– Где продрогла? – шевельнув красивыми темными бровями, спросила Сана.
– Она, понимаете, сначала у Валеры была, а уж потом ко мне, – ответила Надежда Филипповна, проклиная себя за необходимость выворачиваться. – Вы, пожалуйста, не тревожьте ее пока. Так будет лучше. До свидания.
– Спасибо за беспокойство. Всего вам лучшего. Извиняйте, если что не так, – одно за другим проговорила Сана всегдашние напутствия, провожая учительницу на крыльцо.
Слухи преувеличивались до крайности, тем более что на занятия Ксана не пришла. Лица девчонок, то у одной, то у другой, вспыхивали испуганным «Ох!» или «Ой!». Но ученики только шептались: украдкой, с ушка на ушко, «по секрету»…
Надежда Филипповна по известным нам причинам явилась в канцелярию позже всех. И, едва открыла дверь, ее встретили тревожным вопросом:
– Вы слышали?..
– О чем? – переспросила Надежда Филипповна, подходя к столу, за которым сидела географичка Валя, и пристраивая на уголке свой портфель, чтобы извлечь кипу тетрадей. Валя хотела подняться, Надежда Филипповна остановила ее.
– Как! Вы ничего не слышали?! Ксанку вашу, что с домиков, вчера мать выгнала!..
– Ах, об этом… – почти равнодушно проговорила она, выкладывая тетради на стол. – Слышала, конечно… От Ксаны. Она сейчас у меня. – И стала сортировать тетради по классам.
Ах, как хотелось Надежде Филипповне предупредить утром Валерку, Ксану, Димку, чтоб говорили, будто Ксана вообще ночевала у нее. Но, с одной стороны, учить детей даже этой праведной лжи было бы тяжко и противоестественно для нее (и как они сами не догадались прийти вечером!), а с другой стороны… может, все-таки надо было подсказать? И подумала: нет, подробности так или иначе всплывут. Сама не выдержала у Саны, а требовать этого от двух мальчишек и девчонки… К тому же она оказалась бы в роли сообщницы. А ребятам нужен сейчас хоть один крепкий защитник.
– Ну, и что она? – как бы между прочим, поинтересовалась Софья Терентьевна.
– Мать под горячую руку показала ей на дверь… А девочка она гордая.
– А за что все же? – уточнила Софья Терентьевна.
– Когда нервы не в порядке, причина всегда найдется, – уклончиво ответила Надежда Филипповна.
– Но в данном случае… – начала было Софья Терентьевна. – Говорят, ее… за дружбу с этим пареньком? – Она чуть не сказала «за связь», но вовремя поправилась.
– Вот именно, – подтвердила Надежда Филипповна, – за дружбу.
– Странная история, – словно бы размышляя вслух, обронила Софья Терентьевна.
Разговор в канцелярии опять оживился. Но острых углов старались теперь не затрагивать, касаясь больше факта, нежели причин, хотя из отдельных полунамеков явствовало, что причины с повестки дня не снимаются.
Единственным человеком, который действительно ничего не знал, оказался математик Павел Петрович. Он явился перед самыми занятиями. Зайдя в канцелярию, чтобы взять журнал, флегматично поприветствовал всех и направился в восьмой класс.
А восьмой затаился в напряженном ожидании. На Димку старались не глядеть, и, когда Павел Петрович, заняв свое место, назвал Димкину фамилию, чтобы шел к доске, глаза всех, как по команде, обратились в его сторону. Димка встал.
– Я сегодня не готов к занятиям.
– Что ты сказал?
– Я не готов к занятиям, – повторил Димка. Ему хотелось дерзить, говорить грубости. Он видел, как перешептываются девчонки, знал, о чем перешептываются, и свой вызов к доске воспринял следствием того же праздного любопытства. В эти минуты он яростно ненавидел всех и не хотел быть в классе.
– Почему не готов? – спросил Павел Петрович.
– Некогда было, – вызывающе ответил Димка.
– Ясно, – сказал Павел Петрович. – Другому я, может, и учел бы эту причину, а тебе ставлю, учти, жирную, имей в виду, двойку. – И, называя новую фамилию, закрыл глаза.
Класс затаился в еще большем напряжении.
Валерка посмотрел на Димку тревожно и непонимающе: осуждать ему поступок друга или одобрять, он не знал. А через три урока, на большой перемене, Димку вызвали к директору.
В классе это послужило сигналом, что запрет с темы снят, и первой не выдержала Ритка.
– Ну вот! – выдохнула она. – Теперь начнется катавасия!
– А Ксанки все нет? – спросила испуганная Симка Долева, чтобы еще раз услышать подтверждение этому уже известному ей факту.
– Доигрались! – хохотнул Костыль.
Лицо Валерки пошло красными пятнами.
– Заткнитесь, вы! – Он вскочил на ноги. – Ты, болтушка, первой заткнись! Не марай людей! – заикаясь от ярости, крикнул он Ритке. – Ты, сопливый, тоже! – обернулся к Костылю.
– Кто, я болтушка?! – вспыхнула Ритка. – Я, да?!
Поднялся гвалт, и в споре начали выкладываться самые невероятные «подробности», самые невероятные «детали». Кажется, один только Сережка Дремов по неведомым причинам оставил свое мнение при себе.
Сана тем временем, не вняв советам Надежды Филипповны, сходила за дочерью. На работу она ни в ночную, ни в утреннюю смены не пошла, целиком поглощенная одной заботой, которую сама же и создала накануне.
Сидя в удобном старушечьем кресле учительницы, Ксана, разумеется, ничего не читала. И не спала. Она умылась, машинально переплела косу… чтобы опять оказаться наедине со своими бедами. Так бывает: мелькнет где-то лучик просвета – и думается, что уже солнце, праздник… А ненастье оказывается все так же унылым и мрачным. До оцепенения.
Услышав стук в дверь, она сразу поняла, кто это. Но не встревожилась. А лишь собралась внутренне, будто сжалась в комок.
Не встала, чтобы открыть дверь, поскольку и не запирала ее, просто вовремя не подумала.
Мать вошла бледная, отчего коса и брови ее выглядели еще более темными, а сама она сделалась красивее и величавей.
– Идем! – Показала головой на дверь.
Может быть, одну секунду Ксана еще оставалась в кресле, между защищавшими ее с трех сторон высокими подлокотниками и спинкой. Потом встала.
Дальнейшее происходило как бы независимо от ее воли: она машинально закрыла, дверь учительницы на замок, машинально положила ключ за плинтус, машинально спустилась вслед за матерью во двор… Да так и шли они сначала по Маслозаводской улице, потом через парк, через дощатые мостки над речкой, мимо осок: мать впереди, Ксана за ней.
