Около танцплощадки Ритка все же остановилась.
Лампочка в сосновых ветвях освещала главным образом самое себя. Так что световой круг на траве блекнул в нескольких шагах от площадки, а возле кустов уже начиналась темнота. Девчонки, выжидая, толпились на кромке круга, в нейтральной полутени.
Оркестранты заявлялись на танцплощадку по одному и предварительно обменивались новостями, дудели кто во что горазд.
Ритка показала на девчонок:
– Я туда…
Ксана молча кивнула в противоположную сторону, где под деревьями, заложив руки за спину, стоял дядя Митя. Чуть глубже в темноту начиналась аллея. И заметив, что Ксана идет к нему, дядя Митя не спеша направился в аллею. Ксана догнала его. Пошли рядом.
В теплой, тихой ночи не хотелось думать ни о чем сложном.
– Чего от куклы сбежала? – Куклой дядя Митя называл Ритку – за внешность. Ритке нравилось прозвище, и, умышленно округлив глаза, она кокетничала: «Ну какая я кукла, дядя Митя?!»
– Мы поссорились, – не соврала и не сказала правды Ксана.
– Ну-ну… – усмехнулся дядя Митя. – Для разнообразия, что ли?
– Нет, дядь Мить, взаправду.
Дядя Митя не поверил.
– Как там Сана поживает?
– Ничего, дядя Митя, спасибо…
– Не болеет?
– Не…
– А ты что смурая сегодня? Из-за Ритки?
Ксана засмеялась:
– Вовсе я не смурая!
– Ну-ну! – одобрил дядя Митя и кашлянул, дергая себя за ус.
Они еще немного поболтали о том о сем, уходя все дальше от танцплощадки, а когда заиграл оркестр, повернули назад.
Но дядя Митя проводил ее только до половины пути.
– Ты иди, я тут загляну еще кое-куда… – И он сдвинул на лоб фуражку, так что глаза его скрылись под козырьком.
– Чего ты, дядя Митя? – подозрительно спросила Ксана.
– Чего я? Ничего, – сказал дядя Митя. – Ты иди, я понаблюдаю: случаем, не привязался бы кто…
Димка поджидал ее в конце аллеи.
Ксана остановилась и поглядела на поляну за деревьями. Девчонки все еще толклись в тени, выжидая чего-то. Новая физичка, говорили, опять наведывалась в парк. Может, поэтому?
– Танцевать пойдешь? – спросил Димка.
Она покосилась в одну сторону, потом в другую.
– А Валерка где?..
– У Валерки мать приболела. Может, вернется еще.
Ксана опять глянула на девчат за деревьями.
– Давай к пруду сходим?.. – сказал Димка.
Она помедлила, прикусив кончик косы, глянула исподлобья:
– Ненадолго?
– Конечно! Как надоест, – сказал Димка.
И до пруда они шли молча.
Деревья у склона к воде расступались. И потому, что на противоположном берегу, вдоль ограды маслозавода, светились лампочки, здесь казалось не так темно, как в глубине парка.
Лампочек было восемь: четыре над оградой маслозавода и четыре в воде. А звезд мало.
Кто-то купался на середине пруда. Слышались мерные всплески, и от набежавшей волны задрожал в воде сначала правый огонек, потом следующий… Человек плыл саженками – легко, ровно.
– Устанет, долго не выдержит, – заключил Димка.
– Почему ты знаешь? – сказала Ксана.
– А во, слышишь? – Димка показал в сторону пловца, откуда, точно по заказу, послышалось тяжелое фырканье. А всплески исчезли, когда невидимый купальщик повернул к берегу. – Брасом поплыл…
– Холодно сейчас купаться, – сказала Ксана.
– А ты не замерзла?
– Нет, я же в свитере… – И Ксана показала на свой теплый, домашней вязки свитер.
Они сидели рядом, у самого склона к воде, и надолго замолчали, прислушиваясь, как где-то слева от них, взбивая ногами воду, купальщик выходит на берег, отфыркивается, что-то кому-то говорит.
Потом набежавшая волна еще раз всколыхнула огоньки у противоположного берега, и все смолкло на пруду.
Стали слышней звуки оркестра на танцплощадке. Тот же самый немножко грустный фокстрот «Много у нас диковин…».
– Что ж ты, сделал радио? – спросила Ксана.
– Знаешь, одной лампы для передатчика нет, – оживился Димка. – Побилось кое-что, пока ехали. Но отец обещал достать, тогда я в момент закончу!
– Дима… Что я хотела… – Ксана набрала горсть хвои, помяла ее в кулаке, роняя на землю. – Ты не обиделся на меня тогда?
– Ну! С чего я буду обижаться?
– Мне правда нужно было домой, а я забыла.
– Да брось ты! – отмахнулся Димка.
– Ну, а к примеру… Если бы я не пришла сегодня, обиделся бы?
Димка помедлил.
– Я, Ксанка, знаешь… никогда на тебя не обижусь. Поняла?
С минуту или чуть меньше Ксана сидела не двигаясь, потом вдруг тихонько засмеялась, уткнувшись лицом в колени.
– Чего ты? – насторожился Димка.
Она перестала смеяться.
– Так…
– Так не смеются, – сказал Димка.
– Ну вот! – Она покосилась на него. – Только что говорил, а уже обиделся…
– Ничего я не обиделся. Спросил, и все.
Ксана выпрямилась, обхватив колени руками, и долго серьезно глядела на огоньки. Потом так же серьезно посмотрела на Димку:
– Я, Дим, тоже никогда на тебя не буду обижаться. Ладно?
Валерка наврал, что ему нужно к матери.
Тетю Веру частенько мучал застарелый ревматизм, и уходил он от нее и возвращался независимо от Валеркиного присутствия.
Оставив Димку одного, он сбегал домой, нашел в ящике буфета короткий, острый, как бритва, сапожный резак и вернулся в парк. Может, врали, что кого-то зарезали на днях, а может, нет…
Он разыскал сидевших на берегу Ксану и Димку. Укрытый темнотой, стоял, прислушиваясь к каждому шороху, до тех пор, пока они не собрались уходить. И, сжимая в кармане оружие, бесшумно двинулся по направлению к домикам, когда Димка и Ксана вышли на тропинку, что сбегала к мосткам.
Пройдя через посадки, они остановились у забора. А Валерку не покидало ощущение, будто поблизости, кроме них, есть кто-то еще, четвертый… Но вокруг не было ни души. Он повернул назад.
Пора было уходить домой, и после недолгого молчания Ксана, глядя на небо, спросила:
– Я вот читала в книгах… Ты звездочку когда-нибудь выбирал себе?
Димка вспомнил, что недавно думал о чем-то похожем. Но срывать звезды с неба было не в его привычках.
