Страница:
— Спасибо, нет. Я знаю место, где готовят хороший глинтвейн ночью.
— Спасибо, нет, — чуть поклонился Кошмар, повторяя ее отказ. — Общественных мест не посещаю. Не знаю, как вы, а я не хочу, чтобы меня пристрелили ночью в кафе. Это неэстетично.
— Где вы хотите, чтобы вас пристрелили? — заинтересовалась Ева.
— На кладбище. Исключительно на кладбище. Я туда езжу каждую неделю и по полчаса гуляю между могилами.
— А вас никто не называл…
— Называл. Мой шофер называл меня извращением. Он позавчера сказал своей жене: «…Этот извращенец опять гулял по кладбищу. Не иначе, присматривает там себе молоденьких вдовушек».
Ева посмотрела на веселого Кошмара с нескрываемой грустью и поинтересовалась:
— В этом месте я должна рассмеяться?
— Боже упаси! Как вы уговорили старика не стреляться?
— Забрала оружие, когда он заснул после коньяка. А почему вы не вмешались? Ведь его квартира прослушивается, вы должны были знать о звонке Кости ко мне?
— Я очень рад, что вы со мной работаете, — заявил Кошмар. — Очень.
Потому что вы не только умны, чувствительны, как, впрочем, и полагается женщине, но и логичны. Ваши действия подчиняются особой здоровой логике. А действия начальства Службы — нет.
— Вы хотите сказать…
— Да. Я хочу сказать, что руководство отдела внешней разведки с удовольствием бы поставило точку в этом расследовании именно пулей из «браунинга», выпущенной профессорской рукой. Это многое бы упростило и всех устроило. Но, естественно, до того, как Дедовым был подписан отказ от показаний.
8. Балерина
9. Учительница
— Спасибо, нет, — чуть поклонился Кошмар, повторяя ее отказ. — Общественных мест не посещаю. Не знаю, как вы, а я не хочу, чтобы меня пристрелили ночью в кафе. Это неэстетично.
— Где вы хотите, чтобы вас пристрелили? — заинтересовалась Ева.
— На кладбище. Исключительно на кладбище. Я туда езжу каждую неделю и по полчаса гуляю между могилами.
— А вас никто не называл…
— Называл. Мой шофер называл меня извращением. Он позавчера сказал своей жене: «…Этот извращенец опять гулял по кладбищу. Не иначе, присматривает там себе молоденьких вдовушек».
Ева посмотрела на веселого Кошмара с нескрываемой грустью и поинтересовалась:
— В этом месте я должна рассмеяться?
— Боже упаси! Как вы уговорили старика не стреляться?
— Забрала оружие, когда он заснул после коньяка. А почему вы не вмешались? Ведь его квартира прослушивается, вы должны были знать о звонке Кости ко мне?
— Я очень рад, что вы со мной работаете, — заявил Кошмар. — Очень.
Потому что вы не только умны, чувствительны, как, впрочем, и полагается женщине, но и логичны. Ваши действия подчиняются особой здоровой логике. А действия начальства Службы — нет.
— Вы хотите сказать…
— Да. Я хочу сказать, что руководство отдела внешней разведки с удовольствием бы поставило точку в этом расследовании именно пулей из «браунинга», выпущенной профессорской рукой. Это многое бы упростило и всех устроило. Но, естественно, до того, как Дедовым был подписан отказ от показаний.
8. Балерина
У входа в подъезд Надежда настолько ослабела от потуг мысленно решить проблему со скорейшим возвращением в театр, настолько устала, представляя покачивающегося на стойке упакованного брюнета, что стала падать, предупредив в накатившей пелене бесчувствия:
— Сейчас потеряю сознание…
Помреж подхватил ее сзади и держал, прижав к себе, пока нажимал кнопки на двери. Лестница извивалась зловещими клавишами, множась стократно, и Надежда не попадала ногами на ступеньки. Тогда помреж вдруг взял ее на руки, подкинув для более удобного уложения, и Надежда спокойно констатировала: «Так не бывает!..» — и повторяла эту фразу про себя, пока ее не усадили на пол в прихожей.
— Раздевайтесь, — приказал помреж.
Надежда сидя стала расшнуровывать кроссовки. Потом стащила куртку. Она осторожно поднялась с пола и заглянула на шум в кухню. Помреж возился у стола.
Он был в фартуке. На фартуке устрашающе розовыми мордами скалились три поросенка.
— Можете осмотреть квартиру, — сказал он. Надежда осмотрела две комнаты, посетила туалет и пересчитала бутылочки с шампунем, банки с кремами, гелями, ароматическими солями, пеной для ванн, тюбики с кремами для и после бритья. Всего двадцать шесть. На зеркале — ни пятнышка.
— Большая ванная, ты заметила? Надежда уставилась на помрежа, пытаясь понять, что означает это «ты».
— Я говорю, что ванная большая, потому что сделана некоторая перестройка. Вот эта стена выдвинута в комнату. Комната, правда, стала на полтора метра меньше. Не шестнадцать квадратных, а четырнадцать и три. Ты меня понимаешь?
«Ничего не понимаю!» — с отчаянием подумала Надежда, но послушно кивнула.
— Ты можешь переночевать в этой комнате. Я сплю в большой. Но сначала сделаешь мне кое-что.
— Что?
— Сними свои идиотские очки. Надежда сняла очки. Теперь глаза прятать стало трудней.
— Теперь сними резинки с хвостов.
Надежда освободила волосы. Помреж осторожно погладил ее рукой по голове — совершенно естественным жестом. Голубовато-синие, оранжевые и зеленые концы смешались, и казалось, что каштановые волосы просто отливают неестественными цветами, как в ярком свете уличных реклам.
— И что теперь? — вздохнула Надежда.
— Иди в ванную и вымой ноги.
— Ноги?..
— Да. Именно ноги. Потому что именно твои ноги мне нужны.
Пошатываясь, Надежда бредет в ванную. Она пытается обдумать, какой такой вид сексуального извращения предполагает участие только ног. Но ее воображение, вероятно, от сильной усталости, полностью атрофировалось. Не вытираясь, босиком, с закатанными у щиколоток джинсами, она ищет помрежа и обнаруживает его лежащим на полу в большой комнате. Он лежит на животе, чуть расставив руки в стороны и повернув голову набок.
— Ты должна стать мне на спину и потоптаться там. Пятками вдоль позвоночника, с двух сторон. Ты меня понимаешь?
