, чтобы вас немедленно освободили. Бабаджану пришлось согласиться. Но... тут есть неприятное "но". Надо же написать какой-то диагноз. Иначе придется судить Кизяк и других. Мы напишем что-нибудь туманное - что хотите. Не стоит заводить эту волынку.
- Согласен. Пишите, что хотите, - только не психическое заболевание.
- Это я предвидела. Я думаю написать невинную вещь, почти неизбежную в вашем возрасте: артериосклероз. Ладно? Так что приготовьтесь.
- Всегда готов. Ко всему готов. К жизни и смерти.
- Это хорошо. Я думаю, и других вскоре выпустят, - Николая Васильевича прежде всего. Бабаджан серьезно боится палаты № 7.
- Не только он. Палата № 7 превратится из маленькой больничной палаты в штаб борьбы за свободу... Наш колокол уже звонит на том берегу. И я верю, что недалек тот час, когда зазвонят московские колокола.
Зоя Алексеевна отвернулась, - она плакала.
* * *
Пришла дежурная сестра и отвела Валентина Алмазова в палату.
И снова была ночь, бессонница, кошмары, - и на этом я прекращаю дозволенные речи.
Москва, 1963 г.