Страница:
Полковник дружески обнял Федора Дементьевича за плечи и почти силой увлек в столовую, где денщик Соломатин, хорошо знавший привычки своего командира, уже успел накрыть на стол, то есть установил посреди него запотевший графин с чистой, как слеза, жидкостью, глубокую миску с солеными огурцами и блюдо с крупно нарезанным ржаным хлебом. Все было, как всегда: ледяная водка, отличные, только что из бочки, аппетитно хрустящие огурчики и свежий, с пылу с жару, румяный хлеб. Федор Дементьевич, однако, не испытывал обычного в таких случаях душевного подъема, чему были свои, весьма веские причины.
Петр Львович щедрой рукой наполнил рюмки и протянул одну из них графу. Отказаться было невозможно. Федор Дементьевич выпил залпом, как это было у них заведено, шумно понюхал ржаную краюху и с хрустом закусил огурчиком, подумав при этом, что становится староват для подобных развлечений: и голова кружится, и печень побаливает, и муторно наутро так, что хоть в петлю полезай... Говорить он, однако, по этому поводу ничего не стал, а смачно крякнул и перехваченным голосом промолвил:
– У-ух-х, хороша, зар-р-раза!
– Что, брат, Москву увидал? – со смехом спросил полковник, снова наполняя рюмки: он смолоду придерживался того мнения, что хорошее дело растягивать не надобно.
Федор Дементьевич остановил его, положив свою пухлую ладонь на обшлаг полковничьего мундира. При этом он заметил, что кожа на тыльной стороне ладони у Петра Львовича сделалась морщинистой и дряблой, совсем стариковской. На мгновение Федору Дементьевичу стало неловко: он понимал, что дело, ради которого он сюда явился, может стоить его приятелю не только карьеры, но и пенсии.
– Надо бы о деле поговорить, Петр Львович, – непреклонно сказал он. – Мнится мне, что нынче каждая минута дорога. Прости, старый друг, не до водки мне теперь.
Непреклонность его была продиктована тем простым соображением, что, сколько бы ни потеряли они с Шелеповым в случае неудачи, княжна Мария Вязмитинова теряла во сто крат больше, поскольку была молода и совсем не успела пожить.
– Ах, вот как, – мигом сделавшись серьезным, протянул полковник. – Ну, сказывай, что ли. То-то же я смотрю, что на тебе как будто лица нет... Говори, Федор Дементьевич, да только по делу: не люблю я реверансов твоих светских, не приучен.
Он уселся в покойное кресло и принялся не спеша набивать чудовищных размеров трубку с затейливо изогнутым мундштуком, изредка бросая на Федора Дементьевича заинтересованные взгляды. Бухвостов некоторое время мялся, не зная, с чего начать и как подойти к этому деликатному делу (шутка ли – измена государю и отечеству!), а потом махнул рукой на дипломатию и выложил все как есть: про княжну, про француза, про анонимные письма, про княгиню Зеленскую с ее никчемным супругом и про флигель-адъютанта Стеблова, который сейчас, наверное, уже стучался в запертые ворота вязмитиновской усадьбы.
Когда он закончил, полковник Шелепов долго молчал, задумчиво посасывая мундштук своей трубки и выпуская дым тоненькими струйками из уголка рта. Глаза его были полузакрыты; казалось, что он задремал.
– Ну, и чего ты от меня хочешь? – спросил он негромко, не поднимая глаз, в тот самый момент, когда граф уже решил было, что ответа вовсе не последует.
Федор Дементьевич в великом затруднении подергал себя за кончик носа, скосил глаза к переносице, с неловкостью откашлялся и сказал:
– Это, друг мой, тебе виднее. Нельзя, чтобы сей паркетный стратег жизнь девушке испортил. Как хочешь суди, что хочешь говори, а этого нельзя. Нельзя, нельзя и нельзя! Костьми лягу, сам на дорогу с кистенем пойду... На дуэль его вызову, петуха этого петербургского! – взвизгнул он неожиданно фальцетом и, застеснявшись, умолк.
– Ну-ну, – с легким недоумением в голосе сказал Шелепов и наконец-то открыл глаза. Глаза у него были серьезные, без единой смешинки. – Горяч ты, братец, не по годам. То-то будет потеха для всей округи, когда ты с кавалергардом стреляться-то пойдешь! Ты понимаешь ли, на какое дело меня подбиваешь? Ты говоришь: дело благое, честное. А Стеблов твой скажет: измена, на кол его, старого пса! На мыло его, мерина сивого... А? Как, говоришь, девицы-то фамилия?
– Да ты не пьян ли часом? – вскипел Федор Дементьевич. – Вязмитинова ей фамилия, Мария Андреевна, князя Александра Николаевича родная внучка! Вяз-ми-ти-но-ва! – прокричал он по складам. – Ты понял ли меня? Вязмитинова! А ты мне про измену толкуешь! Вот уж, воистину, старый пес. Как раз на мыло тебе и дорога, да и то сказать, какое из тебя мыло? Так, вонь одна...
Старого князя Петр Львович знал прекрасно, помнил крепко и почитал едва ли не наравне с Суворовым, поскольку именно под началом майора Вязмитинова заслужил свой первый солдатский крест. Было это под Измаилом, где Федор Дементьевич служил в чине поручика, а Петр Львович числился корнетом. Поэтому он нисколько не оскорбился ругательными речами графа Бухвостова, а лишь тяжело вздохнул.
– Александра Николаевича кровь, – сказал он задумчиво. – Да ты уверен ли, что она чиста? Она ведь даже не дочь ему – внучка...
– А ты? – сердито спросил Федор Дементьевич. – Ты не уверен?
– Да нет, кой черт! – воскликнул вдруг полковник. – Это отрава какая-то в мозгах, ей-богу! Что за времена настали, скажи ты мне, Федор Дементьевич! Приедет ряженый с золотой шпажкой, наговорит с три короба, а ты сиди и думай, как быть: по совести или так, как начальство велит... Баста! – Он грохнул по столу пудовым, поросшим серебристыми волосами кулачищем, перевернув свою рюмку и разлив водку по скатерти. – Сроду я с женщинами не воевал, и драгуны мои с женщинами воевать не станут! В солдаты пойду, в каторгу, в Сибирь!.. Не позволю, трам-тарарам, честь генерала Александра Николаевича пятнать!