– Я выбирала! И знаешь, взяла самую крошечную, у горизонта, – ну, чтобы никто не догадался взять. А потом потеряла ее, – неожиданно грустно заключила Ксана. – Вышла раз, а ее нет. Потухла? Или упала, а? – спросила она у Димки. – Иногда столько их… А моей нету.
– Выбери новую, – посоветовал Димка.
– Ну… – качнула головой Ксана. – Это не по правилам – изменять… Я думаю, она вовсе не потухла. И не упала. Она, может, за горизонтом. Или еще где. Но она появится, вот увидишь!
Димка посмотрел вверх. Звезд было очень мало, тусклые.
– Я себе другой раз выберу, – решил он.
Ксана засмеялась:
– Как хочешь!
Помолчали.
– Я пойду?..
И так как она спросила об этом, Димка не нашел что ответить.
– Дима… – Имя его она произносила не в одно слово, а как бы немножко по слогам: «Ди-ма…» – Вот тогда, помнишь, на дамбе… Только честно. Ты сказал, что работать пойдешь… Почему сказал?
Димка поглядел в сторону, на акации.
– Ну, сказал, и все…
– Ты же учиться хотел…
Теперь взгляды их встретились. И Димка даже в темноте уловил на секунду те затаенные огоньки в ее глазах, что уже замечал раньше.
– Вот ты какая прямо! Ну, передумал, и все! А ты, что ли, против?
– Нет… – Ксана отвела глаза, опять глянула на него. – Я пойду, ладно?.. А тебе прямо вот так – вдоль посадок. – Она показала. – До свиданья.
– Ксанка, если я не хочу врать, ты меня не заставляй в другой раз, а? – с неожиданным раздражением потребовал Димка.
Она по-своему негромко засмеялась, подавая руку, так что Димка едва сдержал ответную улыбку. Что, впрочем, было заметно.
Уходя, Ксана раза два оглянулась.
Димка подождал, когда она скроется за поворотом, и двинулся вдоль посадок в каком-то ликующем, до того хорошем настроении, что сам не верил ему… Еще никогда ничего подобного с Димкой не случалось. Как будто долго копилась необъяснимая радость – копилась и дремала долго! – а теперь проснулась. И радостной была ночь, и радостной была дорога, и все вообще было до неправдоподобного хорошо.
… Не знал и не подозревал Димка, что тем временем случилось в домиках.
Едва повернув за ограду, Ксана лицом к лицу столкнулась с матерью.
В подчеркнуто спокойной позе, скрестив на груди руки, мать ждала ее в двух шагах от поворота. Ксана остановилась. И некоторое время они молча глядели друг на друга.
Потом так же молча мать повернулась и пошла к дому. Ксана последовала за ней.
Ни всегдашних жалоб, ни ругани она, вопреки всему, не услышала. Но, может быть, именно это было самым худшим.
Не сказав ни слова и не оглянувшись на дочь, мать прошла в кухню, а Ксана, оставив у порога башмаки, – в свою комнату. Сняла свитер и в ожидании прислонилась к этажерке, зная, что какой-никакой, а разговор состоится.
Мать появилась в дверях лишь через несколько минут, высокая, властная.
– В парке ты была последний раз.
Сказала, повернулась и ушла.
И по тому, как непривычно твердо звучал ее голос, было ясно, что решение свое мать обдумала не сейчас, а раньше. В приступах нервозности она могла наговорить что угодно… и забыть наутро, о чем говорила. Ее теперешнее хладнокровие было жестким, как обух.
Ксана не ответила матери. Еще немного постояла у этажерки, потом разделась, прикрыла дверь и, выключив свет, легла.
Две горячие слезинки скатились по вискам из уголков глаз.
Минуту или две спустя мать заглянула снова.
– Иди ужинать… – Голос был ровным, без интонаций, настолько ровным, что стал чужим.
Ксана опять не ответила.
– Как знаешь.
Полоска света на потолке и через штору погасла.
Мать наблюдала, с кем она возвратится из парка. Может быть, слышала весь их разговор…
Пойти бы спросить: «Мама, ты и в парк отпустила меня, чтобы подследить? Ответь правду, мама…» – тихо спросить, осторожно, чтобы она могла опровергнуть это.
Но Ксана и без подтверждения знала, что все так. Лежа на спине, она глядела в темноту и не могла и не пыталась уснуть.
Глава четвертая
Лампочка в сосновых ветвях освещала главным образом самое себя. Так что световой круг на траве блекнул в нескольких шагах от площадки, а возле кустов уже начиналась темнота. Девчонки, выжидая, толпились на кромке круга, в нейтральной полутени.
Оркестранты заявлялись на танцплощадку по одному и предварительно обменивались новостями, дудели кто во что горазд.
Ритка показала на девчонок:
– Я туда…
Ксана молча кивнула в противоположную сторону, где под деревьями, заложив руки за спину, стоял дядя Митя. Чуть глубже в темноту начиналась аллея. И заметив, что Ксана идет к нему, дядя Митя не спеша направился в аллею. Ксана догнала его. Пошли рядом.
В теплой, тихой ночи не хотелось думать ни о чем сложном.
– Чего от куклы сбежала? – Куклой дядя Митя называл Ритку – за внешность. Ритке нравилось прозвище, и, умышленно округлив глаза, она кокетничала: «Ну какая я кукла, дядя Митя?!»
– Мы поссорились, – не соврала и не сказала правды Ксана.
– Ну-ну… – усмехнулся дядя Митя. – Для разнообразия, что ли?
– Нет, дядь Мить, взаправду.
Дядя Митя не поверил.
– Как там Сана поживает?
– Ничего, дядя Митя, спасибо…
– Не болеет?
– Не…
– А ты что смурая сегодня? Из-за Ритки?
Ксана засмеялась:
– Вовсе я не смурая!
– Ну-ну! – одобрил дядя Митя и кашлянул, дергая себя за ус.
Они еще немного поболтали о том о сем, уходя все дальше от танцплощадки, а когда заиграл оркестр, повернули назад.
Но дядя Митя проводил ее только до половины пути.
– Ты иди, я тут загляну еще кое-куда… – И он сдвинул на лоб фуражку, так что глаза его скрылись под козырьком.
– Чего ты, дядя Митя? – подозрительно спросила Ксана.
– Чего я? Ничего, – сказал дядя Митя. – Ты иди, я понаблюдаю: случаем, не привязался бы кто…
Димка поджидал ее в конце аллеи.
Ксана остановилась и поглядела на поляну за деревьями. Девчонки все еще толклись в тени, выжидая чего-то. Новая физичка, говорили, опять наведывалась в парк. Может, поэтому?
– Танцевать пойдешь? – спросил Димка.
