Страница:
Впрочем я не имел времени углубляться во все эти размышления. Ходить на уроки, быть активистом и одновременно заниматься подпольной работой не оставляло много времени на сон. Поэтому я радовался, что весеннее полугодие заканчивается. Скоро я поеду в Явору, мать уже больше года меня не видела.
Последнее письмо от неё я получил около месяца назад. Чтобы обойти цензуру, она передала его через старшего брата Дмитрия, лесничего, когда он ехал во Львов. Так она могла писать, что думает.
Это было длинное письмо, оно чуть не довело меня до слёз. Она всё переживала, или есть у меня продукты, как учёба, беспокоится ли обо мне пан Коваль, как те зимние носки, которые она мне прислала ? наверно уже порвались. «Неделю назад снился плохой сон. С тобой правда всё хорошо?»
Однако переживать должен был я о ней, а не наоборот. Условия в селе, как она писала, постоянно ухудшались. Когда село год назад превратили в коллективное хозяйство, всем оставили только по небольшому куску поля, которого едва хватало на овощи. Она теперь имела только одну корову, остальных пять и коня забрали в колхоз. Даже сепаратор и жернова пришлось отдать. Она писала, что сепаратор её всё равно не нужен, потому что одна корова давала недостаточно для него молока, а вот без жернов она не могла смолоть муки на хлеб.
Я вспомнил, как наши летние гости любили тот хлеб с домашним маслом. Я отдавал предпочтение булкам, которые она подавала в воскресенье к завтраку. Наблюдая, как она замешивает тесто для булок, я наслаждался запахом муки, дрожжей, изюма и сливок.
Это письмо возбудило у меня ненависть к «Ним» ? учителям, директрисе, к тем самодовольным опекунам моего будущего, ко всем тем, кто утверждал, что знает, что хорошо для меня, для пролетариата, для всего мира.
Благодаря этой ненависти, я вдруг понял, насколько я отдалился от мамы. Когда я уезжал из Яворы, отец был ещё жив. А теперь она осталась одна с моим младшим братом Ясем.
Она писала, что счастлива, что я живу в городе. «Тут, в селе, нет жизни. Некоторые люди хуже скотины. Напуганы, каждый трясётся за свою шкуру. Мы с утра до вечера мозолимся в колхозе. Нас разделили на бригады, в каждой из которых другая работа. Мне посчастливилось ? назначили в полевую бригаду. Я беру Яся с собой. Через неделю ему будет шесть лет и в августе он пойдёт в первый класс. Он так быстро растёт ? уже выше тебя в его возрасте. Иногда рассказывает мне так, будто я об этом не знаю, что имеет во Львове брата и когда-нибудь поедет к нему. Господи, как бежит время! Тебе скоро пятнадцать. Я и тебя когда-то брала летом на наше поле. Ты был таким смирным ребёнком, даже в пелёнках никогда не плакал».
Следующие четыре строки были зачёркнуты и очень закрашены, чтобы я ничего не прочитал. Почему? Может она боялась моей реакции? А может это было что-то очень личное и она колебалась, стоит ли делиться этим со мной. Только одно слово можно было разобрать. Это было слово «Коваль».
Письмо продолжалось. «По воскресеньям, тогда, когда раньше люди ходили в церковь, теперь село сгоняют в клуб. Там люди осуждают один другого и сами себя, как голодные волки. Они называют это „критикой и самокритикой“. Потом они вынуждают нас давать обещания, что мы будем работать лучше и больше, чтобы выполнять и перевыполнять нормы, которые они нам дают. Я, спасибо Богу, ещё в силе, но что будет дальше? Не хочу и думать об этом. Верю, что всё будет хорошо».
Дальше она сообщала, что церковь в селе сожгли, а старого священника арестовали. Тот священник, напомнила она, один раз дал мне подзатыльник, когда я на уроке религии запнулся, рассказывая Заповеди.
Невероятно, но она помнит такие мелочи. Но наиболее меня удивило то, что она написала в конце.
«Дорогой Михаил, какое это счастье, что я могу тебе написать. Не помню, говорила ли я тебе, что я не ходила в школу. В моё время девочек в школу не посылали. Мы были предназначены к замужеству, должны были быть помощницами нашим мужьям, как говорил твой отец, земля ему пухом. Только после твоего рождения благодаря пану Ковалю я научилась читать и писать. Тем летом он привёз мне из Львова азбуку, тетрадь, два карандаша, ручку и чернило. До сих пор помню, как дрожали мои пальцы, когда я впервые в жизни держала ручку. Он тогда сказал: „Времена быстро меняются. Научитесь читать и писать, может придётся когда-нибудь написать Михасю и читать его письма“. Пан Коваль человек уважаемый, он знает что говорит. Поблагодари его за опекунство над тобой. Будь почтительным с ним».