— Не-е-ет…
— У меня очень болит спина, если ты по ней не потопчешься, я не смогу двигаться, потому что ущемился нерв. Это понятно?
— Я что, должна стать на вас ногами?!
— Именно ногами. Ты весишь не больше пятидесяти килограммов, ты ничего не повредишь.
— Откуда вы знаете, сколько я вешу?
— Я тебя только что тащил на руках. Приступай. Кое-как определившись с равновесием на узкой белой спине помрежа. Надежда осторожно переступила пару раз ногами с расставленными в сторону носками.
— Ближе к позвоночнику. Хорошо. Теперь попрыгай. Хорошо. Теперь топчись туда-сюда, как будто ты давишь виноград.
— Что я давлю?
— Виноград!
— А вы живете один?
— Один. Не волнуйся. Я совсем один.
— Я не волнуюсь. Я просто думаю, кого вы обычно зовете потоптаться на спине?
— Никого не зову. Вызываю «Скорую», они меня увозят в больницу и лечат уколами. Я первый раз решил так попробовать, мне врач советовал, но пока не попадался никто подходящий.
От нереальности происходящего кружилась голова, но уже через десять минут Надежда, подпевая себе и балансируя, топталась в ритм и даже плавно играла руками чуть слышную мелодию, откидывая и притягивая ее к себе, словно невидимую волну.
— Спасибо. Очень хорошо, — пробормотал еле слышно помреж.
Надежда спрыгнула на пол.
— Можно я пойду, если это все? — поинтересовалась она робко.
— Нельзя. — Помреж медленно сел, вслушиваясь в себя с каждым движением.
— Сейчас будем есть. Потом я тебе подробно объясню, зачем привел к себе домой.
Наденька уныло посмотрела на напольные часы. Почти час ночи. А ей, оказывается, еще не сказали, зачем она нужна.
— А можно — наоборот? Сначала вы скажете, зачем я здесь, а потом — еда.
— Можно. Садись, — пальцем помреж показал на кресло у окна. Надежда тут же села на пол. — Тебе двадцать один год. Ты три года живешь после детского дома в комнате в коммуналке и работаешь после училища в нашем театре в костюмерном цехе. Я проверял по документам и посылал запрос в архив детского дома. Ты не брошенный ребенок, ты совершенно одинока. Твои родители погибли, а бабушка, которая пыталась тебя растить после их смерти, умерла, когда тебе было пять лет. У тебя, — со значением проговорил помреж, уставившись в Надежду немигающими глазами, — совершенно никого нет.
Надежде стало страшно. Она пыталась вспомнить, на сколько замков закрывалась входная дверь, но не смогла. Испуганно колотилось сердце, ей даже стало себя жалко: для одного дня и труп, и маньяк-убийца одновременно — это чересчур.
— Твое одиночество губительно сказывается и на характере, и на образе жизни. — Помреж встал и теперь ходил туда-сюда по комнате. — Ты боишься окружающего мира, и мир это чувствует. Ты постоянно влипаешь в невероятные истории и вытворяешь разные странности, чтобы доказать самой себе принадлежность к этой жизни. Сколько раз ты задерживалась полицией? Кого в первую очередь приглашают на допрос в туристической гостинице, если у постояльцев что-то пропало? А знаешь, как тебя прозвали в театре?
Надежда ничего не ответила. Она нащупала очки в кармане рубашки и быстро надела их.
— Ты достаточно пластична и хорошо чувствуешь музыку. За твои экспромты со шпагатами, пируэтами и танцами в самых неподходящих местах тебя называют «балериной». Грустная шутка, не так ли? Они же не знают, что с восьми лет ты обучалась в балетной школе и не поступила в балетное училище из-за травмы колена. Но меня огорчает не это прозвище, а другое. За твой определенный вид заработка тебя еще зовут «сосалкой», ты обслуживаешь балерин, когда у них возникает внезапная потребность в сексуальных отношениях, а мужское общество недосягаемо либо в силу боязни забеременеть, либо в силу непреодолимой грубости этого самого общества. Балерины — народ особый, у них фантазии сильней реальности, как, кстати, и у тебя.
Силы покинули Надежду окончательно. Она легла на ковре на спину и почти перестала дышать. Представить, даже приблизительно, что нужно Михал Петровичу, она не могла, а предположить, что он притащил ее к себе домой, заставил вымыть ноги и топтаться на нем, чтобы потом прочесть очередную нотацию насчет ее возмутительного поведения, уже просто не хватало фантазии. Той самой, о которой он сейчас говорит.
— Ты думаешь, что мне от тебя нужно, зачем я все это говорю? Я это говорю потому, что мы с тобой очень похожи, как это ни странно звучит. Мы похожи категорическим одиночеством. Только ты влипаешь во все неприглядные истории, которые случаются в радиусе километра от того места, где ты остановилась, а я неплохо справляюсь с трудностями судьбы и работы.
— Мы не можем быть похожи, — пыталась возразить Надежда. — Вы же мужчина!
— Ты думаешь? — задумался помреж, и Надежда от удивления села.
— Вы не можете быть женщиной, — сказала она, внимательно осмотрев его с ног до головы, — у вас же борода и усы!
— Очень смешно. Я не это имел в виду. Просто уже очень давно никто из женщин не говорил мне, что я мужчина.
— Да вы просто слепы, как, впрочем, и все мужчины! — возбудилась Надежда и тут же, заметив, как он поправил очки, понизила тон:
— Извините, я имела в виду не зрение. Я хотела сказать, что наша Людмила Андреевна, например, глаз с вас не сводит. Она вообще млеет от инфантильных мужиков, у нее сразу срабатывает рефлекс перевоспитания их в сексуальных монстров… Ой, извините, я опять сказала не то…
— Перестань сводить все отношения между мужчиной и женщиной к сексу! Я сейчас с тобой разговариваю, совершенно не воспринимая тебя как женщину, но это не значит, что я не хочу, чтобы ты думала обо мне как о надежном защитнике, опоре в жизни или хорошем советчике. Именно это я имею в виду, когда говорю «мужчина»!
Надежда с сомнением посмотрела на помрежа и завелась:
— Да вы меня достали своими придирками! Какой защитник, какая опора?! В прошлом месяце вы не смогли удержать декорацию, когда упала стойка!
— Ты опять ставишь на первое место мускулы, а не ум.