Она покосилась в одну сторону, потом в другую.
– А Валерка где?..
– У Валерки мать приболела. Может, вернется еще.
Ксана опять глянула на девчат за деревьями.
– Давай к пруду сходим?.. – сказал Димка.
Она помедлила, прикусив кончик косы, глянула исподлобья:
– Ненадолго?
– Конечно! Как надоест, – сказал Димка.
И до пруда они шли молча.
Деревья у склона к воде расступались. И потому, что на противоположном берегу, вдоль ограды маслозавода, светились лампочки, здесь казалось не так темно, как в глубине парка.
Лампочек было восемь: четыре над оградой маслозавода и четыре в воде. А звезд мало.
Кто-то купался на середине пруда. Слышались мерные всплески, и от набежавшей волны задрожал в воде сначала правый огонек, потом следующий… Человек плыл саженками – легко, ровно.
– Устанет, долго не выдержит, – заключил Димка.
– Почему ты знаешь? – сказала Ксана.
– А во, слышишь? – Димка показал в сторону пловца, откуда, точно по заказу, послышалось тяжелое фырканье. А всплески исчезли, когда невидимый купальщик повернул к берегу. – Брасом поплыл…
– Холодно сейчас купаться, – сказала Ксана.
– А ты не замерзла?
– Нет, я же в свитере… – И Ксана показала на свой теплый, домашней вязки свитер.
Они сидели рядом, у самого склона к воде, и надолго замолчали, прислушиваясь, как где-то слева от них, взбивая ногами воду, купальщик выходит на берег, отфыркивается, что-то кому-то говорит.
Потом набежавшая волна еще раз всколыхнула огоньки у противоположного берега, и все смолкло на пруду.
Стали слышней звуки оркестра на танцплощадке. Тот же самый немножко грустный фокстрот «Много у нас диковин…».
– Что ж ты, сделал радио? – спросила Ксана.
– Знаешь, одной лампы для передатчика нет, – оживился Димка. – Побилось кое-что, пока ехали. Но отец обещал достать, тогда я в момент закончу!
– Дима… Что я хотела… – Ксана набрала горсть хвои, помяла ее в кулаке, роняя на землю. – Ты не обиделся на меня тогда?
– Ну! С чего я буду обижаться?
– Мне правда нужно было домой, а я забыла.
– Да брось ты! – отмахнулся Димка.
– Ну, а к примеру… Если бы я не пришла сегодня, обиделся бы?
Димка помедлил.
– Я, Ксанка, знаешь… никогда на тебя не обижусь. Поняла?
С минуту или чуть меньше Ксана сидела не двигаясь, потом вдруг тихонько засмеялась, уткнувшись лицом в колени.
– Чего ты? – насторожился Димка.
Она перестала смеяться.
– Так…
– Так не смеются, – сказал Димка.
– Ну вот! – Она покосилась на него. – Только что говорил, а уже обиделся…
– Ничего я не обиделся. Спросил, и все.
Ксана выпрямилась, обхватив колени руками, и долго серьезно глядела на огоньки. Потом так же серьезно посмотрела на Димку:
– Я, Дим, тоже никогда на тебя не буду обижаться. Ладно?
Валерка наврал, что ему нужно к матери.
Тетю Веру частенько мучал застарелый ревматизм, и уходил он от нее и возвращался независимо от Валеркиного присутствия.
Оставив Димку одного, он сбегал домой, нашел в ящике буфета короткий, острый, как бритва, сапожный резак и вернулся в парк. Может, врали, что кого-то зарезали на днях, а может, нет…
Он разыскал сидевших на берегу Ксану и Димку. Укрытый темнотой, стоял, прислушиваясь к каждому шороху, до тех пор, пока они не собрались уходить. И, сжимая в кармане оружие, бесшумно двинулся по направлению к домикам, когда Димка и Ксана вышли на тропинку, что сбегала к мосткам.
Пройдя через посадки, они остановились у забора. А Валерку не покидало ощущение, будто поблизости, кроме них, есть кто-то еще, четвертый… Но вокруг не было ни души. Он повернул назад.
* * *
В совершенном безоблачье ночь то рассыплется мириадами ярких, ощутимо тяжелых звезд, то скроет половину своего убранства… А то вдруг звезды вовсе отодвинутся куда-то далеко и, подобно одиноким светлячкам, уютно мерцают то там, то здесь, будто исчезая и появляясь вновь.Пора было уходить домой, и после недолгого молчания Ксана, глядя на небо, спросила:
– Я вот читала в книгах… Ты звездочку когда-нибудь выбирал себе?
Димка вспомнил, что недавно думал о чем-то похожем. Но срывать звезды с неба было не в его привычках.
– Я выбирала! И знаешь, взяла самую крошечную, у горизонта, – ну, чтобы никто не догадался взять. А потом потеряла ее, – неожиданно грустно заключила Ксана. – Вышла раз, а ее нет. Потухла? Или упала, а? – спросила она у Димки. – Иногда столько их… А моей нету.
– Выбери новую, – посоветовал Димка.
– Ну… – качнула головой Ксана. – Это не по правилам – изменять… Я думаю, она вовсе не потухла. И не упала. Она, может, за горизонтом. Или еще где. Но она появится, вот увидишь!
Димка посмотрел вверх. Звезд было очень мало, тусклые.
– Я себе другой раз выберу, – решил он.
Ксана засмеялась:
– Как хочешь!
Помолчали.
– Я пойду?..
И так как она спросила об этом, Димка не нашел что ответить.
– Дима… – Имя его она произносила не в одно слово, а как бы немножко по слогам: «Ди-ма…» – Вот тогда, помнишь, на дамбе… Только честно. Ты сказал, что работать пойдешь… Почему сказал?
Димка поглядел в сторону, на акации.
– Ну, сказал, и все…
– Ты же учиться хотел…
Теперь взгляды их встретились. И Димка даже в темноте уловил на секунду те затаенные огоньки в ее глазах, что уже замечал раньше.
– Вот ты какая прямо! Ну, передумал, и все! А ты, что ли, против?
– Нет… – Ксана отвела глаза, опять глянула на него. – Я пойду, ладно?.. А тебе прямо вот так – вдоль посадок. – Она показала. – До свиданья.
– Ксанка, если я не хочу врать, ты меня не заставляй в другой раз, а? – с неожиданным раздражением потребовал Димка.
Она по-своему негромко засмеялась, подавая руку, так что Димка едва сдержал ответную улыбку. Что, впрочем, было заметно.
Уходя, Ксана раза два оглянулась.
Димка подождал, когда она скроется за поворотом, и двинулся вдоль посадок в каком-то ликующем, до того хорошем настроении, что сам не верил ему… Еще никогда ничего подобного с Димкой не случалось. Как будто долго копилась необъяснимая радость – копилась и дремала долго! – а теперь проснулась. И радостной была ночь, и радостной была дорога, и все вообще было до неправдоподобного хорошо.