ТАНЕЦ ЛАСТОЧЕК
КОНЕЦ БУДУЩЕГО?
BLITZKRIEG, 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА
Последнее письмо от неё я получил около месяца назад. Чтобы обойти цензуру, она передала его через старшего брата Дмитрия, лесничего, когда он ехал во Львов. Так она могла писать, что думает.
Это было длинное письмо, оно чуть не довело меня до слёз. Она всё переживала, или есть у меня продукты, как учёба, беспокоится ли обо мне пан Коваль, как те зимние носки, которые она мне прислала ? наверно уже порвались. «Неделю назад снился плохой сон. С тобой правда всё хорошо?»
Однако переживать должен был я о ней, а не наоборот. Условия в селе, как она писала, постоянно ухудшались. Когда село год назад превратили в коллективное хозяйство, всем оставили только по небольшому куску поля, которого едва хватало на овощи. Она теперь имела только одну корову, остальных пять и коня забрали в колхоз. Даже сепаратор и жернова пришлось отдать. Она писала, что сепаратор её всё равно не нужен, потому что одна корова давала недостаточно для него молока, а вот без жернов она не могла смолоть муки на хлеб.
Я вспомнил, как наши летние гости любили тот хлеб с домашним маслом. Я отдавал предпочтение булкам, которые она подавала в воскресенье к завтраку. Наблюдая, как она замешивает тесто для булок, я наслаждался запахом муки, дрожжей, изюма и сливок.
Это письмо возбудило у меня ненависть к «Ним» ? учителям, директрисе, к тем самодовольным опекунам моего будущего, ко всем тем, кто утверждал, что знает, что хорошо для меня, для пролетариата, для всего мира.
Благодаря этой ненависти, я вдруг понял, насколько я отдалился от мамы. Когда я уезжал из Яворы, отец был ещё жив. А теперь она осталась одна с моим младшим братом Ясем.
Она писала, что счастлива, что я живу в городе. «Тут, в селе, нет жизни. Некоторые люди хуже скотины. Напуганы, каждый трясётся за свою шкуру. Мы с утра до вечера мозолимся в колхозе. Нас разделили на бригады, в каждой из которых другая работа. Мне посчастливилось ? назначили в полевую бригаду. Я беру Яся с собой. Через неделю ему будет шесть лет и в августе он пойдёт в первый класс. Он так быстро растёт ? уже выше тебя в его возрасте. Иногда рассказывает мне так, будто я об этом не знаю, что имеет во Львове брата и когда-нибудь поедет к нему. Господи, как бежит время! Тебе скоро пятнадцать. Я и тебя когда-то брала летом на наше поле. Ты был таким смирным ребёнком, даже в пелёнках никогда не плакал».
Следующие четыре строки были зачёркнуты и очень закрашены, чтобы я ничего не прочитал. Почему? Может она боялась моей реакции? А может это было что-то очень личное и она колебалась, стоит ли делиться этим со мной. Только одно слово можно было разобрать. Это было слово «Коваль».
Письмо продолжалось. «По воскресеньям, тогда, когда раньше люди ходили в церковь, теперь село сгоняют в клуб. Там люди осуждают один другого и сами себя, как голодные волки. Они называют это „критикой и самокритикой“. Потом они вынуждают нас давать обещания, что мы будем работать лучше и больше, чтобы выполнять и перевыполнять нормы, которые они нам дают. Я, спасибо Богу, ещё в силе, но что будет дальше? Не хочу и думать об этом. Верю, что всё будет хорошо».
Дальше она сообщала, что церковь в селе сожгли, а старого священника арестовали. Тот священник, напомнила она, один раз дал мне подзатыльник, когда я на уроке религии запнулся, рассказывая Заповеди.
Невероятно, но она помнит такие мелочи. Но наиболее меня удивило то, что она написала в конце.
«Дорогой Михаил, какое это счастье, что я могу тебе написать. Не помню, говорила ли я тебе, что я не ходила в школу. В моё время девочек в школу не посылали. Мы были предназначены к замужеству, должны были быть помощницами нашим мужьям, как говорил твой отец, земля ему пухом. Только после твоего рождения благодаря пану Ковалю я научилась читать и писать. Тем летом он привёз мне из Львова азбуку, тетрадь, два карандаша, ручку и чернило. До сих пор помню, как дрожали мои пальцы, когда я впервые в жизни держала ручку. Он тогда сказал: „Времена быстро меняются. Научитесь читать и писать, может придётся когда-нибудь написать Михасю и читать его письма“. Пан Коваль человек уважаемый, он знает что говорит. Поблагодари его за опекунство над тобой. Будь почтительным с ним».