Дома остановились в горнице друг против друга и какое-то время молчали.
– Мать на учительницу променяла?.. – наконец негромко спросила Сана, пока еще выдерживая характер.
Ксана не ответила, не пошелохнулась, глядя на нее. Это взорвало Сану.
– На сводника променяла родную мать? На урода проклятого?!
Ксана молчала.
– Может, ты у него не одна! С этим ночевала, с бродягой своим, а?! Говори!
– С этим… – сказала Ксана.
И мать замерла. Медленно, одну за другой расстегнула пуговицы жакета. Потом швырнула его на кровать, в угол, и заметалась около дочери, то вдруг останавливаясь перед ней, то резко отстраняясь на два-три шага:
– Любовь у вас, да?! Любовь?.. Щенки!.. Паразиты!.. – И с надрывом – не поймешь, где смех, а где слезы, – повторила: – Любовь! За вами еще с подтиркой ходить надо! А у них – любовь!..
Мать не видела, как постепенно расширялись в ужасе зрачки Ксаны. Но вдруг она пронзительно, страшно закричала: «А-а-а-а!..»
В кровать ее уложили без сознания.
Глава пятая
– Она, понимаете, сначала у Валеры была, а уж потом ко мне, – ответила Надежда Филипповна, проклиная себя за необходимость выворачиваться. – Вы, пожалуйста, не тревожьте ее пока. Так будет лучше. До свидания.
– Спасибо за беспокойство. Всего вам лучшего. Извиняйте, если что не так, – одно за другим проговорила Сана всегдашние напутствия, провожая учительницу на крыльцо.
* * *
В школу весть о вчерашних событиях принесла на хвосте сорока.Слухи преувеличивались до крайности, тем более что на занятия Ксана не пришла. Лица девчонок, то у одной, то у другой, вспыхивали испуганным «Ох!» или «Ой!». Но ученики только шептались: украдкой, с ушка на ушко, «по секрету»…
Надежда Филипповна по известным нам причинам явилась в канцелярию позже всех. И, едва открыла дверь, ее встретили тревожным вопросом:
– Вы слышали?..
– О чем? – переспросила Надежда Филипповна, подходя к столу, за которым сидела географичка Валя, и пристраивая на уголке свой портфель, чтобы извлечь кипу тетрадей. Валя хотела подняться, Надежда Филипповна остановила ее.
– Как! Вы ничего не слышали?! Ксанку вашу, что с домиков, вчера мать выгнала!..
– Ах, об этом… – почти равнодушно проговорила она, выкладывая тетради на стол. – Слышала, конечно… От Ксаны. Она сейчас у меня. – И стала сортировать тетради по классам.
Ах, как хотелось Надежде Филипповне предупредить утром Валерку, Ксану, Димку, чтоб говорили, будто Ксана вообще ночевала у нее. Но, с одной стороны, учить детей даже этой праведной лжи было бы тяжко и противоестественно для нее (и как они сами не догадались прийти вечером!), а с другой стороны… может, все-таки надо было подсказать? И подумала: нет, подробности так или иначе всплывут. Сама не выдержала у Саны, а требовать этого от двух мальчишек и девчонки… К тому же она оказалась бы в роли сообщницы. А ребятам нужен сейчас хоть один крепкий защитник.
– Ну, и что она? – как бы между прочим, поинтересовалась Софья Терентьевна.
– Мать под горячую руку показала ей на дверь… А девочка она гордая.
– А за что все же? – уточнила Софья Терентьевна.
– Когда нервы не в порядке, причина всегда найдется, – уклончиво ответила Надежда Филипповна.
– Но в данном случае… – начала было Софья Терентьевна. – Говорят, ее… за дружбу с этим пареньком? – Она чуть не сказала «за связь», но вовремя поправилась.
– Вот именно, – подтвердила Надежда Филипповна, – за дружбу.
– Странная история, – словно бы размышляя вслух, обронила Софья Терентьевна.
Разговор в канцелярии опять оживился. Но острых углов старались теперь не затрагивать, касаясь больше факта, нежели причин, хотя из отдельных полунамеков явствовало, что причины с повестки дня не снимаются.
Единственным человеком, который действительно ничего не знал, оказался математик Павел Петрович. Он явился перед самыми занятиями. Зайдя в канцелярию, чтобы взять журнал, флегматично поприветствовал всех и направился в восьмой класс.
А восьмой затаился в напряженном ожидании. На Димку старались не глядеть, и, когда Павел Петрович, заняв свое место, назвал Димкину фамилию, чтобы шел к доске, глаза всех, как по команде, обратились в его сторону. Димка встал.
– Я сегодня не готов к занятиям.
– Что ты сказал?
– Я не готов к занятиям, – повторил Димка. Ему хотелось дерзить, говорить грубости. Он видел, как перешептываются девчонки, знал, о чем перешептываются, и свой вызов к доске воспринял следствием того же праздного любопытства. В эти минуты он яростно ненавидел всех и не хотел быть в классе.
– Почему не готов? – спросил Павел Петрович.
– Некогда было, – вызывающе ответил Димка.
– Ясно, – сказал Павел Петрович. – Другому я, может, и учел бы эту причину, а тебе ставлю, учти, жирную, имей в виду, двойку. – И, называя новую фамилию, закрыл глаза.
Класс затаился в еще большем напряжении.
Валерка посмотрел на Димку тревожно и непонимающе: осуждать ему поступок друга или одобрять, он не знал. А через три урока, на большой перемене, Димку вызвали к директору.
В классе это послужило сигналом, что запрет с темы снят, и первой не выдержала Ритка.
– Ну вот! – выдохнула она. – Теперь начнется катавасия!
– А Ксанки все нет? – спросила испуганная Симка Долева, чтобы еще раз услышать подтверждение этому уже известному ей факту.
– Доигрались! – хохотнул Костыль.
Лицо Валерки пошло красными пятнами.
– Заткнитесь, вы! – Он вскочил на ноги. – Ты, болтушка, первой заткнись! Не марай людей! – заикаясь от ярости, крикнул он Ритке. – Ты, сопливый, тоже! – обернулся к Костылю.
– Кто, я болтушка?! – вспыхнула Ритка. – Я, да?!
Поднялся гвалт, и в споре начали выкладываться самые невероятные «подробности», самые невероятные «детали». Кажется, один только Сережка Дремов по неведомым причинам оставил свое мнение при себе.
Сана тем временем, не вняв советам Надежды Филипповны, сходила за дочерью. На работу она ни в ночную, ни в утреннюю смены не пошла, целиком поглощенная одной заботой, которую сама же и создала накануне.