… Не знал и не подозревал Димка, что тем временем случилось в домиках.
В подчеркнуто спокойной позе, скрестив на груди руки, мать ждала ее в двух шагах от поворота. Ксана остановилась. И некоторое время они молча глядели друг на друга.
Потом так же молча мать повернулась и пошла к дому. Ксана последовала за ней.
Ни всегдашних жалоб, ни ругани она, вопреки всему, не услышала. Но, может быть, именно это было самым худшим.
Не сказав ни слова и не оглянувшись на дочь, мать прошла в кухню, а Ксана, оставив у порога башмаки, – в свою комнату. Сняла свитер и в ожидании прислонилась к этажерке, зная, что какой-никакой, а разговор состоится.
Мать появилась в дверях лишь через несколько минут, высокая, властная.
– В парке ты была последний раз.
Сказала, повернулась и ушла.
И по тому, как непривычно твердо звучал ее голос, было ясно, что решение свое мать обдумала не сейчас, а раньше. В приступах нервозности она могла наговорить что угодно… и забыть наутро, о чем говорила. Ее теперешнее хладнокровие было жестким, как обух.
Ксана не ответила матери. Еще немного постояла у этажерки, потом разделась, прикрыла дверь и, выключив свет, легла.
Две горячие слезинки скатились по вискам из уголков глаз.
Минуту или две спустя мать заглянула снова.
– Иди ужинать… – Голос был ровным, без интонаций, настолько ровным, что стал чужим.
Ксана опять не ответила.
– Как знаешь.
Полоска света на потолке и через штору погасла.
Мать наблюдала, с кем она возвратится из парка. Может быть, слышала весь их разговор…
Пойти бы спросить: «Мама, ты и в парк отпустила меня, чтобы подследить? Ответь правду, мама…» – тихо спросить, осторожно, чтобы она могла опровергнуть это.
Но Ксана и без подтверждения знала, что все так. Лежа на спине, она глядела в темноту и не могла и не пыталась уснуть.
Глава четвертая
В школу Димка явился, сохранив то доброе настроение, с которым уходил накануне из Ермолаевки. Но день этот обернулся для него многими неожиданностями. И причиной была Ксана.
Она вошла в класс перед самым звонком. Доставая учебники, глянула каким-то невеселым, отсутствующим взглядом. И в движениях ее была заметна усталость.
Словно бы нехотя выложила она книги, села и застыла, опустив руки на колени… Даже Валерка обратил внимание на ее странный вид. Подсунул Димке записку: «Что с ней?» Тот пожал плечами.
На переменах Ксана из класса не выходила, а когда, улучив минуту, Димка спросил: «Что-нибудь случилось?» – она, поглядев искоса, чуть заметно улыбнулась ему… Однако на уроке химии Димка убедился, что улыбкой этой она обманывала его.
Ксана не выспалась и была рассеянной. Припоминая вчерашнее, думала, что зря не подошла к танцплощадке. Теперь кто-нибудь наябедничает матери, что в парке ее не видели. Сказать: пробыла все время с дядей Митей – еще хуже… И от урока к уроку нарастало смутное беспокойство.
Она забылась до того, что не расслышала, как химичка назвала ее фамилию, хотя сидела против учительницы и глядела на нее.
Кто-то хохотнул. Седые, по-мужски лохматые брови химички поползли вверх. Она еще раз отчетливо повторила фамилию.
Заметно вздрогнув, Ксана поднялась и вышла к доске… Хорошо, что зазубрила накануне все формулы.
Димка надеялся поговорить с ней после уроков. Но, будто предчувствуя недоброе, Ксана, едва раздался звонок, подхватила учебники и первой, не оглядываясь, заспешила к домикам.
Как давно это случилось. Пришли на Долгую люди. И самый главный из них был тот, кого для дочери не существовало и не будет существовать… Все лето, расставляя то там, то здесь треноги, люди высматривали что-то в закрепленные на треногах черные трубки, что-то записывали, что-то мерили длинной стальной лентой, вбивали колышки… А он, голубоглазый, веселый, без трубки разглядел у подножия Долгой ее… Откуда он был? Из какого далека? Так много он знал, так много видел… Почему только, исчезая однажды, он позабыл ее взять с собой? Даже предупредить позабыл, что уходит…
А десять лет спустя после того, как она стала матерью, на Долгую опять пришли люди. И там, где ходил он, сколотили бараки. Однако его среди этих людей уже не было…
Сана извелась. Нервы ее, расшатанные и без того, теперь окончательно сдали, и совладать с этим она уже не могла. Каждый день с раннего утра начинало нарастать раздражение. Жизнь прокатилась где-то стороной, и ничегошеньки, чего ждала от нее красавица Сана, не пришло. Было время – хоть ждалось, а теперь и ждаться перестало…
И нельзя сказать, будто Сана не чувствовала, как все вокруг нее идет наперекосяк…
Вовсе не из ненависти преследовала она дядю Митю. Она могла кричать на него, могла изводить упреками, но он, с его безответным смирением, был нужен ей. И когда Митя ушел, она думала – вернется. Ну, не сразу, так через сутки, двое… И сначала хотела только покуражиться для виду, перед тем как пустить его, потом и куражиться раздумала… А потом поняла, что он ушел совсем. Теперь Ксана, всегда далекая от матери, стала уходить еще дальше. Дочь тоже покидала ее! И нервы Саны не выдержали.
Вообще говоря, взрыв нарастал давно. Но, пока дочь была дома, под рукой, пусть замкнутая, молчаливая, все казалось еще терпимо. А тут вдруг ее стало трудно удержать. В дом она возвращалась только по необходимости. А где-то на стороне… она была другой. И накануне Сана убедилась в этом.
Но какой бы взвинченной ни была, вчера она еще крепилась.
А нынче подошла к ней в своей монашеской юбке до пят, в неизменной фуфайке тетка Полина и спросила:
– Ай, никак, с зятьком тебя, Сана? – ласково так, елейно спросила.
– С каким таким зятьком? – Сана выпрямилась.
Разговаривая, маленькой тетке Полине пришлось задирать голову.
– Анадысь твоя у леси гуляла. Я ж то ромашцу, то корюнка, то ищщо каки травки сбираю, – вкрадчиво улыбаясь, поведала она. – А туточки иду – они на лисапете. Этот – ста-атный такой парнишка-то. А Ксанка поперед. Чуток не впали! Ну, Ксанка на руки ему. Смеются! Я – стороночкой, что ж… Дело наше стариковское!
Бровью не повела Сана, губ не разжала, а внутри все колотилось: «Об этом уже половина Ермолаевки знает!»
