Точинов Виктор Павлович. Графские развалины

   Но с Гномом у Бородина дело как-то не выгорело. Первая попытка напоить его стала и последней – пил Гном лишь пиво, причем взбодренное водочкой отодвинул – дескать, горькое; а налившись до краев любимым напитком, стал мрачным и апатичным – вот и все последствия. От косячка отказался бесповоротно, у Гнома пила запоем и курила, как паровоз, мать, которую он ненавидел. Подбить его на такие дела не стоило и пытаться. Сетей азарта тоже избежал. Посаженный за накормленный автомат, равнодушно сгреб выигрыш, но при первом же проигрыше встал с вращающейся табуретки: хватит.
   В общем, ко двору не пришелся.
   Такие у Женьки не задерживались, и через три дня Гнома подставили. Предстояло ему покрыть убытки от чужой покражи и с позором уволиться, алгоритм был отработан, но с Гномом дал осечку. На следующий день побледневшая продавщица пригласила директора и вице-директора в комнату охраны, где за столом сидели в напряженных позах Гном и некто Пузырь, правая рука Женьки Бородина. Означенный Пузырь немедленно и с подробностями поведал крайне интересные вещи – начиная от механизма появления многих недостач и заканчивая тем, каким образом оказался подставлен Гном. Когда ошарашенное нежданными откровениями начальство вышло, Гном напоследок от души – будто колол ладонью два грецких ореха – стиснул мошонку Пузыря, которую держал под столом в течение всего разговора.
   Охрану перешерстили, половину уволив, и в конце следующей смены Гнома уже поджидали четверо уволенных, настроенные весьма решительно.
   Честно говоря, это оказалась не лучшая их идея. Гном понятия не имел о джентльменских правилах боя, вообще о каких-либо правилах. Вызванная доброхотом-прохожим милиция спасла не деревенского бычка, но его противников. Гном тоже получил повреждения, но с уроном глупой четверки они в сравнение не шли. Ладно, поломанные кости срастаются практически бесследно, но разорванная до уха щека одного из дурачков осталась вечной отметиной… Начальство Гнома тут же зауважало и отмазало от милицейских разборок. Ему даже предлагали занять опустевшее Женькино место – он отказался, не чувствуя призвания командовать кем-либо…
   …Поезд подходил к Павловску. Гном ненадолго задумался: сойти сейчас или проехать еще одну остановку, до Антропшино? При втором варианте предстояло пересекать пешком и в темноте долину Славянки – часа полтора ходьбы до жилища Гнома. Но автобусы от Павловска уже не ходили, а ночные рейсы последней маршрутки – дело труднопредсказуемое.
   Поезд начал притормаживать. Гном направился в тамбур. Решил все-таки выйти. Найдутся уж, надо думать, на всем паровозе двое-трое желающих до Спасовки, скинутся с ним на тачку… В вагоне не осталось никого, Гном был последним пассажиром.
   В тамбуре, однако, стояла баба. Точнее, бабища – необъятная и гнусная, донельзя напомнившая Гному его мать. Даже дыхание оказалось похожим до одури – с каким-то побулькиванием-похлюпыванием. Не иначе как жирная дура страдала хроническим насморком, но о существовании носовых платков не подозревала… Так и ходила, втягивая сопли обратно.
   Гном, закаменев скулами, почти прижался лицом к стеклу, ожидая, когда двери откроются. Они все не открывались – поезд, как выяснилось, притормаживал не у платформы, а в полукилометре от нее, на семафоре. Бабища мерзко хлюпала в самое ухо. Гном развернулся к ней и сказал, с трудом сдерживаясь:
   – Еще раз швыркнешь – убью.
   Рот жирной жабы недоуменно приоткрылся. И тут же она хлюпнула носом – вдвое громче прежнего.
   Гном ударил. Кулак глубоко утонул в жировой подушке груди. Бабень распахнула зевалку во всю ширь – не от боли, что она там могла почувствовать через свой слой сала? – скорее от изумления. Вторым ударом он врезал прямо в распахнутый хавальник, чтобы заткнуть рождающийся где-то в жирной утробе вопль.
   Почувствовал, как пальцы ободрались о выбиваемые зубы. Бабища отлетела к противоположным дверям тамбура. Гном бил ее ногами с чувством гадливости, словно пинал здоровенную кучу дерьма, мягкую и податливую.
   Тронувшийся поезд снова затормозил, теперь уже у платформы. Баба ворочалась на заплеванном полу раздавленной огромной лягушкой. Гном подпрыгнул и приземлился обеими ногами ей на грудную клетку. Под армейскими ботинками что-то мерзко хрустнуло. Из хрипящего рта полилась кровь.
   Двери распахнулись, Гном выпрыгнул на перрон, всматриваясь в других вышедших пассажиров – было их на всю электричку десятка полтора, не больше. Поезд укатил дальше в ночь.
   Гном увидел-таки два знакомых лица – парня и девушку, поспешил к ним, растягивая губы в улыбке. Вместе все веселее будет добираться…
   Про валявшуюся в тамбуре падаль он почти уже позабыл. Предстояли три дня отдыха (работал Гном день через два, но поменялся сменами с напарником), и неприятный эпизод испортить хорошего настроения не мог. Пятна крови на армейских ботинках не были видны в свете перронных фонарей. Улыбаясь, Гном сказал парочке:
   – Привет! На тачку скинемся?