— Это вы — умный?! Да вы только и делаете, что портите всем настроение своими нотациями! Вместо того чтобы договориться с мужиками-декораторщиками, вы сначала долго объясняете, что они делают не правильно, а потом еще переходите на лекцию о вреде алкоголя и никотина. Они бегают от вас, как от чумы! А художница позавчера? Она же разревелась после беседы с вами, вы думаете, что ревущая женщина лучше исправит тени на декорации? Наши примы, когда вынуждены выходить на сцену со стороны кулисы, где ваш пульт, берут в рот щепку!
— Зачем? — опешил помреж.
— Чтобы вы не навлекли на них несчастье во время выступления, потому что ваш торжественно-унылый вид и замечания собьют с творческого настроя кого хочешь! Если не верите, посмотрите у себя за пультом! Там запрятана рассохшаяся доска, она вся ободрана! А я потом эти щепки подбираю в антрактах!
— А я заказал крысиный яд, я думал — это крысы… — развел руками помреж.
— На здоровье, он вам понравится, — не может успокоиться Надежда.
— Прекратите на меня орать, — тихо, почти шепотом говорит помреж. — Постарайтесь помолчать некоторое время, потому что ваши необычайные способности изгадить свою жизнь везде, где только это удается, мне и так известны. Я вас пригласил не ругаться. Вы видели мою квартиру? Вы хорошо ее рассмотрели? — Так как Надежда, то ли от испуга, то ли послушавшись его совета, не раскрывала рта, помреж кивнул, как будто получил утвердительный ответ. — Отличная квартира, сделана продуманная перепланировка. Здесь запросто может жить семья с ребенком, и всем хватит места. Машину вы тоже видели. Еще у меня есть достаточно много акций одного строительного комбината, но это сомнительный способ заработка.
Отличная библиотека, коллекция старинных монет и один золотой слиток весом в двести граммов.
— Вы просто завидный жених, — не выдержала Надежда.
Не обращая внимания на ее слова, помреж, медленно выговаривая каждое слово, объяснил оторопевшей Наденьке, что все это он перечислил, поскольку решил написать на нее завещание. А завещание он решил написать, потому что у него не совсем здоровое сердце и уже был один инфаркт.
— Сколько вам лет? — удивилась Надежда.
— Пятьдесят один.
— Да вам еще жить и жить, успеете с завещаниями! Какой вы странный все-таки. Мне казалось, что вас от меня тошнит. — Надежда откатала низ у штанин, достала из кармана носки и стала сосредоточенно их натягивать. — Все-таки ваше поколение совершенно чокнутое. Представляю, что вы потребуете от меня за это завещание!
— Ничего. Если вам надоело ругаться с алкоголиком в коммуналке, переезжайте сюда.
— И про алкоголика знаете? Да вы навели справки не только в детдоме!
Вам странно, что я не удивлена? А потому что уже слышала подобные предложения.
Нас, работящих детдомовских девушек, даже подлавливают после восемнадцати лет некоторые одинокие старушки и старички. Мы же опекали дом для престарелых, этакий, знаете, союз никому не нужной детдомовской юности и одинокой старости.
Ничего в этом плохого нет, только вот моя подруга через год такой перспективной и сытой жизни оказалась в психушке. Очень уж любвеобильная старушка ей попалась, все хотела наставить на правильный путь.
— Подождите, не уходите. Да, мне странно, что вы не удивлены. Я ничего не планировал заранее, ничего не обдумывал. Когда вас повели на обыск в мой кабинет второй раз, я подумал, что вы обречены, и почему-то еще о том, что мне нужно срочно написать завещание.
— А вы заметили, что опять перешли со мной на «вы»?
— Не перебивайте. Вы обречены вечно быть козлом отпущения.
— Козой, — быстро поправила Наденька.
— Что бы ни случилось, вас обязательно поведут на обыск и на допрос.
Что-то в вас есть ненормальное, затаившийся испуг Или какая-то внутренняя глупость, но вас обязательно выдернут из толпы для показательной порки. И я подумал, что вы обречены, а я совершенно одинок, но имею в жизни все, что хотел, кроме беззащитной идиотки, которой нужна помощь и совет.
— Да не нужна мне ваша помощь! — Наденька обиделась за «идиотку».
— Нужна. Взять хотя бы последний случай. Ну, в первый раз, я понимаю, вы ползали во время второго акта в зале именно в том месте, где сидел этот их секретный агент. Но сегодня! Вы же никаким боком, они что-то там потеряли, а вас опять ведут на обыск! А вы заметили, что стоит вам подойти к моему пульту за сценой, как он ломается?
— Нет, — улыбнулась Надежда.
— Ломается, это факт. И стойка с декорацией стала тогда падать — куда?
На вас. Я как раз подумал, что она плохо стоит, но, если вас не занесут черти за мою кулису, до конца акта достоит. А вы пришли, и она стала падать.
— Михал Петрович, миленький, мне правда пора. Спасибо большое.
— За что?
— За все. За науку, за приют. Я побежала. Ой, а где я? В смысле, какой это район?
— Почти два часа ночи. Куда вам нужно бежать?
— Раз уж мы почти что родственники, я скажу честно. Мне нужно в театр.
— Вот сейчас, в два часа ночи, вам нужно в театр?
— Да. Мы же перешли как бы на доверительные отношения, я честно вам говорю, мне туда надо.
— Хорошо, — спокойно заявил помреж. — Я вас отвезу.
— Ну что вы, — всполошилась Наденька, — это совершенно ни к чему, вы только скажите, где я нахожусь, мне нужно прикинуть, сколько денег приготовить на такси. Вы что, одеваетесь?! Зачем вы это делаете?
— Чтобы не вызволять вас завтра из милиции. У вас есть с собой документы?
— Есть, пропуск в театр.
— Ну вот. В театр нам и позвонят, когда вас задержат за очередное правонарушение.
— Да почему вы думаете, что меня обязательно задержит милиция?! Как-то же я жила без вас!
— Да. Как-то в прошлом году вы пошли на Горбушку. И не ночью, и не по делу, а на концерт. После концерта случилась там небольшая заварушка с милицией. Из восемнадцати задержанных подростков только вам было предъявлено обвинение в оскорблении действием полицейского при исполнении.
— Да эта сволочь!..
— Не важно, — перебил ее помреж. — Это не важно, что случилось, важен результат.
— Вы серьезно собираетесь меня отвезти в театр?