– А то ищщо ране, – продолжала тетка Полина. – Иду себе с Катькой, пасу заодно поманеньку, а он, энтот, с лисапетом, – на взгорке, а Ксанка у низе уж. Я и не скумекала, что к чему…
Сана долго металась по комнатам, не зная, на чем излить свою ярость. «Выгоню! – в двадцатый или тридцатый раз повторяла она. – Вы-го-ню!» И, когда пришла дочь, Сана встретила ее у порога:
– Куда ты идешь? Разве есть у тебя дом?! А? Есть?! Нету! Иди к своему бродяге! Милуйся! Чего по лесу прятаться!
Ксане бы стерпеть, как всегда. Пассивность была ее единственным оружием. Но сказалось все напряжение последних суток, и, когда мать, выхватив из шкафа ее лучшее – белое, в голубых лепестках – платье, бросила его под ноги «Уходи!» – Ксана неожиданно сказала:
– Уйду…
– А-а-а… – Мать сгорбилась, протягивая к ней руки, и шагнула вперед, как бы с намерением схватить, разорвать на кусочки. Но вдруг опять резко повернулась к шкафу, и на пол полетели чулки, кофточки, белье… – Мотай! Чтоб духу не было! Все мотайте! Хватит мне горбиться на вас! Уходи и не возвращайся!
Ксана опустила портфель на пол у порога и молча вышла.
Ей бы прикрыть дверь за собой, а она не догадалась.
И уже выпорхнула на крыльцо тетка Полина, уже в щелку подглядывала из сеней Риткина мать…
– Осрамила мать на старости лет! Шалава!..
Опустив голову на грудь, Ксана почти бежала по тропинке.
Скорее в акации! Скорее с глаз!..
Как это нужно иногда – вдруг провалиться сквозь землю, и все. Нет ничего, не было, и не будет…
Слов, что бросала вослед ей мать, она уже не разбирала.
Он одолел спуск, впервые не наслаждаясь ощущением полета, и, вместо того чтобы повернуть к Валерке, как думал раньше, круто свернул в противоположную сторону, на домики.
Его счастье, что навстречу попалась Ритка. Что-то в лице ее заставило Димку притормозить и остановиться.
Тряхнув пушистыми волосами, Ритка спросила, куда он.
– Так… – Димка махнул рукой вправо, на одну из тропинок, что петляли по склону Долгой. – Съехал, теперь назад.
– А!.. Я думала, ты еще куда. – Не только волосы ее, но вся она, казалось, пушится от неодолимого желания что-то сказать ему.
– Куда мне еще… – неопределенно проговорил Димка.
– Я думала – туда! – Ритка хихикнула, головой показывая в сторону домиков. Сделать лицо серьезным ей не удалось. Да она и не знала, каким должно быть лицо в этой щекотливой ситуации. – Ты там лучше не появляйся! Знаешь, какая тетя Сана? Прибьет, и все!
Димка напрягся.
– За что прибьет?
– Ой-й! – Ритку прорвало. – Там такой кавардак! Тетя Сана кричит, все разбросала! «Арестант, – кричит, – шахтинский, бродяга! Понаехали! – кричит. – Бездомные!» На тетку Полину: «Сплетница!» Тетка Полина ей про лес – ну, что (хи!) видела вас… А дверь нараспашку! Мама рассказывала. И по-всякому на Ксанку… Из дому выгнала, – заключила Ритка, спохватившись, что главного-то еще не сказала.
– Как… выгнала? – бледнея, переспросил Димка.
Ритка испуганно поморгала, глядя на него.
– Так… из дому… – Кукольные ресницы ее хлопнули и, взлетев, застыли.
– Ну… ладно. Я поехал… – невнятно пробормотал Димка.
И через несколько минут он уже катил по тропинке в гору. Зачем он возвращается в Шахты, Димка не думал. Он еще ни о чем не мог думать. Все перемешалось в его голове, и сквозь муть перед глазами он видел только тропинку. Сказал Ритке, что поедет сюда, и ехал, нажимая на педали изо всей силы. Мир будто перевернулся вверх тормашками, и пока нельзя было ничего понять.
На лавочке возле дома сидел отец. Димка приткнул велосипед к забору и, дыша, как загнанная собака, опустился рядом.
– Осень-то нынче, а, сын! Хороша? – спросил отец, щурясь на солнце. – Хоть куда – бабье лето!
Димка облизнул пересохшие губы.
– Ты что как из корыта вынутый? – пригляделся к нему отец.
– Ксанку, пап… из дому выгнали…
Брови отца упали на глаза, к переносице.
– Чи-во?.. – тихо, с нотками угрозы в голосе переспросил он.
– Мать выгнала! Из дому, – в тон ему ответил Димка.
– Из-за тебя?..
Димка кивнул, опять лизнув губы. Отец вдруг хряснул кулаком по краю скамьи, так что доска под ним спружинила.
– Так что же ты рассиживаешь?! Где она сейчас?.. Не знаешь? Подвел девчонку под монастырь – и в кусты?!
Но Димка уже не слушал его. Схватив велосипед, Димка летел по дороге на Ермолаевку. И если бы теперь какая-нибудь баба с окраины Шахт, глядя на удивительного велосипедиста, что взвихрил дорожную пыль от вершины к подножию Долгой, покачала бы головой: «Бешеный!» – она была бы недалека от истины.
У Валерки сделались круглые глаза, и мелко задрожали руки, как только Димка рассказал ему, что случилось.
– За вчерашнее?.. – Он машинально полез в карман, машинально расстегнул и застегнул пуговицу на воротнике, не отводя расширенных глаз от Димки. – А что… вчера?
Но медлить было некогда. Про вчерашнее Димка рассказал, когда они уже ехали по Маслозаводской улице.
– Ты жди меня здесь, – остановил его Валерка возле посадок. – Я сейчас… – И он зашагал по тропинке к домикам.
Не обращая внимания на дворы и окна соседей, будто ничегошеньки не произошло, будто уж, во всяком случае, он, Валерка, ни о чем таком знать не знает, поднялся на крыльцо, вошел в сени, прикрыв за собой распахнутую настежь дверь, и постучал.
– Здравствуйте, тетя Сана!
До его прихода она успела подобрать с полу раскиданное белье, но не уложила его в шифоньер, а как попало бросила на кровать и сидела теперь у стола, под фотографиями, лицом к двери.
– Явился?.. – Глаза ее сузились, на скулах обозначились твердые желваки. Королевой бы тете Сане работать где-нибудь, повелительницей, а не на маслозаводе.
– Я насчет уроков к Ксане… – только и сказал еще Валерка. Больше ему слова не удалось вставить.