Шли по лесу гномики – II

   Свою мать Гном убил через месяц после того, как ему исполнилось восемнадцать. Ровно через месяц, день в день.
   Но мысль вынашивал давно, лет с четырнадцати, пожалуй. Обдумывал неторопливо, день за днем, обкатывая в уме детали и подробности – так речная вода долго обкатывает угловатую гальку, превращая в идеально гладкие камни-голыши.
   Годам к пятнадцати план созрел – безупречный план, не сулящий своему исполнителю никаких неприятностей. Но – пришлось отложить. По одной веской причине.
   Причиной этой стала судьба переехавшей в Спасовку семьи Рыбаковых. Переехали они (вернее, сбежали) из терзаемого войной Таджикистана, родни или знакомых здесь не имели, просто увидели табличку «ПРОДАеТСЯ» на покосившемся, изрядно подгнившем домике, и купили за сущие гроши. Жили Рыбаковы – отец, мать и двое детей – небогато, все за годы нажитое кануло при бегстве. Но старались изо всех сил, Рыбаков-отец работал на двух работах, все свободные минуты посвящая восстановлению захиревшего хозяйства; мать – на одной, но тоже не знала отдыха, заваленная домашними хлопотами; дети помогали чем могли. И казалось, дело пошло на лад, а потом все рухнуло в одночасье. Мать слегла с сердечным приступом – надорвалась, не выдержала бешеного ритма жизни. Отец, измотанный и переживаниями, и банальной бессонницей, – бросить ни ту, ни другую работу не мог – утром шел от жены, из Коммунарской больницы. Шел, надо думать, на полном автопилоте. Не видя ничего, шагнул на проезжую часть – прямо под мчащийся «жигуленок». Умер он на месте, мать – спустя два дня, на больничной койке. У осиротевших детей – девочки пятнадцати лет и мальчика шести – родственников, способных взять под опеку, не нашлось. Приговор комиссии по делам несовершеннолетних (несмотря на все уверения Маши Рыбаковой, что сможет вести хозяйство и присмотреть за братом) был прост: детдом. Вернее, два разных детдома. Маша после приезда сюда тусовалась с той же компанией, что и Гном; заведение, куда она попала, оказалось неподалеку, и как-то, недели через две, они ее навестили. Больше всего Гнома поразили не Машины некогда шикарные волосы, теперь коротко и неровно остриженные, и не свежий синяк на скуле, а ее глаза. Мертвые. Так же мертво звучал голос, когда она говорила: выдержит еще несколько дней, не больше, потом сбежит или вскроет вены… Не сбежала. В Спасовке, по крайней мере, не появилась. Что с Машей делали в детдоме, Гном не знал и знать не желал, но понял: сиротой до восемнадцати лет ему становиться нельзя. На то, что опеку над ним в случае смерти матери отдадут единственному родственнику – дядьке-алкоголику, живущему в Волосово, никакой надежды не было.
   Его мать осталась жить. И прожила еще три бесконечных для Гнома года.
   А началось все, когда ему исполнилось тринадцать (или еще не исполнилось? – Гном не помнил). Началось ночью – и продолжалось ночами. Началось, когда он лежал на своей жесткой койке – пружины неимоверно растянулись, сетка провисла чуть не до пола, пришлось подложить деревянный щит. Бока на этой твердокаменной конструкции отлеживались безбожно, и Гном всегда спал на спине. Спал беспокойно – все чаще по ночам охватывало непонятное томление, а однажды утром Гном даже испугался, что обмочился во сне, но быстро понял, что трусы испачканы чем-то другим, липким и непонятным. Об этом маленьком происшествии Гном не сказал никому – он вообще ни с кем и никогда не делился своими проблемами – и остался в блаженном неведении. В общем, это ему нравилось – чувство нарастания внутри какой-то неясной силы… И нравились интересные сны, снящиеся все чаще.