«Революция пожирает своих детей»
В.Л.Леонард
ТАНЕЦ ЛАСТОЧЕК
? Куда ты в такую рань? ? услышал я голос пани Шебець, выйдя на веранду. Она стояла в приоткрытых дверях своей комнаты. Наверно она только что проснулась, потому что вышла босиком, в ночной рубашке. Волосы были растрёпаны, а лицо ? белое как снег.
Такой её вид вряд ли понравился пану Ковалю. В его обществе она была совсем другим человеком ? безупречно уложенные волосы, нарумяненные щёки, на губах ? помада, которую она хранила, наверное, со старых времён.
? В Явору, ? ответил я, не готовый к её утренним расспросам. Кроме того я боялся опоздать. Поезд в Явору шёл один раз в день и я был уверен, что мама меня встретит. Я написал её, что приеду 22 июня.
? Ты на всё лето останешься в Яворе? ? снова начала пани Шебець.
? Нет, на всю жизнь, ? с сарказмом ответил я, захлопывая двери веранды, даже не попрощавшись с ней.
Я отлично знал, почему она спрашивает на какое время я еду ? надеялась, что не вернусь. Она считала меня препятствием её замужеству с паном Ковалем. Я часто слышал, как она говорила: «Я так хочу быть с тобой, вечно, только я и ты, Иван, мы вдвоём и больше никого» или «Почему бы тебе не отправить Михася к матери? Он и так слишком долго пробыл с тобой. Он достаточно сильный ? пусть помогает матери в хозяйстве. Она, наверно, нуждается в помощнике».
Чего-то такая забота пани Шебець о моей матери не оказала на пана Коваля впечатления. Может я и ошибался, но не думал, что я был виноват в отказе пана Коваля жениться на ней. Пан Коваль был самоуверенный и выше всего ценил свою самостоятельность. Да, он любил женщин, но не хотел быть связанным ними. Если бы не его «бабство», как говорила пани Шебець, он мог бы жить как аскет или, наверное, стать монахом на горе Афон.
Пани Шебець не знала, что я не был уверен, хочу ли я после каникул вернуться во Львов. Но эта неуверенность ничего общего не имела ни с ней, ни с паном Ковалем.
Если я вернусь в школу, то стычки с директрисой не миновать. Она не глупая. Прийти к ней с пустыми руками просто невозможно, так как, если верит прессе, враги народа не дремлют. Она сделала бы вывод, что мне (да и Богдану) нельзя доверять. Последствия очевидны. Последние месяцы даже местных «старых коммунистов» критиковали, публично обвиняя в «идеализме», называли «замаскированными буржуазными националистами», отправляли в ссылку. Партия «чистила свои ряды» от «плёвел» и меняла их на пришельцев из центральной России. Сестре пани Шебець Ульяне, которая верила в коммунизм, как преданный христианин верит в Иисуса, выпала судьба первых христиан. Василий, наш бывший сторож, который после освобождения стал членом исполкома города Львова, тоже исчез. Когда-то его фотографии часто появлялись в газетах. Его называли «настоящим пролетарием» и «преданным строителем коммунизма», но после чистки о нём не было никаких вестей.
Я был на распутье и не знал, какой дорогой идти. Казалось, все они вели в тупик. Самой привлекательной было бегство на Запад. Это было рискованно, особенно летом, но я был готов к опасностям. Одно меня волновало ? что об этом скажет мама.
Я решил на всё лето остаться в Яворе, помогать матери. В конце лета я сказал бы ей, что возвращаюсь в школу. Она бы провела меня до станции. Однако, вместо того, чтобы ехать во Львов, я выпрыгнул бы из поезда там, где он самое ближе подходит к границе. А дальше дорогу я знал.
Я рассказал о такой возможности Богдану. Сначала он пришёл вне себя, обвиняя меня в измене Организации, а потом согласился, что я имею резон.
Готовясь к переходу границы, я решил взять с собой револьвер. Я спрятал его в Марксовом «Капитале». Эта книжка имела соответствующие размеры. Я положил револьвер на страницу 77 (счастливый номер), обвёл его контуры, и затем одну за другой вырезал страницы. Это была медленная нудная работа. Мне приходилось постоянно затачивать лезвие ножа. Наконец вырез был достаточно глубоким ? револьвер вошёл в него как рука в перчатку.
