Васина Нина. Шпион, которого я убила

   Марго делает ей знак рукой, чтобы не мешала. Лена переходит на шепот.
   Комната старика в очках сумрачна. В фотографиях на стене — одни лошади.
   Лошади мордами, крупным телом и издалека — на траве. Старик в постели читает газету. На тумбочке рядом парит чашка. В прихожей на столике у зеркала лежит зонт, ключи, кошелек и удостоверение. Марго смотрит удостоверение. Вздыхает.
   — Пока, — заявляет она, — все совершенно бесперспективно. Совершенно.
   — А ты соберись, — напирает Лена, — мне было девятнадцать, он сломал меня, как высохший цветок! Он точно должен был сделать карьеру, а потом затаился за границей!
   — Да нет же, — устало смотрит на часы Марго. — Он живет где-то рядом.
   Любит лошадей и все еще работает.
   — Он приходил ко мне двадцать шесть лет назад. Гордый, хорошо одетый, но все равно такой же коренастый и кривоногий, как раньше. Им в КГБ тогда еще ноги не выправляли. Сказал, что пришел попрощаться.
   — Я последний раз предложил тебе пойти со мной.
   — А я послала тебя.
   — Послала, — кивает старик, — но дала.
   — Я не дала! Ты силой меня взял!
   — Попалась! — тычет старик пальцем в миллиметре от лица Марго. — А говорила — два раза! Три! Три! Три! А гордая была — настоящая княгиня.
   — Идиот, я и была княгиня.
   Марго проходит сквозь старика, уворачивающегося от рук Лены.

25. Балерина

   Надежда несет на подносе чашку кофе и оранжевый мармелад в вазочке.
   Помреж, посмотрев на нее поверх очков, вдыхает глубоко, потом в долгом выдохе спускает ноги на пол и надевает халат.
   — Что? Не нравится? — Надежда осторожно нюхает парок из чашки.
   — Надя, к хорошему кофе не надо принюхиваться, он пахнет из кухни на всю квартиру!
   Пока Михаил Петрович варит новый кофе. Надежда сосет мармелад, а когда шершавая сахарная оболочка исчезает, достает прозрачную мармеладину изо рта и смотрит сквозь нее на свет из окна.
   — Рассказывай, — просит Михаил Петрович.
   — Больше не будет обысков, — решительно заявляет Надежда.
   — Ну? И что же ты для этого сделала?
   — Я — ничего… Это Кошелка, она читает подряд все газеты, она сказала, что если отнести компромат в газету, то все уладится.
   — Кошелка — это?.. Ах да, гардеробщица Кошелкина. И что, у нее был какой-то компромат на этих бравых красавцев в штатском?
   — Да нет. Компромат был у меня. Вернее, не у меня, а в зажигалке, которую я случайно обнаружила под подлокотником кресла в шестом ряду партера. Я не знала, что в зажигалке пленка, и пока не нашла вторую такую же в костюмерной…
   — Минуточку, — застывший у плиты помреж медленно повернулся к играющей с прозрачной мармеладиной Надежде, — я не понял. Что это за шпионские страсти, какая зажигалка?
   — Михал Петрович, вы только не волнуйтесь…
   — Посмотри на меня. — Помреж склонился к сидевшей за столом Надежде. — Я. Не. Волнуюсь. Я просто хочу понять. Ты нашла в театре зажигалку?
   — Две, — вздыхает Наденька.
   — Две зажигалки? Бред какой-то… Постой, эти бесконечные обыски, это… У тебя искали именно эти зажигалки?
   — Я не знаю. Они же ни разу не сказали, что именно ищут!
   — Ну да, ну да… Ты, верно, нашла в театре множество самых невероятных предметов, все их тщательно запрятала, поэтому не могла решить точно, что именно надо этим людям из ФСБ?
   — Вот вы и злитесь, а я так готовилась к этому разговору!
   — Я не злюсь, — бесцветным голосом сообщил помреж, равнодушно наблюдая, как черная пена из турки с шипением заливает плиту.