   Именно такой сон он видел – и осязал! – той ночью, когда понял, что происходящее с ним – не только и не просто сновидение. Это была рука – чужая рука, – нырнувшая и под его одеяло, и под резинку трусов, и оказавшаяся там, где назревавшая в Гноме сила искала выхода… Он замер, не открывая глаза и ничем не выдавая, что проснулся. То, что делала рука, казалось приятным, очень приятным, но все удовольствие шло мимо мозга. В мозгу царила паника. Гном понял, что рука принадлежит его матери. Он слышал ее дыхание – учащенное, хрипловатое, с легким побулькиванием внутри при каждом вдохе. Чувствовал запах перегара и чего-то еще – неприятного, затхлого. Она спятила! – подумал Гном. Но не решился отбросить ее руку, даже открыть глаза… Ему было приятно и противно – одновременно.
   Потом рука убралась, одеяло отлетело в сторону, – и мать, закряхтев, взгромоздилась на него. Сын весил тогда раза в два меньше ее и тонко вскрикнул от навалившейся тяжести, уже не притворяясь спящим. Затем стало легче – она широко раздвинула свои бесформенные колени, упершись в жесткое ложе по бокам от Гнома. Рука вновь зашарила между его мальчишескими бедрами и неохватным задом матери – нашла, ухватила член (Гном чувствовал, что тот сейчас лопнет от избытка давления, треснет вдоль, как переспелый гороховый стручок) и вставила в…
   Гном к тринадцати своим годам представлял (чисто теоретически), куда положено вставлять подрастающую у него штучку, но с позой «наездницы» знаком не был и вообще считал, что это бывает совсем по-другому, и не сразу понял, что произошло. Показалось – вляпался во что-то мокрое, горячее, мерзкое… Мать начала приподниматься и опускаться, убыстряя темп. Лишь тогда он наконец открыл глаза. В горнице оказалось темно, даже обычный ночник погашен. Мать была голая. Ее большие отвислые груди смутно белели во мраке – колыхались, подскакивали, казались какими-то самостоятельными живыми существами, донельзя отвратительными. Гном снова крепко зажмурился.
   Кончил он быстро, но не кончилось ничего. Мать продолжала подпрыгивать на нем, и короткий миг удовольствия быстро сменился крайне неприятными ощущениями. Внизу живота и в мошонке завязался узел боли и стягивался все туже. Гном застонал и попытался дернуться в сторону. Мать вцепилась в его плечи, пригнулась к нему и ускорилась еще больше. Болтающиеся груди шлепали его по лицу. Гном поскуливал от боли в паху и думал, что сейчас умрет. Ритм ее движений стал просто бешеным, побулькивание при дыхании слилось в сплошное клокотание. Потом она вдруг отпустила плечи, выпрямилась, осела на него всей тяжестью… Гном почувствовал какую-то судорогу в оседлавшем его теле и услышал протяжный стон матери – ему отчего-то почудилось, что это стон боли. Приступ! Может, помрет?! – в этой мысли Гнома слились страх и радость. Не умерла. Слезла с сына, с койки, пошлепала босыми ногами в «зимний» сортир – Гном лежал и слушал, как за фанерной перегородкой шумно и бесконечно долго падает струя мочи… Потом прошлепала к своему дивану – пружины взвизгнули – и вскоре негромко захрапела. Он в ту ночь больше не уснул. Со страхом ждал утра. Как она посмотрит ему в глаза? Что скажет?
   Утром мать не сказала ничего. Почти ничего – брякнув на стол тарелку с завтраком, буркнула: «Ешь!» Поведение ее ничуть не изменилось. Словно и не было никакого ночного визита. Словно Гному привиделся странный и страшный сон. Может, со временем он и сам начал бы так считать…
   Но следующей ночью она пришла снова.
   И все повторилось.

Часть вторая
ЧЕРТОВА ПЛЕШКА

(31 мая 2003 г. – 03 июня 2003 г.)

