Страница:
– Метче стрелять надо, – улыбнулась Наташка, глядя, как мужчины обгладывают последние косточки.
– Это все Кравцов, эколог несчастный, – наябедничал Пашка, разливая остатки «Рыцарского замка» – рейнского вина, идеально, по его мнению, сочетающегося с российской дичью. – Специально ведь мазал – красивые, дескать, слишком…
– И правильно, – снова улыбнулась Наташка. – Сережке и Андрюшке, когда вырастут, ты по воронам в парке стрелять предложишь?
Упомянутые Ермаковы-младшие были представлены гостю и получили от него в подарок книжки с дарственной надписью автора – хотя мать заметила, что кравцовские триллеры читать им рановато. Сейчас отпрыски уже спали, вечер стоял поздний. Застолье старые приятели продолжали втроем.
– Так что пусть птицы пока полетают, ребят подождут, – продолжала Наташка. – У нас и без того есть что на стол поставить. – Стол, действительно, ломился от изобилия закусок.
Кравцов же, за всеми тостами и беспорядочными воспоминаниями минувших дней, внезапно понял – спустя пятнадцать лет – странную вещь: оказывается, он тогда был влюблен в Наташку Архипову. Вот так. Наверное, нельзя было быть с ней знакомым и не влюбиться хоть капельку. Как теперь понял Кравцов-взрослый, юный Ленька в те годы не просто ничем не выдал своих чувств, но и сам себе не отдавал в них отчета. Надо думать, срабатывал некий внутренний тормоз: это девушка Динамита. Ныне, вероятно, такое препятствие его бы не остановило, но тогда… А вот Пашка-Козырь…
Кравцов резко оборвал мысль. Смутное чувство – что от трагедии, разыгравшейся между Сашком, Динамитом и Наташей, выиграл лишь Козырь – оснований подозревать в чем-то старого друга не давало.
Наташка осталась той же красавицей. Пожалуй, на вкус Кравцова, стала еще привлекательнее. Исчезли девичья порывистость и совсем легкая, пришедшая из детства угловатость, Наташка чуть-чуть располнела и сейчас являла собой тот тип русской красоты, от которой теряли голову поэты и художники российского золотого века…
И писатели, товарищ Кравцов, и писатели, добавил он мысленно.
Это казалось чудом. Ему часто приходилось наблюдать внезапную метаморфозу, столь характерную для сельских женщин: как вчерашняя бойкая девчонка, первой из сверстниц выскочив замуж и родив ребенка, буквально на глазах превращается в бесформенно-целлюлитную матрону, – что особенно заметно на фоне ее подружек, чуть повременивших с замужеством.
И – все вернулось. Только вместо девушки Динамита перед ним была жена Пашки-Козыря…
Хорошо, что Паша не владеет телепатией, подумал Кравцов. А вот Натали… Говорят, что такие вещи женщины понимают без слова и жестов, по флуктуациям мужского биополя…
Застолье тем временем приближалось к логическому концу. Козырь поднялся, собрал на поднос излишки закусок, добавил непочатую бутылку (как отметил Кравцов, с самым малоградусным содержимым). Сказал, направляясь к двери:
– Снесу ребятам, пусть и они отпразднуют…
Наташка едва заметно поморщилась. Встретив Кравцова, она после первых приветствий сказала примерно с таким же, как сейчас, выражением лица:
– У нас в семействе прибавление…
«Прибавлением» оказались двое плечистых охранников, демонстративно державших поясные кобуры на виду, под распахнутыми пиджаками. Правда, чересчур гориллообразными они не выглядели. У одного было даже вполне интеллигентное лицо. Напоминал он студента университета, на досуге – чисто как хобби, без ущерба занятиям – увлекающегося вольной борьбой. Надо понимать, при выборе этой парочки внешние данные сыграли для Пашки не последнюю роль. Но Натали не оценила его стараний. Она понятия не имела об истинной судьбе «убежавшего» Чака, о подозрениях и догадках Кравцова и Паши. И злилась на непонятно зачем притащенный в Спасовку конвой… Впрочем, чтобы заметить следы этой злости, надо было очень внимательно всматриваться. Ум Наташи не уступал красоте – ни тогда, ни теперь.
Пашка вышел. Они остались вдвоем. Кравцов не знал, что сказать.
Наверное, в рассказах о шестом женском чувстве есть доля истины. Возможно, что-то такое Наташка ощутила… И не стала продолжать звучавший легко и непринужденно (втроем!) разговор об их юных годах. Но и повиснуть неловкому молчанию не дала. Задала беспроигрышный вопрос – о творческих планах Кравцова.
Чем вывела его из слегка обалдевшего состояния, возникшего от осознания того, что юношеская влюбленность пятнадцать лет провела в тщательно замаскированной засаде, чтобы нанести удар в самый негаданный момент.
Творческие планы у Кравцова, честно говоря, пока не оформились. Не успел составить – слишком недавно вернулась сама возможность писать. Зато имелся другой план.
Почему бы, собственно, не начать с нее? – подумал он. Как источник информации, Наташка не хуже любого иного, коренная спасовка. Заодно не будет лезть всякая дурь в голову…
– Задумал большой роман, – сказал Кравцов непринужденно (так, по крайней мере, ему самому казалось). – Нечто в духе Стивена Кинга, но с поправкой на российскую действительность. Почему в каком-нибудь крохотном городишке штата Мэн может существовать изнаночная жизнь – мистическая, загадочная, страшная, а в нашем селе – нет? В общем, сейчас собираю материалы обо всяких страшилках и пугалках из сельской жизни. Обо всем таинственном и необъяснимом… Ты никаких подобных историй не помнишь? Местных, оригинальных, спасовских?
– Страшилки… – медленно повторила она. – Знаешь, когда Светка Лузина – помнишь, подругами мы были? – сидит на седьмом месяце, ждет четвертого, а старшие трое растут в обносках и впроголодь, и в день получки ее муж приходит без копейки денег, но с канистрой бодяжного спирта, и Светка с горя к той канистре плотно прикладывается… – вот это действительно страшно. На этом фоне какой-нибудь оживший покойник – чушь и ерунда.
На «чушь и ерунду» Кравцов слегка обиделся.
– Я пишу про оживших покойников, – сказал он, – именно для того, чтобы немного отвлечь от действительно мерзкого. Потому что все понимают: игра, не всерьез, понарошку…
Она обиду уловила – мгновенно.
