Страница:
— За Россию, братцы, вперед! — Лаврухин распрямился в полный рост.
Из траншеи грянуло «ура», как будто горстка бойцов давно уже ждала сигнала к атаке.
Две пули одна за другой попали майору в грудь — первая разнесла бинокль на мелкие кусочки, вторая должна была уложить командира в траву, но Лаврухин только припал на колено от боли. Тут же распрямился и побежал дальше с прежней энергией.
Сколько красных видели это чудо? Может быть, именно те, кто разглядел бессмертного капитана, первыми попятились назад? За ними и другие — если врангелевцы поднялись в атаку, значит, сюда наверняка перебросили подкрепление.
Лаврухина спас большой восьмиконечный крест, отлитый им кустарным способом в одной из крымских деревень возле Бахчисарая. Пару месяцев назад, когда бои затихли, всем казалось, что Крым надолго останется бастионом белого движения. Майор вспомнил о своей давней идее, так и не востребованной морским министерством. Снова засел за формулы, специально съездил в Севастополь, чтобы накупить в городской аптеке нужных химикатов.
Теперь, когда не было шансов провести опытную плавку в настоящей мартеновской печи, он пытался добиться всего за счет присадок низкой температуры. Сырья в обороняющемся Крыму хватало — на бахчисарайском базаре за копейки продавалась утварь из чугуна. А уж стальной лом — тот просто валялся под ногами на передовой.
Когда все было готово, встал вопрос о форме для отливки. Тут судьба впервые помогла ему, вместо того чтобы по обыкновению ставить палки в колеса.
В Бахчисарае перед самой мировой войной собрались достраивать небольшую церквушку. Уже привезли стройматериалы, имелся подрядчик. Потом все застопорилось, а в семнадцатом кирпич и доски живо разворовали. Осталась только вещь, непригодная в хозяйстве, — формы для отливки крестов, привезенные когда-то из Николаева. Их должны были согласовать здесь с главой Крымской епархии, освятить и отправить назад на завод.
Формы оказались целыми. Две большие, для крестов на главном и боковых куполах. И одна поменьше — этот крест должны были вмуровать в стену над входом. Именно этой последней формой и решил воспользоваться Лаврухин.
Присмотрел на железнодорожных путях раскуроченный паровоз, растопил топку. На складе нашелся уголь — и целые сутки капитан вместе с тремя солдатами кочегарили не переставая. Форму сняли, иначе отстирать ее не удалось бы. Ходили полуголыми, чумазыми, как черти. Лаврухин улыбнулся, когда сравнение пришло ему на ум, — ведь не какой-нибудь чугунный блин они собирались выплавлять, а настоящий восьмиконечный крест.
Крест был отлит, очищен от нагара. И тут Лаврухин понял, что рука не поднимется проводить над ним опыты на взрывоустойчивость. Надо в церковь отнести, там ему место.
Несколько дней он откладывал визит, занятый срочными делами в части, а потом грянули бои. Красные наступали, не считаясь с потерями, фронт дрогнул, Лаврухину со своими солдатами пришлось отходить.
Он увидел издалека силуэт церквушки, разрушенной прямым попаданием большевистского снаряда. И вспомнил другую разоренную церковь в чужой стране — сожженное древнее Евангелие и отрубленную кисть юношеской руки. Повсюду смутные времена, торжество зла и гонение на веру…
Крест он повесил на грудь, под гимнастерку. Нижний конец доходил до пупка, верхний до ложбинки между ключицами, правый и левый заканчивались под самыми подмышками. Именно в этот крест угодила пуля, и он спас Лаврухина от верной смерти.
ГЛАВА 9
ГЛАВА 10
Из траншеи грянуло «ура», как будто горстка бойцов давно уже ждала сигнала к атаке.
Две пули одна за другой попали майору в грудь — первая разнесла бинокль на мелкие кусочки, вторая должна была уложить командира в траву, но Лаврухин только припал на колено от боли. Тут же распрямился и побежал дальше с прежней энергией.
Сколько красных видели это чудо? Может быть, именно те, кто разглядел бессмертного капитана, первыми попятились назад? За ними и другие — если врангелевцы поднялись в атаку, значит, сюда наверняка перебросили подкрепление.
***
Лаврухина спас большой восьмиконечный крест, отлитый им кустарным способом в одной из крымских деревень возле Бахчисарая. Пару месяцев назад, когда бои затихли, всем казалось, что Крым надолго останется бастионом белого движения. Майор вспомнил о своей давней идее, так и не востребованной морским министерством. Снова засел за формулы, специально съездил в Севастополь, чтобы накупить в городской аптеке нужных химикатов.
Теперь, когда не было шансов провести опытную плавку в настоящей мартеновской печи, он пытался добиться всего за счет присадок низкой температуры. Сырья в обороняющемся Крыму хватало — на бахчисарайском базаре за копейки продавалась утварь из чугуна. А уж стальной лом — тот просто валялся под ногами на передовой.
Когда все было готово, встал вопрос о форме для отливки. Тут судьба впервые помогла ему, вместо того чтобы по обыкновению ставить палки в колеса.
В Бахчисарае перед самой мировой войной собрались достраивать небольшую церквушку. Уже привезли стройматериалы, имелся подрядчик. Потом все застопорилось, а в семнадцатом кирпич и доски живо разворовали. Осталась только вещь, непригодная в хозяйстве, — формы для отливки крестов, привезенные когда-то из Николаева. Их должны были согласовать здесь с главой Крымской епархии, освятить и отправить назад на завод.
Формы оказались целыми. Две большие, для крестов на главном и боковых куполах. И одна поменьше — этот крест должны были вмуровать в стену над входом. Именно этой последней формой и решил воспользоваться Лаврухин.
Присмотрел на железнодорожных путях раскуроченный паровоз, растопил топку. На складе нашелся уголь — и целые сутки капитан вместе с тремя солдатами кочегарили не переставая. Форму сняли, иначе отстирать ее не удалось бы. Ходили полуголыми, чумазыми, как черти. Лаврухин улыбнулся, когда сравнение пришло ему на ум, — ведь не какой-нибудь чугунный блин они собирались выплавлять, а настоящий восьмиконечный крест.
Крест был отлит, очищен от нагара. И тут Лаврухин понял, что рука не поднимется проводить над ним опыты на взрывоустойчивость. Надо в церковь отнести, там ему место.