Глава 1
31 мая, суббота, утро

1

   Мысль о собственном сумасшествии пришла к Кравцову где-то на границе поздней ночи и раннего утра последних суток весны.
   Она – мысль – не походила на банальное «Я сошла с ума!», мелькающее в голове замужней дамочки, набравшейся духу и впервые согласившейся зайти после работы к сослуживцу попить кофе и послушать музыку. Или на столь же банальные «Ты сошел с ума!», которые слышит со всех сторон сорокасемилетний вдовец, женящийся на двадцатилетней знакомой собственного сына.
   Нет, мысль оказалась вполне буквальная и учитывала все объективные и субъективные факторы сложившейся обстановки.
   Нормальные, не сходившие с ума люди не ведут диалоги со своими умершими женами и не встречают материализовавшихся персонажей собственных романов: не принимают реальные события за ночной кошмар и не видят кошмаров, практически неотличимых от действительности. Они – не сходившие с ума – открыв холодильник, находят там колбасу, сыр и масло, а не оскаленную собачью голову – которую, судя по некоторым признакам, отрубил человек, умерший несколько лет назад; не обнаруживают, что старые здания – камень, кирпич, штукатурка, ничего более – могут мстить людям, и способны вести с ними неслышимые разговоры, и даже расти; не приходят к выводам, что друзья детства затевают у них за спиной какие-то непонятные интриги с тайными целями…
   Наконец, нормальные люди спят ночами крепким и здоровым сном.
   Кравцов после сегодняшних своих ночных бестелесных полетов так и не уснул. Сел к компьютеру, потыкал пальцами в клавиши и бросил бесплодное занятие…
   Именно тогда, куря сигарету за сигаретой, он и задумался всерьез о состоянии собственной психики. Выводы оказались неутешительными. Если допустить, что писатель Кравцов остается в здравом уме и не страдает по меньшей мере странно-избирательными провалами памяти, то придется поневоле признать, что его в общем и целом материалистические воззрения гроша ломаного не стоят, а в Спасовке правит бал какая-то бесовщина… Либо надо вставать в позу страуса – зарыть голову в песок и тупо твердить: случайность, совпадение, случайность, совпадение…
   Честно говоря. Кравцову казалось проще – хоть и не хотелось – признать психом себя, чем так вот взять и разнести в клочья сложившуюся за тридцать три года картину мироздания. Но и на позиции страуса, верящего в идущие сплошной чередой совпадения, он больше оставаться не мог.
   Непросто думать о таких вещах в одиночестве, в предрассветный час и на трезвую голову. Водка, оставшаяся от разговора с Пашкой (выпили они тогда совсем немного), провокационно стояла на столе. Кравцов потянулся было к ней – непорядок для русского человека оставлять недопитую бутылку, – но отдернул руку. Не стоит. Этим путем уже ходили четверо предшественников…
   Стоп!
   Стоп, господин писатель! – сказал он себе. Сумасшествие – дело сугубо индивидуальное. Как говорил один не ваш персонаж, с ума всем коллективом не сходят. С ума сходят поодиночке.
   Значит, остается либо констатировать очередную случайность и очередное совпадение: Пашка-Козырь, в людях разбирающийся неплохо, взял на работу четырех алкоголиков – одного за другим. Либо надо допустить, что у этой четверки тоже возникали проблемы – именно здесь и именно по ночам, – а избавлялись сторожа от них традиционным русским способом. И к состоянию психики писателя Кравцова здешние странности отношения не имеют.
   Наверное, стоит поискать разгадку, не удаляясь слишком далеко в дремучие дебри метафизики. Предположив, что все происходящее и даже кажущееся имеет свои причины и не нарушает законов природы. Возможно, эти причины основаны на каких-то процессах, науке пока не известных либо толком не изученных. В конце концов, ученые мужи не раз объявляли в старые времена шарлатанством месмеризм, сиречь животный магнетизм, а ныне он под именем гипноза изучен официальной наукой и признан вполне соответствующим научным представлениям о человеческом мозге… Не исключено, что в недалеком будущем нечто схожее произойдет с телепатией или ясновидением. В конце концов, самые великие знатоки человеческой психики не раз признавали, что ничего не знают о скрытой от глаз работе мозга, а имеют дело лишь с ее результатами…
   Так что хватит самокопания, господии писатель. Представьте, что вы герой собственного романа; тем часто приходилось распутывать всякую бесовщину. Приступайте.