— Совершенно серьезно.
— И подождете меня на улице?
— Если вам не нужна моя помощь, могу подождать на улице.
Надежда задумалась. Помощь, конечно, не помешала бы, но не случится ли с помрежем второго инфаркта, когда она ему объяснит, что именно и куда нужно запрятать? Впервые в жизни Надежда вдруг подумала, что стоит все рассказать и выслушать совет пожившего человека на предмет дальнейших действий. Что бы он посоветовал ей? Но стойкое, закаленное годами и неприятностями одиночество победило.
— Не нужна. Помощь не нужна. И вы ни о чем потом не спросите? — Она подозрительно уставилась в дужку очков на переносице помрежа.
— Чувствую, — что надо бы спросить, но не спрошу, так и быть.
Во дворе он сел на водительское место, потом вышел из машины и открыл перед ней дверцу. Надежда смутилась. Она забралась на заднее сиденье, дождалась, пока мотор перестал напрягаться, и заявила:
— Называйте меня на «ты», Михал Петрович. Мне нравится, как это у вас выходит!
— Убери ноги с сиденья, — сказал помреж.
Когда глаза привыкли к темноте, Наденька поняла, что все равно ничего не увидит. Сцена лежала в полнейшей тьме, как застывшее в вечности море. Где-то за левой кулисой слабо светилась крошечная красная лампочка у пожарного щитка, от ее светлячкового света тьма на сцене сгущалась до осязаемости прикосновения.
Надежда отошла спиной к кулисе, установила дыхание и взмыла после третьего прыжка в затяжном шпагате, оторвавшись из темноты в темноту. Еще, и еще, до разноцветных кругов перед глазами, из одной диагонали в другую, и ни разу не сбившись, не ударившись в занавес, не упав. Потом она легла на пол сцены, щекой на отполированное дерево, и его тепло так нежно согревало, так убаюкивало ее.
До заколдованности сна. А спать нельзя. С лязгом Надежда закатила на сцену стойку с висящим на ней мертвым брюнетом. Наугад поставила приблизительно посередине. И вот уже в полнейшей ватной тишине дребезжат металлические ступеньки. С закрытыми глазами — так лучше ощущать в темноте ступеньки и перила — она понеслась на галерею, потом — еще выше, потом по монтировочным лестницам под самый купол сцены. Несколькими поворотами огромного рычага опробовала лебедку вверху. Потом разматывала тяжелый канат, кольцами сонного удава сбрасывала его вниз, потом скользнула, вцепившись в канат, из темноты в темноту, раздирая кожу на ладонях и замирая внутренностями, как на качелях в невесомости взлета.
— Сейчас потеряю сознание…
Помреж подхватил ее сзади и держал, прижав к себе, пока нажимал кнопки на двери. Лестница извивалась зловещими клавишами, множась стократно, и Надежда не попадала ногами на ступеньки. Тогда помреж вдруг взял ее на руки, подкинув для более удобного уложения, и Надежда спокойно констатировала: «Так не бывает!..» — и повторяла эту фразу про себя, пока ее не усадили на пол в прихожей.
— Раздевайтесь, — приказал помреж.
Надежда сидя стала расшнуровывать кроссовки. Потом стащила куртку. Она осторожно поднялась с пола и заглянула на шум в кухню. Помреж возился у стола.
Он был в фартуке. На фартуке устрашающе розовыми мордами скалились три поросенка.
— Можете осмотреть квартиру, — сказал он. Надежда осмотрела две комнаты, посетила туалет и пересчитала бутылочки с шампунем, банки с кремами, гелями, ароматическими солями, пеной для ванн, тюбики с кремами для и после бритья. Всего двадцать шесть. На зеркале — ни пятнышка.
— Большая ванная, ты заметила? Надежда уставилась на помрежа, пытаясь понять, что означает это «ты».
— Я говорю, что ванная большая, потому что сделана некоторая перестройка. Вот эта стена выдвинута в комнату. Комната, правда, стала на полтора метра меньше. Не шестнадцать квадратных, а четырнадцать и три. Ты меня понимаешь?
«Ничего не понимаю!» — с отчаянием подумала Надежда, но послушно кивнула.
— Ты можешь переночевать в этой комнате. Я сплю в большой. Но сначала сделаешь мне кое-что.
— Что?
— Сними свои идиотские очки. Надежда сняла очки. Теперь глаза прятать стало трудней.
— Теперь сними резинки с хвостов.
Надежда освободила волосы. Помреж осторожно погладил ее рукой по голове — совершенно естественным жестом. Голубовато-синие, оранжевые и зеленые концы смешались, и казалось, что каштановые волосы просто отливают неестественными цветами, как в ярком свете уличных реклам.
— И что теперь? — вздохнула Надежда.
— Иди в ванную и вымой ноги.
— Ноги?..
— Да. Именно ноги. Потому что именно твои ноги мне нужны.
Пошатываясь, Надежда бредет в ванную. Она пытается обдумать, какой такой вид сексуального извращения предполагает участие только ног. Но ее воображение, вероятно, от сильной усталости, полностью атрофировалось. Не вытираясь, босиком, с закатанными у щиколоток джинсами, она ищет помрежа и обнаруживает его лежащим на полу в большой комнате. Он лежит на животе, чуть расставив руки в стороны и повернув голову набок.
— Ты должна стать мне на спину и потоптаться там. Пятками вдоль позвоночника, с двух сторон. Ты меня понимаешь?
— Не-е-ет…
— У меня очень болит спина, если ты по ней не потопчешься, я не смогу двигаться, потому что ущемился нерв. Это понятно?
— Я что, должна стать на вас ногами?!
— Именно ногами. Ты весишь не больше пятидесяти килограммов, ты ничего не повредишь.
— Откуда вы знаете, сколько я вешу?
— Я тебя только что тащил на руках. Приступай. Кое-как определившись с равновесием на узкой белой спине помрежа. Надежда осторожно переступила пару раз ногами с расставленными в сторону носками.
— Ближе к позвоночнику. Хорошо. Теперь попрыгай. Хорошо. Теперь топчись туда-сюда, как будто ты давишь виноград.
— Что я давлю?
— Виноград!
— А вы живете один?
— Один. Не волнуйся. Я совсем один.
— Я не волнуюсь. Я просто думаю, кого вы обычно зовете потоптаться на спине?