   — Я решила все вам рассказать, потому что много думала и придумала наконец. Я согласна.
   — Что?
   — Я согласна жить с вами. Мне нравится, как вы пахнете, то есть… Мне не противен ваш запах, даже когда вас стошнило в театре…
   — Бог мой?! — сел на табуретку помреж.
   — Вы не волнуйтесь, вы были тогда без сознания, все вас очень жалели. А Людмила даже плакала.
   — Не отвлекайся!
   — Не буду. Я присмотрелась к вам и поняла, что вполне смогу пережить ваши маразмы и привыкнуть к некоторым странностям.
   — Никто не просит тебя привыкать! И потом, у меня нет маразмов и странностей!
   — Ну и отлично, хотя маразмы есть у всех.
   — Надежда, ты решила принять мое предложение и поэтому сейчас выложишь все свои тайны?
   — Нет, не все! Я рассказываю про пленки, потому что и вы пострадали.
   Больше вас не тронут. Не будут обыскивать квартиру, меня тоже не будут раздевать догола в вашем кабинете. Я же заметила, какое тяжелое впечатление это на вас производит.
   — Да что ты сделала, объясни, наконец! Ты имеешь какое-то отношение к убийству в театре?
   — Нет. Но первую зажигалку оставил именно этот труп на унитазе.
   — Ты нашла зажигалку умершего? За это в тюрьму не сажают, — категорично произнес помреж. — Почему ты ее сразу не отдала? При первом же обыске?
   — А вдруг меня кто-то видел в туалете возле трупа?
   — Тебя, — значительно кивнул головой помреж, — в мужском туалете, да?
   — Ну да, — Надежда опустила глаза. — Я же искала этого блондина.
   — Зачем? — перешел на шепот помреж.
   — Он показался мне странным, у него был идиотский галстук, он вел себя как шпион! И я оказалась права — он прилепил зажигалку жвачкой под подлокотником кресла!
   — Где эта зажигалка? — возбудился помреж. Надежда молча достает из кармана джинсов зажигалку.
   — Ты уже носишь ее с собой?
   — Я же сказала — обысков больше не будет. Пленку из нее я отвезла в редакцию газеты, позавчера в утреннем выпуске уже был этот материал.
   Помреж идет в комнату и возвращается с лупой.
   — Видишь этот значок? — Он предлагает и Надежде посмотреть сквозь увеличительное стекло. — Это товарный знак швейцарской фирмы. Это золото.
   — Я знаю, — пожимает плечами Надежда. — Внутри такой же.
   — Внутри?
   — Ну да. Я ее открывала в костюмерной, чтобы достать пленку.
   — Где она?.. Ах, да. А вторая?
   — Там же, где спрятала. В театре.
   — Прекрасно. Одевайся. Едем в театр!
   — Мы и так туда едем сегодня вечером. Вы обещали, что пойдем на спектакль, как зрители. Будем сидеть в партере, в антракте гулять в фойе и пить шампанское.
   — Сегодня? «Собор Парижской богоматери»? Ах, да… Тогда как же? Тогда вечером и возьмешь? Я хотел сказать, что вторую зажигалку надо срочно достать и вместе с этой и с подробным письменным объяснением отнести в отдел, как его?
   Какой отдел был написан на постановлении об обыске? Подожди, я посмотрю, у меня записано, — помреж опять идет в комнату.
   Надежда обреченно вздыхает.
   — Вы хотите, чтобы я так сделала, да? — спрашивает она возвратившегося в кухню помрежа. — Именно сейчас, когда все успокоилось после этой газеты?
   — Мне кажется, что так полагается сделать.
   — А если меня арестуют?
   — Не волнуйся, у меня есть средства оплатить хорошего адвоката. Ты же ничего не сделала! Ты никого не убивала, не прятала трупы! Конечно, ты скрыла вещественное доказательство, кажется, это так называется в Уголовном кодексе, но явка с повинной…
   — Михал Петрович! Я могла бы еще поторговаться до того, как отдала пленку в газету! А теперь они с меня семь шкур спустят!