– Извини, я не про твои романы… Они действительно увлекают, интересно написаны, Паша мне давал. Но ничего таинственного и необъяснимого мне как-то не вспоминается. Разве что Чертова Плешка…
Из глубин памяти Кравцова тут же всплыло это, слышанное в детстве, название. Но подробностей он не помнил. Знал только, что «плешкой» здесь зовут не лишенную волос часть черепа, но место, где по каким-то причинам ничего из земли не растет или растет очень плохо. Встречаются такие места порой в еловых или смешанных лесах – на земле лишь слой опавших листьев или хвои, ни травинки, ни былинки, даже грибов не бывает. И на полях случается: на каком-то участке точно так же сеют, как и на остальной площади, – а не вырастает ничего. Одно слово – плешка.
Наташка рассказала, что в детстве часто бывала у родственников в Антропшино – одна ветвь семейства Архиповых жила там. Порой приходилось возвращаться затемно. Не одной, чаще всего с подругами. Ну и пугали друг друга по пути страшилками о Чертовой Плешке. Дескать, если пересекать ночью долину Славянки – из Спасовки в Антропшино или обратно – можно совершенно непредсказуемо попасть на такое место, где ничего не растет и где ориентация абсолютно теряется. Местность горизонтально-ровная, не понять, вверх или вниз идешь по склону. Всегда при этом на землю опускается ночной туман – ни звезд, ни светящихся вдали окон домов не видно. Никаких ориентиров. И люди там пропадают. Рассказывают – в легендах – об этом путники, заспорившие с пропавшими о правильном пути – и разошедшиеся с ними. Спасшиеся, проплутав всю ночь, обычно обнаруживали себя на рассвете в двух шагах от спасовских или антропшинских огородов. Спутники их исчезали навсегда – никто и никогда их больше не видел, даже мертвыми. В общем, история вполне подходящая для ночной дороги, – заставляет шагать быстрее и внимательнее присматриваться к смутно видимым ориентирам.
Вернувшийся с пустым подносом Козырь услышал окончание рассказа жены и внес в него свою лепту. Оказывается, во многих вариантах легенды фигурирует нечто белое и движущееся. То смутно видимая в тумане белая лошадь, куда-то бредущая. То белый автомобиль, тоже смутно и издалека видимый, бесшумно и медленно куда-то катящий. Причем – характерный штрих – навсегда исчезали как раз те люди, которые устремлялись по направлению, указанному этими белыми проводниками. Ушедшие в другую сторону находили в конце концов дорогу.
Кравцову показалось, что на протяжении рассказа мужа Наташа хочет что-то сказать – но не говорит.
Закончив свой вариант страшилки, Паша сказал, что сходит запереть гараж и пристройки. И тут же добавил:
– Ты только не прими это за намек: мол, пора и честь знать. Посидим еще, мы и десятой доли всего друг другу не рассказали…
Когда он вышел с большой связкой ключей, Наташа проводила его удивленным взглядом. Очевидно, в загородном доме Ермаковых так тщательно запираться не было принято. Тем более в присутствии двух охранников.
Потом она сказала – как-то неуверенно, словно уже говоря, все еще сомневалась – стоит ли:
– Знаешь, Паша тебе не все рассказал… Дело в том, что однажды… В общем, мы тоже… Шли из Антропшино, от Архиповых, водила Пашу знакомиться перед свадьбой… Вроде тропа сто раз хоженная – но заплутали. Не знаю уж, на Чертову Плешку угодили или нет – трава росла, но коротенькая, как свежескошенная… Но едва ли там косить бы кто стал – кочка на кочке. Идем, идем, туман вокруг, вроде и прямо держаться стараемся, а все равно кружим. Лошадей, правда, белых не встречали. Машин тоже.
Кравцов заинтересовался. Это уже не десятый пересказ, где основу трудно отличить от фантастических наслоений.
– И как выбрались? Так до рассвета и кружили?
Она ответила еще более неуверенно:
– Нет… Я от девчонок слышала, что если парень с девушкой… ну, с действительно девушкой, то можно… А мы еще… И раньше я… В общем, первый раз мы – там.
– Помогло?
– Не знаю. Плохо помню, как потом шли… Но дома оказались задолго до рассвета, потому что…
Вернулся Козырь, и она на полуслове сменила тему, заговорив громче:
– Ты ведь еще фотографий наших не видел! Никаких, с самой свадьбы! Ермаков, доставай… А вы, господин писатель, пожалуйте сюда, на диван…
Кравцову – впервые за вечер – послышались в ее голосе легкие нотки фальши. А может, ему просто хотелось их услышать.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что одна из теней – большая, бездонно-черная – движется иначе, чем другие. Но два человека, сидевшие на неосвещенной веранде (в темноте светились лишь огоньки их сигарет), к числу таковых – очень внимательных – наблюдателей не относились. И не замечали ничего.
Может, оно и к лучшему. Потому что – опять же внимательный наблюдатель – мог приблизиться почти вплотную к подозрительной тени и успеть разглядеть, что это человек, затянутый в обтягивающий черный комбинезон. Но скорее всего, никто и ничего толком разглядеть бы не успел, умерев секундой раньше, – а трупы ни внимательностью, ни наблюдательностью не отличаются.
А так охранники сидели на веранде и медленно, растягивая удовольствие, допивали вино. Тихонько разговаривали. Вообще-то полагалось бодрствовать одному из них, а второму спать вполглаза, не раздеваясь, с оружием наготове… Но тут уж сам принципал, проставивший угощение, был виноват в нарушении инструкции.
Тень – та самая, большая и опасная – продолжала бесшумное и почти незаметное глазу движение. И спустя какое-то время расположилась напротив крылечка веранды. Чтобы оказаться рядом с беспечными охранниками, тени требовалось две секунды. Чтобы убить обоих – еще одна. Но тень застыла неподвижно.
Непогашенный окурок прочертил ночь трассирующей пулей и упал к ногам человека в черном комбинезоне. Ступени крыльца заскрипели под грузными шагами. Один из охранников вышел в сад, остановился, постоял, всматриваясь в темноту. Человек в черном мог снести ему голову, не сходя с места, – полоска вороненой, не дающей отблеска стали в его руке как раз дотянулась бы до горла. Но человек стоял молча и неподвижно.
Охранник прошагал обратно. Не присаживаясь, потоптался на веранде, договариваясь с напарником о времени смены. Потом ушел в дом. Второй остался на вахте.
