– Я, Валер… ты знаешь… – Хотел поклясться, что готов хоть сейчас в огонь и в воду… Но мало ли в чем ты хочешь поклясться, если попросту не умеешь выразить свою мысль и пытаешься бубнить ерунду.
– Я побегу! – сказал Валерка. – А то мать все окна проглядела.
Сана в последние дни становилась все подозрительней, и Валерка знал это. Кое о чем он догадывался из разговоров с Ксаной, кое-что слышал от своей матери. Поэтому не случайно он, схватив энциклопедию, поторопился к домикам. И успел вовремя. Сана только начинала расспрашивать дочь.
– Здрасте, теть Сана! – выдохнул запыхавшийся Валерка и протянул книгу Ксане: – На, а то я опять забуду! Что в лес идти – не забыл, а это из головы вышибло!
– Спасибо, – сказала Ксана, напрягая всю волю, чтобы не выдать своей растерянности. Листнула энциклопедию.
– Какой еще лес? – недоверчиво переспросила Сана.
– А обыкновенный! – весело ответил Валерка, отдышавшись.
Сана поглядела на дочь.
– Вы что, вместе ходили?
– Ну да! – ответил за Ксану Валерка. – Я еще руки не вымыл! – Он продемонстрировал свои руки и заговорил как ни в чем не бывало, стараясь уйти от второстепенных вопросов: был ли кто еще с ними, во сколько ушли и так далее – это пусть Ксана сама решает, ему надо было соврать в главном: доказать, что именно он инициатор похода. – Меня ж, тетя Сана, кролики замучили, травы жрут – пропасть! Я и говорю Ксанке: «Пойдем! Тебе гербарий надо, а мне все равно, откуда траву тащить». Ну, и уговорил. А чего?
– Да ничего… – буркнула тетка Сана, уходя в кухню.
– Так я побегу! – сказал Валерка. – Мать голубцы готовит, а я подумал – опять забуду с этой книгой.
Только теперь Ксана смутилась.
Валерка исчез, крикнув через открытую кухонную дверь «до свиданья». Ксана прошла в свою комнату и, подперев голову руками, несколько минут сидела за столом не двигаясь.
Потом открыла Валеркину энциклопедию на первой странице и стала читать подряд: «Катамаран…»
Мать что-то еще тихонько ворчала на кухне. Она долго ждала Ксану дома, потом у тети Веры. Валерка все рассчитал правильно, и запал ее угас, не получив разрядки.
А Ксана подумала ни с того ни с сего: отнесла мать пальто и румынки дяде Мите или куда-нибудь спрятала их?..
В пятницу, перед занятиями, Димка наткнулся в Ермолаевке на Хорька и наконец разглядел его при дневном свете. Удивительно, до чего соответствовала прозвищу внешность соседа: развернутые мочками вперед уши, остренький нос, острый подбородок и колючие, в прищуре глаза.
– Мотнем до сельпо? – предложил Хорек. – Сообразим что-нибудь. Плюнь ты на это! – Он ткнул кулаком в Димкину сумку. А когда тот отказался, благодушно разрешил: – Ну, как знаешь… – И вспомнил, уже отходя: – Позавчера видел тебя!
– Где? – спросил Димка.
– А на дамбе. С девкой. Твоя?
Димка неопределенно мыкнул в ответ.
Хорек вернулся, хлопнул его по плечу:
– Не робей! Девка что надо! Законная девка. Понял?
Димка то ли кивнул, то ли нет. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то в случайном разговоре поминал Ксану.
Так было всегда. А теперь Димку влекло сюда еще и совершенно определенное желание увидеть Ксану. Редко случалось, что они перебрасывались на перемене одним-двумя словами, но Димка постоянно видел ее перед собой, и его не оставляла убежденность, что Ксана тоже чувствует его присутствие… Эта связь между ними не обрывалась и после школы.
Димка выпросил-таки у отца бинокль. Это была память о его погибшем фронтовом друге. Завернутый в гимнастерку бинокль хранился на дне материнского сундука, лишь от случая к случаю Димке разрешалось поиграть с ним на глазах у взрослых. Но теперь Димка сам стал взрослым, и, вручая ему бинокль, отец напомнил об этом. Правда, серьезности его хватило только на воспоминания о друге. Завершил он свои наставления всегдашней насмешкой:
– Небось кого-то хочешь получше разглядеть в Ермолаевке?
Отец не ошибся. Димка уехал по дороге в сторону Холмогор за поселок и там устроил свой наблюдательный пункт.
Теоретически он ставил себе задачу выяснить, куда, в какой конец Ермолаевки ехать: если не ушел по своим делам Валерка и будет на крыльце, то к Валерке, если выйдет из дому Ксана, то ненадолго к ней. Но Валеркин дом отсюда практически не просматривался, его загораживала чья-то крыша, хотя угол двери и часть крыльца было видно… Так что Димка больше часа наблюдал в основном за домом Ксаны и поехал к ней.
Она вышла в белом платье, какого Димка еще не видел у нее, с книгой и одеялом в руках. Расстелила одеяло на том самом месте, под акациями, о котором говорила Димке, когда он обещал не подсматривать… Сорвала веточку акации, потом скинула тапочки, прежде чем ступить на одеяло, и, раскрыв книгу, легла.
Только вблизи Димка рассмотрел голубые лепестки на ее белом платье.
– Ай, ну что ты пугаешь! – вздрогнула Ксана, когда он просигналил в двух шагах от нее. Потом глянула в сторону дома и, заметив бинокль, полуутверждающе спросила: – Наблюдал?
– Ну, что ты! – лихо соврал Димка. – Ехал мимо, смотрю – ты!
– А я тебя видела. – Ксана села, обтянув на коленках платье. – Вон там! – Она показала в сторону Долгой и уточнила: – Нет, не когда-нибудь, а как пришла сюда, гляжу – кто-то велосипед берет.
Димка посмотрел по направлению ее руки и убедился, что, один в голом поле, он был виден отсюда не хуже, чем в оптику.
– А я там руль чинил. Ехал из Холмогор, что-то заедать стало, заодно смазал немного, – продолжал он врать с легкой душой, почему-то уверенный, что ей не важно, врет ли он, говорит ли правду.
Ксана засмеялась тем негромким, но радостным смехом, в ответ на который Димкины губы сами растягивались в улыбку.
– Немножко понаблюдал, конечно, раз уж случилась остановка! – добавил он.
Ксана чуточку покраснела.
– Дай, я гляну!
Димка протянул ей бинокль.
– Только покрути вот здесь: сначала для одного глаза, потом для другого, чтоб лучше видно.
Ксана покрутила.
– Ой! Рядом совсем! – Она поглядела на Димку. – Ну конечно, это все равно что подсматривать! – Придвинув ногой тапочки, надела их, поднялась и, глядя через окуляры на окраину Шахт, остановилась рядом с Димкой. Перечислила: – Собаку вижу… Корыто с бельем… Дяденька какой-то на мотоцикле… А где твой дом?