   — А мы напишем жалобу в Верховный суд! — не сдается помреж.
   — Вы действительно этого хотите?
   — Да. Это будет правильно. Мы должны поступать правильно и честно.
   — А ваше желание опекать меня, — потупилась Надежда, — не превратилось в манию создания непреодолимых трудностей, чтобы потом восхищать и меня и себя усилиями по их преодолению?
   — Я не понимаю, что ты говоришь. Это я-то создаю непреодолимые трудности? Это я сюда притащил такое? — помреж раскрутил на столе зажигалку. — Кстати, сколько стоит?
   Надежда сказала сколько.
   Помреж присвистнул и сел. Потом оживился.
   — Вот тебе и хорошее объяснение! Если бы ты полезла под кресло в шестом ряду за обычной пластмассовой зажигалкой, а потом ее прятала, это было бы подозрительно! А так — исключительно корыстные соображения заставили тебя…
   Подожди, а где ты взяла вторую зажигалку?
   — Нашла в костюмерной, — бормочет Надежда.
   — Что творится с этими шпионами? Почему-то они теряют секретные материалы, — вдохновенно обдумывает ситуацию помреж и не замечает, как сжалась Надежда.
   — А можно не писать объяснительную, не идти в этот отдел? — кивает она на записную книжку помрежа. — Можно я позвоню женщине из их ведомства, вот, у меня есть визитка.
   — Звони сейчас! — возбудился помреж.
   — В полседьмого утра?
   — Мы должны просчитать ситуацию заранее. Если ее не окажется на месте?
   На всякий случай составим заранее и объяснительную. Ты звони, а я набросаю черновик!

26. Учительница

   Звонок телефона. Ева Николаевна только вернулась с утренней пробежки и открыла краны в ванной.
   — Есть! — говорят ей в трубку. — Сработала прослушка!
   — Где? — спрашивает Ева, вытирая пот с лица полотенцем.
   — В квартире помощника режиссера.
   — Это который попал в больницу? Переведите пленку на текстуру и перегоните мне по почте. Кто заговорил?
   — Булочкина.
   Звонок телефона. Ева Николаевна стала одной ногой в ванну. Она берет трубку со стеклянной полочки.
   — Это Надежда, — робко и грустно.
   — Слушаю тебя, Надежда Булочкина.
   — Я хочу сдаться. То есть я хочу поговорить, а вы потом сами решите…
   — Ты по какому телефону? — Ева сверяет числа Надежды с теми, которые у нее высветились на табло. — Отлично. Через десять минут я тебе перезвоню. Не выходи из дома. Ты одна?
   — Нет. С Михал Петровичем.
   — Пусть он тоже не выходит. Десять минут!
   Звонок телефона. Ева Николаевна замерла под прохладным душем. Она закрывает кран, чертыхается, выходит из ванны и берет со стеклянной полочки трубку.
   — Ева Николаевна? Рита Тиглер.
   — Не знаю такой.
   — Это же я, Марго!
   — А, извини, забыла твою фамилию. Что-нибудь в школе?
   — Нам надо поговорить. А ты стоишь голыми ногами на кафеле и мерзнешь.
   Одевайся, я подожду.
   — Да. У меня напряженное утро. — Ева косится на лужицу у ног. — Постарайся уложиться в полторы минуты, или поговорим позже.
   — Полторы? Ладно, попробую. Сколько вы заплатите, если я найду тело?
   — Какое тело? — цепенеет Ева.
   — Тело мужчины спрятано в театре, без меня не найдете. Это агент вашей конторы.
   — Я приняла информацию, посоветуюсь с начальством — перезвоню.
   Ева выбегает из ванной и голая несется к себе в комнату. Уже пришла почта, она садится к экрану под тихий колокольчик и, дрожа, читает несколько страниц материала. Итак, обе зажигалки нашла Надежда Булочкина. Раскручиваясь в кресле, Ева смотрит в потолок и думает. Потом вызывает наряд охраны на адрес квартиры помощника режиссера.