– Ну, до Сибири-то дело, положим, не дойдет, – негромко заметил граф Бухвостов, вертя в пальцах свою рюмку, которую он успел подхватить в самый последний момент. – Княжна чиста, даю тебе в том мое слово. Она едет к Кутузову просить покровительства и защиты, и это покровительство, я верю, будет ей оказано. Так что нечего кулаками-то махать. Видишь, что ты наделал? Чисто дитя, а еще полковник...
– Оно и лучше – без Сибири-то, – неожиданно мирно и тихо сказал Шелепов. – Староват я уже кайлом-то махать. Да и ты, чай, туда не больно рвешься. Хотя места там, сказывают, исключительной красоты.
– Тьфу на тебя, – сказал Федор Дементьевич. Он хотел добавить что-то еще, но тут дверь распахнулась, и на пороге, щелкнув каблуками, возник полковничий денщик Соломатин. Он замер на пороге, вытянувшись во фрунт, как на смотру. Физиономия у него при этом была какая-то растерянная, что заметно дисгармонировало с его молодецкой выправкой. Несоответствие это было столь велико, что Петр Ильич нахмурился и, не донеся горлышка графина до своей рюмки, которую он как раз собирался наполнить, проворчал:
– Что это с тобой, братец? Аршин проглотил?
– Виноват, господин полковник, – сказал денщик, совершая какие-то странные движения глазами, очень похожие на некие условные сигналы, разобрать смысл которых, впрочем, не представлялось возможным. – Тут к вашему высокоблагородию...
Договорить он не успел, поскольку позади него раздались быстрые, решительные шаги, сопровождаемые отрывистым звяканьем шпор, чья-то рука бесцеремонно смела его в сторону, и в дверном проеме мелькнули хорошо знакомые Федору Дементьевичу золотые аксельбанты, ордена и аккуратные бакенбарды флигель-адъютанта Стеблова. Добрейший Федор Дементьевич мгновенно понял, что час расплаты наступил, и, схвативши лежавшую на диване газету, поспешно прикрылся ею.
– Господин полковник, – с порога решительно начал Стеблов, – именем государя императора я требую вашего решительного содействия. Велите срочно посадить в седла десяток... нет, два десятка драгун. Нам необходимо выступить в течение ближайшего часа...
– Виноват, милостивый государь, – раскатисто отозвался Шелепов, нисколько не смущенный этим бешеным напором. – Прежде чем я подниму полк по тревоге, чего вы, как видно, надеетесь от меня добиться, мне хотелось бы для начала узнать, с кем я имею честь беседовать. После этого я льщу себя надеждою получить разъяснения по поводу вашего странного поведения. Вы врываетесь ко мне домой даже без доклада и с порога начинаете распоряжаться, словно я служу под вашим началом. А между тем я даже не имею чести знать вас. Вы уж не обессудьте, батенька, но я – человек старой закалки и привык к соблюдению некоторого порядка. Я – полковник Шелепов, что вам, похоже, хорошо известно. А вы...
Федор Дементьевич заметил, что держит газету вверх ногами, но перевернуть ее не осмелился. “Старею, – подумал он. – Таков ли я был под Измаилом?”
Граф Стеблов с видимым усилием подавил раздражение и представился. Полковник Шелепов учтиво поклонился и предложил гостю присесть и спокойно изложить свое дело.
– Спешка, милостивый государь, – сказал он, – нужна при ловле блох. Если же вы действуете именем государя, то тут надлежит все как следует взвесить и лишь после этого предпринимать решительные шаги. Итак, что стряслось? Надеюсь, вы не хотите меня уверить, что к городу приближается колонна французской конницы? А кстати, не желаете ли водочки? Водка у меня отменная, и огурчики – первый сорт. Покойный генералиссимус Суворов очень уважал водочку под соленые огурцы, это вам кто угодно скажет.
– При всем своем уважении к вам, полковник, я не имею возможности пить с вами водку, – резко возразил Стеблов, бросаясь в кресло. – Во всяком случае, не теперь, когда у меня имеется дело, не терпящее отлагательств.
– А я, с вашего позволения, выпью, – миролюбиво сказал Петр Ильич, наполняя свою рюмку. Он покосился в сторону газеты, за которой скрывался до сих пор не замеченный флигель-адъютантом Федор Дементьевич, но ничего ему не сказал, ограничившись лишь тем, что незаметно усмехнулся в усы. – У меня, любезный граф, никаких спешных дел не имеется... – Он залпом выпил водку, крякнул и закусил огурчиком. – Итак, – продолжал он, аппетитно жуя, – каковы новости из Петербурга?
– Вы меня удивляете, полковник, – сдерживаясь из последних сил, проговорил Стеблов. – Какие новости? Я говорю вам, что у меня спешное дело государственной важности, а вы упорно делаете вид, будто я заглянул к вам со светским визитом. Должен с прискорбием отметить, что все это начинает сильно напоминать мне заговор. Одно официальное лицо покрывает бежавшего государева преступника, а другое угощает меня солеными огурцами, в то время как нужно спешно снаряжать погоню!
– Вот как? – очень натурально удивился Шелепов. – Простите мое любопытство, граф, но кто он, этот негодяй, который покрывает бежавшего преступника?
Развернутая газета в углу дивана легонько вздрогнула. Стеблов по-прежнему ничего не замечал.
– Это граф Бухвостов, – сказал он. – Кстати, я просил бы вас отправить на дом к графу конвой. Его необходимо арестовать и допросить по делу, которое я расследую.
– И что же это за дело? – продолжая со скрытой усмешкой поглядывать на газету, поинтересовался полковник.
– Дело о государственной измене, – железным голосом ответил Стеблов. – Княжна Мария Андреевна Вязмитинова, подозреваемая мною в пособничестве французам, нынче утром бежала в неизвестном направлении при явном содействии графа Бухвостова, который скрыл от меня сей факт.
– Ай-яй-яй! – воскликнул Шелепов. – Каков мерзавец! Нет, кто бы мог подумать! Но вы уверены, что так уж необходимо его арестовывать? Все-таки пожилой, уважаемый человек...
– Пожилой преступник! – окончательно выйдя из себя, закричал Стеблов. – Уважаемый обманщик! Облеченный доверием дворянства государев изменник!
Газета медленно опустилась, и Петр Ильич Шелепов неожиданно для себя увидел над ее верхним краем молодые, яркие и очень сердитые глаза юного поручика, который при штурме Измаила с горсткой храбрецов вскарабкался на стену и в кровавой рукопашной собственноручно заколол своей офицерской шпагой двенадцать янычар. Добрейший Федор Дементьевич медленно скомкал злосчастную газету и медленно, очень медленно встал во весь свой небольшой рост. От неожиданности Стеблов заметно вздрогнул и замолчал на полуслове.