Димке было приятно, что она радуется.
– Моего не видно. – Он развернул бинокль в ее руках немного правее. – Три крыши подряд зеленые видишь?.. Вот за ними.
Ксана перевернула бинокль и, прищурив один глаз, посмотрела через окуляр с обратной стороны.
– Так тоже интересно! Чего ты смеешься?.. То он приближает, а то совсем издалека! – объяснила она. Но бинокль все же перевернула опять и оглядела Холмогоры, потом выгон за деревней, откуда текла речка, потом лес…
– Ой, Дима! – подергала его за рукав: – Кажется, вон те березы, от которых тропинка!.. – И, наверное, с минуту Ксана разглядывала березы на опушке. – А сверху еще интереснее глядеть, от вас, да?
– Ну, вот пойдем как-нибудь – и посмотришь…
Ксана вдруг опустила бинокль, протянула его Димке.
– Чего ты? – спросил Димка.
– А уроки ты учил?
– Нет, конечно.
– Ну вот, завтра вызовут по алгебре – и получишь двойку, завтра корни будут спрашивать.
– И пусть спрашивают. Я алгебру наперед знаю.
– Так уж и знаешь?
– А вот посмотришь. Русский язык я назад знаю – аж до второго класса, а алгебру наперед – до девятого.
– Хвастун ты! – Ксана даже плечами передернула от возмущения.
Но сегодня Димку не пугали ее упреки. Он почему-то был абсолютно уверен, что возмущается она только так, для порядка, не по-настоящему. Откуда появилась у него такая прозорливость, он и сам не мог бы сказать. А причиной ее были, наверное, глаза Ксаны. Что бы ни говорила она, возмущаясь или негодуя, где-то в глубине глаз ее, точечные, не угасали при этом веселые искорки радости.
Они появились сразу, как только Димка приехал, и не исчезали все время…
– Если хвастун, нарочно похвастаюсь, – сказал Димка.
– Ну, и стыдно будет.
– А ты подбивала, тебе и пусть будет стыдно.
– Ох, вовсе я тебя не подбивала! – Ксана негодующе встряхнула косой.
Ответить ей Димка не успел.
– Ксанка!.. Домой!
Он оглянулся на этот окрик, но увидел только спину Ксаниной матери, когда она шагнула за поворот. А сколько времени она стояла на углу, неизвестно. Димка поглядел на Ксану.
Она, глянув исподлобья на Димку, улыбнулась:
– Напугался?
– Мне что… – пробормотал Димка. – А тебя не заругают?
– Вот еще!.. – Она присела на корточки спиной к нему и принялась тщательно складывать одеяло. – Ты не думай, она у меня добрая, только нервы у нее… – Выпрямилась, подала руку. – До свиданья!
И улыбалась она, как будто ничего не случилось, и ушла спокойно, даже махнула рукой от поворота, но спустя минуту Димка твердо понял, что дорога сюда ему заказана, что и сегодня, пожалуй, не следовало приезжать… Настроение от этого сразу упало.
Мать поджидала Ксану, стоя посреди комнаты, прямая, высокая, с аккуратно уложенной на голове косой.
– Простились?
Ксана положила одеяло на табурет у входа и не ответила.
– Простились, я говорю? – повышая голос, переспросила мать.
– Простились, – ответила Ксана.
– Кто это?
– Никто. Учимся вместе.
– Учимся?! – Голос матери неожиданно сорвался, как это бывало всякий раз, когда она теряла выдержку. А выдержки ее хватало обыкновенно ненадолго. – Я все разузнала! Думаешь, от матери скрыться можно? Думаешь, ежели по-за углами встречаешься, так шито-крыто все! – Мать подступила вплотную. – Шахтинский это, вот кто! Бандит с Шахт! Ничего не нашла лучше?!
Ксана стояла и, машинально дергая себя за косу, глядела в угол, что за спиной матери. Ею, как всегда в подобных случаях, овладела спасительная апатия. И безразлично было, о чем говорит мать. Утешала единственная мысль, что никто этого не слышит.
А мать в который раз напомнила, сколько сил она затратила, чтобы вырастить ее, как билась в молодости, оставшись безмужней, как хотелось ей «воздухом дыхнуть на людях», хоть не поплясать уж – гармошку послушать, ведь молодая была, но нет, она все для дочери, она опору себе растила на старости лет, а ей теперь в глаза тычут: нашла доченька счастье – арестанта, бродягу…
– Молчишь? Молчи… – Мать всхлипнула и, прикрыв глаза ладонью, отошла в сторону, чтобы лечь на кровать. Но приостановилась. – Все правильно! Так нас наказывают! Так! – с мученическим наслаждением повторила она, тыча пальцем по направлению Ксаны. – Но погоди! Мне немного осталось! У меня уже все жилы вымотаны! А ты – ты своего дождешься. Помянешь тогда мать, да поздно будет!..
Ксана молча прошла в свою комнату, чтобы тоже лечь.
А Димка тем временем, едва нажимая на педали, ехал в сторону Холмогор. Настроение его окончательно испортилось, и он мысленно опять вернулся к давнему теперь дню второго сентября, когда отремонтировал свой велосипед и впервые выехал из Шахт «завоевывать» ермолаевские горизонты.
Что-то перевернулось тогда в душе у него, и мир стал не таким, как прежде. Он думал обследовать все дали вокруг, а добрался только до леса…
И в Холмогоры он поехал машинально: ведь даже эту соседнюю деревню он как следует еще не видел.
Ермолаевка все же была рабочим поселком, с хорошо укатанными дорогами, с маслозаводом, с липовой аллеей на дамбе, с парком, прудами. А Холмогоры представляли собой одну длинную, широченную улицу. И до звона тихо было кругом. Димка вглядывался в приземистые домики, пытаясь уловить за их окнами движение, но если где и появлялась на секунду человеческая фигура, она тут же неслышно исчезала, будто растворяясь на глазах. Кое-где лениво копошились куры, и одинокий пацаненок лет четырех тоже нехотя копошился рядом с ними. Лишь на секунду он поднял глаза, чтобы взглянуть на Димку, и снова опустил их, что-то высматривая под собой.
От этой тишины сделалось еще тоскливей. Он развернулся и поехал в обратную сторону, к Валерке.
Тот бегал по двору от Шерхана. Щенок научился тявкать и блаженно урчал от наслаждения, кусая голую Валеркину пятку, когда удавалось настичь его.
О своем визите в домики Димка умолчал, боясь, что Валерка его осудит. Но, когда начал говорить о Холмогорах, тот неожиданно захохотал:
– Ксанку же сватали прошлый год из Холмогор!
Димка опешил.
А дело со сватовством было не совсем веселым.