Несколько дней он откладывал визит, занятый срочными делами в части, а потом грянули бои. Красные наступали, не считаясь с потерями, фронт дрогнул, Лаврухину со своими солдатами пришлось отходить.
Он увидел издалека силуэт церквушки, разрушенной прямым попаданием большевистского снаряда. И вспомнил другую разоренную церковь в чужой стране — сожженное древнее Евангелие и отрубленную кисть юношеской руки. Повсюду смутные времена, торжество зла и гонение на веру…
Крест он повесил на грудь, под гимнастерку. Нижний конец доходил до пупка, верхний до ложбинки между ключицами, правый и левый заканчивались под самыми подмышками. Именно в этот крест угодила пуля, и он спас Лаврухина от верной смерти.
ГЛАВА 9
Никто не смог бы подсчитать, сколько беженцев из России собралось к декабрю двадцатого года в оккупированном союзниками, городе, который мусульмане называли Стамбулом, а христиане продолжали именовать Константинополем. Здоровые и больные, военные и штатские, отчаявшиеся и готовые биться за место под солнцем.
Был среди них и человек в офицерском кителе, прикрывающем стальной крест на груди. Сталь давно приобрела температуру человеческого тела. Лаврухин свыкся с ее тяжестью, но не мог свыкнуться с мыслью, что в Россию теперь возврата нет.
Здесь все казалось чужим — даже русский язык, на котором говорили беженцы, затуманился, потускнел среди вавилонского столпотворения двунадесяти языков. И родные привычные лица выглядели тусклыми, мятыми, побитыми. Каждый второй день среди беженцев ходили слухи об очередном самоубийстве. Еще один офицер пустил себе пулю в лоб — в жалкой комнатушке, надев парадную форму с орденами.
Лаврухин не мог позволить себе такой роскоши. Он еще надеялся когда-нибудь послужить России, если не в ратном бою, то своим изобретением. Нужно только набраться терпения и дождаться своего часа.
А пока он бесцельно бродил по огромному городу, тому самому Царьграду, о котором в русских летописях писалось как о восьмом чуде света. Бродил среди бараньих туш, вывешенных на крюках в мясных лавках, среди попрошаек и вертящихся в белых балахонах дервишей, среди женщин в чадрах и английских моряков, обнимающих размалеванных проституток.
Прежний Царьград он отыскал только в храме святой Софии — величайшей в мире православной святыне, превращенной турками в мечеть. Впервые он увидел его еще с борта корабля, вошедшего в Босфор, — правильный куб с наложенным сверху полушарием в окружении тонких, как заостренные спички, минаретов. С трудом верилось, что это здание самое большое в городе.
Зато внутри захватывало дух от потоков света, бескрайности свода, более обширного и прекрасного, чем свод небесный. Сняв обувь, верующие мусульмане входили сюда, опускались на колени на циновки. Настенные изображения Христа и апостолов закрывали огромные кованые щиты с записанными вязью изречениями из Корана.
Все это могло вернуться в православный мир. По соглашению Россия должна была по окончании войны получить среди прочего и Константинополь с проливами — Босфором и Дарданеллами. В октябре семнадцатого ей оставалось продержаться всего год до победы Антанты…
В теперешнем Стамбуле хозяйничали англичане и французы. Но все казалось непрочным, временным. Султан и правительство, жалкие ставленники Антанты, были обречены. На востоке страны Мустафа Кемаль-паша собрал остатки разбитой армии, кое-как организовал и обучил местный сброд, получил от большевиков оружие и золото. Не встречая особого сопротивления, он постепенно подчинял себе все новые территории.
Англичане и французы устали воевать, думали только о возвращении домой. Они готовы были отдать кемалистам Анатолию, как Россию большевикам. Общения с такими, как Лаврухин, офицеры-европейцы избегали. Каждый понимал, что восточный союзник был предан, а белое движение брошено без поддержки, но не хотел об этом вспоминать, не желал оправдываться.
Лаврухин никого не винил. Надо было с самого начала рассчитывать только на свои силы, не верить пустым обещаниям. Вцепиться в родную землю и не отдавать ее большевикам.
Он должен был погибнуть в Крыму. Но атака поредевшей роты неожиданно оказалась удачной. В то время как фронт полностью развалился, откатившись назад, рота ушла вперед и оказалась в глубоком тылу противника.
В этой ситуации воевать было бессмысленно. Он вывел своих людей к морскому берегу, к ближайшей бухте, откуда рыбацкая шхуна вывезла их в Варну. После Варны — Стамбул, сборный пункт всех беженцев. Теперь, как и другие эмигранты, он прикидывал, куда дальше держать путь. Одни собирались в Южную Америку, другие — в Австралию. Людям хотелось убраться подальше, забыть кошмар последних лет.
Однажды на улице Лаврухин встретил человека своего возраста с черной бородкой, в поношенном сюртуке. Он вел за руку девочку в сером платьице с воротничком, похожим на форму учебного заведения. Может, майор и прошел бы мимо, поглощенный невеселыми мыслями, но девочка остановилась, устремив на него пристальный взгляд.
Неужели Манушак? Лаврухин узнал ее, подхватил на руки, поцеловал. Она так выросла! Сейчас ей должно быть около двенадцати, а выглядит даже старше. И неплохо говорит по-русски, научилась в сиротском приюте в Карсе.
— Что ты здесь делаешь?
— Пришли турки. Нас перевезли в Батум, потом сюда, на настоящем корабле.
Лаврухин уже знал из газет, что в Закавказье одновременно вторглись одиннадцатая армия большевиков и турки Мустафы Кемаль-паши, поделив между собой наследство бывшей Российской империи. Теперь они с Манушак в одинаковом положении — оба беженцы.
Лаврухин решил перебраться в Берлин. Туда же направлялась Манушак со своим опекуном. Мужчина с бородкой представился Арсеном. Вначале он держался замкнуто, будто ревновал русского к девочке. Но железная дорога, особенно в вагонах третьего класса, быстро сближает попутчиков. Ночью, когда все вокруг дремали, теснясь на жестких скамьях, Арсен рассказал, что работал врачом. Упомянул, что порвал с Богом еще в молодости и теперь окончательно убедился в своей правоте.
— Наверное, Бог все же есть, только нам не дано его познать. Судьба отдельного человека его мало заботит, даже судьба целых народов. Он может с легкостью отдать на заклание миллион-другой. И после этого мы называем его Отцом? Он больше похож на богатого хозяина, который позволяет косить траву на своем лугу. Столько преступлений — и где возмездие? А мы считаем его справедливым.