– Явился?! – повторила тетя Сана, вставая. – Говоришь, ты был с Ксанкой в лесу?.. – Она выпрямилась и, чуть запрокинув увенчанную косой голову, медленно пошла на Валерку. – Ах ты сводник несчастный! Укрывать вздумал?! Дружка пристраиваешь?! Сгубили девку, паразиты! Гулякой сделали! Чтоб на мать плюнула, да?! Я тебя еще увижу здесь – как муху, придавлю, тихоня проклятый!..
Валерка выскочил за дверь.
Главное он узнал: Ксаны дома не было. А что там говорила тетка Сана про лес, Валерка не понял, да это было и не существенно.
Димка выслушал его, нервно покручивая руль и держа левую ногу на педали.
– Ладно, – сказал Димка, – ты иди домой, а я еще кое-куда… – И, не дожидаясь ответа, прыгнул в седло.
… Рубаха прилипла к спине, ноги от усталости дрожали в коленях и пот застил глаза, когда Димка подъехал к опушке леса.
Об отдыхе не думалось. Припрятал велосипед и, собранный, настороженный, двинулся в чащу. Не шел, а крался, обеими руками неслышно раздвигая кустарник…
Но поляна открылась перед ним пустой.
От деревьев лежали на траве длинные тени, и в косых лучах предвечернего солнца холодно искрился камень.
Димка огляделся.
Чужой, незнакомый лес безмолвствовал.
И от одинокого облака, застывшего над верхушками осин, и от желтого солнца, и от белесой голубизны веяло равнодушием, незыблемостью, покоем… Лес отгородился частоколом серых стволов от выгоревшей под солнцем поляны и чего-то ждал в таинственном безмолвии.
– Ксана… – тихо окликнул Димка. Ему никто не ответил. Тогда он позвал громче: – Кса-на-а!..
Эха в лесу не было. Крик уткнулся в пустоту, как в вату, раздался – и сник.
Тишина давила. И уже не остерегаясь, ломая на ходу ветви, Димка ринулся через колючий бурелом шиповника и вереска к балке.
В пахнущих прелью сумерках обошел вокруг дуба.
– Ксана!
Ее здесь не было.
Ее не было около озерца.
Димка вернулся на поляну и опять звал, почему-то уверенный, что она должна прийти, что больше ей некуда деваться…
И та же мысль, с которой ушла из дому Ксана, не давала ему покоя. Сначала он еще гнал ее от себя, но вместе с тем, как уходило время, она становилась все неотступней. И когда оранжевое солнце ткнулось в горизонт, когда загустели под деревьями неясные тени, он уже не мог совладать с собой. Звал:
– Ксана!.. – И в страхе глядел на деревья. Уходил далеко от дуба… и вдруг бежал назад, гонимый тягостными предчувствиями.
Не дыша вглядывался в мертвые ветви старого дерева.
– Ксана!.. – Кричать в быстро наступающей темноте он уже не решался и звал негромко, словно бы Ксанка должна находиться где-то рядом, в нескольких шагах от него, словно бы она не могла не услышать.
Наконец понял, что ждать ее в лесу больше нет смысла.
На опушку выбрался, как из ночи в день: солнце еще не скрылось за горизонтом и россыпью последних лучей окрашивало в желто-розовый цвет верхушки березовых стволов.
Чтобы не показываться у домиков, поехал тропинкой через Холмогоры и на подходе к деревне увидел дядю Митю. Затормозил.
– Дядь Мить… – Провел рукой по волосам, чтобы немножко их пригладить, изобразил на лице что-то похожее на беспечность. – Вы Ксанку случайно не видели? Где она?
Милиционер кашлянул, недоуменно приподняв плечи.
– Дома, должно! Где ж ей? А чего ты… – Договорить он не успел.
– Это я так, дядя Митя, просто! – крикнул через плечо Димка, уже оттолкнувшись от земли и опять набирая скорость.
Дядя Митя крякнул, глядя ему вслед, подергал себя за ус. Никак, голова у парня кругом пошла!
Она вошла в класс перед самым звонком. Доставая учебники, глянула каким-то невеселым, отсутствующим взглядом. И в движениях ее была заметна усталость.
Словно бы нехотя выложила она книги, села и застыла, опустив руки на колени… Даже Валерка обратил внимание на ее странный вид. Подсунул Димке записку: «Что с ней?» Тот пожал плечами.
На переменах Ксана из класса не выходила, а когда, улучив минуту, Димка спросил: «Что-нибудь случилось?» – она, поглядев искоса, чуть заметно улыбнулась ему… Однако на уроке химии Димка убедился, что улыбкой этой она обманывала его.
Ксана не выспалась и была рассеянной. Припоминая вчерашнее, думала, что зря не подошла к танцплощадке. Теперь кто-нибудь наябедничает матери, что в парке ее не видели. Сказать: пробыла все время с дядей Митей – еще хуже… И от урока к уроку нарастало смутное беспокойство.
Она забылась до того, что не расслышала, как химичка назвала ее фамилию, хотя сидела против учительницы и глядела на нее.
Кто-то хохотнул. Седые, по-мужски лохматые брови химички поползли вверх. Она еще раз отчетливо повторила фамилию.
Заметно вздрогнув, Ксана поднялась и вышла к доске… Хорошо, что зазубрила накануне все формулы.
Димка надеялся поговорить с ней после уроков. Но, будто предчувствуя недоброе, Ксана, едва раздался звонок, подхватила учебники и первой, не оглядываясь, заспешила к домикам.
* * *
Свое не забывается, но себя не винят…Как давно это случилось. Пришли на Долгую люди. И самый главный из них был тот, кого для дочери не существовало и не будет существовать… Все лето, расставляя то там, то здесь треноги, люди высматривали что-то в закрепленные на треногах черные трубки, что-то записывали, что-то мерили длинной стальной лентой, вбивали колышки… А он, голубоглазый, веселый, без трубки разглядел у подножия Долгой ее… Откуда он был? Из какого далека? Так много он знал, так много видел… Почему только, исчезая однажды, он позабыл ее взять с собой? Даже предупредить позабыл, что уходит…
А десять лет спустя после того, как она стала матерью, на Долгую опять пришли люди. И там, где ходил он, сколотили бараки. Однако его среди этих людей уже не было…
Сана извелась. Нервы ее, расшатанные и без того, теперь окончательно сдали, и совладать с этим она уже не могла. Каждый день с раннего утра начинало нарастать раздражение. Жизнь прокатилась где-то стороной, и ничегошеньки, чего ждала от нее красавица Сана, не пришло. Было время – хоть ждалось, а теперь и ждаться перестало…
И нельзя сказать, будто Сана не чувствовала, как все вокруг нее идет наперекосяк…
Вовсе не из ненависти преследовала она дядю Митю. Она могла кричать на него, могла изводить упреками, но он, с его безответным смирением, был нужен ей. И когда Митя ушел, она думала – вернется. Ну, не сразу, так через сутки, двое… И сначала хотела только покуражиться для виду, перед тем как пустить его, потом и куражиться раздумала… А потом поняла, что он ушел совсем. Теперь Ксана, всегда далекая от матери, стала уходить еще дальше. Дочь тоже покидала ее! И нервы Саны не выдержали.