Человек в саду казался высеченной из антрацита статуей – ни один, пусть самый архивнимательный наблюдатель не уловил бы теперь ни малейшего движения.
Человек умел ждать. Он ждал много лет.
И был готов подождать еще.
– Э-э, брат, да ты, похоже, у рыболовов со всего берега улов собрал для этого кадра… – подколол Пашка, рассматривая снимок: на нем стоявший на берегу молодой Кравцов согнулся под тяжестью двух баснословных связок здоровенных рыбин.
– Вот еще, – возмутился Кравцов. – Это Казахстан, Паша. Казахи рыбу испокон не ловили и не ели. Почти непуганая. Тем более – охранная зона военного объекта. Рыбный Клондайк, Эльдорадо. Там ловят не покуда клюет, а до тех пор, пока улов унести могут. И без сетей, на крючок – все равно излишки не продашь, в каждой семье свой рыбак есть… Раков тоже немеренно – руками, без всяких ловушек, с фонариком, полные ведра набирали.
– А это – море? Арал или Каспий? – показал Пашка на обширный – до горизонта – водоем за спиной у молодого Кравцова.
– Озеро. Балхаш. Но от моря мало отличается – большое, солоноватое. В принципе летом – курорт. Если приехать на две недели и точно знать, что на четырнадцатый день полетишь обратно…
– А ты не пробовал сейчас – именно так, на недельку, порыбачить? Нынче ведь многие закрытые городки открыли для въезда….
– Пробовал… – протянул Кравцов, удивившись Пашиной догадливости. – Год назад попробовал, благо все допуски и подписки еще в силе оставались… Мне, дураку, надо было взять билет в Казахстан, а на объект попросту, через дыру в периметре, благо знал их наперечет… Но я, как умная Маша, официальное заявление написал на посещение…
– И что?
– До сих пор икается… Пригласили в Большой Дом – якобы заполнить бумажку какую-то. И четыре с половиной часа на допросе продержали.
– Зубы напильником пилили и требовали признаться, что на ЦРУ работаешь?
– Ну это ты «Арбатских деток» начитался… Я и сам толком не понял, что их интересовало. Гоняли по кругу: с кем рядом служил, да чем занимался, да не замечал ли чего странного… А в чем дело, так и не сказали. У меня впечатление сложилось – стряслось там что-то нештатное колоссальных размеров. Словно бы рвануло так, что уже не найти крайних и виноватых, даже по кусочкам не собрать. Но официально ничего не сообщали, да и нечему там вроде так взрываться…
Наташа в этом разговоре не участвовала. Ее служба на затерянных в степи объектах и всевозможные рыбные Клон-дайки не интересовали. Но когда пошли снимки более свежие – сделанные на литературных тусовках – активно присоединилась. В современной литературе популярных жанров она разбиралась неплохо. Зато теперь больше молчал Пашка.
Кравцов, впрочем, в комментариях был скуп:
– Одно скажу про пишущую братию: пьют ничуть не меньше офицеров.
– А это кто? – показала Наташа на изображение человека с глубоко посаженными глазами и тяжелым лицом. Тот стоял в самом центре группового снимка, единственный из присутствующих держа в руке зажженную сигарету. Среди обступивших человека с сигаретой находился и Кравцов – ничем почти не отличающийся от сегодняшнего.
– Это Мэтр, – сказал Кравцов и назвал фамилию. – Я у него проходил нечто вроде литературного ликбеза. Циничный оказался мужик до ужаса. Говорил прямо: главное писать не хорошо, но продаваемо… Хотя наука его пригодилась.
– Знаешь, я читала его вещи… – медленно сказала Наташа. – Да и кто их не читал… По книгам он примерно таким и представлялся, с таким взглядом. Странные книги… Если бы у Терминатора – того, из первого фильма – прорезалась страсть к писательству, то получилось бы нечто похожее.
Кравцов коротко согласился. Не хотел развивать тему. Свежи были в памяти странные обстоятельства, предшествующие смерти Мэтра; говорили о них между своими шепотом, на ухо…
…Наконец вечер воспоминаний, плавно перешедший в ночь, завершился. От предложения заночевать здесь – никуда, мол, эти плиты не денутся – Кравцов отказался. Перед уходом он ненадолго остался с Пашкой наедине.
– Возьмешь одного из моих лбов в попутчики? – спросил Козырь. – Наташке скажем, что я что-нибудь в вагончике позабыл…
– Дойду сам, не маленький… – сухо откликнулся Кравцов. – И кажется мне, что зря ты от нее эту историю прячешь. Так или иначе выплывет… Да и мне, дорогой друг, по-моему, ты далеко не все рассказал.
Он посмотрел Пашке прямо в глаза. Тот выдержал взгляд, не смутившись. И ответил так, что Кравцов ему почти поверил:
– Брось, ничего я за душой не прячу… А что история не полная, обрывочная, так извини, я и сам ведь многого не знаю…
…В последней фразе Пашка-Козырь не лукавил. Многого он действительно не знал. Например, не знал, что первый удар, нанесенный Сашком Динамиту, в переводе с японского именовался очень красиво: полет ласточки над вечерним морем…
Первый Парень – III
Удар должен был отсечь руку – правую кисть. Не отсек. Рука метнулась навстречу – не то надеясь отвести или остановить безжалостное лезвие, не то просто рефлекторно. Два пальца упали на землю. Указательный и средний. Кровь не ударила струей – в последовавшие несколько секунд. Так всегда и бывает – спазматическое сжатие сосудов.
А потом уже стало не понять, откуда хлещет и льется красное.
Самое страшное было – звуки. Вернее, почти полное их отсутствие. Один умирал, другой убивал – и оба молчали. Тяжелое дыхание. Стон рассекаемого воздуха. Шлепки стали о плоть. Скрежет – о кость. Наконец – уже не крик – булькающий клекот – неизвестно какой по счету удар рассек горло.
После этого все кончилось – для Динамита – довольно быстро. Но Сашок Зарицын рубил и рубил неподвижное тело…
…За неделю до этого ему и в кошмарном сне не могло привидеться, что он убьет человека.
Сашок совсем не был, вопреки мнению Козыря, инфантильным оболтусом, до сих пор играющим в детские игры.
Четыре года назад его двоюродный брат, живший в городе, предложил подзаработать надомной работой – раскрашиванием оловянных солдатиков. Кустари в полуподпольной конторе на Васильевском острове с сомнением посмотрели на двух пареньков (предпочитали они девушек, как более аккуратных и обязательных), но все-таки выдали краски и оловянные фигурки – самые простые, так называемые сувенирные, не требовавшие особой исторической точности и слишком тщательной прорисовки деталей.