   Звонок телефона. Это Кошмар.
   — Что будешь делать с Булочкиной?
   — Мы встретимся вечером в театре. Я решила не форсировать события. Она отдаст вторую зажигалку перед спектаклем. Надеюсь, что та будет с пленкой. Я направила охрану на адрес помрежа, — докладывает Ева. — Ясновидящая Марго просит денег за обнаружение тела.
   — А как поживает осветитель? Он ничего не потребовал за обнаружение этого тела?
   — Марат Устинов уверен, что Служба безопасности и военная разведка в сговоре. Он хочет уйти на покой, предварительно раскопав веский компромат по этому сговору.
   — Он хочет уйти на покой с вами? — уточняет Кошмар.
   — Совместных планов мы пока не строили. Вчера вечером Устинов показал место в костюмерной, где он обнаружил раненого агента Службы. Я ему верю. Зачем Устинову прятать тело?
   — Ева Николаевна, — вздыхает в трубку Кошмар, — все это плохо пахнет.
   Первый раз у меня такое дело, когда все бессмысленно. Уцепиться не за что. В этих парадоксах бессмысленности есть что-то недосягаемо простое, что мне пока не удается ухватить, поскольку я привык к запрограммированным сложностям.
   Получается, что, если Устинов прав насчет сговора, наш отдел должен расследовать это дело с максимальной осторожностью. И если он не прав, наш отдел должен расследовать это дело…
   — С максимальной осторожностью, — продолжила Ева. — Чего мы, в конце концов, боимся, полковник Кошмар?
   — Примитива. Бойтесь полного примитива, майор Курганова. Это такая убийственная вещь в нашей службе, которая не поддается анализу и прогнозированию. Я вам говорил, что люблю гулять на кладбище?
   — Говорили, — вздыхает Ева.
   — Так вот. Вчера, к примеру, я поймал себя на том, что корректирую надписи на памятниках. Минимум четверым прекраснейшим офицерам и исполнительным воинам я бы сменил эпитафии на одну фразу: «Погорел на примитиве». Или, к примеру: «Жизнь — примитивна, не утруждай себя разгадыванием».
   — Полковник Кошмар, — вкрадчиво интересуется Ева, — не хотите ли поужинать с шикарной блондинкой, которая защитила докторскую по психоанализу?
   — Нет. Спасибо. Это ваша подруга, я знаю. Что бы вы написали на моей могиле?
   — Я вас умоляю! По иронии судьбы я уже прочла надпись на своей могиле.
   Да, у меня есть могила на кладбище, небольшой камень на ней, и на камне надпись. Когда я прочла эту надпись, я поняла, что самый неожиданный подарок — это что напишут близкие и знакомые на твоей могиле.
   — Что вы говорите? И что там написали?
   — «Ты — самая», три точки. Все.
   — Хорошая надпись, — помолчав, заметил Кошмар.
   — Оставьте возможность своим близким сделать последний подарок. Не спрашивайте заранее, что они там напишут.
   — А если это будет полнейший и банальнейший примитив? Типа: «Верному товарищу и исполнительному работнику от скорбящих коллег»?!
   — Тогда и посмеетесь напоследок!
   — Двадцать тысяч и ни копейки больше, — вдруг категорично заявляет Кошмар.
   — Что?!
   — Ясновидящей Тиглер можете предложить не больше двадцати тысяч.
   Марго поджидала Еву у школы. До начала второго урока оставалось пятнадцать минут.
   — Двадцать тысяч, — проговорила Ева, проходя мимо.
   Марго задержала ее за рукав и прошептала, оглядевшись:
   — Надо поговорить. Срочно.
   — Двадцать тысяч. Разговоры не помогут. Это решаю не я, мне приказано не отступать от суммы ни на копейку.
   — Да что ты все о деньгах! — зашипела Марго, увлекая Еву за собой в кладовку.