— Старые как мир вопросы, — заметил Лаврухин.
— Раньше такого не было, — убежденно заметил попутчик. — Даже при Тамерлане, который громоздил пирамиды из отрубленных голов. Кочевники устраивали набег, убивали всех, кто попадался им на глаза, но многим удавалось спастись в лесах и горах. До горных сел и монастырей в ущельях всадникам трудно было доскакать. Теперь появилась телеграфная связь, приказ из столицы может за день дойти в самые дальние уголки. В каждом городишке есть полиция, государственные чиновники, ведущие всему учет. Теперь не ленятся вычищать всех до последнего, по спискам. Не нужно тратить на каждого замах топора или сабли — рука ведь устанет рано или поздно. Людей связывают десятками и стреляют крайнему в спину, одной пулей убивая десятерых.
Лаврухин приложил палец к губам, показывая на спящую рядом девочку. Слишком взволнованные речи могут ее разбудить. Попробовал успокоить собеседника:
— Знаю. Видел кое-что своими глазами.
— Бог обещает возмездие на том свете. Но разве чувство справедливости не подсказывает судить преступников там, где они совершали свои злодеяния? Зачем переносить наказание в иную жизнь, где изменятся наши тела и души, где оно не послужит никому предостережением?
…В Берлине они сняли жилье по соседству. Арсен устроил девочку в русскую школу, сам не смог найти работы по специальности и нанялся грузчиком в мебельный магазин. Здоровьем и выносливостью он не отличался, тяжелый труд здорово его выматывал.
Лаврухин устроился в тот же магазин водителем. Каждый раз, доставляя мебель клиенту, он брался помогать своему новому знакомому, хотя не обязан был это делать. Постепенно они подружились.
По воскресеньям Сергей отправлялся на металлургический завод в предместьях города. В Германии продолжался послевоенный кризис — завод закрылся, только несколько сторожей охраняли имущество. Пользуясь некоторыми познаниями в немецком языке, Лаврухин пытался выяснить, кто теперь является собственником оборудования. Он хотел договориться о запуске одной из печей.
Конечно, за красивые глаза ему этого не позволят. Но если б только разрешили начать, он бы наладил выпуск каких-нибудь бытовых изделий. Например, недорогих кастрюль с непригорающим покрытием. И между делом продолжал бы свои опыты.
Пока ему не удалось никого убедить. Повторялась история с петербургским военно-морским министерством — никто не воспринимал его всерьез. Каждый раз для этого имелась веская причина. Тогда он был зеленым юнцом, теперь — беженцем.
В одно из воскресений, когда расстроенный Лаврухин повалился вечером на убогую кровать, в дверь постучали. Явился Арсен со шкаликом шнапса.
— Русской водки не достал, на коньяк денег не хватило, — объяснил он.
— Есть повод?
Лаврухину хотелось хоть какого-нибудь просвета. Пусть не в его жизни, так хотя бы у друзей — у Арсена и Манушак.
— Не спрашивай. Чтоб не сглазить. Ведь так у русских говорят? Случилась важная вещь, но главное еще впереди.
— Пойду спрошу у хозяйки стакан. У меня здесь только один. Арсен быстро захмелел и негромко затянул длинную тоскливую песню.
«Радостный все-таки, повод или нет? — подумал Сергей. — Главное, чтоб с Манушак все было в порядке».
Закончив петь, Арсен вдруг вытащил из кармана револьвер, проверил патроны в барабане..
— Купил оружие?
С момента эвакуации из Крыма Лаврухин думал об оружии только в связи с самоубийством. Поэтому сейчас он с тревогой взглянул в карие глаза.
— Да он давно уже при мне. Я наконец выследил Талаата. Знал, что он здесь, в Берлине, скрывается под чужим именем. Вчера я выяснил насчет дома на Гарденбергштрассе, а сегодня был свободный день, и я его увидел. Их было трое, шли со стороны зоосада и разговаривали по-турецки. Один сильно смахивал на Талаата, у меня есть три фотографии из газет. Первая после его назначения министром внутренних дел, на второй он уже великий визирь. Сейчас он, правда, похудел… Когда турки прощались возле ограды, один из спутников поцеловал ему руку и назвал пашой.
Лаврухин уже слышал про Талаат-пашу, которого армяне заодно с Энвером считали главным организатором геноцида. Уже через год после войны судебный процесс, организованный в Стамбуле по требованию союзников, заочно приговорил ведущих деятелей партии «Иттихад» к смертной казни за резню и депортацию мирных граждан.
— Завтра я не выйду на работу.
— Хочешь застрелить его?
— Если меня арестуют, позаботься о Манушак.
— Само собой.
— Даже в Талаата не просто выстрелить. Если б не война, я бы так и остался врачом до конца дней — лечил от малярии, лихорадки, вправлял вывихи.
— Главное, взвесь все до конца.
— Давно взвесил. Это было еще в восемнадцатом, после турецкой капитуляции. Я вернулся в родные места, и мы нашли дом, куда турки согнали женщин с детьми. Законопатили все щели и подожгли внутри сырую солому. Дом был большой, каменный, он не загорелся. Люди задохнулись от дыма. Трупы быстро истлели, гораздо быстрей, чем одежда. Представляешь череп, повязанный цветным платком, череп со здоровыми молодыми зубами? А рядом другой — с длинной косой на затылке.
…Приехав молодым в Петербург, Лаврухин много слышал о террористах-эсерах. Однажды даже видел кровь на тротуаре, откуда увезли раненого градоначальника. Сергей понимал, что не все ладно на пирамиде российской власти. Но преступление для него оставалось преступлением, убийство — убийством.
Теперь он вдруг понял, что нельзя мазать всех террористов одной черной краской. Иногда преступления осуждаются лишь для очистки совести. Ни в одной из цивилизованных стран полиция не берет на себя заботы разыскать осужденных. Сейчас Европа хочет поскорей забыть ужасы войны, подвести черту под прошлым.
— Чем я могу помочь? — спросил Лаврухин. — У паши есть охрана? Охрану я готов взять на себя.
— Нет, ты останешься с Манушак. Нельзя, чтобы арестовали нас обоих.