Сидя в удобном старушечьем кресле учительницы, Ксана, разумеется, ничего не читала. И не спала. Она умылась, машинально переплела косу… чтобы опять оказаться наедине со своими бедами. Так бывает: мелькнет где-то лучик просвета – и думается, что уже солнце, праздник… А ненастье оказывается все так же унылым и мрачным. До оцепенения.
Услышав стук в дверь, она сразу поняла, кто это. Но не встревожилась. А лишь собралась внутренне, будто сжалась в комок.
Не встала, чтобы открыть дверь, поскольку и не запирала ее, просто вовремя не подумала.
Мать вошла бледная, отчего коса и брови ее выглядели еще более темными, а сама она сделалась красивее и величавей.
– Идем! – Показала головой на дверь.
Может быть, одну секунду Ксана еще оставалась в кресле, между защищавшими ее с трех сторон высокими подлокотниками и спинкой. Потом встала.
Дальнейшее происходило как бы независимо от ее воли: она машинально закрыла, дверь учительницы на замок, машинально положила ключ за плинтус, машинально спустилась вслед за матерью во двор… Да так и шли они сначала по Маслозаводской улице, потом через парк, через дощатые мостки над речкой, мимо осок: мать впереди, Ксана за ней.
Дома остановились в горнице друг против друга и какое-то время молчали.
– Мать на учительницу променяла?.. – наконец негромко спросила Сана, пока еще выдерживая характер.
Ксана не ответила, не пошелохнулась, глядя на нее. Это взорвало Сану.
– На сводника променяла родную мать? На урода проклятого?!
Ксана молчала.
– Может, ты у него не одна! С этим ночевала, с бродягой своим, а?! Говори!
– С этим… – сказала Ксана.
И мать замерла. Медленно, одну за другой расстегнула пуговицы жакета. Потом швырнула его на кровать, в угол, и заметалась около дочери, то вдруг останавливаясь перед ней, то резко отстраняясь на два-три шага:
– Любовь у вас, да?! Любовь?.. Щенки!.. Паразиты!.. – И с надрывом – не поймешь, где смех, а где слезы, – повторила: – Любовь! За вами еще с подтиркой ходить надо! А у них – любовь!..
Мать не видела, как постепенно расширялись в ужасе зрачки Ксаны. Но вдруг она пронзительно, страшно закричала: «А-а-а-а!..»
В кровать ее уложили без сознания.
Глава пятая
Антон Сергеевич не хотел пока ничего предпринимать в связи с происшествием, чтобы немножко улеглись страсти.
В кабинете, кроме него, были еще Павел Петрович и Надежда Филипповна, когда вслед за Димкой без приглашения явилась Софья Терентьевна.
Димка остался у двери, а Софья Терентьевна присела на свободный стул у окна. Зеленые глаза ее скользнули по фигуре ученика и остановились в какой-то неведомой точке за его спиной.
– Что за концерт устроил ты сегодня на уроке алгебры? – спросил Антон Сергеевич у Димки.
– Я не устраивал концерта, – как можно спокойнее ответил Димка, не решаясь грубить при Надежде Филипповне и выжидая, когда директор заговорит о главном.
– Ты же, я слышал, знаешь алгебру лучше многих?
– Знаю… – помедлив, ответил Димка.
– Откуда?
– Занимался радиотехникой, решил выучить…
– Самостоятельно? – вмешался, не открывая глаз, Павел Петрович.
– Да, – сказал Димка.
– Хорошо, – опять взял на себя инициативу Антон Сергеевич. – Иди в класс. И попрошу: в дальнейшем – без фортелей. Договорились?..
Если Димка был озадачен, то Софья Терентьевна от изумления буквально вперила в Антона Сергеевича свои зеленые, немножко беспомощные глаза и сразу даже не нашла, что сказать.
Надежда Филипповна догнала Димку за дверью:
– Подождешь меня после уроков. Нужно побеседовать.
Димка кивнул.
– Послушайте! – с жалобным возмущением говорила Софья Терентьевна, когда Надежда Филипповна вернулась в директорскую. – В школе такое событие! Не в школе, на все три поселка разговоров хватает! А мы, мы о какой-то алгебре с ним!
Грудь дремлющего математика дрожала от беззвучного смеха.
– Почему вы ни словом не обмолвились о его отношениях с этой девушкой? – уточнила Софья Терентьевна.
Антон Сергеевич вздохнул, хотел в досаде почесать затылок, вспомнил, что это может шокировать горожанку.
– Мы же еще ничего, по сути, не знаем, – сказал Антон Сергеевич. – Кое-что уточним, кое-что проверим…
– Да, но хоть отца-то его нужно было вызвать?
Покручивая в руках невесть когда попавшую к ней указку, Надежда Филипповна не выдержала и пришла на помощь Антону Сергеевичу.
– Вызвать отца никогда не поздно: завтра, послезавтра… А в спешке можно дров наломать! Как-никак перед нами дети, и вести такой серьезный разговор…
– Дети?! – изумилась Софья Терентьевна, на полуслове прервав Надежду Филипповну. – Если хотите знать, я теперь убедилась: именно эту пару я видела в парке! Они сидели ночью у пруда! Чуть ли не обнявшись!
И странное превращение наметилось в Павле Петровиче, он опять вмешался:
– А вы никогда, ни с кем… не сидели ночью… в парке… у пруда!.. – Он спросил об этом Софью Терентьевну с неожиданным сочувствием, с грустью, что было совершенно поразительно.
– Ну, знаете! – Софья Терентьевна сделала движение, чтобы встать и выйти из кабинета.
Бросив быстрый укоризненный взгляд на математика, Антон Сергеевич страдальчески поморщился и, удерживая Софью Терентьевну, опять показал растопыренной пятерней что-то вроде: «Не обращайте внимания, Павел Петрович фронтовик, инвалид, может быть, немножко с приветом…»
Брезгливо передернув плечами, Софья Терентьевна осталась на месте.
– Я, Софья Терентьевна, – ласково обратился к ней Антон Сергеевич, – как и вы, не намерен оставлять эту историю без последствий. Но сегодня к нам дошли, в основном, сплетни: «наверное», «как будто», «вроде» и тому подобное. Надо все уточнить, взвесить и осмыслить. Это… ну день-два… Понимаете?
Софья Терентьевна в раздумье наклонила голову к плечу, поморгала обиженными глазами и, сделав руками движение, означавшее, по-видимому: «Хорошо, вам знать лучше», – вышла из кабинета.
Надежда Филипповна в ее покладистость не поверила. С тревогой подумала: что, если Софье Терентьевне одного «виновника происшествия» покажется мало? Что, если она захочет выставить на ковре отсутствующую «подругу его»?