– Лет двадцать назад, – холодно и. раздельно проговорил граф Бухвостов, – за такие слова я отхлестал бы вас по щекам, а потом пригласил прогуляться за город и проткнул насквозь. – Руки его продолжали мять и комкать газету, и полковник Шелепов вдруг преисполнился очень неприятной уверенности, что эта газета вот-вот полетит в физиономию флигель-адъютанта. – Я и сейчас еще, между прочим, могу...
– Ну-ну, господа, – поспешно вмешался полковник, – что это вы тут затеяли? Успокойтесь, Федор Дементьевич, не то как бы вас кондратий не хватил. Что вы, ей-богу, как маленький! Граф, – повернулся он к Стеблову, – при всем моем уважении к высокой... гм... миссии, которую вы здесь выполняете, и ни в коей мере не одобряя горячности моего старинного приятеля Федора Дементьевича Бухвостова, я все же вынужден вам заметить, что в его словах есть некоторая доля правоты. Вы не должны оскорблять столь пожилого, заслуженного и уважаемого всеми человека, как Федор Дементьевич. Он мой друг, а вы поносите его в моем доме, обвиняя во всех смертных грехах без малейших к тому оснований. За это, милостивый государь, и впрямь можно удостоиться вызова, хотя бы и от меня. Извольте немедля извиниться, иначе это дело кончится черт знает чем!
Стеблов вскочил, словно его ткнули снизу шилом, и затравленно огляделся, переводя дикий взгляд с полковника на графа Бухвостова и обратно. У него был вид человека, который внезапно удостоверился в своих самых худших предположениях.
– Заговор! – почти шепотом ахнул он. – Так и есть, заговор!
– Сударь, – тоже вставая и выпрямляясь во весь свой огромный рост, внушительно проговорил полковник Шелепов, – я настоятельно рекомендую вам успокоиться и понять, наконец, что никакого заговора, о котором вы столь настойчиво толкуете, нет и быть не может. Есть лишь оскорбление, которое вы, находясь в расстроенных чувствах, нанесли уважаемому человеку, каковой едва ли не втрое старше вас и по возрасту, и по заслугам перед отечеством. О себе я не говорю, я понимаю, что на службе всякое бывает, и готов отнести ваши обидные слова на счет вашего искреннего радения о пользе государства Российского. Посему, ежели вам будет благоугодно принести свои извинения графу Бухвостову, они, как мне кажется, будут охотно приняты, после чего мы сможем, наконец, спокойно поговорить о деле и сообща решить, что следует предпринять для того, чтобы дело оное завершилось должным образом.
Наступила тягостная пауза. Было простым глазом видно, как Стеблов борется с владевшим им раздражением. Его можно было понять: он был уверен, что его блестящий кавалергардский мундир и широкие полномочия поставят его в этом захолустном городишке едва ли не вровень с господом богом. Вместо этого его вторые сутки подряд водили за нос и при этом неустанно учили хорошим манерам, которыми он в спешке и гордыне совершенно пренебрег. Поджав губы и побледнев лицом, голосом сухим и бесцветным он произнес скупые слова извинения, старательно глядя при этом мимо Федора Дементьевича. Извинения, как и предсказывал полковник Шелепов, были с охотою приняты, после чего блестящего кавалергарда заставили-таки выпить водки. В процессе угощения Федор Дементьевич, весь боевой пыл которого давно уже прошел, горячо и многословно уверил Стеблова, что не имел к побегу княжны ни малейшего отношения и что побег этот, вероятнее всего, побегом вовсе не является. Стеблов, выслушав его, поморщился с явным сомнением, но ничего не ответил и обратился к полковнику, требуя все-таки снарядить погоню. Шелепов, не имея права отказать, выразил готовность немедля, то есть завтра же с утра, выслать по следам исчезнувшей княжны отряд под командованием расторопного молодого офицера, который примет все меры к скорейшему отысканию Марии Андреевны Вязмитиновой.
Граф Стеблов поблагодарил его за содействие, но внес свои коррективы в предложенный полковником план, а именно заявил, что выступление отряда должно состояться не завтра, а самое позднее через два часа, а еще лучше – через час, и что, помимо расторопного молодого офицера, в погоню отправится он сам, граф Алексей Иванович Стеблов, поскольку дело сие поручено государем лично ему, и он не успокоится, пока собственноручно не доведет упомянутое дело до успешного завершения.
Возразить было нечего, и Шелепов незаметно для графа сделал Федору Дементьевичу большие глаза и сокрушенно развел руками: ничего, мол, не попишешь.
Отряд, состоявший из полутора десятков верховых драгун, молодого поручика Жарова и санного возка, в котором ехал закутанный в шубу граф Стеблов, выступил из города спустя три с половиной часа, то есть, фактически, на ночь глядя. Поручик Жаров перед отъездом был вызван полковым командиром и имел с ним непродолжительную, но весьма содержательную и любопытную беседу, в ходе которой полковник Шелепов подробно проинструктировал его по поводу того, что ему, поручику Жарову, надлежит делать, а чего, напротив, следует всеми силами избегать. Выйдя от полковника, поручик имел несколько озадаченный и вместе с тем загадочный вид, а по губам его то и дело пробегала неопределенная улыбка.
С наступлением темноты отряд, несмотря на неудовольствие графа Стеблова, остановился на ночлег в деревне, расположенной всего в десяти верстах от города. От старосты были получены верные сведения, что экипаж княжны Вязмитиновой проезжал здесь, держа путь в сторону Москвы, и что было это вчера утром. Таким образом, погоня была на верном пути, хотя и отставала от преступной княжны почти на двое суток.
Глава 14
Петр Львович щедрой рукой наполнил рюмки и протянул одну из них графу. Отказаться было невозможно. Федор Дементьевич выпил залпом, как это было у них заведено, шумно понюхал ржаную краюху и с хрустом закусил огурчиком, подумав при этом, что становится староват для подобных развлечений: и голова кружится, и печень побаливает, и муторно наутро так, что хоть в петлю полезай... Говорить он, однако, по этому поводу ничего не стал, а смачно крякнул и перехваченным голосом промолвил:
– У-ух-х, хороша, зар-р-раза!
– Что, брат, Москву увидал? – со смехом спросил полковник, снова наполняя рюмки: он смолоду придерживался того мнения, что хорошее дело растягивать не надобно.