Арсен убил бывшего великого визиря выстрелом в голову. Выпущенная в упор пуля пробила ее навылет. Убийцу схватили здесь же, на улице, и отвели в полицейский участок. Через месяц начался процесс. Лаврухин присутствовал на его заседаниях вместе с Манушак и был несказанно рад, что девочка плохо понимает по-немецки. Защита привлекла свидетелей-очевидцев — некоторые выступали лично, письменные показания других зачитывались вслух. Германия была союзником Оттоманской империи, и граждане Германии — консулы, военные инструктора, медсестры — единственные из европейцев оказались свидетелями происходившего.
Большинство присяжных понятия не имели о зверствах в горных вилайетах и пустынях Месопотамии, где депортированные умирали от голода и жажды в лагерях под палящим солнцем. Лаврухин готовился к худшему, но в глубине души надеялся на мягкий приговор. Действительность превзошла его ожидания — вердикт оказался оправдательным.
Возможно, присяжные испытали чувство вины за свою страну, которая не помешала истреблению христианского народа, продолжая всю войну оказывать туркам военную и денежную помощь. Возможно, сработала тактика адвоката — он пытался представить Арсена человеком невменяемым из-за пережитых потрясений. В любом случае бывший врач был освобожден прямо в зале суда.
Однако ему выставили одно условие: выехать из страны. Теперь Арсен вместе с приемной дочерью собирался в Америку первым рейсом из Бремена на пассажирском пароходе «Фридрих Великий».
Лаврухин провожал их в дорогу. Стоя на пристани, наблюдал, как они поднимаются на борт по трапу вместе с нескончаемым потоком других пассажиров. На судно было перекинуто два трапа — для пассажиров первого класса и для всех остальных.
Даже на самые дешевые билеты через Атлантику двум потерявшим родину людям не хватило бы денег. Лаврухин выгреб у себя все, даже мелочь из карманов. Бывший врач не хотел брать из гордости, но Сергей убедил, что это деньги за револьвер — он хочет купить у Арсена оружие.
Полиции не удалось приобщить к делу это важное вещественное доказательство. Выстрелив в бывшего визиря, Арсен сразу же выбросил револьвер в кусты. Лаврухин наблюдал за происходящим со стороны на случай, если при паше окажется охрана. Он забрал улику до появления полицейских ищеек.
Пароход казался огромным и элегантным со своими четырьмя трубами, корпусом, окрашенным в черный цвет, и белыми палубными строениями. Лаврухин, любивший море и корабли безответной любовью, не мог не оценить его красоту. Тогда он еще не знал, что сам однажды окажется на борту.
С высокого борта махали, прощаясь, крошечные фигурки — трудно было разобрать два знакомых лица. Возможно, это прощание навсегда. Вряд ли ему когда-нибудь суждено увидеться с двумя друзьями по несчастью, такими же беженцами, как и он сам.
Послышался низкий гудок, корабль отдал швартовы. Между отвесным бортом и берегом медленно расширялась полоска зеленой воды с радужными пятнами. Лаврухин еще долго стоял на пристани, слушая крики чаек и занятых на разгрузке стропальщиков.
Пора возвращаться в Берлин, чтобы утром вовремя успеть на работу. В кармане револьвер, только одна пуля потрачена из барабана. Почему бы не пойти по стопам Арсена, не пробраться в Россию, не подкараулить одного из большевистских вождей?
Не так все просто. Родина тяжело больна, такими акциями ее не излечить. В России еще осталось достаточно «бывших» — сельских священников, чиновников, мелких предпринимателей, профессоров. На такое покушение власти ответят «красным террором», как бывало уже не раз. Пострадают ни в чем не повинные люди. Нужно ждать — пути господни неисповедимы. Нужно довести до конца свою миссию, получить окончательный рецепт новой русской стали. Стали, которая сделает Родину непобедимой.
Был среди них и человек в офицерском кителе, прикрывающем стальной крест на груди. Сталь давно приобрела температуру человеческого тела. Лаврухин свыкся с ее тяжестью, но не мог свыкнуться с мыслью, что в Россию теперь возврата нет.
Здесь все казалось чужим — даже русский язык, на котором говорили беженцы, затуманился, потускнел среди вавилонского столпотворения двунадесяти языков. И родные привычные лица выглядели тусклыми, мятыми, побитыми. Каждый второй день среди беженцев ходили слухи об очередном самоубийстве. Еще один офицер пустил себе пулю в лоб — в жалкой комнатушке, надев парадную форму с орденами.
Лаврухин не мог позволить себе такой роскоши. Он еще надеялся когда-нибудь послужить России, если не в ратном бою, то своим изобретением. Нужно только набраться терпения и дождаться своего часа.
А пока он бесцельно бродил по огромному городу, тому самому Царьграду, о котором в русских летописях писалось как о восьмом чуде света. Бродил среди бараньих туш, вывешенных на крюках в мясных лавках, среди попрошаек и вертящихся в белых балахонах дервишей, среди женщин в чадрах и английских моряков, обнимающих размалеванных проституток.
Прежний Царьград он отыскал только в храме святой Софии — величайшей в мире православной святыне, превращенной турками в мечеть. Впервые он увидел его еще с борта корабля, вошедшего в Босфор, — правильный куб с наложенным сверху полушарием в окружении тонких, как заостренные спички, минаретов. С трудом верилось, что это здание самое большое в городе.
Зато внутри захватывало дух от потоков света, бескрайности свода, более обширного и прекрасного, чем свод небесный. Сняв обувь, верующие мусульмане входили сюда, опускались на колени на циновки. Настенные изображения Христа и апостолов закрывали огромные кованые щиты с записанными вязью изречениями из Корана.
Все это могло вернуться в православный мир. По соглашению Россия должна была по окончании войны получить среди прочего и Константинополь с проливами — Босфором и Дарданеллами. В октябре семнадцатого ей оставалось продержаться всего год до победы Антанты…
В теперешнем Стамбуле хозяйничали англичане и французы. Но все казалось непрочным, временным. Султан и правительство, жалкие ставленники Антанты, были обречены. На востоке страны Мустафа Кемаль-паша собрал остатки разбитой армии, кое-как организовал и обучил местный сброд, получил от большевиков оружие и золото. Не встречая особого сопротивления, он постепенно подчинял себе все новые территории.
Англичане и французы устали воевать, думали только о возвращении домой. Они готовы были отдать кемалистам Анатолию, как Россию большевикам. Общения с такими, как Лаврухин, офицеры-европейцы избегали. Каждый понимал, что восточный союзник был предан, а белое движение брошено без поддержки, но не хотел об этом вспоминать, не желал оправдываться.