Дядя Митя тогда только поселился у Саны. Дело происходило в субботу, и Сана была на маслозаводе.
Часа в два от Холмогор на красивом вороном жеребце – дуга в лентах, с бубенцами – подлетел к домикам в легком, хорошо смазанном тарантасе бригадир Никита Голдин. Рядом с ним – Пашка Нефедов с гармошкой, на козлах – Терентьич, сторож. У всех полотенца через плечо, все трое в дым пьяные.
– Примай, дядя Митя, сватов! – басом проорал на всю Ермолаевку бригадир.
Вышедший навстречу им дядя Митя только глазами хлопал. А дружки бригадира уже выволакивали из тарантаса прямо на землю горшки: тут тебе и вареники, и гусь тушеный рубленый, и целый жареный гусь, и баранина с картошкой, и пирог, и студень, и курица, и неизвестно что еще.
– Каких таких сватов? – наконец поинтересовался дядя Митя.
– А до тебя! Ваш товар, наш купец! – радостно объявил Никита, щетинясь бутылками «Московской» из всех карманов.
– Ты не ошибся, случаем? Какой такой товар у меня? – начиная мрачнеть, переспросил дядя Митя.
– А приемная твоя – али товар плохой?!
– Так ведь ей же, башка ты дурья, тринадцать только… – Дядя Митя дернул себя за ус. Вокруг уже толпились бабы, и народ все прибывал.
– Ну и что! – изумился Никита. – Кольку-то своего я в армию провожаю! Пока он служит, ей шишнадцать подойдет, а мы – пьянствуй, дядя Митя, три года! Дело говорю?!
Дядя Митя сгреб его одной рукой за воротник, другой – за мотню и метров с трех швырнул в тарантас, после чего, схватив кнут, почти в одну и ту же секунду протянул сначала наискосок через спину бригадира, а потом – непривычного к такому обращению жеребца. Вороной с места рванул вдоль посадок. А приятели Никиты бежали, опрокидывая по дороге горшки…
Рассказ этот вернул Димке хорошее настроение.
Но именно после этого злосчастного сватовства тетка Сана, решив, что ее опозорили, и узнав от кого-то, что Кольку Голдина видели рядом с Ксанкой, взяла себе на ум, будто Ксана сама дала Кольке повод для сватовства, и теперь во всем находила подтверждение этому.
Ермолаевская школа стояла рядом с Мельничным прудом. И десяток молодых кленов неподалеку от нее служили убежищем до начала уроков. Валерка и Димка приходили на занятия минут за пятнадцать – двадцать по уговору. Сережка Дремов в сопровождении Костыля Зубарева, который теперь ни на шаг не отходил от него, случайно опередил их на этот раз и, подложив сумку под голову, блаженствовал среди кленов, не зная, как скоротать время.
Костыль сидел рядом. Его выдающаяся способность шмурыгать носом давно опостылела Дремову. И в эту вот минуту глубочайшей Серегиной скуки возьми да появись Валерка.
– Послушай! – остановил его Дремов. – Что у вас тут, шуры-муры, что вы каждый день до свету встречаетесь?
– А тебе какое дело? – спросил Валерка.
Тот сел.
– Как – какое? Может, вы каким-нибудь шурум-бурумом занимаетесь!
– Иди ты… – сказал Валерка. И хотел уйти.
Но Серега давно искал возможности придраться.
– Ты слышал, мой сопливый брат? – обратился он к Зубареву. – Меня куда-то послали! Слышал? Мне самому, Костыленочек, нельзя руки марать, а ты встань и отомсти за меня! – Костыль поднялся. Тогда как Серега, наоборот, опять лег. – Смелее, Костылек! Не допустим, чтоб нас обижали! А я посмотрю. Я люблю, когда недоделанные дерутся.
Начало этой речи Димка не слышал, а под конец ее уже вылетел на поляну и, сжимая кулаки, отстранил побледневшего Валерку.
– Что ты сказал? – машинально переспросил он. Серега вместо ответа пружиной вскочил на ноги, словно бы только и ждал Димку. Но глупый Костыль, ободренный решимостью кумира, бросился в атаку первым. Налетел подбородком на Димкин кулак, чуть не сшиб с ног Серегу и так страшно, по-заячьи заверещал, что у противников опустились руки.
– Сдурел ты, бледнолицый брат мой? – спросил Серега, разглядывая Кольку, пластом лежащего у его ног.
Валерка потянул Димку за локоть:
– Не надо… Идем.
И, уходя, они слышали, как Серега увещевал Зубарева:
– Нич-ча! Шмурыгни, и все пройдет! (Костыль шмурыгнул.) Вот и порядочек!
А в классе, проходя мимо Димкиной парты, Серега тихо сказал:
– Как-нибудь один на один встретимся?
Димка кивнул в знак согласия. Больше всего ему не хотелось поднимать шум при Ксане. Но у Сереги хватило ума держать себя так, будто ничего не случилось…
Вовсе не предполагал Димка, что его спросят по алгебре, а Павел Петрович, только войдя в класс и только смежив веки, назвал его фамилию. До вчерашнего дня Димка не собирался хвастать своими знаниями алгебры. И вообще не думал хвастать. Но, выходя к доске, он уловил на себе короткий, тревожный взгляд Ксаны, и небывалая дерзость овладела им.
Математика действительно давалась ему до несправедливого легко. Тут главное – усвоить, что наука эта последовательная – от самых ее азов, как бесконечная цепь. А на то, чтобы опередить программу, однажды подтолкнуло его увлечение радиотехникой. Димка накупил книг по радио, рассчитанных на специалистов, и обнаружил, что ему не разобраться в них, пока он не знает высшей математики и физики. С глубочайшей уверенностью в своих силах решил самостоятельно проштудировать эти науки, причем – в сжатый срок. Но, памятуя о последовательности, прежде всего завершил изучение математики за седьмой класс, одолел три четверти программы по алгебре за восьмой… К этому времени увлечение радиотехникой прошло, и дальнейшее овладение точными науками стало ненужным…
Он вышел и остановился у доски, поглядывая в окно, будто мысли его витали далеко от класса, от алгебры, от квадратных корней.
– Возьми задачник, – сказал Павел Петрович. Димка взял. – Реши пример тысяча пятьсот семьдесят третий.
Димка раскрыл задачник на тысяча шестьсот семьдесят третьем примере, это была система уравнений. И начал быстро решать:
– Находим значение игрека из второго уравнения… Игрек равняется единице, – комментировал он. – Подставляем значение игрека в первое уравнение… Икс равняется квадратному корню из девяти… Отсюда икс имеет два значения…
Первые секунды в классе царило недоумевающее молчание, потом стал нарастать гул, все кинулись заглядывать в тетради, учебники, а когда Димка написал два ответа и отряхнул пальцы от мела, недоумение переросло в ропот.