— Никого не зову. Вызываю «Скорую», они меня увозят в больницу и лечат уколами. Я первый раз решил так попробовать, мне врач советовал, но пока не попадался никто подходящий.
От нереальности происходящего кружилась голова, но уже через десять минут Надежда, подпевая себе и балансируя, топталась в ритм и даже плавно играла руками чуть слышную мелодию, откидывая и притягивая ее к себе, словно невидимую волну.
— Спасибо. Очень хорошо, — пробормотал еле слышно помреж.
Надежда спрыгнула на пол.
— Можно я пойду, если это все? — поинтересовалась она робко.
— Нельзя. — Помреж медленно сел, вслушиваясь в себя с каждым движением.
— Сейчас будем есть. Потом я тебе подробно объясню, зачем привел к себе домой.
Наденька уныло посмотрела на напольные часы. Почти час ночи. А ей, оказывается, еще не сказали, зачем она нужна.
— А можно — наоборот? Сначала вы скажете, зачем я здесь, а потом — еда.
— Можно. Садись, — пальцем помреж показал на кресло у окна. Надежда тут же села на пол. — Тебе двадцать один год. Ты три года живешь после детского дома в комнате в коммуналке и работаешь после училища в нашем театре в костюмерном цехе. Я проверял по документам и посылал запрос в архив детского дома. Ты не брошенный ребенок, ты совершенно одинока. Твои родители погибли, а бабушка, которая пыталась тебя растить после их смерти, умерла, когда тебе было пять лет. У тебя, — со значением проговорил помреж, уставившись в Надежду немигающими глазами, — совершенно никого нет.
Надежде стало страшно. Она пыталась вспомнить, на сколько замков закрывалась входная дверь, но не смогла. Испуганно колотилось сердце, ей даже стало себя жалко: для одного дня и труп, и маньяк-убийца одновременно — это чересчур.
— Твое одиночество губительно сказывается и на характере, и на образе жизни. — Помреж встал и теперь ходил туда-сюда по комнате. — Ты боишься окружающего мира, и мир это чувствует. Ты постоянно влипаешь в невероятные истории и вытворяешь разные странности, чтобы доказать самой себе принадлежность к этой жизни. Сколько раз ты задерживалась полицией? Кого в первую очередь приглашают на допрос в туристической гостинице, если у постояльцев что-то пропало? А знаешь, как тебя прозвали в театре?
Надежда ничего не ответила. Она нащупала очки в кармане рубашки и быстро надела их.
— Ты достаточно пластична и хорошо чувствуешь музыку. За твои экспромты со шпагатами, пируэтами и танцами в самых неподходящих местах тебя называют «балериной». Грустная шутка, не так ли? Они же не знают, что с восьми лет ты обучалась в балетной школе и не поступила в балетное училище из-за травмы колена. Но меня огорчает не это прозвище, а другое. За твой определенный вид заработка тебя еще зовут «сосалкой», ты обслуживаешь балерин, когда у них возникает внезапная потребность в сексуальных отношениях, а мужское общество недосягаемо либо в силу боязни забеременеть, либо в силу непреодолимой грубости этого самого общества. Балерины — народ особый, у них фантазии сильней реальности, как, кстати, и у тебя.
Силы покинули Надежду окончательно. Она легла на ковре на спину и почти перестала дышать. Представить, даже приблизительно, что нужно Михал Петровичу, она не могла, а предположить, что он притащил ее к себе домой, заставил вымыть ноги и топтаться на нем, чтобы потом прочесть очередную нотацию насчет ее возмутительного поведения, уже просто не хватало фантазии. Той самой, о которой он сейчас говорит.
— Ты думаешь, что мне от тебя нужно, зачем я все это говорю? Я это говорю потому, что мы с тобой очень похожи, как это ни странно звучит. Мы похожи категорическим одиночеством. Только ты влипаешь во все неприглядные истории, которые случаются в радиусе километра от того места, где ты остановилась, а я неплохо справляюсь с трудностями судьбы и работы.
— Мы не можем быть похожи, — пыталась возразить Надежда. — Вы же мужчина!
— Ты думаешь? — задумался помреж, и Надежда от удивления села.
— Вы не можете быть женщиной, — сказала она, внимательно осмотрев его с ног до головы, — у вас же борода и усы!
— Очень смешно. Я не это имел в виду. Просто уже очень давно никто из женщин не говорил мне, что я мужчина.
— Да вы просто слепы, как, впрочем, и все мужчины! — возбудилась Надежда и тут же, заметив, как он поправил очки, понизила тон:
— Извините, я имела в виду не зрение. Я хотела сказать, что наша Людмила Андреевна, например, глаз с вас не сводит. Она вообще млеет от инфантильных мужиков, у нее сразу срабатывает рефлекс перевоспитания их в сексуальных монстров… Ой, извините, я опять сказала не то…
— Перестань сводить все отношения между мужчиной и женщиной к сексу! Я сейчас с тобой разговариваю, совершенно не воспринимая тебя как женщину, но это не значит, что я не хочу, чтобы ты думала обо мне как о надежном защитнике, опоре в жизни или хорошем советчике. Именно это я имею в виду, когда говорю «мужчина»!
Надежда с сомнением посмотрела на помрежа и завелась:
— Да вы меня достали своими придирками! Какой защитник, какая опора?! В прошлом месяце вы не смогли удержать декорацию, когда упала стойка!
— Ты опять ставишь на первое место мускулы, а не ум.
— Это вы — умный?! Да вы только и делаете, что портите всем настроение своими нотациями! Вместо того чтобы договориться с мужиками-декораторщиками, вы сначала долго объясняете, что они делают не правильно, а потом еще переходите на лекцию о вреде алкоголя и никотина. Они бегают от вас, как от чумы! А художница позавчера? Она же разревелась после беседы с вами, вы думаете, что ревущая женщина лучше исправит тени на декорации? Наши примы, когда вынуждены выходить на сцену со стороны кулисы, где ваш пульт, берут в рот щепку!
— Зачем? — опешил помреж.
— Чтобы вы не навлекли на них несчастье во время выступления, потому что ваш торжественно-унылый вид и замечания собьют с творческого настроя кого хочешь! Если не верите, посмотрите у себя за пультом! Там запрятана рассохшаяся доска, она вся ободрана! А я потом эти щепки подбираю в антрактах!
— А я заказал крысиный яд, я думал — это крысы… — развел руками помреж.
— На здоровье, он вам понравится, — не может успокоиться Надежда.
