Жри! подавись! получи свой никотин и дай уснуть!
Лайтовскаая сигарета лишь подкашивает ноги. У второй он отрывает фильтр, прикуривает от первой…
Поздно! – злорадно отвечает организм. Раньше надо было думать!! Сейчас возьму и сдохну!!!
Он рычит.
И гасит сигарету о ладонь. Медленно. Больно. Злости и боли хватает, чтобы выползти из дому и поплестись к аптеке…
До аптеки сто шагов. Шаг, второй, третий… Вокруг весна. Четвертый, пятый… Дойду, думает он, не сдохну… Шестой, седьмой…
Другая Битва. Другой Воин.
* * *
Незачем всем менять штык на перо, а автомат на клавиатуру…
Вывод из этой истории гораздо проще:
В бою может случиться всякое. Такое тоже.
Индивидуальную аптечку – держать под рукой!
И – уметь пользоваться!
* * *
Парма.
Хибара неподалеку от берега. Неказистая, но крепкая. Из лиственничных бревен – а они здесь редкость. Гаврилыч привез их издалека, из низовьев, по Печоре и Кулому…
Рука чертит воздух в приветствии. Адель наклоняет голову.
– Здесь жил великий из сильных… Хайле, Гавриил!
Кажется – издалека, из непредставимой Бездны – эхо ответа.
Иван вспоминает Гаврилыча. Неисповедимы пути… Этот постоянно пьяный старик…
Стоп! Пьяный? Иван, часто бывавший у родни в Парме, не раз видел Гаврилыча выпивающим. Да и многие видели. Любил пить на виду, в компании. В любой компании. Но пьяным… Нет, пожалуй, никто и никогда не видел старого браконьера валяющимся в алкогольном сне – а подобное зрелище и для Пармы, и для Усть-Кулома более чем обыденное, пили здесь всегда крепко, блаженно дрыхнущим на земле алкашом не удивишь никого. Но Гаврилыч… Даже шатающимся после выпитого старика не видели.
Стоп! Снова стоп!! Старик?! Седая щетина, морщины на загорелом лице – пацану Ване казался стариком, понятно, но дело не в этом… Иван увидел Гаврилыча в первый раз больше двадцати лет назад, приехав мальчишкой в Парму, в гости к тетке. Выглядел тот лет на пятьдесят с лишним – тогда. Значит… Значит, при их последней встрече, два года назад, в Усть-Куломе, на похоронах матери Ивана – должно было Гаврилычу по меньшей мере перевалить за семьдесят. Должно было… Только…
Только выглядел он на те же пятьдесят с чем-то лет – крепкий мужик, не поддающийся старости. Вот так… Можно, конечно, предположить, что много лет назад, когда ничего о себе, кроме имени, не помнящий Гаврилыч вышел из лесотундры – лицо его небывало, лет на тридцать-сорок, старили следы свежих страшных ожогов и еще более свежего и страшного обморожения. Можно. Заодно можно придумать, почему следы эти постепенно и без следа рассосались…
…Иван не знает, что у Гавриила, прозванного в Парме Гаврилычем, полностью пропали не только шрамы от ожогов и обморожений – гораздо раньше точно также исчез след от выбившей глаз и вдребезги раскурочившей правую половину головы пули. Пулеметной пули.
Потому что расстреливали их из пулеметов…
* * *
Гедонье. Семьдесят лет назад.
Расстреливали их из пулеметов – из двух старых максимок и пяти новеньких дегтяревских ручников (они уже четыре года, на год раньше, чем в РККА, сменили в Конторе старые добрые льюисы для проведения массовых акций).
Расстреливали всех – и уцелевших, и раненых, и даже павших – о загадочной живучести гедеоновцев слухи ходили самые странные.
Расстреливали заодно и стариков, и подростков, и женщин с детьми – но лишь тех, кто наотрез отказался грузиться на баржу, прицепленную к паровому буксиру с гордым именем “Товарищ Рудзутак”.
Расстреливали на краю неширокой и неглубокой лощины, промытой сбегавшими к Кулому вешними водами – возиться и рыть в мерзлоте предписанную специнструкцией братскую могилу, конечно, не стоило – в сотнях километров от ближайшего жилья смешно и глупо. Расстреливали на краю лощины, сбрасывали вниз – и, закончив, кое-как присыпали – соскобленной с южных склонов пригорков чуть оттаявшей землей да головешками с догоревших пожарищ…
Расстреливали тщательно – но все равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится – словно кто-то не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами. Это давило на нервы – и лишь железная воля командира удерживала карателей от немедленного отплытия – а тот не хотел уходить, не найдя того, что искал – того, что увидеть и взять мог только он… Поиски не принесли результата – на третий день “Товарищ Рудзутак” задымил вниз по реке.