Лаврухин никого не винил. Надо было с самого начала рассчитывать только на свои силы, не верить пустым обещаниям. Вцепиться в родную землю и не отдавать ее большевикам.
Он должен был погибнуть в Крыму. Но атака поредевшей роты неожиданно оказалась удачной. В то время как фронт полностью развалился, откатившись назад, рота ушла вперед и оказалась в глубоком тылу противника.
В этой ситуации воевать было бессмысленно. Он вывел своих людей к морскому берегу, к ближайшей бухте, откуда рыбацкая шхуна вывезла их в Варну. После Варны — Стамбул, сборный пункт всех беженцев. Теперь, как и другие эмигранты, он прикидывал, куда дальше держать путь. Одни собирались в Южную Америку, другие — в Австралию. Людям хотелось убраться подальше, забыть кошмар последних лет.
Однажды на улице Лаврухин встретил человека своего возраста с черной бородкой, в поношенном сюртуке. Он вел за руку девочку в сером платьице с воротничком, похожим на форму учебного заведения. Может, майор и прошел бы мимо, поглощенный невеселыми мыслями, но девочка остановилась, устремив на него пристальный взгляд.
Неужели Манушак? Лаврухин узнал ее, подхватил на руки, поцеловал. Она так выросла! Сейчас ей должно быть около двенадцати, а выглядит даже старше. И неплохо говорит по-русски, научилась в сиротском приюте в Карсе.
— Что ты здесь делаешь?
— Пришли турки. Нас перевезли в Батум, потом сюда, на настоящем корабле.
Лаврухин уже знал из газет, что в Закавказье одновременно вторглись одиннадцатая армия большевиков и турки Мустафы Кемаль-паши, поделив между собой наследство бывшей Российской империи. Теперь они с Манушак в одинаковом положении — оба беженцы.
***
Лаврухин решил перебраться в Берлин. Туда же направлялась Манушак со своим опекуном. Мужчина с бородкой представился Арсеном. Вначале он держался замкнуто, будто ревновал русского к девочке. Но железная дорога, особенно в вагонах третьего класса, быстро сближает попутчиков. Ночью, когда все вокруг дремали, теснясь на жестких скамьях, Арсен рассказал, что работал врачом. Упомянул, что порвал с Богом еще в молодости и теперь окончательно убедился в своей правоте.
— Наверное, Бог все же есть, только нам не дано его познать. Судьба отдельного человека его мало заботит, даже судьба целых народов. Он может с легкостью отдать на заклание миллион-другой. И после этого мы называем его Отцом? Он больше похож на богатого хозяина, который позволяет косить траву на своем лугу. Столько преступлений — и где возмездие? А мы считаем его справедливым.
— Старые как мир вопросы, — заметил Лаврухин.
— Раньше такого не было, — убежденно заметил попутчик. — Даже при Тамерлане, который громоздил пирамиды из отрубленных голов. Кочевники устраивали набег, убивали всех, кто попадался им на глаза, но многим удавалось спастись в лесах и горах. До горных сел и монастырей в ущельях всадникам трудно было доскакать. Теперь появилась телеграфная связь, приказ из столицы может за день дойти в самые дальние уголки. В каждом городишке есть полиция, государственные чиновники, ведущие всему учет. Теперь не ленятся вычищать всех до последнего, по спискам. Не нужно тратить на каждого замах топора или сабли — рука ведь устанет рано или поздно. Людей связывают десятками и стреляют крайнему в спину, одной пулей убивая десятерых.
Лаврухин приложил палец к губам, показывая на спящую рядом девочку. Слишком взволнованные речи могут ее разбудить. Попробовал успокоить собеседника:
— Знаю. Видел кое-что своими глазами.
— Бог обещает возмездие на том свете. Но разве чувство справедливости не подсказывает судить преступников там, где они совершали свои злодеяния? Зачем переносить наказание в иную жизнь, где изменятся наши тела и души, где оно не послужит никому предостережением?
***
…В Берлине они сняли жилье по соседству. Арсен устроил девочку в русскую школу, сам не смог найти работы по специальности и нанялся грузчиком в мебельный магазин. Здоровьем и выносливостью он не отличался, тяжелый труд здорово его выматывал.
Лаврухин устроился в тот же магазин водителем. Каждый раз, доставляя мебель клиенту, он брался помогать своему новому знакомому, хотя не обязан был это делать. Постепенно они подружились.
По воскресеньям Сергей отправлялся на металлургический завод в предместьях города. В Германии продолжался послевоенный кризис — завод закрылся, только несколько сторожей охраняли имущество. Пользуясь некоторыми познаниями в немецком языке, Лаврухин пытался выяснить, кто теперь является собственником оборудования. Он хотел договориться о запуске одной из печей.
Конечно, за красивые глаза ему этого не позволят. Но если б только разрешили начать, он бы наладил выпуск каких-нибудь бытовых изделий. Например, недорогих кастрюль с непригорающим покрытием. И между делом продолжал бы свои опыты.
Пока ему не удалось никого убедить. Повторялась история с петербургским военно-морским министерством — никто не воспринимал его всерьез. Каждый раз для этого имелась веская причина. Тогда он был зеленым юнцом, теперь — беженцем.
В одно из воскресений, когда расстроенный Лаврухин повалился вечером на убогую кровать, в дверь постучали. Явился Арсен со шкаликом шнапса.
— Русской водки не достал, на коньяк денег не хватило, — объяснил он.
— Есть повод?
Лаврухину хотелось хоть какого-нибудь просвета. Пусть не в его жизни, так хотя бы у друзей — у Арсена и Манушак.
— Не спрашивай. Чтоб не сглазить. Ведь так у русских говорят? Случилась важная вещь, но главное еще впереди.
— Пойду спрошу у хозяйки стакан. У меня здесь только один. Арсен быстро захмелел и негромко затянул длинную тоскливую песню.
«Радостный все-таки, повод или нет? — подумал Сергей. — Главное, чтоб с Манушак все было в порядке».
Закончив петь, Арсен вдруг вытащил из кармана револьвер, проверил патроны в барабане..
— Купил оружие?
С момента эвакуации из Крыма Лаврухин думал об оружии только в связи с самоубийством. Поэтому сейчас он с тревогой взглянул в карие глаза.