– Павел Петрович! – упрекнул Антон Сергеевич фронтовика-инвалида, после того как дверь за грациозной физичкой закрылась. – Ну к чему дразнить тигра?
Однако математик наговорил за сегодняшний день уже достаточно много, и потому, хмыкнув, ушел вслед за физичкой.
Антон Сергеевич наконец-то мог шумно вздохнуть и даже поерошить волосы на затылке.
– Ну, Надежда Филипповна, кажется, эта история приблизит мою пенсию!
– Боязливым вы стали, Антон Сергеевич.
– Наверное… стал. А может, и был. Что мы, собственно, решали сами, Надежда Филипповна? Так, по мелочам! А тут еще годы…
Человек умный и добрый по натуре, он, для того чтобы защитить собственные убеждения, никогда не бросался в атаку напропалую…
Антон Сергеевич предпочитал не конфликтовать, отстаивая какие-то свои принципы, уверенный, что, поступившись отдельными из них, он может потихоньку, без шума сделать больше как для школы, так и для преподавателей, учеников… Если требовали от него ввести какой-либо «новый метод», он, даже сознавая нелепость его, вводил, осторожно выправляя «новшество» в приемлемые для школы формы. Именно это и позволило ему не только удержаться в директорской должности на протяжении трех десятилетий, но и собрать около себя хороший преподавательский актив, ибо конфликтовать с ним было просто невозможно: ни на кого он не кричал, никому не запрещал проявлять инициативу. И если «инициатор» обнаруживал вдруг, что задуманное сделано вовсе не по его плану, он мог только ломать голову, когда, на каком этапе ему пришла идея сделать все так, а не эдак. Что идея пересмотрена директором, выяснялось не скоро.
А уж «начинаний» Антон Сергеевич каких только не перевидел. Даже такое, как разделение школ на мужские и женские. Историю эту до сих пор передают из поколения в поколение юные ермолаевцы.
На периферии не успели еще прочитать новое постановление, как в ермолаевскую школу прилетел энергичный инструктор из роно (фамилию его Антон Сергеевич запамятовал) и в два дня провел неслыханную реорганизацию: первоклашек, например, разделил на «А» – девочки, «Б» – мальчики. В классе «А» при этом оказалось тридцать семь девочек, в «Б» – двадцать шесть мальчиков. Труднее обстояло дело со старшими, где не было классов «А» и «Б». Инструктор и тут не растерялся: в одном ряду велел сажать только девочек, в другом – только мальчиков.
Уж то-то веселья было в школе! Мальчишки догадались провести мелом черту между рядами и… зачастили, прохвосты, с жалобами: «Надежда Филипповна, Танька Фролова переступила на мужскую половину!» – «А он стрельнул в нашу!»
К счастью, дней через семь-восемь нелепость эту уничтожили. Но девчонки и мальчишки потом долго еще вспоминали веселую неделю, когда обе половины класса меньше всего глядели на учителя, а больше друг на друга – в ожидании провокаций с той или другой неожиданно отлученной от них половины.
Перед Софьей Терентьевной Антон Сергеевич впервые почувствовал свое бессилие. Должно быть, и в самом деле постарел. Для медленной осады противника времени у него не было, а действовать быстро и наверняка он не умел. К тому же устал-таки на пороге своего шестидесятилетия и уже не так верил в собственную интуицию, как раньше… Поистине горе от ума! Один в пору одряхления мечется, не зная, куда бы только приткнуть свой жизненный опыт, знания. А другой старается стушеваться: мол, мы свое отжили, и наше понимание законов, обычаев, наверное, устарело, а тут молодость: новые веяния, новые взгляды… Примерно так чуть позже и выскажется Антон Сергеевич в разговоре с Надеждой Филипповной.
Димка заметил это и прошел на свое место, ни на кого не глядя, словно между пустыми партами. На немой Валеркин вопрос ответил с подчеркнутым безразличием:
– Ерунда… За алгебру.
– И что? – обрадовался Валерка.
– Да так… Чтобы в последний раз. Сам знаешь, – сказал Димка.
И по тому, как быстро он вернулся, и по его небрежным ответам все поняли, что он говорит правду.
Таким образом, шумиха, поднятая вокруг «нездоровой» темы, была на какое-то время сбита при участии Надежды Филипповны как в учительской, так и в классе. Однако надолго ли, пока не ведали ни директор Антон Сергеевич, ни Надежда Филипповна, ни математик Павел Петрович, ни Димка.
После занятий он с полчаса ждал Надежду Филипповну под кленами, что у Мельничного пруда, не имея ни малейшего желания показываться на глаза другим учителям. Возможно, по той же причине Надежда Филипповна вышла последней.
– Проводи меня… – сказала она Димке.
Он пошел рядом.
Вплоть до парка Надежда Филипповна молчала, размышляя о чем-то невеселом. Потом сказала:
– Послушай меня и постарайся понять. Ксана очень хорошая девочка, но дома у нее, как ты знаешь, не все благополучно… Так вот, ради нее – понимаешь? – ты обязан быть мужчиной. Прежде всего возьми себя в руки, выбери правильную линию поведения, если дело дойдет до какого-то разбирательства… Что это вздумалось тебе на алгебре выкинуть? А?
– Да так… – в сторону сказал Димка. – Шепчутся все, переглядываются, меня зло взяло.
– Ну, и очень глупо! – сердито выговорила Надежда Филипповна. – Нет бы тебе наоборот: выйти к доске как ни в чем не бывало! Первое какое-то пустяковое испытание – и ты не выдержал! Чтобы впредь – ничего подобного. Понял?
– Хорошо, – сказал Димка.
– Теперь последнее… Ксану пока воздержись видеть, по крайней мере сегодня, завтра… Ну, в ближайшие дни. Понимаешь, что так надо?
Димка кивнул и остановился, глядя на дом учительницы впереди.
– Все. – Надежда Филипповна вздохнула. Повторила еще раз: – Будь мужчиной! – И зашагала к дому.
Пока бегали за врачом (как называли в Ермолаевке фельдшера Акима Игнатьевича, который начал свою карьеру в этих местах чуть ли не вместе с дядей Митей), пока он добирался до домиков, Ксана пришла в себя. То есть открыла глаза: ни мольбы матери, ни хлопоты Акима Игнатьевича не могли заставить ее пошевелиться или сказать хотя бы слово. Отсутствующими глазами уставилась она в потолок, и ничто при этом не отразилось на ее лице.
Когда подходила к постели мать, Ксана переводила отсутствующий взгляд на мать, когда подходил Аким Игнатьевич, равнодушно смотрела на него. Потом опять – в потолок.