Павел Петрович вынужден был приоткрыть глаза и взглянуть на доску.
– Что это?
– Тысяча шестьсот семьдесят третий пример, – не моргнув глазом, отрапортовал Димка.
– Так… – Павел Петрович впервые по-настоящему проснулся. – Теперь реши… – Он заглянул в свой задачник. – Ну, хотя бы тысяча семьсот пятьдесят второй.
Димка записал условие.
– Чтобы решить это квадратное уравнение, надо найти его дискриминант, – объяснил он как бы для самого себя, не оборачиваясь в сторону класса. – Ищем по формуле… – И отстучал результат мелом.
– Да мы же это не проходили! – первым не выдержал Костыль.
– Сколько классов ты закончил? – спросил Павел Петрович.
– Семь… – ответил Димка, изображая растерянность.
– И не учился в восьмом?
– Нет…
– А откуда ты это знаешь?.. – Димка моргнул. – Что я задавал на дом?
– Мне, Павел Петрович, некогда было вчера, я не заглянул… – поколебавшись для виду, ответил Димка.
Левое веко Павла Петровича непонятно дернулось, он прикосновением пальца остановил его.
– Н-дас-с, любопытный факт… Ну хорошо, садись. Мы как-нибудь еще побеседуем с тобой… – И, устроившись в удобной позе, математик снова закрыл глаза.
Лишь уходя от доски, Димка взглянул на Ксану.
Она всеми силами старалась сдвинуть брови.
Но в глазах ее прыгали такие же, как вчера, неудержимые искорки…
Было это на четвертом уроке. А перед шестым, последним, когда шум вокруг его способностей улегся, Димка, выходя на перемене из класса, положил перед Ксаной свернутую в крошечный квадратик записку: «Придешь завтра на танцы?» – и задержался в дверях.
Щеки ее порозовели под загаром. И, не поворачивая головы, она долгим взглядом покосилась на Димку. По замыслу, взгляд этот не должен был выражать ничего определенного. А плечи ее сами дрогнули вдруг: «Не знаю!» И она покраснела от этого еще заметнее.
Дома, когда мать, убрав со стола, опять замелькала спицами в своем любимом уголке, у окна, отец учинил Димке допрос.
Тот честно сидел над алгеброй: если раньше он мог спокойненько волынить вместе со всеми, отныне сам обрек себя на вечное опережение.
Отец взял газету и сел на диван изучать три основные рубрики: «События дня», «За рубежом», «По родной стране». Потом он включит приемник и будет прослушивать почти те же сообщения в эфире. Если у матери была слабость – вязание, у отца – последние известия. Если ему удавалось поймать какой-нибудь Конотоп, он и его слушал, замечая вдруг: «Ого, сын, два градуса в Конотопе!» Или: «Ты смотри, какой домино сварганили!»
Но сегодня отец только прикрылся газетой и, глянув хитрым взглядом поверх этого укрытия, спросил:
– Чего ты дома сегодня? Поругались или перерыв сделать решили?
– А тебе какое дело? – вмешалась мать, продолжая орудовать спицами.
– Как это – какое? Сын он мне или не сын?
– Мне он больше сын, да я ж не вмешиваюсь…
Димка думал, разговор тем и кончится, что родители минут двадцать поспорят между собой, но отец опять взглянул на него:
– Что не отвечаешь?
– Перерыв, пап, – ответил Димка и обхватил голову руками, дабы заметней стало, как глубоко ушел он в алгебраические функции.
– Кто она? – спросил отец.
– А ты почему знаешь, что она, а не он? – опять пришла на помощь мать.
Но отца на этот раз было не так-то просто сбить с намеченной темы.
– Ты, мать, не встревай в мужские разговоры. Я это дело по глазам вижу. Она ведь?
Димка с надеждой покосился на мать. Но ей, видимо, тоже небезынтересно было услышать его ответ, и, занятая спицами, она сделала отсутствующее лицо.
– И он и она, пап, – трое нас, – слицемерил Димка. – Что тут такого?
– Никто тебе не говорит, что – что. Чья? Откуда?
– С домиков, пап, учимся вместе! – И Димка поморщился: мол, до чего же трудно быть успевающим математиком, когда тебя терзают на каждом шагу.
– А зовут?
– Ксана, мам! Ну чего вы пристали?
Димка горестно вздохнул.
– Мать, если ты не дашь нам поговорить, мы отправим тебя на кухню, – сказал отец.
– А что вам еще говорить? – бесхитростно поинтересовалась мать.
– Значит, есть у меня причина, – отрезал отец.
И Димка понял, что разговор этот не случаен.
– В общем, смотри, сын, ты уже не маленький, – заключил отец, прикрываясь газетой. – В твои годы за друзей – как за самого себя. Даже больше. И за свои поступки – головой. Понял?
Чудак отец. Что он, Димка, сам этого не знает?
А Ксана весь день провела дома, почти не выходя из комнаты. Мать иногда останавливалась в дверях, смотрела, чем она занимается, и удалялась, ничего не сказав.
День прошел медленно и как-то бесшумно, будто прокрался мимо. Утром солнце светило прямо в окошко, ближе к обеду оно укатилось в сторону Холмогор, Шахт, а когда тень заката легла на подножие безымянной горы и поползла вверх – к лесу, к поляне, где красноватый, в зелено-розовых искрах камень, – Ксана встала из-за стола, убрала книги, альбом и, время от времени взглядывая на полоску тени за окном, заходила по комнате из угла в угол.
Остановилась, когда снова подошла из кухни мать.
– Что мечешься?
Ксана помедлила, глядя на нее.
– Можно мне в парк сходить?..
И не ожидала, что мать так легко отпустит:
– Иди… – Уже поворачиваясь от двери, добавила: – С Риткой. Недолго.
Ксана проводила ее удивленными глазами.
Надев башмаки у порога, отправилась к Ритке.
Та, вовсю орудуя утюгом, доглаживала юбку. Белая, с кружевными оборками на груди кофточка висела на плечиках уже готовая.
– А я думала, ты сама по себе!.. – съязвила Ритка.
И до парка шли, почти не разговаривая. Отчужденность между ними установилась как-то сразу.
Пройдя мостки, обе незаметно глянули вверх по тропинке. Но в соснах загустела темнота, и Димку с Валеркой увидели, когда те оказались уже в двух шагах сбоку.
– Ну, ты, наверно, останешься? А я пойду, – небрежно, как о чем-то самом обыкновенном, высказалась Ритка и прибавила шагу.
Такой бессовестности Ксана не ожидала. Сомкнув губы, она крепко тиснула в кулаке косу и догонять Ритку не стала. Двинулась по тропинке сзади.
– Я побегу! – сказал Валерка. – А то мать все окна проглядела.