Затянутый в черную кожу командир стоял на носу буксира. Курил. На вид был он лет тридцати. Но внимательно взглянув в глаза его – серо-стальные, с неприятным красным отттенком – умеющий читать по глазам мог понять, что командир гораздо старше.
Тогда они, эти кроваво-серые глаза, еще не спали.
* * *
Парма. Сейчас.
– Смотри внимательно, Страж! Это должно быть здесь…
Иван смотрит. И изумляется. Из хибары вынесено все. Все мало-мальски ценное – лишь на стенах рваные сети – память о последнем увлечении Ловца Душ Человеческих.
Но!
На полу, на самом видном месте, сверкает и переливается это. Маленький кинжал с рукоятью в форме распятия. Серебряный кинжал.
Иван нагибается. Не решается прикоснуться. Почему никто не унес? Что-то не так. Глаза Адель широко открыты. Она смотрит вниз, на грубо струганные доски пола. Над которыми наклонился Иван. Смотрит мимо кинжала…
Рука Ивана тянется. И останавливается. Он выпрямляется.
– Почему ты говоришь – это? Ведь оно… кинжал?
– Это – оружие Стражей. У него нет имени. Иные называют это Мечом Господним, и думают, что оно дает силу Господа. Все не так, сила в руке… В твоей руке, Страж…
Вот как. Меч Господень, не больше и не меньше… Маловат твой Меч, Господи…
– Ты уверена, что оно лежит для меня? И почему никто не забрал? Раньше?
– Да. Гавриил хранил его для тебя. И никому не дано видеть это. И удержать в руках.
– А сам… Гаврилыч?
Назвать старика Гавриилом не поворачивался язык.
– Гавриил когда-то был Первым Стражем… В руках его это обращалось мечом из света и пламени. И пронзало Небо и Землю. Очень давно…
Гаврилыч, пронзающий небо и землю… Да-а… Но она не лгала. Никогда и не в чем она ему не лгала.
Ну что же, Страж… Пора на пост… Бери оружие сам, раз разводящий тебя не дождался.
– Бери оружие, Страж. Бери левой рукой.
– А какой же еще? Я левша.
– Это всегда будет на твоей ладони. Невидимое другим и не мешающее тебе. Достаточно сжать пальцы…
Страж нагнулся.
Взял оружие.
Трубы пели.
* * *
Сыктывкар. Аэровокзал.
Печора не принимала. Ухта не принимала. Усинск не принимал.
И, конечно, не принимал Усть-Кулом. Он был слишком близко – каких-то сорок километров – от центра гигантской облачного купола, повисшего над землей неподвижно. И низко. А центр – был в Парме.
Самолеты не летали.
Авиаторы матерились.
Синоптики чесали в затылках.
Наташа металась по аэропорту потерявшей детеныша тигрицей.
Она нашла людей. Она умоляла. Она грозила. Она плакала. Она пыталась расцарапать чье-то лицо и пыталась отдаться. Она встала на колени.
Она улетела в перегруженном вертолете.
Кому-то пришлось остаться.
Вертолет полз между облаками и лесотундрой – и ему было тесно.
Полз в Усть-Кулом.
Наташа молилась.
И не знала: поможет?
[21] было гораздо сдержаннее, тон прозвучавшего в Вене заявления оказался мягок: ребята, да признайте вы, что случилось что-то нештатное, мы вас слегка пожурим – и дело с концом. МАГАТЭ всегда уважало Советский Союз – до Чернобыля, по крайней мере…
ТАСС отбивалось, как могло и умело – обвиняя во всем буржуазных инсинуаторов и непонятный каприз природы – землетрясение на Полярном Урале. Дескать, земная мантия тряхнула стариной, вспомнив, как давным-давно рожала в муках Уральский хребет…
Впрочем, вся риторика ТАСС была направлена вовне границ Союза – внутри коротенькое, на десяток строк, и никем не замеченное заявление прозвучало лишь спустя три недели после происшествия… Никто не обратил внимания: ну землетрясение, ну эпицентр в необычном месте, ну сколько-то там баллов по какой-то там шкале – ну и что? Ни жертв, ни разрушений нет.
Но посвященные люди в посвященных конторах не верили сказочке о землетрясении – сами ее и сочинили. Посвященные ломали голову и заставляли непосвященных рыть носом землю. Никому не понравится такая нештатная ситуация – когда пусть у черта на куличках, пусть в безлюдной лесотундре – взрывается не пойми что неизвестного происхождения мощностью почти в мегатонну. Где в следующий раз такое ЧП стрясется?