   В сумраке маленькой комнатки, среди ведер, завешенных тряпками, и могучих швабр, Марго, волнуясь, рассказала Еве о мальчике Иосифе из третьего "В".
   — Понимаешь, — шептала она возбужденно, — я ничего не могу поделать. Я позвонила его родителям еще три дня назад, они отвели мальчика на анализы, но анализы ничего не показали.
   — Как это — позвонила родителям?
   — Я представилась медсестрой из школы, сказала, что у мальчика плохое самочувствие, что его надо показать врачам и срочно сделать некоторые анализы.
   Потом я позвонила второй раз, когда анализы ничего не показали, а шестеро любящих, вполне умственно здоровых взрослых стали уверять меня, что мальчик просто переутомился! Ну не сволочи? У него менингит, в школе может начаться эпидемия, что мне делать?
   — Подожди, дай подумать, — опешила Ева. — Какие шестеро взрослых?
   — Папа, мама, две бабушки, два дедушки и жена дедушки по матери от первого брака, видишь, их даже больше шести! Я переговорила со всеми.
   — И что, никто…
   — Никто! Говорят как заведенные, что у мальчика музыкальная школа, фигурное катание и шахматы по четвергам, кто хочешь устанет, а что голова болит, так у кого она не болит в загрязненном мегаполисе! Вчера они дозвонились в Управление народного образования и пожаловались на терроризирующую их медсестру школы!
   — Подожди, мальчика можно спасти?
   — Да нет же-э-э-э, — стонет Марго, — никого из них уже нельзя спасти! Я только хотела, чтобы его изолировали от других детей!
   — А когда… — замялась Ева, — когда он умрет?
   — Через пару дней, я думаю. Понимаешь, весь идиотизм положения в том, что теперь, когда я все это заварила, мне придется уйти из школы. Если директор начнет свое расследование, я, конечно, могу прикинуться просто сердобольной тетей учительницей, которой не понравился бледный вид третьеклассника. Но я ведь преподаю в старших классах и вообще не имею никакого отношения к начальной школе! Что делать?
   — Пойдем к директору, — решилась Ева.
   — И что?
   — Все объясним. По крайней мере, он именно тот человек, который отвечает за благополучие и здоровье учеников. А значит — будем надеяться — перестраховщик.
   — Да как я ему это объясню?! — повысила голос Марго. — Вот так, запросто, расскажу, что Ио уже третий день лепит в моей квартире фигурки из пара?
   — Я объясню! — повысила голос Ева. Дверь кладовки открылась, и перед женщинами возник удивленный директор.
   — Что здесь происходит? — спросил он и через пять минут очень сильно пожалел, что вообще забрел на первый этаж и услышал крики в кладовке уборщиц.
   Ева Николаевна с полминуты соображала, как бы начать объяснение, а Маргарита Францевна причитала как заведенная: «Викентий Павлович, миленький, вы только не волнуйтесь!», пока у директора от ее причитаний не начали трястись руки.
   — Понимаете, — бормотала Ева, — эта женщина обладает исключительным даром предвидения, она может многое предсказать, и вот сейчас она точно знает, что мальчик из третьего класса болен менингитом, а его домашние…
   — Викентий Павлович, вы только не волнуйтесь, вам еще из РОНО не звонили? Нет? Ну и не волнуйтесь, миленький, — причитала Марго, поглаживая отвороты пиджака и поправляя галстук директора.
   — Молча-а-ать! — неожиданно для себя заорал директор и топнул ногой.
   Женщины замолчали.
   Через минуту директор уже набирал номер «Скорой» и категорическим голосом требовал госпитализации ребенка, на несколько минут потерявшего сознание в школе.
   — На что он жалуется? — Директор задумался с трубкой у рта. Марго стала долбить себя указательным пальцем в лоб. — На голову! Очень, говорит, голова болит, все показания на менингит. Что? Нет, я не медик. Хуже. Я — директор школы.
   Положив трубку, он по селектору потребовал привести к нему Иосифа Н. из третьего "В".
   Глазастый мальчик прятался за классной руководительницей и крепко держал ее за руку.