В воскресенье 22 июня 1941 года по дороге на станцию, я нёс его в заплечной сумке вместе с несколькими другими книгами, грязными рубашками, бельём и зимними носками, которые мама велела привезти, чтобы заштопать.
Я мог бы сесть в трамвай, но так как они ходили очень нерегулярно и мне необходимо было делать две пересадки, я решил идти пешком. Так было быстрее и безопаснее.
Наступил рассвет ? время, когда команды «чёрных воронов» уже спали, а пекари просыпались и приступали к работе. Вдоль улицы, по которой я шагал на станцию, выстроились одноэтажные домики, все одного размера, по два окна возле входных дверей, однообразно покрашенные фасады. Это были дешёвые «железнодорожные дома», построенные в начале столетия для железнодорожников.
Сейчас их жители ещё спали. В некоторых были приоткрыты окна ? было слышно храп. Кроме этого звука было слышно разве что ласточек. Они летали над домами, словно танцевали в потоках ветра, падали вниз, иногда проносились над моей головой, словно приглашая к своим играм.
Улица Железнодорожная сливалась с улицей Городоцкой. Немного погодя я вышел на перекрёсток, далее свернул на Привокзальную ? широкую улицу вымощенную булыжником. Посреди неё тянулись две трамвайные линии, а обочина была обрамлена каштанами и изящными газовыми фонарями. Улица выходила на большую площадь, за которой расположился главный железнодорожный вокзал, построенный во второй половине XIX столетия, во времена Франца-Иосифа. Как и все другие здания, возведённые во время его императорства, вокзал был уменьшенной копией Венского оригинала, но достаточно большой, чтобы удовлетворить императорское тщеславие. Теперь над большой аркой входа висели портреты Ленина и Сталина, а под ними транспарант с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Я вышел на площадь в тот момент, когда остановили пешеходное движения потому, что по улице проходила военная колона ? странная смесь Т-34, кавалерии и пехоты. Они направлялись к грузовому депо. Возле Цитадели я видел разные воинские подразделения, но такой комбинации, как эта ? никогда. Что-то тут было не так. Казалось, там господствовала спешка, чуть ли неразбериха.
По ту сторону площади огромные часы перед входом на вокзал показывали без пятнадцати минут шесть. Солнце только что взошло над крышами домов, залив улицу тёплым светом. Погруженный в свои мысли, я представлял себе, как встаёт моя мама и готовится к моему приезду. Через четыре часа она будет встречать мня на станции Волосянка. Оттуда было тридцать минут хода к селу. Дома она приготовит завтрак: горячее какао, хлеб с маслом или деруны, может даже жареную куриную ляжку, которые она часто готовила летом нашим гостям. Однако я понимал, что мечта про такой завтрак совсем призрачна, потому что теперь не было ни какао, ни яиц, ни масла, а я был такой голодный, что был бы рад и стакану молока с куском хлеба.
Военные отряды всё ехали и ехали, а рядом собиралось всё больше и больше народу, который хотел перейти на другую сторону площади. У меня было чувство, что вроде я стою среди опечаленных ? никто и словом не перемолвится, каждый как и я, замкнувшись в себе, всматривался перед собой невидящим взглядом. Из моего воображения даже исчез образ яичницы с жареной картошкой.
Пустоту заполнило всё более усиливающееся гудение. Я поднял глаза вверх и увидел три самолёта. Я подумал что это советские Ил-2. Эти были похожи на кресты, жужжащие в воздухе. К удивлению, когда они пролетали над станцией, звук их моторов внезапно прекратился ? так, вроде они зависли в воздухе. Затем один за одним они наклонили свои носы и понеслись как ласточки вниз.
Оглушительный рёв разорвал тишину. Через мгновение прогремел взрыв. В воздух поднялась туча обломков и дыма. Солдаты искали укрытие. Ошалевшие кони ржали и становились на дыбы, как бешенные. Танки загорелись. Пешеходы разбегались. Я спрятался под припаркованным трамваем.
Вскоре по станции прокатилась вторая, а затем третья волна взрывов. Не в состоянии бороться с любопытством, я высунул голову, чтобы посмотреть на улетающие самолёты. Мне показалось, что на их крыльях были изображены чёрные кресты.
Такой её вид вряд ли понравился пану Ковалю. В его обществе она была совсем другим человеком ? безупречно уложенные волосы, нарумяненные щёки, на губах ? помада, которую она хранила, наверное, со старых времён.