— Прекратите на меня орать, — тихо, почти шепотом говорит помреж. — Постарайтесь помолчать некоторое время, потому что ваши необычайные способности изгадить свою жизнь везде, где только это удается, мне и так известны. Я вас пригласил не ругаться. Вы видели мою квартиру? Вы хорошо ее рассмотрели? — Так как Надежда, то ли от испуга, то ли послушавшись его совета, не раскрывала рта, помреж кивнул, как будто получил утвердительный ответ. — Отличная квартира, сделана продуманная перепланировка. Здесь запросто может жить семья с ребенком, и всем хватит места. Машину вы тоже видели. Еще у меня есть достаточно много акций одного строительного комбината, но это сомнительный способ заработка.
Отличная библиотека, коллекция старинных монет и один золотой слиток весом в двести граммов.
— Вы просто завидный жених, — не выдержала Надежда.
Не обращая внимания на ее слова, помреж, медленно выговаривая каждое слово, объяснил оторопевшей Наденьке, что все это он перечислил, поскольку решил написать на нее завещание. А завещание он решил написать, потому что у него не совсем здоровое сердце и уже был один инфаркт.
— Сколько вам лет? — удивилась Надежда.
— Пятьдесят один.
— Да вам еще жить и жить, успеете с завещаниями! Какой вы странный все-таки. Мне казалось, что вас от меня тошнит. — Надежда откатала низ у штанин, достала из кармана носки и стала сосредоточенно их натягивать. — Все-таки ваше поколение совершенно чокнутое. Представляю, что вы потребуете от меня за это завещание!
— Ничего. Если вам надоело ругаться с алкоголиком в коммуналке, переезжайте сюда.
— И про алкоголика знаете? Да вы навели справки не только в детдоме!
Вам странно, что я не удивлена? А потому что уже слышала подобные предложения.
Нас, работящих детдомовских девушек, даже подлавливают после восемнадцати лет некоторые одинокие старушки и старички. Мы же опекали дом для престарелых, этакий, знаете, союз никому не нужной детдомовской юности и одинокой старости.
Ничего в этом плохого нет, только вот моя подруга через год такой перспективной и сытой жизни оказалась в психушке. Очень уж любвеобильная старушка ей попалась, все хотела наставить на правильный путь.
— Подождите, не уходите. Да, мне странно, что вы не удивлены. Я ничего не планировал заранее, ничего не обдумывал. Когда вас повели на обыск в мой кабинет второй раз, я подумал, что вы обречены, и почему-то еще о том, что мне нужно срочно написать завещание.
— А вы заметили, что опять перешли со мной на «вы»?
— Не перебивайте. Вы обречены вечно быть козлом отпущения.
— Козой, — быстро поправила Наденька.
— Что бы ни случилось, вас обязательно поведут на обыск и на допрос.
Что-то в вас есть ненормальное, затаившийся испуг Или какая-то внутренняя глупость, но вас обязательно выдернут из толпы для показательной порки. И я подумал, что вы обречены, а я совершенно одинок, но имею в жизни все, что хотел, кроме беззащитной идиотки, которой нужна помощь и совет.
— Да не нужна мне ваша помощь! — Наденька обиделась за «идиотку».
— Нужна. Взять хотя бы последний случай. Ну, в первый раз, я понимаю, вы ползали во время второго акта в зале именно в том месте, где сидел этот их секретный агент. Но сегодня! Вы же никаким боком, они что-то там потеряли, а вас опять ведут на обыск! А вы заметили, что стоит вам подойти к моему пульту за сценой, как он ломается?
— Нет, — улыбнулась Надежда.
— Ломается, это факт. И стойка с декорацией стала тогда падать — куда?
На вас. Я как раз подумал, что она плохо стоит, но, если вас не занесут черти за мою кулису, до конца акта достоит. А вы пришли, и она стала падать.
— Михал Петрович, миленький, мне правда пора. Спасибо большое.
— За что?
— За все. За науку, за приют. Я побежала. Ой, а где я? В смысле, какой это район?
— Почти два часа ночи. Куда вам нужно бежать?
— Раз уж мы почти что родственники, я скажу честно. Мне нужно в театр.
— Вот сейчас, в два часа ночи, вам нужно в театр?
— Да. Мы же перешли как бы на доверительные отношения, я честно вам говорю, мне туда надо.
— Хорошо, — спокойно заявил помреж. — Я вас отвезу.
— Ну что вы, — всполошилась Наденька, — это совершенно ни к чему, вы только скажите, где я нахожусь, мне нужно прикинуть, сколько денег приготовить на такси. Вы что, одеваетесь?! Зачем вы это делаете?
— Чтобы не вызволять вас завтра из милиции. У вас есть с собой документы?
— Есть, пропуск в театр.
— Ну вот. В театр нам и позвонят, когда вас задержат за очередное правонарушение.
— Да почему вы думаете, что меня обязательно задержит милиция?! Как-то же я жила без вас!
— Да. Как-то в прошлом году вы пошли на Горбушку. И не ночью, и не по делу, а на концерт. После концерта случилась там небольшая заварушка с милицией. Из восемнадцати задержанных подростков только вам было предъявлено обвинение в оскорблении действием полицейского при исполнении.
— Да эта сволочь!..
— Не важно, — перебил ее помреж. — Это не важно, что случилось, важен результат.
— Вы серьезно собираетесь меня отвезти в театр?
— Совершенно серьезно.
— И подождете меня на улице?
— Если вам не нужна моя помощь, могу подождать на улице.
Надежда задумалась. Помощь, конечно, не помешала бы, но не случится ли с помрежем второго инфаркта, когда она ему объяснит, что именно и куда нужно запрятать? Впервые в жизни Надежда вдруг подумала, что стоит все рассказать и выслушать совет пожившего человека на предмет дальнейших действий. Что бы он посоветовал ей? Но стойкое, закаленное годами и неприятностями одиночество победило.
— Не нужна. Помощь не нужна. И вы ни о чем потом не спросите? — Она подозрительно уставилась в дужку очков на переносице помрежа.
— Чувствую, — что надо бы спросить, но не спрошу, так и быть.
Во дворе он сел на водительское место, потом вышел из машины и открыл перед ней дверцу. Надежда смутилась. Она забралась на заднее сиденье, дождалась, пока мотор перестал напрягаться, и заявила:
— Называйте меня на «ты», Михал Петрович. Мне нравится, как это у вас выходит!