Кузен вскоре отказался от внешне несложной работы – времени она отнимала больше, чем думалось поначалу, а расценки на «сувенирку» оказались мизерные. А Сашок втянулся, у Сашка обнаружился талант, Довольно скоро он перешел к коллекционным солдатикам, выпускаемым на наш рынок ограниченными партиями (большая часть шла за рубеж). Работа усложнилась – каждая деталь амуниции и старинной формы, причудливой и пестрой, прорисовывалась тщательно и в полном соответствии с исторической правдой. Крохотные воины не были, как в сувенирке, некими усредненными «русскими гусарами» или «французскими гренадерами» – мундиры на коллекционных фигурках точнейшим образом соответствовали своему времени и своему полку, вплоть до самого внимательного подбора оттенка изображавших ткань красок…
Но и оплачивалась коллекционка соответствующе. Мать (Сашок рос без отца) поначалу отнеслась к занятию сына негативно – вонь от красок шла изрядная. Однако когда вдруг обнаружилось, что плоды двухнедельных трудов Сашка оценены примерно в размере ее месячной зарплаты, получаемой в совхозе, – мнение матери о «баловстве» сына изменилось мгновенно. Она расчистила заваленный всякой ерундой рабочий стол покойного отца и повесила сверху яркую лампу. И уже не норовила, как прежде, отправить сына принести воды или окучить картошку, застав его за раскрашиванием…
Спустя полтора года он перешел на новую ступень – стал рисовать образцы коллекционных фигурок, по которым работали художники, готовившие модели для отливок. Теперь приходилось самому рыться в исторических книжках и проводить долгие часы у музейных витрин, делая эскизы мундиров, амуниции и оружия.
Именно оружие привлекало его больше всего. В пятнадцать лет Сашок сделал свою первую копию гусарской сабли. Оружие являлось чистейшей воды бутафорией, годной лишь украшать ковер, – тщательно выполненная рукоять крепилась к пустым ножнам.
Это было неинтересно, он стал ходить за шесть километров в совхозную кузницу – научиться работать с металлом.
Ничего не вышло, сельские кузнецы вымирали как класс, и таланты местного кузнеца дяди Андрея лежали в основном в области истребления несметного количества пива. Но увидев кузнечное дело в списке предлагаемых одним питерским техникумом специальностей, Сашок не стал сомневаться, где продолжать среднее образование.
А где-то глубоко росла и крепла мечта, потихоньку переходя в уверенность – мечта об историческом факультете ЛГУ. Ни мать, ни знакомые не поняли бы такого выбора – историк в их списке уважаемых или хотя бы приемлемых профессий никак не значился. Но окружающие давно существовали в каком-то параллельном измерении, а Сашок жил в мире, где ревели трубы, и гулко бахали медные бомбарды, и хоругви панцирных гусар на всем скаку врубались в ряды ощетинившейся багинетами пехоты…
Интерес к изготовлению оружия поневоле породил интерес к приемам владения им. Историческим фехтованием в Ленинграде середины восьмидесятых можно было заниматься единственным людям и в единственном месте – каскадерам на киностудии «Лен-фильм»; любители-неформалы пребывали в глубоком подполье, под вечной угрозой статьи об изготовлении и хранении. Попробовав записаться в фехтовальный клуб «Мушкетер», Сашок ушел, едва поглядев на первое занятие – тыканье жалким псевдооружием показалось смешной и постыдной профанацией…
Пришлось до всего доходить самоучкой, кое-что придумывая самому, но большей частью осваивая фехтовальные приемы по книжкам – старым, с желтыми ломкими страницами (солдатики не были заброшены, просто ушли на второй план, доходы от них позволяли посещать букинистов). На то, чтобы выучить по книге, без живого учителя, какое-нибудь простенькое движение «ин кварте – ин секста», уходили долгие часы тренировок. Сашок осваивал все без разбору – школы всех стран и народов, приемы для всех видов холодного оружия. Многое отбрасывал – казавшееся надуманным и ритуально-смешным. В результате у него сформировался некий собственный стиль, во многом напоминающий дворовую драку, с приемами, не рассчитанными на внешние эффекты, жестокими и действенными. Философскую составляющую восточных боевых искусств Сашок пропускал, не читая… Рыцарские принципы западных школ – тоже.
Один – но на редкость эффективный – прием показал, как ни странно, старик Ворон, неслышно возникший за спиной, когда Сашок осваивал «рубку лозы». Взял шашку, показал, ушел – все молча. Клинок в узловатой руке старика странным образом – словно законы физики, касавшиеся массы и инерции, его не касались – мгновенно менял траекторию, и боковой удар обрушивался уже сверху. Сашок удивился такому умению: неужто старый успел послужить в Первой Конной? Да нет, едва ли, скорее в Отечественную у Доватора… Но прием запомнил и с немалым трудом выучил.
Поначалу он любил тренироваться на графских развалинах – место навевало подходящее настроение, да и бывало обычно безлюдным. Сашок облюбовал выступающий из стены остаток какой-то металлической несущей конструкции, подвешивал на него обрубок бревна и до седьмого пота отрабатывал удары. Когда рука начинала неметь, а глаза застилала усталость, ему чудилось, что он слышит голоса, далекие и неразборчивые. Наверное, тех, кто жил здесь много лет назад, когда шпаги и палаши служили не только музейными экспонатами… Тех, кто знал, как поет в руке сталь, рассекающая воздух и плоть, – а теперь наблюдал за Сашком из непредставимого далека, пытаясь помочь советом… Потом – в одночасье – его визиты во дворец прекратились. Показалось – странные вещи могут померещиться в долгие часы одиночества, – что один из голосов перешел от слов к делу. Что движения сжимающей клинок руки – не совсем его. Что направляют удары два разума и две воли… Бред, конечно, – но тренировки Сашка продолжились за домом, на задах участка. Там никто не толкал под руку. Но голоса (или голос?) изредка продолжали звучать…
– Это все Кравцов, эколог несчастный, – наябедничал Пашка, разливая остатки «Рыцарского замка» – рейнского вина, идеально, по его мнению, сочетающегося с российской дичью. – Специально ведь мазал – красивые, дескать, слишком…
– И правильно, – снова улыбнулась Наташка. – Сережке и Андрюшке, когда вырастут, ты по воронам в парке стрелять предложишь?