   За окном медленно светлело. Кравцов вышел на крылечко. Утро наступало чудесное, торчать в прокуренной клетушке не хотелось. Недолго думая, он вернулся в вагончик за удочкой-телескопом, которую привез вместе с ружьем из города. Лучше всего ему размышлялось на рыбной ловле – когда рыба не баловала поклевками. Или на сборе грибов – когда те попадались не часто.
   Через полчаса он уже шел по росистой траве берегом Славянки, присматривая подходящий омуток. Графский (он же Торпедовский) пруд, конечно, ближе, но ловить там Кравцов не стал. Не оставляло ощущение взгляда, направленного в спину из развалин…
   …Поплавок неподвижно застыл на воде, течения почти не было. Клева тоже, но он пришел не с целью пополнить запасы провизии свежей рыбой… Кравцов неторопливо, анализируя каждую мелочь, размышлял о странностях последних дней.
   Первое, что он понял: непонятное началось задолго до его приезда сюда. И дело не только в загадочной текучке среди его предшественников. Вопрос в другом: зачем здесь вообще в течение нескольких месяцев находились сторожа?
   Дворец охранять сейчас бессмысленно. Все, что можно утащить и разрушить, утащено и разрушено. А особняк графини Самойловой в конце концов не римский Колизей, куда еженедельно ночью привозят и рассыпают пару грузовиков мелких камней, дабы стада туристов не растащили на сувениры историческую развалину по камешку (камни, впрочем, из тех же каменоломен, где брали стройматериалы для Колизея, так что никакого обмана). Спасовка не Рим, и туристы тут стадами не ходят.
   Пашины плиты? Эксклюзивные и потому очень дорогие?
   Хорошо. Допустим.
   Но тут же возникают еще два вопроса. Во-первых, почему предприниматель Ермаков, он же Пашка-Козырь, изготовил и завез сюда эти плиты как минимум за полгода до подписания пакета документов по «Графской Славянке»?
   Ладно, пусть он считал в ту пору, что дело на мази, что не хватает лишь нескольких закорючек, и не хотел зря терять время. А потом его негаданно подвел партнер-старовер, так некстати ударившийся в религию предков… Но тогда Паше проще и дешевле было увезти плиты на один из своих складов, чем содержать здесь охрану.
   Загадка. И расспрашивать о ней Козыря можно, но стоит ли? Кравцов сомневался. После случая с отрубленной собачьей головой – весьма сомневался.
   Почему Паша не посчитал кровавый сюрприз в холодильнике делом рук кого-то из своих нынешних спасовских неприятелей? Почему немедленно, почти мгновенно, вытащил на свет стародавнюю историю о Сашке, Динамите и драгунской шпаге? У него что, нет тут никого, кто завидует новоявленному «буржую» и готов при этом на любую гадость ради восстановления социальной справедливости? Простая идея – перестать пить водку и попробовать заработать столько же – таким людишкам в голову обычно не приходит. А вот отрубить голову безвинной собаке – это запросто.
   Но Козырь ни на секунду не стал рассматривать эту версию. Якобы потому, что именно Сашок, и никто иной, способен отделить одним махом голову от тела… Кравцов тогда, к концу разговора, поддался уверенному напору Пашки, а сейчас вновь засомневался. В любой деревне всегда хватает специалистов забить скотину и аккуратно разделать – не рубя несколько раз по одному месту. Инструментарий тоже соответствующий имеется, нет нужды в мече или сабле. В конце концов, недолго потренировавшись с топором для разделки туш, такое мог сделать любой не страдающий физической немощью мужчина…
   «Пашка, например… – вкрадчиво сказал внутренний голос, вроде как и не Кравцову принадлежащий. – Легко. После обеда тебя пару часов не было, и в холодильник ты потом до возвращения с охоты не заглядывал. У Козыря ведь наверняка есть запасные ключи, и тайничок с пультом сигнализации ему известен…»
   «А мотив? – холодно спросил Кравцов у внутреннего клеветника. – Избавиться от меня, заставить уехать? Проще было сюда не приглашать».
   Клеветник посрамленно замолк, но посеянные им сомнения остались. Что ни говори, а имелось у Пашки-Козыря за душой что-то, чем он не торопился делиться с другом детства.
   Что происходит с его поплавком, Кравцов за всеми этими размышлениями видел плохо. И не сразу сообразил, что тот куда-то делся. Впрочем, что значит: куда-то? Обычно поплавки полетами по воздуху самостоятельно не занимаются. Гораздо чаще тонут, увлекаемые подводными обитателями.
   Кравцов взмахнул удилищем и вместо подводного обитателя увидел чистый и голый крючок. Вздохнул, насадил другого червя, но занятый новыми мыслями, смотрел на поплавок тем же невидящим взглядом.
   Объектом размышлений на этот раз стала девушка Ада.