— Убери ноги с сиденья, — сказал помреж.
Когда глаза привыкли к темноте, Наденька поняла, что все равно ничего не увидит. Сцена лежала в полнейшей тьме, как застывшее в вечности море. Где-то за левой кулисой слабо светилась крошечная красная лампочка у пожарного щитка, от ее светлячкового света тьма на сцене сгущалась до осязаемости прикосновения.
Надежда отошла спиной к кулисе, установила дыхание и взмыла после третьего прыжка в затяжном шпагате, оторвавшись из темноты в темноту. Еще, и еще, до разноцветных кругов перед глазами, из одной диагонали в другую, и ни разу не сбившись, не ударившись в занавес, не упав. Потом она легла на пол сцены, щекой на отполированное дерево, и его тепло так нежно согревало, так убаюкивало ее.
До заколдованности сна. А спать нельзя. С лязгом Надежда закатила на сцену стойку с висящим на ней мертвым брюнетом. Наугад поставила приблизительно посередине. И вот уже в полнейшей ватной тишине дребезжат металлические ступеньки. С закрытыми глазами — так лучше ощущать в темноте ступеньки и перила — она понеслась на галерею, потом — еще выше, потом по монтировочным лестницам под самый купол сцены. Несколькими поворотами огромного рычага опробовала лебедку вверху. Потом разматывала тяжелый канат, кольцами сонного удава сбрасывала его вниз, потом скользнула, вцепившись в канат, из темноты в темноту, раздирая кожу на ладонях и замирая внутренностями, как на качелях в невесомости взлета.
9. Учительница
После получения шести папок с документами дела Коупа Ева Николаевна обложилась справочниками по военной технике, техническим словарем и журналами «Военный парад» за последние полгода. Она начала с журналов и уже через полтора часа просмотра была ошеломлена. Тактические данные подводной ракеты «Штурм» были приведены в одном из номеров, более того, в журнале присутствовал и чертеж наружного корпуса ракеты с характеристиками скорости — сто метров в секунду и дальностью поражения — от десяти до пятнадцати километров. Ева взглянула за стеклянную перегородку, соединяющую ее кабинет и секретаря — она сидела в звукоизолированной кабинке, воспользовавшись этим местом для особо напряженной работы первый раз, хотя в Службе многие аналитики предпочитали умственно напрягаться именно в таком помещении. Молодой офицер за стеклом ковырялся во рту зубочисткой. Ева нажала кнопку вызова.
— Вы свободны, — сказала она в равнодушное лицо вытянувшегося у двери молодого мужчины.
Он кивнул, вышел и снова сел за стол, посмотрев в нее долгим взглядом через уплотненное стекло. Ева еще раз нажала кнопку.
— Вы свободны, — повторила она, спокойно отметив про себя, что зубочистку он запрятал в кулаке.
— Виноват, но мне приказано находиться здесь и отвечать на все ваши вопросы, если понадобится.
— Отдел?
— Отдел ноль-двенадцать внешней разведки. Специальность — оружие.
— Вы — Осокин? — Ева быстро просмотрела одну из папок, в которой указывались фамилии участников группы, разрабатывающей дело Коупа в самом начале, как только поступило первое заявление профессора Дедова.
— Так точно, майор.
— Садитесь рядом, — Ева выдвинула стул. — Я нашла в журнале подробное описание ракеты и ее технических данных. Есть даже чертеж.
— Совершенно верно. Это было сделано в целях рекламы. Ракета дорого стоит, ее продажа зарубежным партнерам выгодна.
— Вот я и не понимаю. Если эту ракету можно купить, зачем американскому агенту платить за чертежи профессору Дедову?
— Ее можно купить и поражать цель, не более. Ее нельзя произвести серийно, потому что, как только кто-то захочет исследовать внутренности торпеды и разберет корпус, основные узлы самоликвидируются. Получается, что каждую новую ракету придется опять покупать у нас. Посмотрите папку номер четыре, девяносто восьмой год, проект «Оборона». Разработки по некоторым видам подводных и надводных ракет вообще перестали получать финансирование, и военным руководством решено было ввести этот проект, чтобы новые разработки можно было продавать и таким образом поддерживать новейшие. А чтобы их продавать, нужно было полностью обезопасить внутренности торпед от исследования. Как видите, военным специалистам это удалось.
— Лаборатория Дедова получила в девяносто восьмом году государственный заказ. На что?
— Было решено изменить составляющие топлива и усовершенствовать некоторые узлы ракеты. Топливо, кстати, это вторая составляющая тайны «Штурма».
А уже потом, в конце девяносто девятого, его лаборатория вошла в промышленно-военный концерн «Прогресс», в нее добавили электронщиков по изготовлению более усовершенствованных микросхем.
— А Дедов — специалист по топливу или по микросхемам? — поинтересовалась Ева.
— Он заведующий лабораторией, тема его диссертации, крайне трудно произносимая, указана в папке номер два, но защищал он ее давно, за последние двадцать лет перешел из секретного исполнительского звена к руководящему. Он всегда был выездным, даже когда состоял в секретном исполнительском составе.
— Дедов работал на органы?
— Он отказался подписать договор о сотрудничестве еще в молодости, но потом своим комсомольским усердием достаточно продвинулся по партийной линии и был принят в секретную военную лабораторию. А когда защитился, полностью перешел в теорию разработок, сам подобрал себе научных сотрудников и открыл лабораторию при институте Академии наук.
— Коммерческая фирма Коупа подписала договор о сотрудничестве с концерном «Прогресс»? Если предположить, что и подписание этого контракта, и обещанная выплата миллиона долларов на исследования были предприняты только с целью получения информации, то какой именно?
— Основной секрет — технология изготовления тех самых самоликвидирующихся узлов, — кивнул Осокин. — Ракета после запуска достигает очень высокой скорости. Вокруг ее оболочки образуются так называемые вакуумные каверны, получается, что ракета мчится, практически не соприкасаясь с водой, то есть не издавая характерного шума, по которому и засекается подобное оружие. А высокая скорость достигается благодаря…
— Составу топлива?
— Так точно.
— С топливом все понятно, другое не зальешь, а вот получение сведений о внутренних микросхемах управления ведет к тому, что торпеду смогут делать в любой стране, так? Чем мы рискуем, кроме потери «ноу-хау»?