Упомянутые Ермаковы-младшие были представлены гостю и получили от него в подарок книжки с дарственной надписью автора – хотя мать заметила, что кравцовские триллеры читать им рановато. Сейчас отпрыски уже спали, вечер стоял поздний. Застолье старые приятели продолжали втроем.
– Так что пусть птицы пока полетают, ребят подождут, – продолжала Наташка. – У нас и без того есть что на стол поставить. – Стол, действительно, ломился от изобилия закусок.
Кравцов же, за всеми тостами и беспорядочными воспоминаниями минувших дней, внезапно понял – спустя пятнадцать лет – странную вещь: оказывается, он тогда был влюблен в Наташку Архипову. Вот так. Наверное, нельзя было быть с ней знакомым и не влюбиться хоть капельку. Как теперь понял Кравцов-взрослый, юный Ленька в те годы не просто ничем не выдал своих чувств, но и сам себе не отдавал в них отчета. Надо думать, срабатывал некий внутренний тормоз: это девушка Динамита. Ныне, вероятно, такое препятствие его бы не остановило, но тогда… А вот Пашка-Козырь…
Кравцов резко оборвал мысль. Смутное чувство – что от трагедии, разыгравшейся между Сашком, Динамитом и Наташей, выиграл лишь Козырь – оснований подозревать в чем-то старого друга не давало.
Наташка осталась той же красавицей. Пожалуй, на вкус Кравцова, стала еще привлекательнее. Исчезли девичья порывистость и совсем легкая, пришедшая из детства угловатость, Наташка чуть-чуть располнела и сейчас являла собой тот тип русской красоты, от которой теряли голову поэты и художники российского золотого века…
И писатели, товарищ Кравцов, и писатели, добавил он мысленно.
Это казалось чудом. Ему часто приходилось наблюдать внезапную метаморфозу, столь характерную для сельских женщин: как вчерашняя бойкая девчонка, первой из сверстниц выскочив замуж и родив ребенка, буквально на глазах превращается в бесформенно-целлюлитную матрону, – что особенно заметно на фоне ее подружек, чуть повременивших с замужеством.
И – все вернулось. Только вместо девушки Динамита перед ним была жена Пашки-Козыря…
Хорошо, что Паша не владеет телепатией, подумал Кравцов. А вот Натали… Говорят, что такие вещи женщины понимают без слова и жестов, по флуктуациям мужского биополя…
Застолье тем временем приближалось к логическому концу. Козырь поднялся, собрал на поднос излишки закусок, добавил непочатую бутылку (как отметил Кравцов, с самым малоградусным содержимым). Сказал, направляясь к двери:
– Снесу ребятам, пусть и они отпразднуют…
Наташка едва заметно поморщилась. Встретив Кравцова, она после первых приветствий сказала примерно с таким же, как сейчас, выражением лица:
– У нас в семействе прибавление…
«Прибавлением» оказались двое плечистых охранников, демонстративно державших поясные кобуры на виду, под распахнутыми пиджаками. Правда, чересчур гориллообразными они не выглядели. У одного было даже вполне интеллигентное лицо. Напоминал он студента университета, на досуге – чисто как хобби, без ущерба занятиям – увлекающегося вольной борьбой. Надо понимать, при выборе этой парочки внешние данные сыграли для Пашки не последнюю роль. Но Натали не оценила его стараний. Она понятия не имела об истинной судьбе «убежавшего» Чака, о подозрениях и догадках Кравцова и Паши. И злилась на непонятно зачем притащенный в Спасовку конвой… Впрочем, чтобы заметить следы этой злости, надо было очень внимательно всматриваться. Ум Наташи не уступал красоте – ни тогда, ни теперь.
Пашка вышел. Они остались вдвоем. Кравцов не знал, что сказать.
Наверное, в рассказах о шестом женском чувстве есть доля истины. Возможно, что-то такое Наташка ощутила… И не стала продолжать звучавший легко и непринужденно (втроем!) разговор об их юных годах. Но и повиснуть неловкому молчанию не дала. Задала беспроигрышный вопрос – о творческих планах Кравцова.
Чем вывела его из слегка обалдевшего состояния, возникшего от осознания того, что юношеская влюбленность пятнадцать лет провела в тщательно замаскированной засаде, чтобы нанести удар в самый негаданный момент.
Творческие планы у Кравцова, честно говоря, пока не оформились. Не успел составить – слишком недавно вернулась сама возможность писать. Зато имелся другой план.
Почему бы, собственно, не начать с нее? – подумал он. Как источник информации, Наташка не хуже любого иного, коренная спасовка. Заодно не будет лезть всякая дурь в голову…
– Задумал большой роман, – сказал Кравцов непринужденно (так, по крайней мере, ему самому казалось). – Нечто в духе Стивена Кинга, но с поправкой на российскую действительность. Почему в каком-нибудь крохотном городишке штата Мэн может существовать изнаночная жизнь – мистическая, загадочная, страшная, а в нашем селе – нет? В общем, сейчас собираю материалы обо всяких страшилках и пугалках из сельской жизни. Обо всем таинственном и необъяснимом… Ты никаких подобных историй не помнишь? Местных, оригинальных, спасовских?
– Страшилки… – медленно повторила она. – Знаешь, когда Светка Лузина – помнишь, подругами мы были? – сидит на седьмом месяце, ждет четвертого, а старшие трое растут в обносках и впроголодь, и в день получки ее муж приходит без копейки денег, но с канистрой бодяжного спирта, и Светка с горя к той канистре плотно прикладывается… – вот это действительно страшно. На этом фоне какой-нибудь оживший покойник – чушь и ерунда.
На «чушь и ерунду» Кравцов слегка обиделся.
– Я пишу про оживших покойников, – сказал он, – именно для того, чтобы немного отвлечь от действительно мерзкого. Потому что все понимают: игра, не всерьез, понарошку…
Она обиду уловила – мгновенно.
– Извини, я не про твои романы… Они действительно увлекают, интересно написаны, Паша мне давал. Но ничего таинственного и необъяснимого мне как-то не вспоминается. Разве что Чертова Плешка…
Из глубин памяти Кравцова тут же всплыло это, слышанное в детстве, название. Но подробностей он не помнил. Знал только, что «плешкой» здесь зовут не лишенную волос часть черепа, но место, где по каким-то причинам ничего из земли не растет или растет очень плохо. Встречаются такие места порой в еловых или смешанных лесах – на земле лишь слой опавших листьев или хвои, ни травинки, ни былинки, даже грибов не бывает. И на полях случается: на каком-то участке точно так же сеют, как и на остальной площади, – а не вырастает ничего. Одно слово – плешка.