Вертолеты прочесывали парму частым гребнем – не то что ни одного неисследованного квадратного километра – ни одного пропущенного гектара не осталось. Счетчики Гейгера молчали – мертво. Посвященные недоуменно сошлись на том, что байка с землетрясением нежданно угодила в десятку. Пригласили инспекторов МАГАТЭ – пускай тоже поищут и подивятся…
…Одинокую фигуру, сначала ползущую, потом бредущую по лесотундре, с вертолетов не заметили. А заметив – не обратили бы внимания. Охотник, кому еще. Зеки по снегу в бега не подаются, ждут “зеленого прокурора”.
К окраине Пармы Гедеон вышел спустя почти месяц после странного землетрясения. После запрещенного конвенцией наземного ядерного взрыва. После попытки Прорыва. Прорыва, остановленного им в одиночку, ценой гибели Меча Господня и собственной жесточайшей амнезии… И не только амнезии.
Был старец страшно обожжен и одновременно обморожен. Половина костей сломана – а крови Гедеон потерял больше половины. И – не помнил о себе и вообще обо всем ничего. Вспомнил спустя пару недель лишь собственное имя. Прежнее имя, стародавнее, носимое когда-то в миру. Мирское имя старца Гедеона было Гавриил.
В Парме его прозвали Гаврилычем.
* * *
Парма. Ночь.
Марья корчится на полу. Пытается встать, ничего не получается.
Грязный мужчина мастерски владеет этим ударом, он отрабатывал его много лет. Обездвижить, оставив в сознании. И раньше времени не убить – мужчина не очень любит совокупляться с остывающими трупами… Но сегодня он послан за другим.
Ночь – светлая как день. Река. Обмякшее тельце на днище моторки. Царя Живых убить нельзя, можно связать маленького мальчика. Широкий скотч пронзительно трещит – как натянутая кожа барабана под штыком…
Ревет изношенный “Вихрь” – он стар, но не сломается – его достанет на долгий путь.
Лодка летит по Кулому.
* * *
Степь. Граница. Рассвет.
Последний урок – урок перед боем.
Степь пахнет пожаром. Горит далеко, на другом берегу реки – но ветер дует оттуда. И доносит гарь, и стонущую под копытами степь, и звон оружия, и далекий зов трубы.
Они – на этом берегу. Вместе. Пока еще – вместе.
… Ну что, господа кадеты… Что знал и умел – тому вас научил. Дальше – сами, братья-Воины. Пора прощаться.
Что? Не закончил про Ивана и Адель? Добились они своего или погибли?
Вот так… Вот так и бывает. Учишь, учишь… Думаешь – Воин, а он все кадет… Да не умирают Воины! И не погибают! Даже павшие… Они Побеждают.
И вы идете – Победить. Или Пасть. Но тогда – то и другое сразу.
А я?
Я пока остаюсь… Сами видели – опять целый эшелон желторотых. Нельзя их сразу – в огонь… Убьют.
Но, братья-Воины, никто не думает, что я тихо умру в обнимку с уткой, клизмой и капельницей? Никто… Воины так не думают. Ни о себе, ни о других Воинах…
Труба еще позовет.
А про Адель и Ивана я вам сейчас доскажу. Коротко, по-военному.
Но сначала – попрощаемся.
Чтобы труба не застала врасплох.
Хайле, братья-Воины!
И никогда не говорите: Победа или смерть!
Только Победа!
* * *
Степь.
Эскадрон на рысях входил в обмелевшую, узкую по летнему времени реку. Последние кони еще не замочили подков, а передние шеренги уже поднимались на пологий берег.
На тот берег.
Он – остался на этом.
Звонко пел корнет-а-пистон, и река бурлила под копытами, и капли воды, разлетаясь в стороны, – казались алмазами в лучах рассветного солнца.
Еще один алмаз упал на пожелтевший ковыль – на этом берегу. Одинокая слеза. Воины плачут так. Иногда. Редко…
А про Ивана и Адель он кадетам досказал.
Коротко.
По-военному.
* * *
Парма. Утро.
Рассвета нет – солнце не исчезало, лишь наполовину окунулось в лесотундру – а сейчас вынырнуло обратно… Настройка закончилась – в какой-то момент Иван понял, что может делать оружием все – и оно ему подчинится.
…Иван идет по улице поселка. Где сейчас Адель, он не знает. К Царю (к мальчику Андрюше?) Иван хочет сходить в одиночку.
Поселок пуст и кажется мертвым, но Ивану не надо спрашивать дорогу – он помнит дом на берегу, проходя мимо которого Саня Сорин замолкал на полуслове. Чуть покосившийся дом из серых бревен. Совсем рядом. Иван идет туда уверенным шагом – и замирает.
Навстречу – Наташка.
Он ни о чем ее не расспрашивает.
И ни о чем не рассказывает.
Просто они идут к Царю Живых вместе.
К маленькому светловолосому мальчику.
К Андрюше.
* * *
Адель-Лучница ликует. Как никогда близок час торжества ее. Скоро сойдутся в Гедонье, в старой раскольничьей деревушке:
Она.