— Основная проблема заключается в том, что, как только эти микросхемы станут доступными, американцы смогут создать защиту. То есть наши торпеды уже не будут считаться оружием, они станут бесполезны, так как их действие будет нейтрализовано полностью и на большом расстоянии ультразвуковым сигналом определенной частоты.
— Когда зафиксированы первые данные об интересе к ракете иностранных спецслужб?
— Это началось не вчера, — улыбается Осокин. — В период «холодной войны» их интерес выражался в высказываниях о невозможности такого оружия. Не может быть таких вот необнаружимых торпед, и все! А поскольку военных действий с применением «Шторма» не велось, все свои предположения они могли строить только на данных от проводимых регулярно нашей страной учений. Нам известно, что они только в восемьдесят пятом подобрали двенадцать оболочек от учебных торпед.
— Благодарю за информацию. Я знаю, что нельзя выносить эти папки из Службы, может быть, я могу поработать дома на компьютере? Назовите мне имя файла по этому делу. Я надеюсь, мой доступ к особо секретной документации устроит отдел внешней разведки?
— Вполне, — еще одна легкая улыбка чуть дернувшимся левым уголком рта, — но эти данные не занесены в общий компьютер Службы. Со вчерашнего дня это дело квалифицируется как закрытое и имеет гриф «Государственная безопасность».
— Вы свободны, — сказала она в равнодушное лицо вытянувшегося у двери молодого мужчины.
Он кивнул, вышел и снова сел за стол, посмотрев в нее долгим взглядом через уплотненное стекло. Ева еще раз нажала кнопку.
— Вы свободны, — повторила она, спокойно отметив про себя, что зубочистку он запрятал в кулаке.
— Виноват, но мне приказано находиться здесь и отвечать на все ваши вопросы, если понадобится.
— Отдел?
— Отдел ноль-двенадцать внешней разведки. Специальность — оружие.
— Вы — Осокин? — Ева быстро просмотрела одну из папок, в которой указывались фамилии участников группы, разрабатывающей дело Коупа в самом начале, как только поступило первое заявление профессора Дедова.
— Так точно, майор.
— Садитесь рядом, — Ева выдвинула стул. — Я нашла в журнале подробное описание ракеты и ее технических данных. Есть даже чертеж.
— Совершенно верно. Это было сделано в целях рекламы. Ракета дорого стоит, ее продажа зарубежным партнерам выгодна.
— Вот я и не понимаю. Если эту ракету можно купить, зачем американскому агенту платить за чертежи профессору Дедову?
— Ее можно купить и поражать цель, не более. Ее нельзя произвести серийно, потому что, как только кто-то захочет исследовать внутренности торпеды и разберет корпус, основные узлы самоликвидируются. Получается, что каждую новую ракету придется опять покупать у нас. Посмотрите папку номер четыре, девяносто восьмой год, проект «Оборона». Разработки по некоторым видам подводных и надводных ракет вообще перестали получать финансирование, и военным руководством решено было ввести этот проект, чтобы новые разработки можно было продавать и таким образом поддерживать новейшие. А чтобы их продавать, нужно было полностью обезопасить внутренности торпед от исследования. Как видите, военным специалистам это удалось.
— Лаборатория Дедова получила в девяносто восьмом году государственный заказ. На что?
— Было решено изменить составляющие топлива и усовершенствовать некоторые узлы ракеты. Топливо, кстати, это вторая составляющая тайны «Штурма».
А уже потом, в конце девяносто девятого, его лаборатория вошла в промышленно-военный концерн «Прогресс», в нее добавили электронщиков по изготовлению более усовершенствованных микросхем.
— А Дедов — специалист по топливу или по микросхемам? — поинтересовалась Ева.
— Он заведующий лабораторией, тема его диссертации, крайне трудно произносимая, указана в папке номер два, но защищал он ее давно, за последние двадцать лет перешел из секретного исполнительского звена к руководящему. Он всегда был выездным, даже когда состоял в секретном исполнительском составе.
— Дедов работал на органы?
— Он отказался подписать договор о сотрудничестве еще в молодости, но потом своим комсомольским усердием достаточно продвинулся по партийной линии и был принят в секретную военную лабораторию. А когда защитился, полностью перешел в теорию разработок, сам подобрал себе научных сотрудников и открыл лабораторию при институте Академии наук.
— Коммерческая фирма Коупа подписала договор о сотрудничестве с концерном «Прогресс»? Если предположить, что и подписание этого контракта, и обещанная выплата миллиона долларов на исследования были предприняты только с целью получения информации, то какой именно?
— Основной секрет — технология изготовления тех самых самоликвидирующихся узлов, — кивнул Осокин. — Ракета после запуска достигает очень высокой скорости. Вокруг ее оболочки образуются так называемые вакуумные каверны, получается, что ракета мчится, практически не соприкасаясь с водой, то есть не издавая характерного шума, по которому и засекается подобное оружие. А высокая скорость достигается благодаря…
— Составу топлива?
— Так точно.
— С топливом все понятно, другое не зальешь, а вот получение сведений о внутренних микросхемах управления ведет к тому, что торпеду смогут делать в любой стране, так? Чем мы рискуем, кроме потери «ноу-хау»?
— Основная проблема заключается в том, что, как только эти микросхемы станут доступными, американцы смогут создать защиту. То есть наши торпеды уже не будут считаться оружием, они станут бесполезны, так как их действие будет нейтрализовано полностью и на большом расстоянии ультразвуковым сигналом определенной частоты.
— Когда зафиксированы первые данные об интересе к ракете иностранных спецслужб?
— Это началось не вчера, — улыбается Осокин. — В период «холодной войны» их интерес выражался в высказываниях о невозможности такого оружия. Не может быть таких вот необнаружимых торпед, и все! А поскольку военных действий с применением «Шторма» не велось, все свои предположения они могли строить только на данных от проводимых регулярно нашей страной учений. Нам известно, что они только в восемьдесят пятом подобрали двенадцать оболочек от учебных торпед.
— Благодарю за информацию. Я знаю, что нельзя выносить эти папки из Службы, может быть, я могу поработать дома на компьютере? Назовите мне имя файла по этому делу. Я надеюсь, мой доступ к особо секретной документации устроит отдел внешней разведки?
— Вполне, — еще одна легкая улыбка чуть дернувшимся левым уголком рта, — но эти данные не занесены в общий компьютер Службы. Со вчерашнего дня это дело квалифицируется как закрытое и имеет гриф «Государственная безопасность».