   — Ося, — наклонился через стол директор. — У тебя болит голова?
   — Не-а!
   Директор уставился на Маргариту Францевну.
   Марго поверх очков строго посмотрела на мальчика.
   — Иосиф, — укоризненно повела она глазами, — вчера вечером у тебя очень сильно болела голова, но ты ничего не сказал бабушке, потому что хотел посмотреть сериал. Правильно? Правильно, — кивнула Марго. — А утром пол вдруг поплыл, и ты стал падать и разбил вазу. Правильно?
   Мальчик завороженно кивнул.
   — Вот так и получается, что на перемене ты опять отключился на пару минут, как бы выпал из времени и ничего не помнишь. Это было в коридоре.
   Правильно?
   Мальчик опять кивнул.
   — Ну вот, — удовлетворенно поправила очки Марго. — Получается, что ты потерял сознание.
   — Как это? — вытаращила глаза классная третьего "В".
   — А вдруг у мальчика — менингит? — строго спросила ее Марго. — Пусть его понаблюдают врачи пару дней. Вы — против?
   — А родители?.. — попробовала сопротивляться учительница. — Сообщить…
   — Вот врачи и сообщат! — прервала ее Марго. — Вы можете поехать с мальчиком, так, Викентий Павлович? Или медсестру отправите?
   — Я поеду, — обняла и прижала к себе мальчика учительница. — У тебя болит головка? — спросила она в запрокинутое к ней детское лицо.
   — Не-а!
   Через пятнадцать минут, наблюдая из окна, как мальчика и учительницу усаживают в «Скорую», директор пробормотал, что чувствует себя полным идиотом.
   — Викентий Павлович, я вас понимаю, попробуйте и вы меня понять, — сказала на это Марго.
   Убедившись, что врач «Скорой» записал у себя в листке «Подозрение на менингит», Марго потеряла к происходящему всякий интерес.
   — Я даже не буду пытаться, — ответил директор, не поворачиваясь. — Это черт знает что происходит!
   — А вы все-таки попытайтесь, войдите в мое положение и подпишите заявление об уходе.
   — Какое еще заявление? — Директор резко повернулся и с удивлением обнаружил, что Маргарита Францевна сняла очки, закинула в кресле ногу на ногу и закуривает сигарету. — Почему это вы курите у меня в кабинете?!
   — Я больше не буду, честное слово, — она с удовольствием выдохнула дым.
   — Мое заявление об уходе.
   — Ну, знаете!.. Нет, у меня просто нет слов. Заявление об уходе в начале учебного года?! Но почему?!
   На крик директора в кабинет заглянула секретарша. Марго движением руки с сигаретой показала ей исчезнуть.
   — Потому что через пару дней вы меня не сможете больше видеть.
   Во-об-ще.
   — Почему?!
   — Ну, вдруг этому мальчику станет хуже и он умрет, — неопределенно проговорила Марго, стряхивая пепел на пол.
   — Почему?!
   — Потому что у него менингит.
   — Почему?!
   — Сядьте, — приказала Марго, и директор послушно прошел за свой стол. — Вам же только что все объяснили. Вам сказали, что я — ясновидящая? Сказали. Что вы все — «почему» да «почему»? Вы не сможете меня больше видеть, понимаете?
   — А если… А если он не умрет?
   — Умрет. Подписывайте.
   — Это какой-то бред, — директор отшвырнул от себя лист бумаги с заявлением.
   — Хотите сигаретку? — спросила Марго и затянулась, прищурившись.
   Ева Николаевна в этот день провела урок любви к Родине. Насколько вообще понятие любви к Родине соотносится с безопасностью жизнедеятельности, она точно объяснить не смогла. Она не смогла объяснить, что такое Родина вообще и за что надо любить свой город, улицу и подъезд в частности. Перед ее глазами все еще маячила тень «Скорой», увозившей веселого мальчика Осю, слова не ложились, это был как раз тот момент, когда лучше о любви помолчать.