Неискушенный в вопросах психиатрии, Аким Игнатьевич зачем-то приподнял и опустил ее руку, потрогал виски, лоб; держа в тонких старческих пальцах никелированную ложечку, несколько раз перемещал ее над постелью, уговаривая: «Посмотри сюда… Ты видишь это?.. Ну, посмотри сюда!.. Скажи, видишь?..» А она смотрела ему в глаза, куда бы ни перемещался он сам, и молчала.
– Надо немного подождать, – глубокомысленно разъяснил Аким Игнатьевич Сане, выйдя вместе с ней в горницу. – Нервное переутомление… Если что, надо везти в район. Чуток подождем еще.
Сана уже не плакала, припадая к постели дочери, как делала это в первые минуты после того, как дочь открыла глаза. Несчастье словно бы сконцентрировало воедино всю ее, в общем-то, недюжинную волю, и, подойдя к постели, она только просила:
– Ксана!.. Доча!.. Ксана!! Ну скажи что-нибудь!.. Радость моя, Ксана!.. – Обнимала ее за плечи, пробовала легонько встряхнуть. Затем поправляла подушку, одеяло и, скрестив на груди руки, подолгу стояла рядом…
После обеда пришла справиться о делах Надежда Филипповна. Сана вкратце рассказала ей, что случилось, и предупредительно осталась во дворе. Некоторые детали она, конечно, опустила из рассказа, но и самого факта было достаточно, чтобы в комнату Ксаны учительница вошла, ступая едва не на цыпочках, встревоженная, подавленная.
Но Ксана встретила свою классную руководительницу тем же отсутствующим взглядом.
Чувствуя себя под этим взглядом беспомощной и ненужной, Надежда Филипповна сказала первое, что пришло на ум:
– Как ты себя чувствуешь, Ксана?..
Ксана не разжала губ.
– Тебе плохо? Тебе что-нибудь нужно?.. – Позвала: – Ксана! Ты за что-нибудь сердишься на меня?
Вопрос этот слетел с ее языка случайно, но, когда она произнесла его, вдруг заметила, как повлажнели глаза ученицы, и Надежде Филипповне стало отчего-то жутко. Непроизвольно прикрыв ее глаза ладонью, она пробормотала про себя: «Боже мой…» А когда отняла руку, выражение лица Ксаны было по-прежнему отрешенным…
Холодок пробежал по спине Надежды Филипповны. Она уже не могла поручиться, были или не были слезы… Но интуиция подсказывала ей, что девочка эта все понимает, что она в сознании, что ей просто не хочется никого видеть!
– Ты отдохнешь и встанешь, да?.. – пробормотала Надежда Филипповна, уже не пытаясь избавиться от сосущего страха под этим направленным на нее взглядом. – Ты устала, правда? Тебя очень обидели?.. Ты, наверное, хочешь побыть одна, чтобы тебя не тревожили? – И опять уловила в глазах ученицы невысказанное «да».
– Я еще зайду к тебе, хорошо?.. – Осторожным прикосновением погладила Ксану по волосам. – Отдохни, конечно…
Выходя во двор, Надежда Филипповна еще раз повторила про себя: «Боже мой!.. Но в чем же я провинилась?..» И отогнала эту мысль. Здесь, в доме, что-то произошло, чего ей никогда не узнать.
– Вы не тревожьте ее, – сказала она Сане, – это пройдет. – Поколебавшись, напомнила: – Я же просила вас не ходить к ней раньше времени…
Лицо Саны упрямо затвердело.
– До свидания, – холодно попрощалась Надежда Филипповна. – Ради бога, не беспокойте ее.
Димка был почти убежден, что все случившееся кончится для него скверно. Для него, для Ксаны… Впрочем, и теперь уже все было достаточно скверно.
Утром Ксана опять не пришла в школу. А его сразу предупредили, чтобы остался после занятий на педсовет.
Но что ему было до педсовета, когда он узнал о событии в домиках!..
Само его появление в классе вызвало (особенно у девчонок) то ли недоумение, то ли протест: одни взглянули на него, как на прокаженного, другие – неприязненно…
Общественное мнение уже взвалило всю вину за случившееся на него. Ксанке временно отводилась роль жертвы…
Но Димке и общественное мнение было неважно.
Про Ксану рассказал ему Валерка. Минут пять после этого Димка сидел как оглушенный. Виноват он был только в том, что оставил ее вчера… положился на учительницу!
И, как Надежда Филипповна, он тоже понял, что накануне опять что-то случилось. Но где? Что?.. Дома? У Надежды Филипповны?.. Сама она что-нибудь сделала над собой или ей – какую-нибудь гадость?.. Стыдно и горько стало Димке. Стыдно за то, что поспешил вчера домой, в школу, не зная, чем кончится разговор с учительницей. А горько потому, что лежит сейчас Ксана, мучается… И он бессилен помочь ей!
Дела обернулись не просто скверно, а хуже некуда.
К последнему уроку он забыл о наставлениях Надежды Филипповны и был злой на всех, на всё до оцепенения…
Валерка хотел подождать его. Но Димка попросил не делать этого. Он должен был остаться один. И, готовый к любым неожиданностям, вошел в канцелярию.
Слегка зарябило в глазах от множества лиц. Понадобилось время, чтобы как-то сориентироваться. Димка знал пока только своих учителей, других в лучшем случае видел иногда…
Прижатый к двери любопытными взглядами, он в значительной мере утратил свою решимость Мелькнуло даже предательское желание выскочить из канцелярии, плюнув и на этот совет, и на школу. Если бы он отвечал за одного себя!.. Димка сдержался.
Директор жестом руки велел ему пройти ближе к центру.
Димка ступил на выцветший бледно-розовый половик. Давно уже он не чувствовал себя таким маленьким, как сейчас: одиноким и слабым в окружении взрослых. Но мысль об этом вернула ему самообладание. Раз он один среди них, должен защищаться самостоятельно.
Директор оказался чуть справа от него, за одним столом с молодой географичкой, Надежда Филипповна и незнакомая учительница – чуть слева. Напротив – тоже незнакомые. Павел Петрович дремал в кресле почти за его спиной. Софья Терентьевна что-то чертила за столом у книжного шкафа. Другие учителя интересовали Димку меньше.
И откуда ему знать было, что присутствующие далеко не едины в своих позициях, да и позиции-то не у всех были прочными.
Антон Сергеевич явился на педсовет, раздираемый противоречиями: собирать его или отменить, пока не поздно. В колебаниях ни к чему определенному не пришел и сидел как на иголках.
Софья Терентьевна тоже побывала в домиках и, не беспокоя Ксаны, поговорила с ее матерью, так что материал у нее был.