Сана в последние дни становилась все подозрительней, и Валерка знал это. Кое о чем он догадывался из разговоров с Ксаной, кое-что слышал от своей матери. Поэтому не случайно он, схватив энциклопедию, поторопился к домикам. И успел вовремя. Сана только начинала расспрашивать дочь.
– Здрасте, теть Сана! – выдохнул запыхавшийся Валерка и протянул книгу Ксане: – На, а то я опять забуду! Что в лес идти – не забыл, а это из головы вышибло!
– Спасибо, – сказала Ксана, напрягая всю волю, чтобы не выдать своей растерянности. Листнула энциклопедию.
– Какой еще лес? – недоверчиво переспросила Сана.
– А обыкновенный! – весело ответил Валерка, отдышавшись.
Сана поглядела на дочь.
– Вы что, вместе ходили?
– Ну да! – ответил за Ксану Валерка. – Я еще руки не вымыл! – Он продемонстрировал свои руки и заговорил как ни в чем не бывало, стараясь уйти от второстепенных вопросов: был ли кто еще с ними, во сколько ушли и так далее – это пусть Ксана сама решает, ему надо было соврать в главном: доказать, что именно он инициатор похода. – Меня ж, тетя Сана, кролики замучили, травы жрут – пропасть! Я и говорю Ксанке: «Пойдем! Тебе гербарий надо, а мне все равно, откуда траву тащить». Ну, и уговорил. А чего?
– Да ничего… – буркнула тетка Сана, уходя в кухню.
– Так я побегу! – сказал Валерка. – Мать голубцы готовит, а я подумал – опять забуду с этой книгой.
Только теперь Ксана смутилась.
Валерка исчез, крикнув через открытую кухонную дверь «до свиданья». Ксана прошла в свою комнату и, подперев голову руками, несколько минут сидела за столом не двигаясь.
Потом открыла Валеркину энциклопедию на первой странице и стала читать подряд: «Катамаран…»
Мать что-то еще тихонько ворчала на кухне. Она долго ждала Ксану дома, потом у тети Веры. Валерка все рассчитал правильно, и запал ее угас, не получив разрядки.
А Ксана подумала ни с того ни с сего: отнесла мать пальто и румынки дяде Мите или куда-нибудь спрятала их?..
В пятницу, перед занятиями, Димка наткнулся в Ермолаевке на Хорька и наконец разглядел его при дневном свете. Удивительно, до чего соответствовала прозвищу внешность соседа: развернутые мочками вперед уши, остренький нос, острый подбородок и колючие, в прищуре глаза.
– Мотнем до сельпо? – предложил Хорек. – Сообразим что-нибудь. Плюнь ты на это! – Он ткнул кулаком в Димкину сумку. А когда тот отказался, благодушно разрешил: – Ну, как знаешь… – И вспомнил, уже отходя: – Позавчера видел тебя!
– Где? – спросил Димка.
– А на дамбе. С девкой. Твоя?
Димка неопределенно мыкнул в ответ.
Хорек вернулся, хлопнул его по плечу:
– Не робей! Девка что надо! Законная девка. Понял?
Димка то ли кивнул, то ли нет. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то в случайном разговоре поминал Ксану.
* * *
Школу Димка любил. Лишь принято говорить: «скорей бы десятый класс», «скорей бы закончились уроки», а достаточно проболтаться, к примеру, два дня, как сразу начинаешь понимать, что без школы жить скучно. И бывает, ничего нового не произойдет, ничего особенного не услышишь, но каждое утро перед школой чего-то ждешь от нее.Так было всегда. А теперь Димку влекло сюда еще и совершенно определенное желание увидеть Ксану. Редко случалось, что они перебрасывались на перемене одним-двумя словами, но Димка постоянно видел ее перед собой, и его не оставляла убежденность, что Ксана тоже чувствует его присутствие… Эта связь между ними не обрывалась и после школы.
Димка выпросил-таки у отца бинокль. Это была память о его погибшем фронтовом друге. Завернутый в гимнастерку бинокль хранился на дне материнского сундука, лишь от случая к случаю Димке разрешалось поиграть с ним на глазах у взрослых. Но теперь Димка сам стал взрослым, и, вручая ему бинокль, отец напомнил об этом. Правда, серьезности его хватило только на воспоминания о друге. Завершил он свои наставления всегдашней насмешкой:
– Небось кого-то хочешь получше разглядеть в Ермолаевке?
Отец не ошибся. Димка уехал по дороге в сторону Холмогор за поселок и там устроил свой наблюдательный пункт.
Теоретически он ставил себе задачу выяснить, куда, в какой конец Ермолаевки ехать: если не ушел по своим делам Валерка и будет на крыльце, то к Валерке, если выйдет из дому Ксана, то ненадолго к ней. Но Валеркин дом отсюда практически не просматривался, его загораживала чья-то крыша, хотя угол двери и часть крыльца было видно… Так что Димка больше часа наблюдал в основном за домом Ксаны и поехал к ней.
Она вышла в белом платье, какого Димка еще не видел у нее, с книгой и одеялом в руках. Расстелила одеяло на том самом месте, под акациями, о котором говорила Димке, когда он обещал не подсматривать… Сорвала веточку акации, потом скинула тапочки, прежде чем ступить на одеяло, и, раскрыв книгу, легла.
Только вблизи Димка рассмотрел голубые лепестки на ее белом платье.
– Ай, ну что ты пугаешь! – вздрогнула Ксана, когда он просигналил в двух шагах от нее. Потом глянула в сторону дома и, заметив бинокль, полуутверждающе спросила: – Наблюдал?
– Ну, что ты! – лихо соврал Димка. – Ехал мимо, смотрю – ты!
– А я тебя видела. – Ксана села, обтянув на коленках платье. – Вон там! – Она показала в сторону Долгой и уточнила: – Нет, не когда-нибудь, а как пришла сюда, гляжу – кто-то велосипед берет.
Димка посмотрел по направлению ее руки и убедился, что, один в голом поле, он был виден отсюда не хуже, чем в оптику.
– А я там руль чинил. Ехал из Холмогор, что-то заедать стало, заодно смазал немного, – продолжал он врать с легкой душой, почему-то уверенный, что ей не важно, врет ли он, говорит ли правду.
Ксана засмеялась тем негромким, но радостным смехом, в ответ на который Димкины губы сами растягивались в улыбку.
– Немножко понаблюдал, конечно, раз уж случилась остановка! – добавил он.
Ксана чуточку покраснела.
– Дай, я гляну!
Димка протянул ей бинокль.
– Только покрути вот здесь: сначала для одного глаза, потом для другого, чтоб лучше видно.
Ксана покрутила.
– Ой! Рядом совсем! – Она поглядела на Димку. – Ну конечно, это все равно что подсматривать! – Придвинув ногой тапочки, надела их, поднялась и, глядя через окуляры на окраину Шахт, остановилась рядом с Димкой. Перечислила: – Собаку вижу… Корыто с бельем… Дяденька какой-то на мотоцикле… А где твой дом?