2

   Как ни странно, но и Александр Шляпников, много лет всем известный как Алекс, имел повод усомниться в своем психическом здоровье – примерно в то же время, что и писатель Кравцов. Такое уж, видно, утро выдалось.
   Алекс не усомнился. Он был малосклонен к сомнениям и рефлексиям. Но повод тем не менее имелся.
   Проснувшись, Алекс услышал голос. Негромкий, что-то монотонно произносивший и долетавший откуда-то издалека. Ни одного слова толком не разобрал, но отчего-то казалось, что они, слова, не русские.
   Происходи все в городе, создалось бы полное впечатление, что за стеной, в соседней квартире, кто-то гоняет аудиокассету, трудолюбиво постигая премудрости иностранного языка. Но дело происходило в Спасовке, и Алекс ни на секунду не допустил, что в его хлеву или дровяном сарае засел с магнитофоном какой-нибудь фанат Илоны Давыдовой.
   Известно, кому слышатся наяву непонятные голоса – святым либо психам.
   Но Алекс не заподозрил у себя ни умственного расстройства, ни растущего нимба. Честно говоря, он вообще проигнорировал голос. Гораздо большее влияние в первые секунды после пробуждения на Алекса оказал иной раздражитель. А именно – дикая жажда.
   Алекс чувствовал, что все у него внутри – от губ до кишечника – иссохло и покрылось трещинами, как дно испарившегося в пустыне соленого озера. Над пустыней и озером при этом дул ветер, но не освежающий и прохладный – сухой, горячий, густо пропитанный водочным перегаром. На фоне такого катаклизма, грозящего усыханием организма до состояния египетской мумии, казались смешными пустячками раскалывающаяся голова и ноющая боль в паху (с чего бы? – мимолетно подумал Алекс). Что уж тут говорить о каком-то далеком иностранном голосе, абсолютно не угрожающем жизни и здоровью.
   Алекс выскочил из постели, которую не собирался покидать еще несколько часов, и голышом пошлепал в сени. Зачерпнул доверху литровый ковш из ведра с водой и выдул одним махом. Показалось мало. Второй ковш Алекс пил с толком и расстановкой, получая изрядное удовольствие от ирригации своих знойных солончаков.
   Как порой случается в пустынной местности, полное безводье сменилось наводнением. Алекс устремился на крыльцо и долго мочился с него на растущий поблизости куст чертополоха, только-только распустивший лопухи-листья. Он регулярно поступал так каждое лето, надеясь, что зловредное растение засохнет. Однако то ли сорняк попался на редкость упорный, то ли жгучее удобрение шло ему лишь на пользу, но он каждый год вырастал именно на этом месте, впоследствии мстительно норовя нацеплять колючих шариков на брюки проходящего мимо Алекса.
   Мерный шум струи почти заглушил далекий голос, но по окончании процесса он зазвучал снова. Алекс опять его проигнорировал, чутко прислушиваясь к другой возникшей функциональной потребности организма – желанию вновь принять горизонтальное положение. Оказавшись же в койке, привычно водрузил руку на грудь посапывавшей там голой девахи и немедленно уснул под мерный бубнеж…
   Проснувшись вторично – одновременно с подружкой, – никаких голосов он не услышал.
   Позже Алекс будет пытаться вспомнить, когда он впервые стал слышать.
   Но этот похмельный рассвет ему на память так и не придет.

3

   С девушкой Адой, размышлял Кравцов, тоже все обстоит не так просто.
   Собственные странные ассоциации, возникающие в отношении ее, Кравцов пока оставил в стороне. Дойдет и до них очередь.
   Попытался разобраться с мотивами ее поступков. Ведь что ни говори, действовала Ада по веками проверенному алгоритму. Мужскому алгоритму, позволяющему свести как можно более близкое знакомство с девушками. Действовала в мужской роли.
   Зачем? Ей-то зачем?
   Явно не для того, чтобы соблазнить и затащить в кровать невинного и доверчивого писателя Кравцова. У мужчин, извините, механизмы возбуждения и торможения несколько по-другому устроены. С ними долгие церемонии ухаживания разводить незачем.
   Кравцов уже в памятный вечер посещения «Ориона» был готов на все. И не просто готов, но и проявлял инициативу…