   — По-вашему, получается, что это вовсе и не любовь, а просто какая-то ответственность, — не выдержала молчания Евы девочка с тугими косичками.
   — Кто тебя заплетает? — вдруг спросила Ева.
   — Бабушка, — удивленно ответила девочка.
   — Сидела? В смысле, бабушка сидела или ее не коснулись репрессии?
   — Не коснулись. Но она сидела за кражу картошки с поля, — притихшая девочка опустила глаза.
   — А у меня дед сидел за то, что его контузило на войне и он потерял винтовку.
   — А у меня тетку посадили в тринадцать лет за опоздание на завод!
   — А у меня дед сейчас под следствием, — заявил Костя Вольский.
   Наступила тишина.
   — Костя, ты уверен, что хочешь говорить об этом? — нарушила тишину Ева.
   — А что? Мы же про Родину говорим, правильно? Давайте определимся с понятиями. Если кому интересно, то я определился. Родина — это родня. И все. Не место, не смородина, не клины журавлей. И тогда что получается? — Костя встал и оглядел одноклассников. — Родня у всех есть старая и молодая. Старики наши собирают бутылки на помойках, малышня видит конфеты только на Новый год, а среднее поколение не может найти достойную работу. Наша Родина в жопе. Нет-нет!
   — поднял он руку, призывая зашумевший класс к тишине. — Мы пока еще не там. Мы пока еще надеемся на лучшее, на перемены. А вот мой дед на свою профессорскую зарплату и пенсию может сейчас прокормить только одну породистую собаку.
   — А этому американцу, говорят, грозит двадцать лет в колонии строгого режима, — вздохнул с последней парты Миша Скворец. — Неужели и твоего деда посадят?
   — Да, Костя, расскажи подробно, как это он предал Родину, то есть свою родню? — повернулась с первой парты к Вольскому Лейла.
   — Он не мог предать Родину, — развел руками Костя. — Потому что Родина — это он сам!
   Ева вдруг резко встала, опрокинув стул. Заевшей пленкой перед ней прокручивался урок, на котором Мятушкин назвал Костю… «Заткнись, умник», — сказал он. Именно так! Умник!
   — И ты решил помочь деду материально? — спросила Ева, сглотнув напряжение в горле.
   — Вы мне смешны. — Костя брезгливо дернул рукой. — Думаете, мой дед один такой? Поинтересуйтесь на досуге личностью некоего Сутегина, сотрудника Института США и Канады. Он сидит уже полтора года. Бедный лектор из Обнинского центра высоких технологий! Что он там продал врагам? Неужели секреты атомных подводных лодок? — кривлялся Костя. — Ну да, мы же великая держава, у нас лучшие в мире подводные лодки, есть что продавать! Или нет, Ева Николаевна?
   — Костя, не кричи. — Ева подняла стул.
   — Так есть что продавать или нет? — не может успокоиться Вольский. — А перед ним, помните, судили военного за доклад в Экологическую комиссию ЮНЕСКО.
   Кругом одни враги! Подайте Родине на пропитание! Ну-ка расскажите нам, как выжить на пятьсот шестьдесят рублей зарплаты младшего научного сотрудника! А ведь это они, младшие научные, наш умственный потенциал — самое дорогое. Мы все, — Костя устало обвел класс рукой, — обречены на голод и войны, если не объединим мир. Даже против воли этого самого мира. А объединить его можно, только объединив военные стратегии. Шпионы всех стран, объединяйтесь!
   — Аминь! — стукнул по парте Коля Фетисов. — Сменим тему митинга. У твоего деда есть собака? Какой породы?
   — Нет у него собаки, — сник Костя. — Я у него вместо собаки.
   — Смотрите, — показала Ева в окно. — Снег пошел.
   Ребята подошли к окнам. Снег валил крупный, падал на школьный двор дырявой простыней еще далекой зимы, заглушая звуки и усыпляя боль.
   — А мы все умрем, — сказал, как приговорил, Игнат. — На кой черт тогда учиться выживать?