Федор Дементьевич остановил его, положив свою пухлую ладонь на обшлаг полковничьего мундира. При этом он заметил, что кожа на тыльной стороне ладони у Петра Львовича сделалась морщинистой и дряблой, совсем стариковской. На мгновение Федору Дементьевичу стало неловко: он понимал, что дело, ради которого он сюда явился, может стоить его приятелю не только карьеры, но и пенсии.
– Надо бы о деле поговорить, Петр Львович, – непреклонно сказал он. – Мнится мне, что нынче каждая минута дорога. Прости, старый друг, не до водки мне теперь.
Непреклонность его была продиктована тем простым соображением, что, сколько бы ни потеряли они с Шелеповым в случае неудачи, княжна Мария Вязмитинова теряла во сто крат больше, поскольку была молода и совсем не успела пожить.
– Ах, вот как, – мигом сделавшись серьезным, протянул полковник. – Ну, сказывай, что ли. То-то же я смотрю, что на тебе как будто лица нет... Говори, Федор Дементьевич, да только по делу: не люблю я реверансов твоих светских, не приучен.
Он уселся в покойное кресло и принялся не спеша набивать чудовищных размеров трубку с затейливо изогнутым мундштуком, изредка бросая на Федора Дементьевича заинтересованные взгляды. Бухвостов некоторое время мялся, не зная, с чего начать и как подойти к этому деликатному делу (шутка ли – измена государю и отечеству!), а потом махнул рукой на дипломатию и выложил все как есть: про княжну, про француза, про анонимные письма, про княгиню Зеленскую с ее никчемным супругом и про флигель-адъютанта Стеблова, который сейчас, наверное, уже стучался в запертые ворота вязмитиновской усадьбы.
Когда он закончил, полковник Шелепов долго молчал, задумчиво посасывая мундштук своей трубки и выпуская дым тоненькими струйками из уголка рта. Глаза его были полузакрыты; казалось, что он задремал.
– Ну, и чего ты от меня хочешь? – спросил он негромко, не поднимая глаз, в тот самый момент, когда граф уже решил было, что ответа вовсе не последует.
Федор Дементьевич в великом затруднении подергал себя за кончик носа, скосил глаза к переносице, с неловкостью откашлялся и сказал:
– Это, друг мой, тебе виднее. Нельзя, чтобы сей паркетный стратег жизнь девушке испортил. Как хочешь суди, что хочешь говори, а этого нельзя. Нельзя, нельзя и нельзя! Костьми лягу, сам на дорогу с кистенем пойду... На дуэль его вызову, петуха этого петербургского! – взвизгнул он неожиданно фальцетом и, застеснявшись, умолк.
– Ну-ну, – с легким недоумением в голосе сказал Шелепов и наконец-то открыл глаза. Глаза у него были серьезные, без единой смешинки. – Горяч ты, братец, не по годам. То-то будет потеха для всей округи, когда ты с кавалергардом стреляться-то пойдешь! Ты понимаешь ли, на какое дело меня подбиваешь? Ты говоришь: дело благое, честное. А Стеблов твой скажет: измена, на кол его, старого пса! На мыло его, мерина сивого... А? Как, говоришь, девицы-то фамилия?
– Да ты не пьян ли часом? – вскипел Федор Дементьевич. – Вязмитинова ей фамилия, Мария Андреевна, князя Александра Николаевича родная внучка! Вяз-ми-ти-но-ва! – прокричал он по складам. – Ты понял ли меня? Вязмитинова! А ты мне про измену толкуешь! Вот уж, воистину, старый пес. Как раз на мыло тебе и дорога, да и то сказать, какое из тебя мыло? Так, вонь одна...
Старого князя Петр Львович знал прекрасно, помнил крепко и почитал едва ли не наравне с Суворовым, поскольку именно под началом майора Вязмитинова заслужил свой первый солдатский крест. Было это под Измаилом, где Федор Дементьевич служил в чине поручика, а Петр Львович числился корнетом. Поэтому он нисколько не оскорбился ругательными речами графа Бухвостова, а лишь тяжело вздохнул.
– Александра Николаевича кровь, – сказал он задумчиво. – Да ты уверен ли, что она чиста? Она ведь даже не дочь ему – внучка...
– А ты? – сердито спросил Федор Дементьевич. – Ты не уверен?
– Да нет, кой черт! – воскликнул вдруг полковник. – Это отрава какая-то в мозгах, ей-богу! Что за времена настали, скажи ты мне, Федор Дементьевич! Приедет ряженый с золотой шпажкой, наговорит с три короба, а ты сиди и думай, как быть: по совести или так, как начальство велит... Баста! – Он грохнул по столу пудовым, поросшим серебристыми волосами кулачищем, перевернув свою рюмку и разлив водку по скатерти. – Сроду я с женщинами не воевал, и драгуны мои с женщинами воевать не станут! В солдаты пойду, в каторгу, в Сибирь!.. Не позволю, трам-тарарам, честь генерала Александра Николаевича пятнать!
– Ну, до Сибири-то дело, положим, не дойдет, – негромко заметил граф Бухвостов, вертя в пальцах свою рюмку, которую он успел подхватить в самый последний момент. – Княжна чиста, даю тебе в том мое слово. Она едет к Кутузову просить покровительства и защиты, и это покровительство, я верю, будет ей оказано. Так что нечего кулаками-то махать. Видишь, что ты наделал? Чисто дитя, а еще полковник...
– Оно и лучше – без Сибири-то, – неожиданно мирно и тихо сказал Шелепов. – Староват я уже кайлом-то махать. Да и ты, чай, туда не больно рвешься. Хотя места там, сказывают, исключительной красоты.
– Тьфу на тебя, – сказал Федор Дементьевич. Он хотел добавить что-то еще, но тут дверь распахнулась, и на пороге, щелкнув каблуками, возник полковничий денщик Соломатин. Он замер на пороге, вытянувшись во фрунт, как на смотру. Физиономия у него при этом была какая-то растерянная, что заметно дисгармонировало с его молодецкой выправкой. Несоответствие это было столь велико, что Петр Ильич нахмурился и, не донеся горлышка графина до своей рюмки, которую он как раз собирался наполнить, проворчал:
– Что это с тобой, братец? Аршин проглотил?
– Виноват, господин полковник, – сказал денщик, совершая какие-то странные движения глазами, очень похожие на некие условные сигналы, разобрать смысл которых, впрочем, не представлялось возможным. – Тут к вашему высокоблагородию...