— Да он давно уже при мне. Я наконец выследил Талаата. Знал, что он здесь, в Берлине, скрывается под чужим именем. Вчера я выяснил насчет дома на Гарденбергштрассе, а сегодня был свободный день, и я его увидел. Их было трое, шли со стороны зоосада и разговаривали по-турецки. Один сильно смахивал на Талаата, у меня есть три фотографии из газет. Первая после его назначения министром внутренних дел, на второй он уже великий визирь. Сейчас он, правда, похудел… Когда турки прощались возле ограды, один из спутников поцеловал ему руку и назвал пашой.
Лаврухин уже слышал про Талаат-пашу, которого армяне заодно с Энвером считали главным организатором геноцида. Уже через год после войны судебный процесс, организованный в Стамбуле по требованию союзников, заочно приговорил ведущих деятелей партии «Иттихад» к смертной казни за резню и депортацию мирных граждан.
— Завтра я не выйду на работу.
— Хочешь застрелить его?
— Если меня арестуют, позаботься о Манушак.
— Само собой.
— Даже в Талаата не просто выстрелить. Если б не война, я бы так и остался врачом до конца дней — лечил от малярии, лихорадки, вправлял вывихи.
— Главное, взвесь все до конца.
— Давно взвесил. Это было еще в восемнадцатом, после турецкой капитуляции. Я вернулся в родные места, и мы нашли дом, куда турки согнали женщин с детьми. Законопатили все щели и подожгли внутри сырую солому. Дом был большой, каменный, он не загорелся. Люди задохнулись от дыма. Трупы быстро истлели, гораздо быстрей, чем одежда. Представляешь череп, повязанный цветным платком, череп со здоровыми молодыми зубами? А рядом другой — с длинной косой на затылке.
…Приехав молодым в Петербург, Лаврухин много слышал о террористах-эсерах. Однажды даже видел кровь на тротуаре, откуда увезли раненого градоначальника. Сергей понимал, что не все ладно на пирамиде российской власти. Но преступление для него оставалось преступлением, убийство — убийством.
Теперь он вдруг понял, что нельзя мазать всех террористов одной черной краской. Иногда преступления осуждаются лишь для очистки совести. Ни в одной из цивилизованных стран полиция не берет на себя заботы разыскать осужденных. Сейчас Европа хочет поскорей забыть ужасы войны, подвести черту под прошлым.
— Чем я могу помочь? — спросил Лаврухин. — У паши есть охрана? Охрану я готов взять на себя.
— Нет, ты останешься с Манушак. Нельзя, чтобы арестовали нас обоих.
***
Арсен убил бывшего великого визиря выстрелом в голову. Выпущенная в упор пуля пробила ее навылет. Убийцу схватили здесь же, на улице, и отвели в полицейский участок. Через месяц начался процесс. Лаврухин присутствовал на его заседаниях вместе с Манушак и был несказанно рад, что девочка плохо понимает по-немецки. Защита привлекла свидетелей-очевидцев — некоторые выступали лично, письменные показания других зачитывались вслух. Германия была союзником Оттоманской империи, и граждане Германии — консулы, военные инструктора, медсестры — единственные из европейцев оказались свидетелями происходившего.
Большинство присяжных понятия не имели о зверствах в горных вилайетах и пустынях Месопотамии, где депортированные умирали от голода и жажды в лагерях под палящим солнцем. Лаврухин готовился к худшему, но в глубине души надеялся на мягкий приговор. Действительность превзошла его ожидания — вердикт оказался оправдательным.
Возможно, присяжные испытали чувство вины за свою страну, которая не помешала истреблению христианского народа, продолжая всю войну оказывать туркам военную и денежную помощь. Возможно, сработала тактика адвоката — он пытался представить Арсена человеком невменяемым из-за пережитых потрясений. В любом случае бывший врач был освобожден прямо в зале суда.
Однако ему выставили одно условие: выехать из страны. Теперь Арсен вместе с приемной дочерью собирался в Америку первым рейсом из Бремена на пассажирском пароходе «Фридрих Великий».
Лаврухин провожал их в дорогу. Стоя на пристани, наблюдал, как они поднимаются на борт по трапу вместе с нескончаемым потоком других пассажиров. На судно было перекинуто два трапа — для пассажиров первого класса и для всех остальных.
Даже на самые дешевые билеты через Атлантику двум потерявшим родину людям не хватило бы денег. Лаврухин выгреб у себя все, даже мелочь из карманов. Бывший врач не хотел брать из гордости, но Сергей убедил, что это деньги за револьвер — он хочет купить у Арсена оружие.
Полиции не удалось приобщить к делу это важное вещественное доказательство. Выстрелив в бывшего визиря, Арсен сразу же выбросил револьвер в кусты. Лаврухин наблюдал за происходящим со стороны на случай, если при паше окажется охрана. Он забрал улику до появления полицейских ищеек.
Пароход казался огромным и элегантным со своими четырьмя трубами, корпусом, окрашенным в черный цвет, и белыми палубными строениями. Лаврухин, любивший море и корабли безответной любовью, не мог не оценить его красоту. Тогда он еще не знал, что сам однажды окажется на борту.
С высокого борта махали, прощаясь, крошечные фигурки — трудно было разобрать два знакомых лица. Возможно, это прощание навсегда. Вряд ли ему когда-нибудь суждено увидеться с двумя друзьями по несчастью, такими же беженцами, как и он сам.
Послышался низкий гудок, корабль отдал швартовы. Между отвесным бортом и берегом медленно расширялась полоска зеленой воды с радужными пятнами. Лаврухин еще долго стоял на пристани, слушая крики чаек и занятых на разгрузке стропальщиков.
Пора возвращаться в Берлин, чтобы утром вовремя успеть на работу. В кармане револьвер, только одна пуля потрачена из барабана. Почему бы не пойти по стопам Арсена, не пробраться в Россию, не подкараулить одного из большевистских вождей?
Не так все просто. Родина тяжело больна, такими акциями ее не излечить. В России еще осталось достаточно «бывших» — сельских священников, чиновников, мелких предпринимателей, профессоров. На такое покушение власти ответят «красным террором», как бывало уже не раз. Пострадают ни в чем не повинные люди. Нужно ждать — пути господни неисповедимы. Нужно довести до конца свою миссию, получить окончательный рецепт новой русской стали. Стали, которая сделает Родину непобедимой.
ГЛАВА 10
Сиверовская «девятка» притормозила возле деревянного частного дома на окраине. Весь небольшой участок задействован под огород, только возле самых окон несколько плодовых деревьев — молодая женщина собирает сливы в эмалированное ведро.