Димке было приятно, что она радуется.
– Моего не видно. – Он развернул бинокль в ее руках немного правее. – Три крыши подряд зеленые видишь?.. Вот за ними.
Ксана перевернула бинокль и, прищурив один глаз, посмотрела через окуляр с обратной стороны.
– Так тоже интересно! Чего ты смеешься?.. То он приближает, а то совсем издалека! – объяснила она. Но бинокль все же перевернула опять и оглядела Холмогоры, потом выгон за деревней, откуда текла речка, потом лес…
– Ой, Дима! – подергала его за рукав: – Кажется, вон те березы, от которых тропинка!.. – И, наверное, с минуту Ксана разглядывала березы на опушке. – А сверху еще интереснее глядеть, от вас, да?
– Ну, вот пойдем как-нибудь – и посмотришь…
Ксана вдруг опустила бинокль, протянула его Димке.
– Чего ты? – спросил Димка.
– А уроки ты учил?
– Нет, конечно.
– Ну вот, завтра вызовут по алгебре – и получишь двойку, завтра корни будут спрашивать.
– И пусть спрашивают. Я алгебру наперед знаю.
– Так уж и знаешь?
– А вот посмотришь. Русский язык я назад знаю – аж до второго класса, а алгебру наперед – до девятого.
– Хвастун ты! – Ксана даже плечами передернула от возмущения.
Но сегодня Димку не пугали ее упреки. Он почему-то был абсолютно уверен, что возмущается она только так, для порядка, не по-настоящему. Откуда появилась у него такая прозорливость, он и сам не мог бы сказать. А причиной ее были, наверное, глаза Ксаны. Что бы ни говорила она, возмущаясь или негодуя, где-то в глубине глаз ее, точечные, не угасали при этом веселые искорки радости.
Они появились сразу, как только Димка приехал, и не исчезали все время…
– Если хвастун, нарочно похвастаюсь, – сказал Димка.
– Ну, и стыдно будет.
– А ты подбивала, тебе и пусть будет стыдно.
– Ох, вовсе я тебя не подбивала! – Ксана негодующе встряхнула косой.
Ответить ей Димка не успел.
– Ксанка!.. Домой!
Он оглянулся на этот окрик, но увидел только спину Ксаниной матери, когда она шагнула за поворот. А сколько времени она стояла на углу, неизвестно. Димка поглядел на Ксану.
Она, глянув исподлобья на Димку, улыбнулась:
– Напугался?
– Мне что… – пробормотал Димка. – А тебя не заругают?
– Вот еще!.. – Она присела на корточки спиной к нему и принялась тщательно складывать одеяло. – Ты не думай, она у меня добрая, только нервы у нее… – Выпрямилась, подала руку. – До свиданья!
И улыбалась она, как будто ничего не случилось, и ушла спокойно, даже махнула рукой от поворота, но спустя минуту Димка твердо понял, что дорога сюда ему заказана, что и сегодня, пожалуй, не следовало приезжать… Настроение от этого сразу упало.
Мать поджидала Ксану, стоя посреди комнаты, прямая, высокая, с аккуратно уложенной на голове косой.
– Простились?
Ксана положила одеяло на табурет у входа и не ответила.
– Простились, я говорю? – повышая голос, переспросила мать.
– Простились, – ответила Ксана.
– Кто это?
– Никто. Учимся вместе.
– Учимся?! – Голос матери неожиданно сорвался, как это бывало всякий раз, когда она теряла выдержку. А выдержки ее хватало обыкновенно ненадолго. – Я все разузнала! Думаешь, от матери скрыться можно? Думаешь, ежели по-за углами встречаешься, так шито-крыто все! – Мать подступила вплотную. – Шахтинский это, вот кто! Бандит с Шахт! Ничего не нашла лучше?!
Ксана стояла и, машинально дергая себя за косу, глядела в угол, что за спиной матери. Ею, как всегда в подобных случаях, овладела спасительная апатия. И безразлично было, о чем говорит мать. Утешала единственная мысль, что никто этого не слышит.
А мать в который раз напомнила, сколько сил она затратила, чтобы вырастить ее, как билась в молодости, оставшись безмужней, как хотелось ей «воздухом дыхнуть на людях», хоть не поплясать уж – гармошку послушать, ведь молодая была, но нет, она все для дочери, она опору себе растила на старости лет, а ей теперь в глаза тычут: нашла доченька счастье – арестанта, бродягу…
– Молчишь? Молчи… – Мать всхлипнула и, прикрыв глаза ладонью, отошла в сторону, чтобы лечь на кровать. Но приостановилась. – Все правильно! Так нас наказывают! Так! – с мученическим наслаждением повторила она, тыча пальцем по направлению Ксаны. – Но погоди! Мне немного осталось! У меня уже все жилы вымотаны! А ты – ты своего дождешься. Помянешь тогда мать, да поздно будет!..
Ксана молча прошла в свою комнату, чтобы тоже лечь.
А Димка тем временем, едва нажимая на педали, ехал в сторону Холмогор. Настроение его окончательно испортилось, и он мысленно опять вернулся к давнему теперь дню второго сентября, когда отремонтировал свой велосипед и впервые выехал из Шахт «завоевывать» ермолаевские горизонты.
Что-то перевернулось тогда в душе у него, и мир стал не таким, как прежде. Он думал обследовать все дали вокруг, а добрался только до леса…
И в Холмогоры он поехал машинально: ведь даже эту соседнюю деревню он как следует еще не видел.
Ермолаевка все же была рабочим поселком, с хорошо укатанными дорогами, с маслозаводом, с липовой аллеей на дамбе, с парком, прудами. А Холмогоры представляли собой одну длинную, широченную улицу. И до звона тихо было кругом. Димка вглядывался в приземистые домики, пытаясь уловить за их окнами движение, но если где и появлялась на секунду человеческая фигура, она тут же неслышно исчезала, будто растворяясь на глазах. Кое-где лениво копошились куры, и одинокий пацаненок лет четырех тоже нехотя копошился рядом с ними. Лишь на секунду он поднял глаза, чтобы взглянуть на Димку, и снова опустил их, что-то высматривая под собой.
От этой тишины сделалось еще тоскливей. Он развернулся и поехал в обратную сторону, к Валерке.
Тот бегал по двору от Шерхана. Щенок научился тявкать и блаженно урчал от наслаждения, кусая голую Валеркину пятку, когда удавалось настичь его.
О своем визите в домики Димка умолчал, боясь, что Валерка его осудит. Но, когда начал говорить о Холмогорах, тот неожиданно захохотал:
– Ксанку же сватали прошлый год из Холмогор!
Димка опешил.
А дело со сватовством было не совсем веселым.
Дядя Митя тогда только поселился у Саны. Дело происходило в субботу, и Сана была на маслозаводе.