Договорить он не успел, поскольку позади него раздались быстрые, решительные шаги, сопровождаемые отрывистым звяканьем шпор, чья-то рука бесцеремонно смела его в сторону, и в дверном проеме мелькнули хорошо знакомые Федору Дементьевичу золотые аксельбанты, ордена и аккуратные бакенбарды флигель-адъютанта Стеблова. Добрейший Федор Дементьевич мгновенно понял, что час расплаты наступил, и, схвативши лежавшую на диване газету, поспешно прикрылся ею.
– Господин полковник, – с порога решительно начал Стеблов, – именем государя императора я требую вашего решительного содействия. Велите срочно посадить в седла десяток... нет, два десятка драгун. Нам необходимо выступить в течение ближайшего часа...
– Виноват, милостивый государь, – раскатисто отозвался Шелепов, нисколько не смущенный этим бешеным напором. – Прежде чем я подниму полк по тревоге, чего вы, как видно, надеетесь от меня добиться, мне хотелось бы для начала узнать, с кем я имею честь беседовать. После этого я льщу себя надеждою получить разъяснения по поводу вашего странного поведения. Вы врываетесь ко мне домой даже без доклада и с порога начинаете распоряжаться, словно я служу под вашим началом. А между тем я даже не имею чести знать вас. Вы уж не обессудьте, батенька, но я – человек старой закалки и привык к соблюдению некоторого порядка. Я – полковник Шелепов, что вам, похоже, хорошо известно. А вы...
Федор Дементьевич заметил, что держит газету вверх ногами, но перевернуть ее не осмелился. “Старею, – подумал он. – Таков ли я был под Измаилом?”
Граф Стеблов с видимым усилием подавил раздражение и представился. Полковник Шелепов учтиво поклонился и предложил гостю присесть и спокойно изложить свое дело.
– Спешка, милостивый государь, – сказал он, – нужна при ловле блох. Если же вы действуете именем государя, то тут надлежит все как следует взвесить и лишь после этого предпринимать решительные шаги. Итак, что стряслось? Надеюсь, вы не хотите меня уверить, что к городу приближается колонна французской конницы? А кстати, не желаете ли водочки? Водка у меня отменная, и огурчики – первый сорт. Покойный генералиссимус Суворов очень уважал водочку под соленые огурцы, это вам кто угодно скажет.
– При всем своем уважении к вам, полковник, я не имею возможности пить с вами водку, – резко возразил Стеблов, бросаясь в кресло. – Во всяком случае, не теперь, когда у меня имеется дело, не терпящее отлагательств.
– А я, с вашего позволения, выпью, – миролюбиво сказал Петр Ильич, наполняя свою рюмку. Он покосился в сторону газеты, за которой скрывался до сих пор не замеченный флигель-адъютантом Федор Дементьевич, но ничего ему не сказал, ограничившись лишь тем, что незаметно усмехнулся в усы. – У меня, любезный граф, никаких спешных дел не имеется... – Он залпом выпил водку, крякнул и закусил огурчиком. – Итак, – продолжал он, аппетитно жуя, – каковы новости из Петербурга?
– Вы меня удивляете, полковник, – сдерживаясь из последних сил, проговорил Стеблов. – Какие новости? Я говорю вам, что у меня спешное дело государственной важности, а вы упорно делаете вид, будто я заглянул к вам со светским визитом. Должен с прискорбием отметить, что все это начинает сильно напоминать мне заговор. Одно официальное лицо покрывает бежавшего государева преступника, а другое угощает меня солеными огурцами, в то время как нужно спешно снаряжать погоню!
– Вот как? – очень натурально удивился Шелепов. – Простите мое любопытство, граф, но кто он, этот негодяй, который покрывает бежавшего преступника?
Развернутая газета в углу дивана легонько вздрогнула. Стеблов по-прежнему ничего не замечал.
– Это граф Бухвостов, – сказал он. – Кстати, я просил бы вас отправить на дом к графу конвой. Его необходимо арестовать и допросить по делу, которое я расследую.
– И что же это за дело? – продолжая со скрытой усмешкой поглядывать на газету, поинтересовался полковник.
– Дело о государственной измене, – железным голосом ответил Стеблов. – Княжна Мария Андреевна Вязмитинова, подозреваемая мною в пособничестве французам, нынче утром бежала в неизвестном направлении при явном содействии графа Бухвостова, который скрыл от меня сей факт.
– Ай-яй-яй! – воскликнул Шелепов. – Каков мерзавец! Нет, кто бы мог подумать! Но вы уверены, что так уж необходимо его арестовывать? Все-таки пожилой, уважаемый человек...
– Пожилой преступник! – окончательно выйдя из себя, закричал Стеблов. – Уважаемый обманщик! Облеченный доверием дворянства государев изменник!
Газета медленно опустилась, и Петр Ильич Шелепов неожиданно для себя увидел над ее верхним краем молодые, яркие и очень сердитые глаза юного поручика, который при штурме Измаила с горсткой храбрецов вскарабкался на стену и в кровавой рукопашной собственноручно заколол своей офицерской шпагой двенадцать янычар. Добрейший Федор Дементьевич медленно скомкал злосчастную газету и медленно, очень медленно встал во весь свой небольшой рост. От неожиданности Стеблов заметно вздрогнул и замолчал на полуслове.
– Лет двадцать назад, – холодно и. раздельно проговорил граф Бухвостов, – за такие слова я отхлестал бы вас по щекам, а потом пригласил прогуляться за город и проткнул насквозь. – Руки его продолжали мять и комкать газету, и полковник Шелепов вдруг преисполнился очень неприятной уверенности, что эта газета вот-вот полетит в физиономию флигель-адъютанта. – Я и сейчас еще, между прочим, могу...
– Ну-ну, господа, – поспешно вмешался полковник, – что это вы тут затеяли? Успокойтесь, Федор Дементьевич, не то как бы вас кондратий не хватил. Что вы, ей-богу, как маленький! Граф, – повернулся он к Стеблову, – при всем моем уважении к высокой... гм... миссии, которую вы здесь выполняете, и ни в коей мере не одобряя горячности моего старинного приятеля Федора Дементьевича Бухвостова, я все же вынужден вам заметить, что в его словах есть некоторая доля правоты. Вы не должны оскорблять столь пожилого, заслуженного и уважаемого всеми человека, как Федор Дементьевич. Он мой друг, а вы поносите его в моем доме, обвиняя во всех смертных грехах без малейших к тому оснований. За это, милостивый государь, и впрямь можно удостоиться вызова, хотя бы и от меня. Извольте немедля извиниться, иначе это дело кончится черт знает чем!