Наташка рассказала, что в детстве часто бывала у родственников в Антропшино – одна ветвь семейства Архиповых жила там. Порой приходилось возвращаться затемно. Не одной, чаще всего с подругами. Ну и пугали друг друга по пути страшилками о Чертовой Плешке. Дескать, если пересекать ночью долину Славянки – из Спасовки в Антропшино или обратно – можно совершенно непредсказуемо попасть на такое место, где ничего не растет и где ориентация абсолютно теряется. Местность горизонтально-ровная, не понять, вверх или вниз идешь по склону. Всегда при этом на землю опускается ночной туман – ни звезд, ни светящихся вдали окон домов не видно. Никаких ориентиров. И люди там пропадают. Рассказывают – в легендах – об этом путники, заспорившие с пропавшими о правильном пути – и разошедшиеся с ними. Спасшиеся, проплутав всю ночь, обычно обнаруживали себя на рассвете в двух шагах от спасовских или антропшинских огородов. Спутники их исчезали навсегда – никто и никогда их больше не видел, даже мертвыми. В общем, история вполне подходящая для ночной дороги, – заставляет шагать быстрее и внимательнее присматриваться к смутно видимым ориентирам.
Вернувшийся с пустым подносом Козырь услышал окончание рассказа жены и внес в него свою лепту. Оказывается, во многих вариантах легенды фигурирует нечто белое и движущееся. То смутно видимая в тумане белая лошадь, куда-то бредущая. То белый автомобиль, тоже смутно и издалека видимый, бесшумно и медленно куда-то катящий. Причем – характерный штрих – навсегда исчезали как раз те люди, которые устремлялись по направлению, указанному этими белыми проводниками. Ушедшие в другую сторону находили в конце концов дорогу.
Кравцову показалось, что на протяжении рассказа мужа Наташа хочет что-то сказать – но не говорит.
Закончив свой вариант страшилки, Паша сказал, что сходит запереть гараж и пристройки. И тут же добавил:
– Ты только не прими это за намек: мол, пора и честь знать. Посидим еще, мы и десятой доли всего друг другу не рассказали…
Когда он вышел с большой связкой ключей, Наташа проводила его удивленным взглядом. Очевидно, в загородном доме Ермаковых так тщательно запираться не было принято. Тем более в присутствии двух охранников.
Потом она сказала – как-то неуверенно, словно уже говоря, все еще сомневалась – стоит ли:
– Знаешь, Паша тебе не все рассказал… Дело в том, что однажды… В общем, мы тоже… Шли из Антропшино, от Архиповых, водила Пашу знакомиться перед свадьбой… Вроде тропа сто раз хоженная – но заплутали. Не знаю уж, на Чертову Плешку угодили или нет – трава росла, но коротенькая, как свежескошенная… Но едва ли там косить бы кто стал – кочка на кочке. Идем, идем, туман вокруг, вроде и прямо держаться стараемся, а все равно кружим. Лошадей, правда, белых не встречали. Машин тоже.
Кравцов заинтересовался. Это уже не десятый пересказ, где основу трудно отличить от фантастических наслоений.
– И как выбрались? Так до рассвета и кружили?
Она ответила еще более неуверенно:
– Нет… Я от девчонок слышала, что если парень с девушкой… ну, с действительно девушкой, то можно… А мы еще… И раньше я… В общем, первый раз мы – там.
– Помогло?
– Не знаю. Плохо помню, как потом шли… Но дома оказались задолго до рассвета, потому что…
Вернулся Козырь, и она на полуслове сменила тему, заговорив громче:
– Ты ведь еще фотографий наших не видел! Никаких, с самой свадьбы! Ермаков, доставай… А вы, господин писатель, пожалуйте сюда, на диван…
Кравцову – впервые за вечер – послышались в ее голосе легкие нотки фальши. А может, ему просто хотелось их услышать.
5
Темный сад у дома Ермаковых слабо освещали три источника: луна в небе, горящий в отдалении у дороги фонарь и окно, за которым друзья детства отмечали встречу. Каждое дерево и каждый куст в результате отбрасывали по три тени разом – сад тонул в их переплетении. Некоторые тени медленно двигались – порождавшая их луна ползла по небу.Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что одна из теней – большая, бездонно-черная – движется иначе, чем другие. Но два человека, сидевшие на неосвещенной веранде (в темноте светились лишь огоньки их сигарет), к числу таковых – очень внимательных – наблюдателей не относились. И не замечали ничего.
Может, оно и к лучшему. Потому что – опять же внимательный наблюдатель – мог приблизиться почти вплотную к подозрительной тени и успеть разглядеть, что это человек, затянутый в обтягивающий черный комбинезон. Но скорее всего, никто и ничего толком разглядеть бы не успел, умерев секундой раньше, – а трупы ни внимательностью, ни наблюдательностью не отличаются.
А так охранники сидели на веранде и медленно, растягивая удовольствие, допивали вино. Тихонько разговаривали. Вообще-то полагалось бодрствовать одному из них, а второму спать вполглаза, не раздеваясь, с оружием наготове… Но тут уж сам принципал, проставивший угощение, был виноват в нарушении инструкции.
Тень – та самая, большая и опасная – продолжала бесшумное и почти незаметное глазу движение. И спустя какое-то время расположилась напротив крылечка веранды. Чтобы оказаться рядом с беспечными охранниками, тени требовалось две секунды. Чтобы убить обоих – еще одна. Но тень застыла неподвижно.
Непогашенный окурок прочертил ночь трассирующей пулей и упал к ногам человека в черном комбинезоне. Ступени крыльца заскрипели под грузными шагами. Один из охранников вышел в сад, остановился, постоял, всматриваясь в темноту. Человек в черном мог снести ему голову, не сходя с места, – полоска вороненой, не дающей отблеска стали в его руке как раз дотянулась бы до горла. Но человек стоял молча и неподвижно.
Охранник прошагал обратно. Не присаживаясь, потоптался на веранде, договариваясь с напарником о времени смены. Потом ушел в дом. Второй остался на вахте.
Человек в саду казался высеченной из антрацита статуей – ни один, пусть самый архивнимательный наблюдатель не уловил бы теперь ни малейшего движения.