Часа в два от Холмогор на красивом вороном жеребце – дуга в лентах, с бубенцами – подлетел к домикам в легком, хорошо смазанном тарантасе бригадир Никита Голдин. Рядом с ним – Пашка Нефедов с гармошкой, на козлах – Терентьич, сторож. У всех полотенца через плечо, все трое в дым пьяные.
– Примай, дядя Митя, сватов! – басом проорал на всю Ермолаевку бригадир.
Вышедший навстречу им дядя Митя только глазами хлопал. А дружки бригадира уже выволакивали из тарантаса прямо на землю горшки: тут тебе и вареники, и гусь тушеный рубленый, и целый жареный гусь, и баранина с картошкой, и пирог, и студень, и курица, и неизвестно что еще.
– Каких таких сватов? – наконец поинтересовался дядя Митя.
– А до тебя! Ваш товар, наш купец! – радостно объявил Никита, щетинясь бутылками «Московской» из всех карманов.
– Ты не ошибся, случаем? Какой такой товар у меня? – начиная мрачнеть, переспросил дядя Митя.
– А приемная твоя – али товар плохой?!
– Так ведь ей же, башка ты дурья, тринадцать только… – Дядя Митя дернул себя за ус. Вокруг уже толпились бабы, и народ все прибывал.
– Ну и что! – изумился Никита. – Кольку-то своего я в армию провожаю! Пока он служит, ей шишнадцать подойдет, а мы – пьянствуй, дядя Митя, три года! Дело говорю?!
Дядя Митя сгреб его одной рукой за воротник, другой – за мотню и метров с трех швырнул в тарантас, после чего, схватив кнут, почти в одну и ту же секунду протянул сначала наискосок через спину бригадира, а потом – непривычного к такому обращению жеребца. Вороной с места рванул вдоль посадок. А приятели Никиты бежали, опрокидывая по дороге горшки…
Рассказ этот вернул Димке хорошее настроение.
Но именно после этого злосчастного сватовства тетка Сана, решив, что ее опозорили, и узнав от кого-то, что Кольку Голдина видели рядом с Ксанкой, взяла себе на ум, будто Ксана сама дала Кольке повод для сватовства, и теперь во всем находила подтверждение этому.
* * *
Начало субботы испортил Сережка Дремов.Ермолаевская школа стояла рядом с Мельничным прудом. И десяток молодых кленов неподалеку от нее служили убежищем до начала уроков. Валерка и Димка приходили на занятия минут за пятнадцать – двадцать по уговору. Сережка Дремов в сопровождении Костыля Зубарева, который теперь ни на шаг не отходил от него, случайно опередил их на этот раз и, подложив сумку под голову, блаженствовал среди кленов, не зная, как скоротать время.
Костыль сидел рядом. Его выдающаяся способность шмурыгать носом давно опостылела Дремову. И в эту вот минуту глубочайшей Серегиной скуки возьми да появись Валерка.
– Послушай! – остановил его Дремов. – Что у вас тут, шуры-муры, что вы каждый день до свету встречаетесь?
– А тебе какое дело? – спросил Валерка.
Тот сел.
– Как – какое? Может, вы каким-нибудь шурум-бурумом занимаетесь!
– Иди ты… – сказал Валерка. И хотел уйти.
Но Серега давно искал возможности придраться.
– Ты слышал, мой сопливый брат? – обратился он к Зубареву. – Меня куда-то послали! Слышал? Мне самому, Костыленочек, нельзя руки марать, а ты встань и отомсти за меня! – Костыль поднялся. Тогда как Серега, наоборот, опять лег. – Смелее, Костылек! Не допустим, чтоб нас обижали! А я посмотрю. Я люблю, когда недоделанные дерутся.
Начало этой речи Димка не слышал, а под конец ее уже вылетел на поляну и, сжимая кулаки, отстранил побледневшего Валерку.
– Что ты сказал? – машинально переспросил он. Серега вместо ответа пружиной вскочил на ноги, словно бы только и ждал Димку. Но глупый Костыль, ободренный решимостью кумира, бросился в атаку первым. Налетел подбородком на Димкин кулак, чуть не сшиб с ног Серегу и так страшно, по-заячьи заверещал, что у противников опустились руки.
– Сдурел ты, бледнолицый брат мой? – спросил Серега, разглядывая Кольку, пластом лежащего у его ног.
Валерка потянул Димку за локоть:
– Не надо… Идем.
И, уходя, они слышали, как Серега увещевал Зубарева:
– Нич-ча! Шмурыгни, и все пройдет! (Костыль шмурыгнул.) Вот и порядочек!
А в классе, проходя мимо Димкиной парты, Серега тихо сказал:
– Как-нибудь один на один встретимся?
Димка кивнул в знак согласия. Больше всего ему не хотелось поднимать шум при Ксане. Но у Сереги хватило ума держать себя так, будто ничего не случилось…
Вовсе не предполагал Димка, что его спросят по алгебре, а Павел Петрович, только войдя в класс и только смежив веки, назвал его фамилию. До вчерашнего дня Димка не собирался хвастать своими знаниями алгебры. И вообще не думал хвастать. Но, выходя к доске, он уловил на себе короткий, тревожный взгляд Ксаны, и небывалая дерзость овладела им.
Математика действительно давалась ему до несправедливого легко. Тут главное – усвоить, что наука эта последовательная – от самых ее азов, как бесконечная цепь. А на то, чтобы опередить программу, однажды подтолкнуло его увлечение радиотехникой. Димка накупил книг по радио, рассчитанных на специалистов, и обнаружил, что ему не разобраться в них, пока он не знает высшей математики и физики. С глубочайшей уверенностью в своих силах решил самостоятельно проштудировать эти науки, причем – в сжатый срок. Но, памятуя о последовательности, прежде всего завершил изучение математики за седьмой класс, одолел три четверти программы по алгебре за восьмой… К этому времени увлечение радиотехникой прошло, и дальнейшее овладение точными науками стало ненужным…
Он вышел и остановился у доски, поглядывая в окно, будто мысли его витали далеко от класса, от алгебры, от квадратных корней.
– Возьми задачник, – сказал Павел Петрович. Димка взял. – Реши пример тысяча пятьсот семьдесят третий.
Димка раскрыл задачник на тысяча шестьсот семьдесят третьем примере, это была система уравнений. И начал быстро решать:
– Находим значение игрека из второго уравнения… Игрек равняется единице, – комментировал он. – Подставляем значение игрека в первое уравнение… Икс равняется квадратному корню из девяти… Отсюда икс имеет два значения…
Первые секунды в классе царило недоумевающее молчание, потом стал нарастать гул, все кинулись заглядывать в тетради, учебники, а когда Димка написал два ответа и отряхнул пальцы от мела, недоумение переросло в ропот.