Стеблов вскочил, словно его ткнули снизу шилом, и затравленно огляделся, переводя дикий взгляд с полковника на графа Бухвостова и обратно. У него был вид человека, который внезапно удостоверился в своих самых худших предположениях.
– Заговор! – почти шепотом ахнул он. – Так и есть, заговор!
– Сударь, – тоже вставая и выпрямляясь во весь свой огромный рост, внушительно проговорил полковник Шелепов, – я настоятельно рекомендую вам успокоиться и понять, наконец, что никакого заговора, о котором вы столь настойчиво толкуете, нет и быть не может. Есть лишь оскорбление, которое вы, находясь в расстроенных чувствах, нанесли уважаемому человеку, каковой едва ли не втрое старше вас и по возрасту, и по заслугам перед отечеством. О себе я не говорю, я понимаю, что на службе всякое бывает, и готов отнести ваши обидные слова на счет вашего искреннего радения о пользе государства Российского. Посему, ежели вам будет благоугодно принести свои извинения графу Бухвостову, они, как мне кажется, будут охотно приняты, после чего мы сможем, наконец, спокойно поговорить о деле и сообща решить, что следует предпринять для того, чтобы дело оное завершилось должным образом.
Наступила тягостная пауза. Было простым глазом видно, как Стеблов борется с владевшим им раздражением. Его можно было понять: он был уверен, что его блестящий кавалергардский мундир и широкие полномочия поставят его в этом захолустном городишке едва ли не вровень с господом богом. Вместо этого его вторые сутки подряд водили за нос и при этом неустанно учили хорошим манерам, которыми он в спешке и гордыне совершенно пренебрег. Поджав губы и побледнев лицом, голосом сухим и бесцветным он произнес скупые слова извинения, старательно глядя при этом мимо Федора Дементьевича. Извинения, как и предсказывал полковник Шелепов, были с охотою приняты, после чего блестящего кавалергарда заставили-таки выпить водки. В процессе угощения Федор Дементьевич, весь боевой пыл которого давно уже прошел, горячо и многословно уверил Стеблова, что не имел к побегу княжны ни малейшего отношения и что побег этот, вероятнее всего, побегом вовсе не является. Стеблов, выслушав его, поморщился с явным сомнением, но ничего не ответил и обратился к полковнику, требуя все-таки снарядить погоню. Шелепов, не имея права отказать, выразил готовность немедля, то есть завтра же с утра, выслать по следам исчезнувшей княжны отряд под командованием расторопного молодого офицера, который примет все меры к скорейшему отысканию Марии Андреевны Вязмитиновой.
Граф Стеблов поблагодарил его за содействие, но внес свои коррективы в предложенный полковником план, а именно заявил, что выступление отряда должно состояться не завтра, а самое позднее через два часа, а еще лучше – через час, и что, помимо расторопного молодого офицера, в погоню отправится он сам, граф Алексей Иванович Стеблов, поскольку дело сие поручено государем лично ему, и он не успокоится, пока собственноручно не доведет упомянутое дело до успешного завершения.
Возразить было нечего, и Шелепов незаметно для графа сделал Федору Дементьевичу большие глаза и сокрушенно развел руками: ничего, мол, не попишешь.
Отряд, состоявший из полутора десятков верховых драгун, молодого поручика Жарова и санного возка, в котором ехал закутанный в шубу граф Стеблов, выступил из города спустя три с половиной часа, то есть, фактически, на ночь глядя. Поручик Жаров перед отъездом был вызван полковым командиром и имел с ним непродолжительную, но весьма содержательную и любопытную беседу, в ходе которой полковник Шелепов подробно проинструктировал его по поводу того, что ему, поручику Жарову, надлежит делать, а чего, напротив, следует всеми силами избегать. Выйдя от полковника, поручик имел несколько озадаченный и вместе с тем загадочный вид, а по губам его то и дело пробегала неопределенная улыбка.
С наступлением темноты отряд, несмотря на неудовольствие графа Стеблова, остановился на ночлег в деревне, расположенной всего в десяти верстах от города. От старосты были получены верные сведения, что экипаж княжны Вязмитиновой проезжал здесь, держа путь в сторону Москвы, и что было это вчера утром. Таким образом, погоня была на верном пути, хотя и отставала от преступной княжны почти на двое суток.
Глава 14
Это случилось уже после того, как они, не останавливаясь, миновали Можайск и проехали Бородино. Заваленное трупами и обломками оружия, заснеженное Бородинское поле являло собою страшное зрелище. Это было царство воронов, которые во множестве сидели здесь, выкапывая из-под снега свою ужасную пищу. Мария Андреевна проехала мимо, крепко зажмурив глаза, и открыла их, только когда сидевший рядом с нею Лакассань уверил ее, что поле сражения осталось позади. Даже француз, с пугающим равнодушием относившийся к смерти, теперь выглядел непривычно задумчивым и подавленным: очевидно, удручающее зрелище оказало воздействие даже на его холодный ум профессионального убийцы.
Лошадьми правил Огинский. С того момента, как его предательство было раскрыто, и Лакассань при княжне отхлестал его по щекам, пообещав подробнейшим образом обрисовать Мюрату все тонкости его двойной игры, пан Кшиштоф не проронил ни слова. Даже когда к нему обращались, он продолжал хранить угрюмое молчание, с размеренностью автомата выполняя возложенные на него Лакассанем обязанности кучера, конюха и лакея. Он напоминал Марии Андреевне больное животное; впрочем, жалости к этому подлецу она не испытывала. Дни его были сочтены – так же, как и ее. Несомненно, она была жива лишь до тех пор, пока Лакассань нуждался в ней, как в своеобразном пропуске при передвижении по территории, где в любую минуту можно было встретиться с разъездом русской конницы.
Мало-помалу княжна начала привыкать к мысли о неизбежности собственной смерти. Вид усеянной окоченевшими трупами заснеженной обочины немало этому способствовал. Когда-то все эти люди тоже были живыми, любили кого-то и лелеяли какие-то свои надежды и мечтания. Теперь же они превратились просто в пищу для стервятников, и княжне все чаще приходило в голову, что участь старого князя Александра Николаевича, без церемоний зарытого в саду уланами капитана Жюно, скорее всего, покажется завидной по сравнению с тем, что поджидало ее в ближайшем будущем. Никакого плана побега у нее по-прежнему не было: Лакассань все время находился рядом, не расставался с оружием и, казалось, никогда не спал.