Царь Живых.
Страж.
И оружие Стража.
Кровь Царя прольется. Или не Царя – если… Если сомнения Стража справедливы. Когда Страж сомневается в чем-то – это серьезно. Это очень серьезно, но… Теперь Адель все равно – сбылось ее Наречение или нет. Потому что теперь она знает – и Даниэль, Третий Всадник, жизнью своей заплатил за это знание. Она знает, кем был Царь Мертвых – до того, как занял свой трон. Сейчас Адель все равно – стал ли его сын – мальчик Андрюша – Царем Живых или нет. Кровь мальчика, пролитая Стражем – именно и только Стражем – в любом случае сделает свое дело.
Сбудется, что предначертано. Страж зряч – и ошибка пятилетней давности не повторится. Страж смотрит ее глазами – он сделает все как надо и не дрогнет рука его. И – самое главное, в чем совсем недавно не могла она признаться даже себе – Стража ведет ее Любовь. Любовь Первой Всадницы, посланной Победить… Победа будет едина – ее и Стража! И един будет их Путь – прекрасный и страшный – до самого своего конца – тоже страшного. Но – прекрасного! Потому что Адель нашла Любовь…
Адель-Лучница ликует.
Час близок.
* * *
Кулом. Утро.
Лодка летит вверх по реке – моторка грязного мужчины.
Все изменилось. Царь Живых уже не связан – сидит на скамейке, смотрит на вцепившегося в рукоять “Вихря” человека с мертвыми глазами. Мертвого человека.
Мальчик наречен Царем Живых. Но мертвыми он тоже может командовать. И он командует: быстрее! Мертвец и его старый мотор стараются. Очень стараются.
Лодка летит вверх по Кулому – к заброшенной раскольничьей деревушке.
К Гедонью.
Глава 10.
Парма.
Иван осторожно опускает Марью на кровать. Наташа делает, что может – но может она немногое. Удар мертвого мужчины – смерть в рассрочку. Губы шевелятся почти беззвучно, Иван низко наклоняется к ним – но понимает все.
Каменеет лицом. Нет никакого Царя Живых. Есть маленький мальчик в лапах человекокрысы. Все вернулось. Борца с вселенским злом из него не получилось и не получится – извини, Адель. Придется заняться знакомым делом. А оружию Стражей на его левой ладони придется заменить карабин “Везерби” – тоже извини, не для этого тебя делали…
Иван идет к берегу Кулома, на ходу выдает инструкцию Наташе. Наташа останется здесь, с Марьей. Он скоро вернется. Все будет в порядке.
Повезло. На берегу лодка-гулянка с мотором – длинная, деревянная, с низкими бортами. На дне снасти – кто-то собирается на рыбалку. Самого рыбака не видно, Иван выкладывает сети и какие-то свертки на береговой песок, берется за шнур стартера – извини, браток, порыбачишь в другой раз. Мне тут срочно поохотиться надо.
Мотор не успел взреветь – сзади крик.
Наташин.
* * *
– Я люблю тебя! – выкрикнула она.
Он обернулся.
Вот и все. Конец всему. Сейчас он скажет, какая я хорошая, или какие у меня красивые глаза, а у меня не красивые глаза, у меня сейчас заплаканные глаза, или он ничего не скажет, и это будет еще хуже, он подойдет и поцелует, или проведет рукой по волосам, или мы снова будем ночью вместе, если доживем до ночи, или, что всего страшнее – он соврет, что любит меня, думая что так лучше…
– А я тебя нет, – сказал Иван. – Извини.
* * *
Усть-Кулом – Гедонье. Месяц назад.
Рыжий конь поднялся на дыбы со свирепым ржанием, передние копыта яростно рассекали воздух – а задних копыт, и ног вообще, не было – конское тело заканчивалось, на манер русалочьего, рыбьим хвостом. Даже скорее не рыбьим – закрученным в спираль хвостом змея, дракона – и жало на конце того хвоста напоминало огромный меч, обращенный для удара туда же, куда и копыта.
Компания именовалась “Кэльпи-авиа” (ее владелец – не знавший чужих языков и произносивший по слогам заковыристо-иностранные слова – обожал такие названия) – гидросамолеты, авиетки, вертолеты, рейсы в дальние поселки и на затерянные в тайге и тундре промыслы. А изображенный на серо-голубом борту вертолета рыжий жеребец с рыбоящерным хвостом, надо думать, и являл из себя пресловутую кэльпи – водяную лошадку кельтских мифов.
– А не слетать-то нам на Кулом, в верховья, а? – раздумчиво спросил Степан Викентьевич Парфёнов, более известный под прозвищем Маркелыч. – Что и как разведаем, может промысел поставим… Места там вольготные… Как думаешь-то, Аполлоша?