Из объяснений Саны можно было сделать только один бесспорный вывод: что и уход ее дочери из дому, и приступ, и теперешний шок – результат взаимоотношений с Димкой.
Но, как ни странно, Софья Терентьевна, а не кто другой выступила на этот раз против того, чтобы созывать педсовет немедленно, предлагая отложить его на день-другой. У нее на это имелись две причины возможность дождаться «второй стороны», то есть Ксаны, а если она будет все еще нездорова, обратить это против стороны «первой», и, наконец, возможность пригласить кого-нибудь из роно, чтобы придать педсовету и разбираемому факту большую значимость.
Об этой последней причине Надежда Филипповна не ведала, но догадалась о первой и, рассчитывая на Димкино мужество, решила приложить все усилия, но не допустить, чтобы на педсовет вызвали Ксану.
Простейшим выходом из положения была бы неофициальная беседа с Димкой в узком кругу учителей, которые ведут уроки в восьмом…
Но беседа опять же не устраивала физичку: Софья Терентьевна нуждалась в аудитории, в слушателях…
Антон Сергеевич оказался, таким образом, между двух огней.
За неофициальную беседу с Димкой (без Ксаны) по-всегдашнему лаконично высказался вместе с Надеждой Филипповной бывший артиллерист…
В кабинете, кроме него, были еще Павел Петрович и Надежда Филипповна, когда вслед за Димкой без приглашения явилась Софья Терентьевна.
– Что за концерт устроил ты сегодня на уроке алгебры? – спросил Антон Сергеевич у Димки.
– Я не устраивал концерта, – как можно спокойнее ответил Димка, не решаясь грубить при Надежде Филипповне и выжидая, когда директор заговорит о главном.
– Ты же, я слышал, знаешь алгебру лучше многих?
– Знаю… – помедлив, ответил Димка.
– Откуда?
– Занимался радиотехникой, решил выучить…
– Самостоятельно? – вмешался, не открывая глаз, Павел Петрович.
– Да, – сказал Димка.
– Хорошо, – опять взял на себя инициативу Антон Сергеевич. – Иди в класс. И попрошу: в дальнейшем – без фортелей. Договорились?..
Если Димка был озадачен, то Софья Терентьевна от изумления буквально вперила в Антона Сергеевича свои зеленые, немножко беспомощные глаза и сразу даже не нашла, что сказать.
Надежда Филипповна догнала Димку за дверью:
– Подождешь меня после уроков. Нужно побеседовать.
Димка кивнул.
– Послушайте! – с жалобным возмущением говорила Софья Терентьевна, когда Надежда Филипповна вернулась в директорскую. – В школе такое событие! Не в школе, на все три поселка разговоров хватает! А мы, мы о какой-то алгебре с ним!
Грудь дремлющего математика дрожала от беззвучного смеха.
– Почему вы ни словом не обмолвились о его отношениях с этой девушкой? – уточнила Софья Терентьевна.
Антон Сергеевич вздохнул, хотел в досаде почесать затылок, вспомнил, что это может шокировать горожанку.
– Мы же еще ничего, по сути, не знаем, – сказал Антон Сергеевич. – Кое-что уточним, кое-что проверим…
– Да, но хоть отца-то его нужно было вызвать?
Покручивая в руках невесть когда попавшую к ней указку, Надежда Филипповна не выдержала и пришла на помощь Антону Сергеевичу.
– Вызвать отца никогда не поздно: завтра, послезавтра… А в спешке можно дров наломать! Как-никак перед нами дети, и вести такой серьезный разговор…
– Дети?! – изумилась Софья Терентьевна, на полуслове прервав Надежду Филипповну. – Если хотите знать, я теперь убедилась: именно эту пару я видела в парке! Они сидели ночью у пруда! Чуть ли не обнявшись!
И странное превращение наметилось в Павле Петровиче, он опять вмешался:
– А вы никогда, ни с кем… не сидели ночью… в парке… у пруда!.. – Он спросил об этом Софью Терентьевну с неожиданным сочувствием, с грустью, что было совершенно поразительно.
– Ну, знаете! – Софья Терентьевна сделала движение, чтобы встать и выйти из кабинета.
Бросив быстрый укоризненный взгляд на математика, Антон Сергеевич страдальчески поморщился и, удерживая Софью Терентьевну, опять показал растопыренной пятерней что-то вроде: «Не обращайте внимания, Павел Петрович фронтовик, инвалид, может быть, немножко с приветом…»
Брезгливо передернув плечами, Софья Терентьевна осталась на месте.
– Я, Софья Терентьевна, – ласково обратился к ней Антон Сергеевич, – как и вы, не намерен оставлять эту историю без последствий. Но сегодня к нам дошли, в основном, сплетни: «наверное», «как будто», «вроде» и тому подобное. Надо все уточнить, взвесить и осмыслить. Это… ну день-два… Понимаете?
Софья Терентьевна в раздумье наклонила голову к плечу, поморгала обиженными глазами и, сделав руками движение, означавшее, по-видимому: «Хорошо, вам знать лучше», – вышла из кабинета.
Надежда Филипповна в ее покладистость не поверила. С тревогой подумала: что, если Софье Терентьевне одного «виновника происшествия» покажется мало? Что, если она захочет выставить на ковре отсутствующую «подругу его»?
– Павел Петрович! – упрекнул Антон Сергеевич фронтовика-инвалида, после того как дверь за грациозной физичкой закрылась. – Ну к чему дразнить тигра?
Однако математик наговорил за сегодняшний день уже достаточно много, и потому, хмыкнув, ушел вслед за физичкой.
Антон Сергеевич наконец-то мог шумно вздохнуть и даже поерошить волосы на затылке.
– Ну, Надежда Филипповна, кажется, эта история приблизит мою пенсию!
– Боязливым вы стали, Антон Сергеевич.
– Наверное… стал. А может, и был. Что мы, собственно, решали сами, Надежда Филипповна? Так, по мелочам! А тут еще годы…
* * *
Долгая директорская практика научила Антона Сергеевича многим нехитрым, но обязательным премудростям.Человек умный и добрый по натуре, он, для того чтобы защитить собственные убеждения, никогда не бросался в атаку напропалую…
Антон Сергеевич предпочитал не конфликтовать, отстаивая какие-то свои принципы, уверенный, что, поступившись отдельными из них, он может потихоньку, без шума сделать больше как для школы, так и для преподавателей, учеников… Если требовали от него ввести какой-либо «новый метод», он, даже сознавая нелепость его, вводил, осторожно выправляя «новшество» в приемлемые для школы формы. Именно это и позволило ему не только удержаться в директорской должности на протяжении трех десятилетий, но и собрать около себя хороший преподавательский актив, ибо конфликтовать с ним было просто невозможно: ни на кого он не кричал, никому не запрещал проявлять инициативу. И если «инициатор» обнаруживал вдруг, что задуманное сделано вовсе не по его плану, он мог только ломать голову, когда, на каком этапе ему пришла идея сделать все так, а не эдак. Что идея пересмотрена директором, выяснялось не скоро.