Сумерки застали их в заснеженном лесу. Огинский свернул с дороги и принялся распрягать лошадей. Верховые лошади, на которых он и Лакассань ехали до встречи с княжной, бежали следом за каретой, привязанные поводьями к запяткам. Пока пан Кшиштоф возился, ломая сучья для костра, Лакассань вынес из кареты изрядно полегчавший погребец со съестными припасами и развернул его прямо на снегу.
Княжна стояла в сторонке, равнодушно наблюдая за его действиями. Есть ей совсем не хотелось: перед глазами все еще стояли страшные картины смерти и разрушения, а в ноздрях, казалось, навечно застрял ужасный запах гари, которым насквозь пропиталась карета в сожженной дотла Москве. Лакассань сидел на корточках над погребцом, пытаясь разделить на троих жалкие остатки еды. Огинский занимался костром: взявшись обеими руками за конец огромного соснового сука и наступив ногой на его середину, он пытался переломить упрямую деревяшку, которая выгибалась дутой, но никак не желала ломаться.
– Черт подери, – сказал Лакассань. – Теперь я понимаю, каково было Христу, когда он пытался накормить пятью хлебами тысячу человек. Послушайте, Огинский, а может быть, мне перестать вас кормить? Какого дьявола, в самом деле! Вы только и делаете, что едите, а толку от вас никакого. Зачем вам есть, Огинский? Мюрат все равно прикажет вас повесить, потому что вы предатель и бездарный интриган. Интрига – это искусство, Огинский, а к искусству вы неспособны от рождения. Вы только посмотрите, как вы провели это дело! Ведь вы же наследили, как корова в валенках!
Он говорил все это, сидя на корточках спиной к Огинскому и продолжая копаться в погребце. Пан Кшиштоф медленно снял ногу с сука и взял тяжелую дубину наперевес, не сводя горящих мрачным огнем глаз со спины француза. Княжна замерла, поняв, что сейчас произойдет. Огинский медленно, как во сне, занес сук над собой и стремительно опустил его на плечи Лакассаня.
Страшный удар бросил француза на корточки, и он с отчетливым стуком ударился лицом о край раскрытого погребца. Огинский снова размахнулся. На сей раз сук опустился на затылок Лакассаня, и француз молча ткнулся лицом в снег. Его пальцы медленно разжались, выпустив нож, которым он только что резал хлеб.
Огинский отшвырнул сук и бросился к карете. Дрожащими руками он отвязал повод одной из оседланных верховых лошадей и только после этого обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на княжну. На лице его отразилось сомнение, и княжна поняла, что пан Кшиштоф колеблется, не зная, оставить ее в живых или тоже убить. В конце концов он махнул рукой и, сказавши: “Ко всем чертям!”, вскочил в седло.
Мария Андреевна сознавала, что должна незамедлительно последовать его примеру, но какое-то странное оцепенение приковало ее к месту. Она никак не могла поверить, что все могло закончиться так стремительно и просто: только что она была пленницей, а в следующее мгновение вдруг снова обрела свободу, не шевельнув для этого пальцем и даже не сказав ни единого слова. Это слишком чудесно, чтобы оказаться правдой, подумала княжна.
И она оказалась права.
Распластавшийся лицом вниз на снегу Лакассань вдруг застонал и приподнялся на руках. Его лицо было сплошь залеплено снегом, и в этой комковатой белой маске чернели неровные отверстия на месте глаз и рта. С трудом перевернувшись на бок, француз вынул из-за пазухи пистолет и поднял его на уровень глаз, поддерживая правую руку левой.
Огинский яростно хлестал усталую лошадь, торопясь как можно скорее скрыться. Княжна поняла, что еще немного, и он окажется вне досягаемости для пистолетного выстрела. Ему требовалось на это всего несколько секунд, но Лакассань не дал ему этого времени. Пистолет в руке француза подпрыгнул, окутавшись облаком белого дыма, и Огинский, взмахнув руками, боком сполз с седла. Его левая нога запуталась в стремени, и напуганная выстрелом лошадь поволокла тело пана Кшиштофа по скользкой заснеженной дороге, вскоре скрывшись из вида за поворотом.
Лакассань выпустил пистолет, перекатился на спину и медленно сел. Он провел ладонью по лицу, собирая с него подтаявшую снежную кашицу, потом сунул в рот пригоршню снега, немного пососал и выплюнул.
– Вот и все, – сказал он княжне. – Жил, как дурак, и так же умер. Надеюсь, в аду его примут с радостью.
– В аду с радостью примут не его одного, – сказала княжна.
– Несомненно, – согласился Лакассань. – Но я очень надеюсь, что моя очередь наступит еще не скоро. А пока что, принцесса, не будете ли вы так добры перевязать мне голову? Этот идиот ее едва не проломил. К счастью, у меня очень крепкий череп, иначе я бы с вами сейчас не разговаривал.
– Не думайте, что я была бы этим огорчена, – сказала Мария Андреевна.
– Великий боже, как вы злопамятны! И это притом, что я вас ни разу даже пальцем не тронул!
Княжна промолчала. Ее одолевало странное чувство: ей казалось, что она не то спит, не то наблюдает со стороны за приключениями какой-то незнакомки, внешне очень похожей на нее, но при этом совершенно ей безразличной. Даже смерть пана Кшиштофа оставила ее почти равнодушной. Смерть была хозяйкой на этой белой дороге, и Огинский теперь сделался просто одним из множества усеявших обочины этой дороги мертвых тел. Здесь, между Москвой и Смоленском, теперь не было зрелища более обыденного, чем засыпанный снегом мертвец; чужаками здесь казались не мертвые, а живые.
Лошадьми правил Огинский. С того момента, как его предательство было раскрыто, и Лакассань при княжне отхлестал его по щекам, пообещав подробнейшим образом обрисовать Мюрату все тонкости его двойной игры, пан Кшиштоф не проронил ни слова. Даже когда к нему обращались, он продолжал хранить угрюмое молчание, с размеренностью автомата выполняя возложенные на него Лакассанем обязанности кучера, конюха и лакея. Он напоминал Марии Андреевне больное животное; впрочем, жалости к этому подлецу она не испытывала. Дни его были сочтены – так же, как и ее. Несомненно, она была жива лишь до тех пор, пока Лакассань нуждался в ней, как в своеобразном пропуске при передвижении по территории, где в любую минуту можно было встретиться с разъездом русской конницы.