— Можно? — спросил Вадимыч и прошел в калитку, не дожидаясь ответа. Звякнув цепью, на него с рычанием кинулся лохматый пес.
— Нам бы хозяина, Григория Матвеича. Женщина резко обернулась, едва не опрокинув ведро.
— А вы кто?
— Друзья-товарищи.
— Заходите, раз так.
Войдя следом за ними, она молча достала бутыль со сливовой самогонкой, принесла тарелку с нарезанной вареной колбасой.
— Мы не за этим, — начал было Глеб.
— Умер он, — тихо произнесла женщина. — Раз уж зашли, помяните. Вадимыч открыл было рот, но закашлялся. Наконец выдавил из себя:
— Давно?
— Да уж лет десять.
— Я понятия не имел, иначе пришел бы на похороны.
— А мы никому не сообщали, — женщина отвела взгляд в сторону. — Папа ведь руки на себя наложил… Повесился, одним словом.
— Понятно…
— Так выпьете или нет?
Глеб не очень хотел, чтобы у бывшего моряка закрутилась похмелка. Но отказываться было нельзя. Опустошив по полстакана, они одинаково закусили ломтиком вареной колбасы.
— Извините, что суем свой нос, — начал Сиверов. — Не ради досужего любопытства. Может, вы, как дочь, знаете…
— Ничего не знаю, — резко оборвала молодая женщина. — Жил себе жил, потом взял и повесился.
— Тогда ладно, не будем мешать. Пошли, Вадимыч.
Хозяин пивной выглядел подавленным. Пропихнул в «девятку» свое крупное обрюзгшее тело и с мрачным видом закурил.
— Видел бы ты его. Весельчак, бабник. У всех, кто уцелел из экипажа, в ту ночь жизнь переломилась надвое. Потом уже ничего хорошего не было.
— Было. Ты ведь работал в поисковой команде, поднимал людей, чтобы родственникам отдать.
— Врагу не пожелаешь такой работенки. Трупы, трупы… Как будто на тот круиз собрались все отпускники страны. И каждый труп шевелится от течения. Один руками машет, будто хочет о чем-то предупредить. Другой отворачивается, будто отказывается от подъема. Больше двух дней никто из спасателей не выдерживал. Может, сейчас у людей нервы стали покрепче. Вон, по телику каждый вечер мертвецы. А нас тогда мороз по коже пробирал… Хотя ты отчасти прав. Я со спасателями вроде как горькое лекарство принял. И потому не полез в петлю, как Баженов.
— Куда тебя забросить? Домой?
— Нет уж, лучше на работу. Надо делом заняться, а то буду сейчас сидеть и представлять, как он голову в петлю сует.
Можно было не сомневаться — бывший член злополучного экипажа больше не переступит порог деревянного дома на окраине. А вот Слепой не стал откладывать, завез Вадимыча и сразу развернулся назад.
Молодая женщина, похоже, ждала Глеба. Так ждут большой неприятности после дурного предзнаменования. Разговор предстоял нелегкий.
— Сам я издалека, — сообщил Сиверов. — До сегодняшнего дня ничего про вашего отца не знал. Приехал по делу. Нравится нам это или нет — ваш отец имел к нему отношение.
— Поимейте совесть, не копайтесь в чужих могилах.
— Я вас понимаю. И все-таки не уйду. С вашей помощью мне надо кое-что выяснить.
— Не дождетесь. Знаю, что вам нужно: облить грязью отца, найти еще одного виноватого.
— Мертвых судить — пустое занятие. Меня интересуют живые. Доброе имя отца теперь не его, а ваше достояние, никто его отнимать не намерен. Ни одно слово, произнесенное здесь, не попадет ни в какие ведомства, ни в газеты. Все останется между нами.
— Не хочу я от вас обещаний. Хочу жить, как жила, понятно?
— Отец мог поделиться с вами. Мог оставить предсмертную записку. У всякой истории есть продолжение. Прошлое тысячью нитей связано с будущим. Если я лезу к вам в душу, значит, есть основания для беспокойства.
— Я знала, что меня не оставят в покое. Однажды явится человек ниоткуда и будет требовать ответа. На каком основании? Допустим, вы говорите правду, все останется между нами. Значит, вы одиночка: работаете лично на себя. Ваши красивые речи прикрывают шкурный интерес.
Она бросала обвинение за обвинением. Но на самом деле хотела только доказательств его честности. Сиверов снял защитные очки.
— Вы ведь женщина, в конце концов. У каждой женщины есть шестое чувство, оно работает вернее, чем самые современные детекторы лжи. Иногда ей просто хочется быть обманутой, но сейчас не тот случай. Давайте посмотрим друг другу в глаза, и вы раз навсегда решите: можно мне доверять или нет. Если нет, я уйду и больше не появлюсь. Найду другие способы докопаться до правды. Плохо, что время придется потерять, но ничего не поделаешь.
Он замолчал. Дочь Баженова продолжала стоять отвернувшись к окну. Потом вообще ушла из комнаты. Слышно было, как она высыпала вымытые сливы в таз, собираясь варить варенье.
Наконец она вернулась, встала в двух шагах от Глеба и пристально взглянула на него. Прошла одна минута, другая. Было видно, что она колеблется..
— Я помогу вам, — медленно произнес Слепой. — Начну сам. Незадолго перед выходом в рейс к вашему отцу обратились с просьбой…
— Мы всегда жили бедно, — добавила она. — А тут брата забрали в милицию — влез по дурости в историю. У отца вымогали три тысячи, иначе Колю отправят в колонию для несовершеннолетних. А тут человек появился, попросил разыскать на корабле одну штуку. Сказал, что она важна ему как память.
— Ему или кому-то другому?
— Не знаю. Отец открылся мне за месяц до смерти. Наверное, стало невмоготу. Надеялся, что полегчает, а вышло наоборот. Если бы корабль был военным, папа никогда бы не согласился. Но он решил, что дело безобидное, никаких государственных секретов он не выдаст, если найдет спрятанный крест.
— Крест?!! О таком предмете Сиверов меньше всего ожидал услышать.
— Этот тип сказал, что ищет крест, спрятанный на корабле давным-давно. Еще до войны, когда пароход был немецким. Вещь не золотая, из стали. Отец выразил сомнение, что крест уцелел. С пароходом столько всякого случилось: он подрывался на мине, тонул, ремонтировался, перегонялся из Балтийского в Черное море.