Вообще говоря, взрыв нарастал давно. Но, пока дочь была дома, под рукой, пусть замкнутая, молчаливая, все казалось еще терпимо. А тут вдруг ее стало трудно удержать. В дом она возвращалась только по необходимости. А где-то на стороне… она была другой. И накануне Сана убедилась в этом.
Но какой бы взвинченной ни была, вчера она еще крепилась.
– Ай, никак, с зятьком тебя, Сана? – ласково так, елейно спросила.
– С каким таким зятьком? – Сана выпрямилась.
Разговаривая, маленькой тетке Полине пришлось задирать голову.
– Анадысь твоя у леси гуляла. Я ж то ромашцу, то корюнка, то ищщо каки травки сбираю, – вкрадчиво улыбаясь, поведала она. – А туточки иду – они на лисапете. Этот – ста-атный такой парнишка-то. А Ксанка поперед. Чуток не впали! Ну, Ксанка на руки ему. Смеются! Я – стороночкой, что ж… Дело наше стариковское!
Бровью не повела Сана, губ не разжала, а внутри все колотилось: «Об этом уже половина Ермолаевки знает!»
– А то ищщо ране, – продолжала тетка Полина. – Иду себе с Катькой, пасу заодно поманеньку, а он, энтот, с лисапетом, – на взгорке, а Ксанка у низе уж. Я и не скумекала, что к чему…
Сана долго металась по комнатам, не зная, на чем излить свою ярость. «Выгоню! – в двадцатый или тридцатый раз повторяла она. – Вы-го-ню!» И, когда пришла дочь, Сана встретила ее у порога:
– Куда ты идешь? Разве есть у тебя дом?! А? Есть?! Нету! Иди к своему бродяге! Милуйся! Чего по лесу прятаться!
Ксане бы стерпеть, как всегда. Пассивность была ее единственным оружием. Но сказалось все напряжение последних суток, и, когда мать, выхватив из шкафа ее лучшее – белое, в голубых лепестках – платье, бросила его под ноги «Уходи!» – Ксана неожиданно сказала:
– Уйду…
– А-а-а… – Мать сгорбилась, протягивая к ней руки, и шагнула вперед, как бы с намерением схватить, разорвать на кусочки. Но вдруг опять резко повернулась к шкафу, и на пол полетели чулки, кофточки, белье… – Мотай! Чтоб духу не было! Все мотайте! Хватит мне горбиться на вас! Уходи и не возвращайся!
Ксана опустила портфель на пол у порога и молча вышла.
Ей бы прикрыть дверь за собой, а она не догадалась.
И уже выпорхнула на крыльцо тетка Полина, уже в щелку подглядывала из сеней Риткина мать…
– Осрамила мать на старости лет! Шалава!..
Опустив голову на грудь, Ксана почти бежала по тропинке.
Скорее в акации! Скорее с глаз!..
Как это нужно иногда – вдруг провалиться сквозь землю, и все. Нет ничего, не было, и не будет…
Слов, что бросала вослед ей мать, она уже не разбирала.
* * *
Димку немножко раздосадовало то, как ушла из школы Ксана: могла бы задержаться на минутку… Но подобными размышлениями он лишь отводил от себя другую мысль, которая пугала его: в домиках что-то произошло… Уйти от этой мысли Димка не мог и, пообедав кое-как, схватил велосипед.Он одолел спуск, впервые не наслаждаясь ощущением полета, и, вместо того чтобы повернуть к Валерке, как думал раньше, круто свернул в противоположную сторону, на домики.
Его счастье, что навстречу попалась Ритка. Что-то в лице ее заставило Димку притормозить и остановиться.
Тряхнув пушистыми волосами, Ритка спросила, куда он.
– Так… – Димка махнул рукой вправо, на одну из тропинок, что петляли по склону Долгой. – Съехал, теперь назад.
– А!.. Я думала, ты еще куда. – Не только волосы ее, но вся она, казалось, пушится от неодолимого желания что-то сказать ему.
– Куда мне еще… – неопределенно проговорил Димка.
– Я думала – туда! – Ритка хихикнула, головой показывая в сторону домиков. Сделать лицо серьезным ей не удалось. Да она и не знала, каким должно быть лицо в этой щекотливой ситуации. – Ты там лучше не появляйся! Знаешь, какая тетя Сана? Прибьет, и все!
Димка напрягся.
– За что прибьет?
– Ой-й! – Ритку прорвало. – Там такой кавардак! Тетя Сана кричит, все разбросала! «Арестант, – кричит, – шахтинский, бродяга! Понаехали! – кричит. – Бездомные!» На тетку Полину: «Сплетница!» Тетка Полина ей про лес – ну, что (хи!) видела вас… А дверь нараспашку! Мама рассказывала. И по-всякому на Ксанку… Из дому выгнала, – заключила Ритка, спохватившись, что главного-то еще не сказала.
– Как… выгнала? – бледнея, переспросил Димка.
Ритка испуганно поморгала, глядя на него.
– Так… из дому… – Кукольные ресницы ее хлопнули и, взлетев, застыли.
– Ну… ладно. Я поехал… – невнятно пробормотал Димка.
И через несколько минут он уже катил по тропинке в гору. Зачем он возвращается в Шахты, Димка не думал. Он еще ни о чем не мог думать. Все перемешалось в его голове, и сквозь муть перед глазами он видел только тропинку. Сказал Ритке, что поедет сюда, и ехал, нажимая на педали изо всей силы. Мир будто перевернулся вверх тормашками, и пока нельзя было ничего понять.
На лавочке возле дома сидел отец. Димка приткнул велосипед к забору и, дыша, как загнанная собака, опустился рядом.
– Осень-то нынче, а, сын! Хороша? – спросил отец, щурясь на солнце. – Хоть куда – бабье лето!
Димка облизнул пересохшие губы.
– Ты что как из корыта вынутый? – пригляделся к нему отец.
– Ксанку, пап… из дому выгнали…
Брови отца упали на глаза, к переносице.
– Чи-во?.. – тихо, с нотками угрозы в голосе переспросил он.
– Мать выгнала! Из дому, – в тон ему ответил Димка.
– Из-за тебя?..
Димка кивнул, опять лизнув губы. Отец вдруг хряснул кулаком по краю скамьи, так что доска под ним спружинила.