Павел Петрович вынужден был приоткрыть глаза и взглянуть на доску.
– Что это?
– Тысяча шестьсот семьдесят третий пример, – не моргнув глазом, отрапортовал Димка.
– Так… – Павел Петрович впервые по-настоящему проснулся. – Теперь реши… – Он заглянул в свой задачник. – Ну, хотя бы тысяча семьсот пятьдесят второй.
Димка записал условие.
– Чтобы решить это квадратное уравнение, надо найти его дискриминант, – объяснил он как бы для самого себя, не оборачиваясь в сторону класса. – Ищем по формуле… – И отстучал результат мелом.
– Да мы же это не проходили! – первым не выдержал Костыль.
– Сколько классов ты закончил? – спросил Павел Петрович.
– Семь… – ответил Димка, изображая растерянность.
– И не учился в восьмом?
– Нет…
– А откуда ты это знаешь?.. – Димка моргнул. – Что я задавал на дом?
– Мне, Павел Петрович, некогда было вчера, я не заглянул… – поколебавшись для виду, ответил Димка.
Левое веко Павла Петровича непонятно дернулось, он прикосновением пальца остановил его.
– Н-дас-с, любопытный факт… Ну хорошо, садись. Мы как-нибудь еще побеседуем с тобой… – И, устроившись в удобной позе, математик снова закрыл глаза.
Лишь уходя от доски, Димка взглянул на Ксану.
Она всеми силами старалась сдвинуть брови.
Но в глазах ее прыгали такие же, как вчера, неудержимые искорки…
Было это на четвертом уроке. А перед шестым, последним, когда шум вокруг его способностей улегся, Димка, выходя на перемене из класса, положил перед Ксаной свернутую в крошечный квадратик записку: «Придешь завтра на танцы?» – и задержался в дверях.
Щеки ее порозовели под загаром. И, не поворачивая головы, она долгим взглядом покосилась на Димку. По замыслу, взгляд этот не должен был выражать ничего определенного. А плечи ее сами дрогнули вдруг: «Не знаю!» И она покраснела от этого еще заметнее.
Дома, когда мать, убрав со стола, опять замелькала спицами в своем любимом уголке, у окна, отец учинил Димке допрос.
Тот честно сидел над алгеброй: если раньше он мог спокойненько волынить вместе со всеми, отныне сам обрек себя на вечное опережение.
Отец взял газету и сел на диван изучать три основные рубрики: «События дня», «За рубежом», «По родной стране». Потом он включит приемник и будет прослушивать почти те же сообщения в эфире. Если у матери была слабость – вязание, у отца – последние известия. Если ему удавалось поймать какой-нибудь Конотоп, он и его слушал, замечая вдруг: «Ого, сын, два градуса в Конотопе!» Или: «Ты смотри, какой домино сварганили!»
Но сегодня отец только прикрылся газетой и, глянув хитрым взглядом поверх этого укрытия, спросил:
– Чего ты дома сегодня? Поругались или перерыв сделать решили?
– А тебе какое дело? – вмешалась мать, продолжая орудовать спицами.
– Как это – какое? Сын он мне или не сын?
– Мне он больше сын, да я ж не вмешиваюсь…
Димка думал, разговор тем и кончится, что родители минут двадцать поспорят между собой, но отец опять взглянул на него:
– Что не отвечаешь?
– Перерыв, пап, – ответил Димка и обхватил голову руками, дабы заметней стало, как глубоко ушел он в алгебраические функции.
– Кто она? – спросил отец.
– А ты почему знаешь, что она, а не он? – опять пришла на помощь мать.
Но отца на этот раз было не так-то просто сбить с намеченной темы.
– Ты, мать, не встревай в мужские разговоры. Я это дело по глазам вижу. Она ведь?
Димка с надеждой покосился на мать. Но ей, видимо, тоже небезынтересно было услышать его ответ, и, занятая спицами, она сделала отсутствующее лицо.
– И он и она, пап, – трое нас, – слицемерил Димка. – Что тут такого?
– Никто тебе не говорит, что – что. Чья? Откуда?
– С домиков, пап, учимся вместе! – И Димка поморщился: мол, до чего же трудно быть успевающим математиком, когда тебя терзают на каждом шагу.
– А зовут?
– Ксана, мам! Ну чего вы пристали?
Димка горестно вздохнул.
– Мать, если ты не дашь нам поговорить, мы отправим тебя на кухню, – сказал отец.
– А что вам еще говорить? – бесхитростно поинтересовалась мать.
– Значит, есть у меня причина, – отрезал отец.
И Димка понял, что разговор этот не случаен.
– В общем, смотри, сын, ты уже не маленький, – заключил отец, прикрываясь газетой. – В твои годы за друзей – как за самого себя. Даже больше. И за свои поступки – головой. Понял?
Чудак отец. Что он, Димка, сам этого не знает?
* * *
Тетя Вера занедужила в воскресенье, и Валерка сказал, что если придет в парк, то ненадолго. Димка притащил к нему свой столярный инструмент, и они весь день мастерили конуру для Шерхана…А Ксана весь день провела дома, почти не выходя из комнаты. Мать иногда останавливалась в дверях, смотрела, чем она занимается, и удалялась, ничего не сказав.
День прошел медленно и как-то бесшумно, будто прокрался мимо. Утром солнце светило прямо в окошко, ближе к обеду оно укатилось в сторону Холмогор, Шахт, а когда тень заката легла на подножие безымянной горы и поползла вверх – к лесу, к поляне, где красноватый, в зелено-розовых искрах камень, – Ксана встала из-за стола, убрала книги, альбом и, время от времени взглядывая на полоску тени за окном, заходила по комнате из угла в угол.
Остановилась, когда снова подошла из кухни мать.
– Что мечешься?
Ксана помедлила, глядя на нее.
– Можно мне в парк сходить?..
И не ожидала, что мать так легко отпустит:
– Иди… – Уже поворачиваясь от двери, добавила: – С Риткой. Недолго.
Ксана проводила ее удивленными глазами.
Надев башмаки у порога, отправилась к Ритке.
Та, вовсю орудуя утюгом, доглаживала юбку. Белая, с кружевными оборками на груди кофточка висела на плечиках уже готовая.
– А я думала, ты сама по себе!.. – съязвила Ритка.
И до парка шли, почти не разговаривая. Отчужденность между ними установилась как-то сразу.
Пройдя мостки, обе незаметно глянули вверх по тропинке. Но в соснах загустела темнота, и Димку с Валеркой увидели, когда те оказались уже в двух шагах сбоку.
– Ну, ты, наверно, останешься? А я пойду, – небрежно, как о чем-то самом обыкновенном, высказалась Ритка и прибавила шагу.
Такой бессовестности Ксана не ожидала. Сомкнув губы, она крепко тиснула в кулаке косу и догонять Ритку не стала. Двинулась по тропинке сзади.