Мало-помалу княжна начала привыкать к мысли о неизбежности собственной смерти. Вид усеянной окоченевшими трупами заснеженной обочины немало этому способствовал. Когда-то все эти люди тоже были живыми, любили кого-то и лелеяли какие-то свои надежды и мечтания. Теперь же они превратились просто в пищу для стервятников, и княжне все чаще приходило в голову, что участь старого князя Александра Николаевича, без церемоний зарытого в саду уланами капитана Жюно, скорее всего, покажется завидной по сравнению с тем, что поджидало ее в ближайшем будущем. Никакого плана побега у нее по-прежнему не было: Лакассань все время находился рядом, не расставался с оружием и, казалось, никогда не спал.
Сумерки застали их в заснеженном лесу. Огинский свернул с дороги и принялся распрягать лошадей. Верховые лошади, на которых он и Лакассань ехали до встречи с княжной, бежали следом за каретой, привязанные поводьями к запяткам. Пока пан Кшиштоф возился, ломая сучья для костра, Лакассань вынес из кареты изрядно полегчавший погребец со съестными припасами и развернул его прямо на снегу.
Княжна стояла в сторонке, равнодушно наблюдая за его действиями. Есть ей совсем не хотелось: перед глазами все еще стояли страшные картины смерти и разрушения, а в ноздрях, казалось, навечно застрял ужасный запах гари, которым насквозь пропиталась карета в сожженной дотла Москве. Лакассань сидел на корточках над погребцом, пытаясь разделить на троих жалкие остатки еды. Огинский занимался костром: взявшись обеими руками за конец огромного соснового сука и наступив ногой на его середину, он пытался переломить упрямую деревяшку, которая выгибалась дутой, но никак не желала ломаться.
– Черт подери, – сказал Лакассань. – Теперь я понимаю, каково было Христу, когда он пытался накормить пятью хлебами тысячу человек. Послушайте, Огинский, а может быть, мне перестать вас кормить? Какого дьявола, в самом деле! Вы только и делаете, что едите, а толку от вас никакого. Зачем вам есть, Огинский? Мюрат все равно прикажет вас повесить, потому что вы предатель и бездарный интриган. Интрига – это искусство, Огинский, а к искусству вы неспособны от рождения. Вы только посмотрите, как вы провели это дело! Ведь вы же наследили, как корова в валенках!
Он говорил все это, сидя на корточках спиной к Огинскому и продолжая копаться в погребце. Пан Кшиштоф медленно снял ногу с сука и взял тяжелую дубину наперевес, не сводя горящих мрачным огнем глаз со спины француза. Княжна замерла, поняв, что сейчас произойдет. Огинский медленно, как во сне, занес сук над собой и стремительно опустил его на плечи Лакассаня.
Страшный удар бросил француза на корточки, и он с отчетливым стуком ударился лицом о край раскрытого погребца. Огинский снова размахнулся. На сей раз сук опустился на затылок Лакассаня, и француз молча ткнулся лицом в снег. Его пальцы медленно разжались, выпустив нож, которым он только что резал хлеб.
Огинский отшвырнул сук и бросился к карете. Дрожащими руками он отвязал повод одной из оседланных верховых лошадей и только после этого обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на княжну. На лице его отразилось сомнение, и княжна поняла, что пан Кшиштоф колеблется, не зная, оставить ее в живых или тоже убить. В конце концов он махнул рукой и, сказавши: “Ко всем чертям!”, вскочил в седло.
Мария Андреевна сознавала, что должна незамедлительно последовать его примеру, но какое-то странное оцепенение приковало ее к месту. Она никак не могла поверить, что все могло закончиться так стремительно и просто: только что она была пленницей, а в следующее мгновение вдруг снова обрела свободу, не шевельнув для этого пальцем и даже не сказав ни единого слова. Это слишком чудесно, чтобы оказаться правдой, подумала княжна.
И она оказалась права.
Распластавшийся лицом вниз на снегу Лакассань вдруг застонал и приподнялся на руках. Его лицо было сплошь залеплено снегом, и в этой комковатой белой маске чернели неровные отверстия на месте глаз и рта. С трудом перевернувшись на бок, француз вынул из-за пазухи пистолет и поднял его на уровень глаз, поддерживая правую руку левой.
Огинский яростно хлестал усталую лошадь, торопясь как можно скорее скрыться. Княжна поняла, что еще немного, и он окажется вне досягаемости для пистолетного выстрела. Ему требовалось на это всего несколько секунд, но Лакассань не дал ему этого времени. Пистолет в руке француза подпрыгнул, окутавшись облаком белого дыма, и Огинский, взмахнув руками, боком сполз с седла. Его левая нога запуталась в стремени, и напуганная выстрелом лошадь поволокла тело пана Кшиштофа по скользкой заснеженной дороге, вскоре скрывшись из вида за поворотом.
Лакассань выпустил пистолет, перекатился на спину и медленно сел. Он провел ладонью по лицу, собирая с него подтаявшую снежную кашицу, потом сунул в рот пригоршню снега, немного пососал и выплюнул.
– Вот и все, – сказал он княжне. – Жил, как дурак, и так же умер. Надеюсь, в аду его примут с радостью.
– В аду с радостью примут не его одного, – сказала княжна.
– Несомненно, – согласился Лакассань. – Но я очень надеюсь, что моя очередь наступит еще не скоро. А пока что, принцесса, не будете ли вы так добры перевязать мне голову? Этот идиот ее едва не проломил. К счастью, у меня очень крепкий череп, иначе я бы с вами сейчас не разговаривал.
– Не думайте, что я была бы этим огорчена, – сказала Мария Андреевна.
– Великий боже, как вы злопамятны! И это притом, что я вас ни разу даже пальцем не тронул!
Княжна промолчала. Ее одолевало странное чувство: ей казалось, что она не то спит, не то наблюдает со стороны за приключениями какой-то незнакомки, внешне очень похожей на нее, но при этом совершенно ей безразличной. Даже смерть пана Кшиштофа оставила ее почти равнодушной. Смерть была хозяйкой на этой белой дороге, и Огинский теперь сделался просто одним из множества усеявших обочины этой дороги мертвых тел. Здесь, между Москвой и Смоленском, теперь не было зрелища более обыденного, чем засыпанный снегом мертвец; чужаками здесь казались не мертвые, а живые.