— Можно? — спросил Вадимыч и прошел в калитку, не дожидаясь ответа. Звякнув цепью, на него с рычанием кинулся лохматый пес.
— Нам бы хозяина, Григория Матвеича. Женщина резко обернулась, едва не опрокинув ведро.
— А вы кто?
— Друзья-товарищи.
— Заходите, раз так.
Войдя следом за ними, она молча достала бутыль со сливовой самогонкой, принесла тарелку с нарезанной вареной колбасой.
— Мы не за этим, — начал было Глеб.
— Умер он, — тихо произнесла женщина. — Раз уж зашли, помяните. Вадимыч открыл было рот, но закашлялся. Наконец выдавил из себя:
— Давно?
— Да уж лет десять.
— Я понятия не имел, иначе пришел бы на похороны.
— А мы никому не сообщали, — женщина отвела взгляд в сторону. — Папа ведь руки на себя наложил… Повесился, одним словом.
— Понятно…
— Так выпьете или нет?
Глеб не очень хотел, чтобы у бывшего моряка закрутилась похмелка. Но отказываться было нельзя. Опустошив по полстакана, они одинаково закусили ломтиком вареной колбасы.
— Извините, что суем свой нос, — начал Сиверов. — Не ради досужего любопытства. Может, вы, как дочь, знаете…
— Ничего не знаю, — резко оборвала молодая женщина. — Жил себе жил, потом взял и повесился.
— Тогда ладно, не будем мешать. Пошли, Вадимыч.
Хозяин пивной выглядел подавленным. Пропихнул в «девятку» свое крупное обрюзгшее тело и с мрачным видом закурил.
— Видел бы ты его. Весельчак, бабник. У всех, кто уцелел из экипажа, в ту ночь жизнь переломилась надвое. Потом уже ничего хорошего не было.
— Было. Ты ведь работал в поисковой команде, поднимал людей, чтобы родственникам отдать.
— Врагу не пожелаешь такой работенки. Трупы, трупы… Как будто на тот круиз собрались все отпускники страны. И каждый труп шевелится от течения. Один руками машет, будто хочет о чем-то предупредить. Другой отворачивается, будто отказывается от подъема. Больше двух дней никто из спасателей не выдерживал. Может, сейчас у людей нервы стали покрепче. Вон, по телику каждый вечер мертвецы. А нас тогда мороз по коже пробирал… Хотя ты отчасти прав. Я со спасателями вроде как горькое лекарство принял. И потому не полез в петлю, как Баженов.
— Куда тебя забросить? Домой?
— Нет уж, лучше на работу. Надо делом заняться, а то буду сейчас сидеть и представлять, как он голову в петлю сует.
Можно было не сомневаться — бывший член злополучного экипажа больше не переступит порог деревянного дома на окраине. А вот Слепой не стал откладывать, завез Вадимыча и сразу развернулся назад.
Молодая женщина, похоже, ждала Глеба. Так ждут большой неприятности после дурного предзнаменования. Разговор предстоял нелегкий.
— Сам я издалека, — сообщил Сиверов. — До сегодняшнего дня ничего про вашего отца не знал. Приехал по делу. Нравится нам это или нет — ваш отец имел к нему отношение.
— Поимейте совесть, не копайтесь в чужих могилах.
— Я вас понимаю. И все-таки не уйду. С вашей помощью мне надо кое-что выяснить.
— Не дождетесь. Знаю, что вам нужно: облить грязью отца, найти еще одного виноватого.
— Мертвых судить — пустое занятие. Меня интересуют живые. Доброе имя отца теперь не его, а ваше достояние, никто его отнимать не намерен. Ни одно слово, произнесенное здесь, не попадет ни в какие ведомства, ни в газеты. Все останется между нами.
— Не хочу я от вас обещаний. Хочу жить, как жила, понятно?
— Отец мог поделиться с вами. Мог оставить предсмертную записку. У всякой истории есть продолжение. Прошлое тысячью нитей связано с будущим. Если я лезу к вам в душу, значит, есть основания для беспокойства.
— Я знала, что меня не оставят в покое. Однажды явится человек ниоткуда и будет требовать ответа. На каком основании? Допустим, вы говорите правду, все останется между нами. Значит, вы одиночка: работаете лично на себя. Ваши красивые речи прикрывают шкурный интерес.
Она бросала обвинение за обвинением. Но на самом деле хотела только доказательств его честности. Сиверов снял защитные очки.
— Вы ведь женщина, в конце концов. У каждой женщины есть шестое чувство, оно работает вернее, чем самые современные детекторы лжи. Иногда ей просто хочется быть обманутой, но сейчас не тот случай. Давайте посмотрим друг другу в глаза, и вы раз навсегда решите: можно мне доверять или нет. Если нет, я уйду и больше не появлюсь. Найду другие способы докопаться до правды. Плохо, что время придется потерять, но ничего не поделаешь.
Он замолчал. Дочь Баженова продолжала стоять отвернувшись к окну. Потом вообще ушла из комнаты. Слышно было, как она высыпала вымытые сливы в таз, собираясь варить варенье.
Наконец она вернулась, встала в двух шагах от Глеба и пристально взглянула на него. Прошла одна минута, другая. Было видно, что она колеблется..
— Я помогу вам, — медленно произнес Слепой. — Начну сам. Незадолго перед выходом в рейс к вашему отцу обратились с просьбой…
— Мы всегда жили бедно, — добавила она. — А тут брата забрали в милицию — влез по дурости в историю. У отца вымогали три тысячи, иначе Колю отправят в колонию для несовершеннолетних. А тут человек появился, попросил разыскать на корабле одну штуку. Сказал, что она важна ему как память.
— Ему или кому-то другому?
— Не знаю. Отец открылся мне за месяц до смерти. Наверное, стало невмоготу. Надеялся, что полегчает, а вышло наоборот. Если бы корабль был военным, папа никогда бы не согласился. Но он решил, что дело безобидное, никаких государственных секретов он не выдаст, если найдет спрятанный крест.
— Крест?!! О таком предмете Сиверов меньше всего ожидал услышать.
— Этот тип сказал, что ищет крест, спрятанный на корабле давным-давно. Еще до войны, когда пароход был немецким. Вещь не золотая, из стали. Отец выразил сомнение, что крест уцелел. С пароходом столько всякого случилось: он подрывался на мине, тонул, ремонтировался, перегонялся из Балтийского в Черное море.