А уж «начинаний» Антон Сергеевич каких только не перевидел. Даже такое, как разделение школ на мужские и женские. Историю эту до сих пор передают из поколения в поколение юные ермолаевцы.
На периферии не успели еще прочитать новое постановление, как в ермолаевскую школу прилетел энергичный инструктор из роно (фамилию его Антон Сергеевич запамятовал) и в два дня провел неслыханную реорганизацию: первоклашек, например, разделил на «А» – девочки, «Б» – мальчики. В классе «А» при этом оказалось тридцать семь девочек, в «Б» – двадцать шесть мальчиков. Труднее обстояло дело со старшими, где не было классов «А» и «Б». Инструктор и тут не растерялся: в одном ряду велел сажать только девочек, в другом – только мальчиков.
Уж то-то веселья было в школе! Мальчишки догадались провести мелом черту между рядами и… зачастили, прохвосты, с жалобами: «Надежда Филипповна, Танька Фролова переступила на мужскую половину!» – «А он стрельнул в нашу!»
К счастью, дней через семь-восемь нелепость эту уничтожили. Но девчонки и мальчишки потом долго еще вспоминали веселую неделю, когда обе половины класса меньше всего глядели на учителя, а больше друг на друга – в ожидании провокаций с той или другой неожиданно отлученной от них половины.
Перед Софьей Терентьевной Антон Сергеевич впервые почувствовал свое бессилие. Должно быть, и в самом деле постарел. Для медленной осады противника времени у него не было, а действовать быстро и наверняка он не умел. К тому же устал-таки на пороге своего шестидесятилетия и уже не так верил в собственную интуицию, как раньше… Поистине горе от ума! Один в пору одряхления мечется, не зная, куда бы только приткнуть свой жизненный опыт, знания. А другой старается стушеваться: мол, мы свое отжили, и наше понимание законов, обычаев, наверное, устарело, а тут молодость: новые веяния, новые взгляды… Примерно так чуть позже и выскажется Антон Сергеевич в разговоре с Надеждой Филипповной.
* * *
Класс притих, когда Димка вернулся от директора.Димка заметил это и прошел на свое место, ни на кого не глядя, словно между пустыми партами. На немой Валеркин вопрос ответил с подчеркнутым безразличием:
– Ерунда… За алгебру.
– И что? – обрадовался Валерка.
– Да так… Чтобы в последний раз. Сам знаешь, – сказал Димка.
И по тому, как быстро он вернулся, и по его небрежным ответам все поняли, что он говорит правду.
Таким образом, шумиха, поднятая вокруг «нездоровой» темы, была на какое-то время сбита при участии Надежды Филипповны как в учительской, так и в классе. Однако надолго ли, пока не ведали ни директор Антон Сергеевич, ни Надежда Филипповна, ни математик Павел Петрович, ни Димка.
После занятий он с полчаса ждал Надежду Филипповну под кленами, что у Мельничного пруда, не имея ни малейшего желания показываться на глаза другим учителям. Возможно, по той же причине Надежда Филипповна вышла последней.
– Проводи меня… – сказала она Димке.
Он пошел рядом.
Вплоть до парка Надежда Филипповна молчала, размышляя о чем-то невеселом. Потом сказала:
– Послушай меня и постарайся понять. Ксана очень хорошая девочка, но дома у нее, как ты знаешь, не все благополучно… Так вот, ради нее – понимаешь? – ты обязан быть мужчиной. Прежде всего возьми себя в руки, выбери правильную линию поведения, если дело дойдет до какого-то разбирательства… Что это вздумалось тебе на алгебре выкинуть? А?
– Да так… – в сторону сказал Димка. – Шепчутся все, переглядываются, меня зло взяло.
– Ну, и очень глупо! – сердито выговорила Надежда Филипповна. – Нет бы тебе наоборот: выйти к доске как ни в чем не бывало! Первое какое-то пустяковое испытание – и ты не выдержал! Чтобы впредь – ничего подобного. Понял?
– Хорошо, – сказал Димка.
– Теперь последнее… Ксану пока воздержись видеть, по крайней мере сегодня, завтра… Ну, в ближайшие дни. Понимаешь, что так надо?
Димка кивнул и остановился, глядя на дом учительницы впереди.
– Все. – Надежда Филипповна вздохнула. Повторила еще раз: – Будь мужчиной! – И зашагала к дому.
Пока бегали за врачом (как называли в Ермолаевке фельдшера Акима Игнатьевича, который начал свою карьеру в этих местах чуть ли не вместе с дядей Митей), пока он добирался до домиков, Ксана пришла в себя. То есть открыла глаза: ни мольбы матери, ни хлопоты Акима Игнатьевича не могли заставить ее пошевелиться или сказать хотя бы слово. Отсутствующими глазами уставилась она в потолок, и ничто при этом не отразилось на ее лице.
Когда подходила к постели мать, Ксана переводила отсутствующий взгляд на мать, когда подходил Аким Игнатьевич, равнодушно смотрела на него. Потом опять – в потолок.
Неискушенный в вопросах психиатрии, Аким Игнатьевич зачем-то приподнял и опустил ее руку, потрогал виски, лоб; держа в тонких старческих пальцах никелированную ложечку, несколько раз перемещал ее над постелью, уговаривая: «Посмотри сюда… Ты видишь это?.. Ну, посмотри сюда!.. Скажи, видишь?..» А она смотрела ему в глаза, куда бы ни перемещался он сам, и молчала.
– Надо немного подождать, – глубокомысленно разъяснил Аким Игнатьевич Сане, выйдя вместе с ней в горницу. – Нервное переутомление… Если что, надо везти в район. Чуток подождем еще.
Сана уже не плакала, припадая к постели дочери, как делала это в первые минуты после того, как дочь открыла глаза. Несчастье словно бы сконцентрировало воедино всю ее, в общем-то, недюжинную волю, и, подойдя к постели, она только просила:
– Ксана!.. Доча!.. Ксана!! Ну скажи что-нибудь!.. Радость моя, Ксана!.. – Обнимала ее за плечи, пробовала легонько встряхнуть. Затем поправляла подушку, одеяло и, скрестив на груди руки, подолгу стояла рядом…
После обеда пришла справиться о делах Надежда Филипповна. Сана вкратце рассказала ей, что случилось, и предупредительно осталась во дворе. Некоторые детали она, конечно, опустила из рассказа, но и самого факта было достаточно, чтобы в комнату Ксаны учительница вошла, ступая едва не на цыпочках, встревоженная, подавленная.