Человек умел ждать. Он ждал много лет.
И был готов подождать еще.
6
У Кравцова тоже оказались с собой фотографии. Будучи в городе, отобрал в отдельный альбом самые, по его мнению, интересные – именно в ожидании сегодняшней встречи.– Э-э, брат, да ты, похоже, у рыболовов со всего берега улов собрал для этого кадра… – подколол Пашка, рассматривая снимок: на нем стоявший на берегу молодой Кравцов согнулся под тяжестью двух баснословных связок здоровенных рыбин.
– Вот еще, – возмутился Кравцов. – Это Казахстан, Паша. Казахи рыбу испокон не ловили и не ели. Почти непуганая. Тем более – охранная зона военного объекта. Рыбный Клондайк, Эльдорадо. Там ловят не покуда клюет, а до тех пор, пока улов унести могут. И без сетей, на крючок – все равно излишки не продашь, в каждой семье свой рыбак есть… Раков тоже немеренно – руками, без всяких ловушек, с фонариком, полные ведра набирали.
– А это – море? Арал или Каспий? – показал Пашка на обширный – до горизонта – водоем за спиной у молодого Кравцова.
– Озеро. Балхаш. Но от моря мало отличается – большое, солоноватое. В принципе летом – курорт. Если приехать на две недели и точно знать, что на четырнадцатый день полетишь обратно…
– А ты не пробовал сейчас – именно так, на недельку, порыбачить? Нынче ведь многие закрытые городки открыли для въезда….
– Пробовал… – протянул Кравцов, удивившись Пашиной догадливости. – Год назад попробовал, благо все допуски и подписки еще в силе оставались… Мне, дураку, надо было взять билет в Казахстан, а на объект попросту, через дыру в периметре, благо знал их наперечет… Но я, как умная Маша, официальное заявление написал на посещение…
– И что?
– До сих пор икается… Пригласили в Большой Дом – якобы заполнить бумажку какую-то. И четыре с половиной часа на допросе продержали.
– Зубы напильником пилили и требовали признаться, что на ЦРУ работаешь?
– Ну это ты «Арбатских деток» начитался… Я и сам толком не понял, что их интересовало. Гоняли по кругу: с кем рядом служил, да чем занимался, да не замечал ли чего странного… А в чем дело, так и не сказали. У меня впечатление сложилось – стряслось там что-то нештатное колоссальных размеров. Словно бы рвануло так, что уже не найти крайних и виноватых, даже по кусочкам не собрать. Но официально ничего не сообщали, да и нечему там вроде так взрываться…
Наташа в этом разговоре не участвовала. Ее служба на затерянных в степи объектах и всевозможные рыбные Клон-дайки не интересовали. Но когда пошли снимки более свежие – сделанные на литературных тусовках – активно присоединилась. В современной литературе популярных жанров она разбиралась неплохо. Зато теперь больше молчал Пашка.
Кравцов, впрочем, в комментариях был скуп:
– Одно скажу про пишущую братию: пьют ничуть не меньше офицеров.
– А это кто? – показала Наташа на изображение человека с глубоко посаженными глазами и тяжелым лицом. Тот стоял в самом центре группового снимка, единственный из присутствующих держа в руке зажженную сигарету. Среди обступивших человека с сигаретой находился и Кравцов – ничем почти не отличающийся от сегодняшнего.
– Это Мэтр, – сказал Кравцов и назвал фамилию. – Я у него проходил нечто вроде литературного ликбеза. Циничный оказался мужик до ужаса. Говорил прямо: главное писать не хорошо, но продаваемо… Хотя наука его пригодилась.
– Знаешь, я читала его вещи… – медленно сказала Наташа. – Да и кто их не читал… По книгам он примерно таким и представлялся, с таким взглядом. Странные книги… Если бы у Терминатора – того, из первого фильма – прорезалась страсть к писательству, то получилось бы нечто похожее.
Кравцов коротко согласился. Не хотел развивать тему. Свежи были в памяти странные обстоятельства, предшествующие смерти Мэтра; говорили о них между своими шепотом, на ухо…
…Наконец вечер воспоминаний, плавно перешедший в ночь, завершился. От предложения заночевать здесь – никуда, мол, эти плиты не денутся – Кравцов отказался. Перед уходом он ненадолго остался с Пашкой наедине.
– Возьмешь одного из моих лбов в попутчики? – спросил Козырь. – Наташке скажем, что я что-нибудь в вагончике позабыл…
– Дойду сам, не маленький… – сухо откликнулся Кравцов. – И кажется мне, что зря ты от нее эту историю прячешь. Так или иначе выплывет… Да и мне, дорогой друг, по-моему, ты далеко не все рассказал.
Он посмотрел Пашке прямо в глаза. Тот выдержал взгляд, не смутившись. И ответил так, что Кравцов ему почти поверил:
– Брось, ничего я за душой не прячу… А что история не полная, обрывочная, так извини, я и сам ведь многого не знаю…
…В последней фразе Пашка-Козырь не лукавил. Многого он действительно не знал. Например, не знал, что первый удар, нанесенный Сашком Динамиту, в переводе с японского именовался очень красиво: полет ласточки над вечерним морем…
Первый Парень – III
Сашок. Лето 1990 года
…В переводе с японского это звучало красиво: полет ласточки над вечерним морем. Но воздух рассекла не быстрокрылая птичка – холодная сталь клинка.Удар должен был отсечь руку – правую кисть. Не отсек. Рука метнулась навстречу – не то надеясь отвести или остановить безжалостное лезвие, не то просто рефлекторно. Два пальца упали на землю. Указательный и средний. Кровь не ударила струей – в последовавшие несколько секунд. Так всегда и бывает – спазматическое сжатие сосудов.
А потом уже стало не понять, откуда хлещет и льется красное.
Самое страшное было – звуки. Вернее, почти полное их отсутствие. Один умирал, другой убивал – и оба молчали. Тяжелое дыхание. Стон рассекаемого воздуха. Шлепки стали о плоть. Скрежет – о кость. Наконец – уже не крик – булькающий клекот – неизвестно какой по счету удар рассек горло.
После этого все кончилось – для Динамита – довольно быстро. Но Сашок Зарицын рубил и рубил неподвижное тело…
…За неделю до этого ему и в кошмарном сне не могло привидеться, что он убьет человека.