– Так что же ты рассиживаешь?! Где она сейчас?.. Не знаешь? Подвел девчонку под монастырь – и в кусты?!
Но Димка уже не слушал его. Схватив велосипед, Димка летел по дороге на Ермолаевку. И если бы теперь какая-нибудь баба с окраины Шахт, глядя на удивительного велосипедиста, что взвихрил дорожную пыль от вершины к подножию Долгой, покачала бы головой: «Бешеный!» – она была бы недалека от истины.
* * *
Ксана могла пойти к дяде Мите, но мать расценила бы это как вызов… И появляться на людях нельзя. Ей казалось, что уже все – в Ермолаевке, в Шахтах, в Холмогорах – знают о случившемся. И не было ей на земле убежища… Впрочем, когда она уходила из дому, когда по тропинке вдоль оград, вдоль акаций бежала от любопытных глаз, одна мысль наполняла голову – повеситься. Но мысль эта была скорее теоретической: что-то еще удерживало ее в жизни. Хотя о жизни, как таковой, она уже не думала. Все кончилось, все прошло. И даже легко было от ощущения пустоты вокруг. Лопнули неведомые связи, что каждодневно опутывали ее со всех сторон. Теперь она – как маленькая частица в безвоздушном пространстве, всеми забытая, потерянная. И умиротворенная своей потерянностью, и уставшая от нее… Больше уж никогда ничего ей не нужно.У Валерки сделались круглые глаза, и мелко задрожали руки, как только Димка рассказал ему, что случилось.
– За вчерашнее?.. – Он машинально полез в карман, машинально расстегнул и застегнул пуговицу на воротнике, не отводя расширенных глаз от Димки. – А что… вчера?
Но медлить было некогда. Про вчерашнее Димка рассказал, когда они уже ехали по Маслозаводской улице.
– Ты жди меня здесь, – остановил его Валерка возле посадок. – Я сейчас… – И он зашагал по тропинке к домикам.
Не обращая внимания на дворы и окна соседей, будто ничегошеньки не произошло, будто уж, во всяком случае, он, Валерка, ни о чем таком знать не знает, поднялся на крыльцо, вошел в сени, прикрыв за собой распахнутую настежь дверь, и постучал.
– Здравствуйте, тетя Сана!
До его прихода она успела подобрать с полу раскиданное белье, но не уложила его в шифоньер, а как попало бросила на кровать и сидела теперь у стола, под фотографиями, лицом к двери.
– Явился?.. – Глаза ее сузились, на скулах обозначились твердые желваки. Королевой бы тете Сане работать где-нибудь, повелительницей, а не на маслозаводе.
– Я насчет уроков к Ксане… – только и сказал еще Валерка. Больше ему слова не удалось вставить.
– Явился?! – повторила тетя Сана, вставая. – Говоришь, ты был с Ксанкой в лесу?.. – Она выпрямилась и, чуть запрокинув увенчанную косой голову, медленно пошла на Валерку. – Ах ты сводник несчастный! Укрывать вздумал?! Дружка пристраиваешь?! Сгубили девку, паразиты! Гулякой сделали! Чтоб на мать плюнула, да?! Я тебя еще увижу здесь – как муху, придавлю, тихоня проклятый!..
Валерка выскочил за дверь.
Главное он узнал: Ксаны дома не было. А что там говорила тетка Сана про лес, Валерка не понял, да это было и не существенно.
Димка выслушал его, нервно покручивая руль и держа левую ногу на педали.
– Ладно, – сказал Димка, – ты иди домой, а я еще кое-куда… – И, не дожидаясь ответа, прыгнул в седло.
… Рубаха прилипла к спине, ноги от усталости дрожали в коленях и пот застил глаза, когда Димка подъехал к опушке леса.
Об отдыхе не думалось. Припрятал велосипед и, собранный, настороженный, двинулся в чащу. Не шел, а крался, обеими руками неслышно раздвигая кустарник…
Но поляна открылась перед ним пустой.
От деревьев лежали на траве длинные тени, и в косых лучах предвечернего солнца холодно искрился камень.
Димка огляделся.
Чужой, незнакомый лес безмолвствовал.
И от одинокого облака, застывшего над верхушками осин, и от желтого солнца, и от белесой голубизны веяло равнодушием, незыблемостью, покоем… Лес отгородился частоколом серых стволов от выгоревшей под солнцем поляны и чего-то ждал в таинственном безмолвии.
– Ксана… – тихо окликнул Димка. Ему никто не ответил. Тогда он позвал громче: – Кса-на-а!..
Эха в лесу не было. Крик уткнулся в пустоту, как в вату, раздался – и сник.
Тишина давила. И уже не остерегаясь, ломая на ходу ветви, Димка ринулся через колючий бурелом шиповника и вереска к балке.
В пахнущих прелью сумерках обошел вокруг дуба.
– Ксана!
Ее здесь не было.
Ее не было около озерца.
Димка вернулся на поляну и опять звал, почему-то уверенный, что она должна прийти, что больше ей некуда деваться…
И та же мысль, с которой ушла из дому Ксана, не давала ему покоя. Сначала он еще гнал ее от себя, но вместе с тем, как уходило время, она становилась все неотступней. И когда оранжевое солнце ткнулось в горизонт, когда загустели под деревьями неясные тени, он уже не мог совладать с собой. Звал:
– Ксана!.. – И в страхе глядел на деревья. Уходил далеко от дуба… и вдруг бежал назад, гонимый тягостными предчувствиями.
Не дыша вглядывался в мертвые ветви старого дерева.
– Ксана!.. – Кричать в быстро наступающей темноте он уже не решался и звал негромко, словно бы Ксанка должна находиться где-то рядом, в нескольких шагах от него, словно бы она не могла не услышать.
Наконец понял, что ждать ее в лесу больше нет смысла.
На опушку выбрался, как из ночи в день: солнце еще не скрылось за горизонтом и россыпью последних лучей окрашивало в желто-розовый цвет верхушки березовых стволов.
Чтобы не показываться у домиков, поехал тропинкой через Холмогоры и на подходе к деревне увидел дядю Митю. Затормозил.
– Дядь Мить… – Провел рукой по волосам, чтобы немножко их пригладить, изобразил на лице что-то похожее на беспечность. – Вы Ксанку случайно не видели? Где она?
Милиционер кашлянул, недоуменно приподняв плечи.
– Дома, должно! Где ж ей? А чего ты… – Договорить он не успел.
– Это я так, дядя Митя, просто! – крикнул через плечо Димка, уже оттолкнувшись от земли и опять набирая скорость.
Дядя Митя крякнул, глядя ему вслед, подергал себя за ус. Никак, голова у парня кругом пошла!