Но Ксана встретила свою классную руководительницу тем же отсутствующим взглядом.
Чувствуя себя под этим взглядом беспомощной и ненужной, Надежда Филипповна сказала первое, что пришло на ум:
– Как ты себя чувствуешь, Ксана?..
Ксана не разжала губ.
– Тебе плохо? Тебе что-нибудь нужно?.. – Позвала: – Ксана! Ты за что-нибудь сердишься на меня?
Вопрос этот слетел с ее языка случайно, но, когда она произнесла его, вдруг заметила, как повлажнели глаза ученицы, и Надежде Филипповне стало отчего-то жутко. Непроизвольно прикрыв ее глаза ладонью, она пробормотала про себя: «Боже мой…» А когда отняла руку, выражение лица Ксаны было по-прежнему отрешенным…
Холодок пробежал по спине Надежды Филипповны. Она уже не могла поручиться, были или не были слезы… Но интуиция подсказывала ей, что девочка эта все понимает, что она в сознании, что ей просто не хочется никого видеть!
– Ты отдохнешь и встанешь, да?.. – пробормотала Надежда Филипповна, уже не пытаясь избавиться от сосущего страха под этим направленным на нее взглядом. – Ты устала, правда? Тебя очень обидели?.. Ты, наверное, хочешь побыть одна, чтобы тебя не тревожили? – И опять уловила в глазах ученицы невысказанное «да».
– Я еще зайду к тебе, хорошо?.. – Осторожным прикосновением погладила Ксану по волосам. – Отдохни, конечно…
Выходя во двор, Надежда Филипповна еще раз повторила про себя: «Боже мой!.. Но в чем же я провинилась?..» И отогнала эту мысль. Здесь, в доме, что-то произошло, чего ей никогда не узнать.
– Вы не тревожьте ее, – сказала она Сане, – это пройдет. – Поколебавшись, напомнила: – Я же просила вас не ходить к ней раньше времени…
Лицо Саны упрямо затвердело.
– До свидания, – холодно попрощалась Надежда Филипповна. – Ради бога, не беспокойте ее.
Димка был почти убежден, что все случившееся кончится для него скверно. Для него, для Ксаны… Впрочем, и теперь уже все было достаточно скверно.
Утром Ксана опять не пришла в школу. А его сразу предупредили, чтобы остался после занятий на педсовет.
Но что ему было до педсовета, когда он узнал о событии в домиках!..
Само его появление в классе вызвало (особенно у девчонок) то ли недоумение, то ли протест: одни взглянули на него, как на прокаженного, другие – неприязненно…
Общественное мнение уже взвалило всю вину за случившееся на него. Ксанке временно отводилась роль жертвы…
Но Димке и общественное мнение было неважно.
Про Ксану рассказал ему Валерка. Минут пять после этого Димка сидел как оглушенный. Виноват он был только в том, что оставил ее вчера… положился на учительницу!
И, как Надежда Филипповна, он тоже понял, что накануне опять что-то случилось. Но где? Что?.. Дома? У Надежды Филипповны?.. Сама она что-нибудь сделала над собой или ей – какую-нибудь гадость?.. Стыдно и горько стало Димке. Стыдно за то, что поспешил вчера домой, в школу, не зная, чем кончится разговор с учительницей. А горько потому, что лежит сейчас Ксана, мучается… И он бессилен помочь ей!
Дела обернулись не просто скверно, а хуже некуда.
К последнему уроку он забыл о наставлениях Надежды Филипповны и был злой на всех, на всё до оцепенения…
Валерка хотел подождать его. Но Димка попросил не делать этого. Он должен был остаться один. И, готовый к любым неожиданностям, вошел в канцелярию.
Слегка зарябило в глазах от множества лиц. Понадобилось время, чтобы как-то сориентироваться. Димка знал пока только своих учителей, других в лучшем случае видел иногда…
Прижатый к двери любопытными взглядами, он в значительной мере утратил свою решимость Мелькнуло даже предательское желание выскочить из канцелярии, плюнув и на этот совет, и на школу. Если бы он отвечал за одного себя!.. Димка сдержался.
Директор жестом руки велел ему пройти ближе к центру.
Димка ступил на выцветший бледно-розовый половик. Давно уже он не чувствовал себя таким маленьким, как сейчас: одиноким и слабым в окружении взрослых. Но мысль об этом вернула ему самообладание. Раз он один среди них, должен защищаться самостоятельно.
Директор оказался чуть справа от него, за одним столом с молодой географичкой, Надежда Филипповна и незнакомая учительница – чуть слева. Напротив – тоже незнакомые. Павел Петрович дремал в кресле почти за его спиной. Софья Терентьевна что-то чертила за столом у книжного шкафа. Другие учителя интересовали Димку меньше.
И откуда ему знать было, что присутствующие далеко не едины в своих позициях, да и позиции-то не у всех были прочными.
Антон Сергеевич явился на педсовет, раздираемый противоречиями: собирать его или отменить, пока не поздно. В колебаниях ни к чему определенному не пришел и сидел как на иголках.
Софья Терентьевна тоже побывала в домиках и, не беспокоя Ксаны, поговорила с ее матерью, так что материал у нее был.
Из объяснений Саны можно было сделать только один бесспорный вывод: что и уход ее дочери из дому, и приступ, и теперешний шок – результат взаимоотношений с Димкой.
Но, как ни странно, Софья Терентьевна, а не кто другой выступила на этот раз против того, чтобы созывать педсовет немедленно, предлагая отложить его на день-другой. У нее на это имелись две причины возможность дождаться «второй стороны», то есть Ксаны, а если она будет все еще нездорова, обратить это против стороны «первой», и, наконец, возможность пригласить кого-нибудь из роно, чтобы придать педсовету и разбираемому факту большую значимость.
Об этой последней причине Надежда Филипповна не ведала, но догадалась о первой и, рассчитывая на Димкино мужество, решила приложить все усилия, но не допустить, чтобы на педсовет вызвали Ксану.
Простейшим выходом из положения была бы неофициальная беседа с Димкой в узком кругу учителей, которые ведут уроки в восьмом…
Но беседа опять же не устраивала физичку: Софья Терентьевна нуждалась в аудитории, в слушателях…
Антон Сергеевич оказался, таким образом, между двух огней.
За неофициальную беседу с Димкой (без Ксаны) по-всегдашнему лаконично высказался вместе с Надеждой Филипповной бывший артиллерист…