Сашок совсем не был, вопреки мнению Козыря, инфантильным оболтусом, до сих пор играющим в детские игры.
Четыре года назад его двоюродный брат, живший в городе, предложил подзаработать надомной работой – раскрашиванием оловянных солдатиков. Кустари в полуподпольной конторе на Васильевском острове с сомнением посмотрели на двух пареньков (предпочитали они девушек, как более аккуратных и обязательных), но все-таки выдали краски и оловянные фигурки – самые простые, так называемые сувенирные, не требовавшие особой исторической точности и слишком тщательной прорисовки деталей.
Кузен вскоре отказался от внешне несложной работы – времени она отнимала больше, чем думалось поначалу, а расценки на «сувенирку» оказались мизерные. А Сашок втянулся, у Сашка обнаружился талант, Довольно скоро он перешел к коллекционным солдатикам, выпускаемым на наш рынок ограниченными партиями (большая часть шла за рубеж). Работа усложнилась – каждая деталь амуниции и старинной формы, причудливой и пестрой, прорисовывалась тщательно и в полном соответствии с исторической правдой. Крохотные воины не были, как в сувенирке, некими усредненными «русскими гусарами» или «французскими гренадерами» – мундиры на коллекционных фигурках точнейшим образом соответствовали своему времени и своему полку, вплоть до самого внимательного подбора оттенка изображавших ткань красок…
Но и оплачивалась коллекционка соответствующе. Мать (Сашок рос без отца) поначалу отнеслась к занятию сына негативно – вонь от красок шла изрядная. Однако когда вдруг обнаружилось, что плоды двухнедельных трудов Сашка оценены примерно в размере ее месячной зарплаты, получаемой в совхозе, – мнение матери о «баловстве» сына изменилось мгновенно. Она расчистила заваленный всякой ерундой рабочий стол покойного отца и повесила сверху яркую лампу. И уже не норовила, как прежде, отправить сына принести воды или окучить картошку, застав его за раскрашиванием…
Спустя полтора года он перешел на новую ступень – стал рисовать образцы коллекционных фигурок, по которым работали художники, готовившие модели для отливок. Теперь приходилось самому рыться в исторических книжках и проводить долгие часы у музейных витрин, делая эскизы мундиров, амуниции и оружия.
Именно оружие привлекало его больше всего. В пятнадцать лет Сашок сделал свою первую копию гусарской сабли. Оружие являлось чистейшей воды бутафорией, годной лишь украшать ковер, – тщательно выполненная рукоять крепилась к пустым ножнам.
Это было неинтересно, он стал ходить за шесть километров в совхозную кузницу – научиться работать с металлом.
Ничего не вышло, сельские кузнецы вымирали как класс, и таланты местного кузнеца дяди Андрея лежали в основном в области истребления несметного количества пива. Но увидев кузнечное дело в списке предлагаемых одним питерским техникумом специальностей, Сашок не стал сомневаться, где продолжать среднее образование.
А где-то глубоко росла и крепла мечта, потихоньку переходя в уверенность – мечта об историческом факультете ЛГУ. Ни мать, ни знакомые не поняли бы такого выбора – историк в их списке уважаемых или хотя бы приемлемых профессий никак не значился. Но окружающие давно существовали в каком-то параллельном измерении, а Сашок жил в мире, где ревели трубы, и гулко бахали медные бомбарды, и хоругви панцирных гусар на всем скаку врубались в ряды ощетинившейся багинетами пехоты…
Интерес к изготовлению оружия поневоле породил интерес к приемам владения им. Историческим фехтованием в Ленинграде середины восьмидесятых можно было заниматься единственным людям и в единственном месте – каскадерам на киностудии «Лен-фильм»; любители-неформалы пребывали в глубоком подполье, под вечной угрозой статьи об изготовлении и хранении. Попробовав записаться в фехтовальный клуб «Мушкетер», Сашок ушел, едва поглядев на первое занятие – тыканье жалким псевдооружием показалось смешной и постыдной профанацией…
Пришлось до всего доходить самоучкой, кое-что придумывая самому, но большей частью осваивая фехтовальные приемы по книжкам – старым, с желтыми ломкими страницами (солдатики не были заброшены, просто ушли на второй план, доходы от них позволяли посещать букинистов). На то, чтобы выучить по книге, без живого учителя, какое-нибудь простенькое движение «ин кварте – ин секста», уходили долгие часы тренировок. Сашок осваивал все без разбору – школы всех стран и народов, приемы для всех видов холодного оружия. Многое отбрасывал – казавшееся надуманным и ритуально-смешным. В результате у него сформировался некий собственный стиль, во многом напоминающий дворовую драку, с приемами, не рассчитанными на внешние эффекты, жестокими и действенными. Философскую составляющую восточных боевых искусств Сашок пропускал, не читая… Рыцарские принципы западных школ – тоже.
Один – но на редкость эффективный – прием показал, как ни странно, старик Ворон, неслышно возникший за спиной, когда Сашок осваивал «рубку лозы». Взял шашку, показал, ушел – все молча. Клинок в узловатой руке старика странным образом – словно законы физики, касавшиеся массы и инерции, его не касались – мгновенно менял траекторию, и боковой удар обрушивался уже сверху. Сашок удивился такому умению: неужто старый успел послужить в Первой Конной? Да нет, едва ли, скорее в Отечественную у Доватора… Но прием запомнил и с немалым трудом выучил.
Поначалу он любил тренироваться на графских развалинах – место навевало подходящее настроение, да и бывало обычно безлюдным. Сашок облюбовал выступающий из стены остаток какой-то металлической несущей конструкции, подвешивал на него обрубок бревна и до седьмого пота отрабатывал удары. Когда рука начинала неметь, а глаза застилала усталость, ему чудилось, что он слышит голоса, далекие и неразборчивые. Наверное, тех, кто жил здесь много лет назад, когда шпаги и палаши служили не только музейными экспонатами… Тех, кто знал, как поет в руке сталь, рассекающая воздух и плоть, – а теперь наблюдал за Сашком из непредставимого далека, пытаясь помочь советом… Потом – в одночасье – его визиты во дворец прекратились. Показалось – странные вещи могут померещиться в долгие часы одиночества, – что один из голосов перешел от слов к делу. Что движения сжимающей клинок руки – не совсем его. Что направляют удары два разума и две воли… Бред, конечно, – но тренировки Сашка продолжились за домом, на задах участка. Там никто не толкал под руку. Но голоса (или голос?) изредка продолжали звучать…