? В Явору, ? ответил я, не готовый к её утренним расспросам. Кроме того я боялся опоздать. Поезд в Явору шёл один раз в день и я был уверен, что мама меня встретит. Я написал её, что приеду 22 июня.
? Ты на всё лето останешься в Яворе? ? снова начала пани Шебець.
? Нет, на всю жизнь, ? с сарказмом ответил я, захлопывая двери веранды, даже не попрощавшись с ней.
Я отлично знал, почему она спрашивает на какое время я еду ? надеялась, что не вернусь. Она считала меня препятствием её замужеству с паном Ковалем. Я часто слышал, как она говорила: «Я так хочу быть с тобой, вечно, только я и ты, Иван, мы вдвоём и больше никого» или «Почему бы тебе не отправить Михася к матери? Он и так слишком долго пробыл с тобой. Он достаточно сильный ? пусть помогает матери в хозяйстве. Она, наверно, нуждается в помощнике».
Чего-то такая забота пани Шебець о моей матери не оказала на пана Коваля впечатления. Может я и ошибался, но не думал, что я был виноват в отказе пана Коваля жениться на ней. Пан Коваль был самоуверенный и выше всего ценил свою самостоятельность. Да, он любил женщин, но не хотел быть связанным ними. Если бы не его «бабство», как говорила пани Шебець, он мог бы жить как аскет или, наверное, стать монахом на горе Афон.
Пани Шебець не знала, что я не был уверен, хочу ли я после каникул вернуться во Львов. Но эта неуверенность ничего общего не имела ни с ней, ни с паном Ковалем.
Если я вернусь в школу, то стычки с директрисой не миновать. Она не глупая. Прийти к ней с пустыми руками просто невозможно, так как, если верит прессе, враги народа не дремлют. Она сделала бы вывод, что мне (да и Богдану) нельзя доверять. Последствия очевидны. Последние месяцы даже местных «старых коммунистов» критиковали, публично обвиняя в «идеализме», называли «замаскированными буржуазными националистами», отправляли в ссылку. Партия «чистила свои ряды» от «плёвел» и меняла их на пришельцев из центральной России. Сестре пани Шебець Ульяне, которая верила в коммунизм, как преданный христианин верит в Иисуса, выпала судьба первых христиан. Василий, наш бывший сторож, который после освобождения стал членом исполкома города Львова, тоже исчез. Когда-то его фотографии часто появлялись в газетах. Его называли «настоящим пролетарием» и «преданным строителем коммунизма», но после чистки о нём не было никаких вестей.
Я был на распутье и не знал, какой дорогой идти. Казалось, все они вели в тупик. Самой привлекательной было бегство на Запад. Это было рискованно, особенно летом, но я был готов к опасностям. Одно меня волновало ? что об этом скажет мама.
Я решил на всё лето остаться в Яворе, помогать матери. В конце лета я сказал бы ей, что возвращаюсь в школу. Она бы провела меня до станции. Однако, вместо того, чтобы ехать во Львов, я выпрыгнул бы из поезда там, где он самое ближе подходит к границе. А дальше дорогу я знал.
Я рассказал о такой возможности Богдану. Сначала он пришёл вне себя, обвиняя меня в измене Организации, а потом согласился, что я имею резон.
Готовясь к переходу границы, я решил взять с собой револьвер. Я спрятал его в Марксовом «Капитале». Эта книжка имела соответствующие размеры. Я положил револьвер на страницу 77 (счастливый номер), обвёл его контуры, и затем одну за другой вырезал страницы. Это была медленная нудная работа. Мне приходилось постоянно затачивать лезвие ножа. Наконец вырез был достаточно глубоким ? револьвер вошёл в него как рука в перчатку.
В воскресенье 22 июня 1941 года по дороге на станцию, я нёс его в заплечной сумке вместе с несколькими другими книгами, грязными рубашками, бельём и зимними носками, которые мама велела привезти, чтобы заштопать.
Я мог бы сесть в трамвай, но так как они ходили очень нерегулярно и мне необходимо было делать две пересадки, я решил идти пешком. Так было быстрее и безопаснее.
Наступил рассвет ? время, когда команды «чёрных воронов» уже спали, а пекари просыпались и приступали к работе. Вдоль улицы, по которой я шагал на станцию, выстроились одноэтажные домики, все одного размера, по два окна возле входных дверей, однообразно покрашенные фасады. Это были дешёвые «железнодорожные дома», построенные в начале столетия для железнодорожников.
Сейчас их жители ещё спали. В некоторых были приоткрыты окна ? было слышно храп. Кроме этого звука было слышно разве что ласточек. Они летали над домами, словно танцевали в потоках ветра, падали вниз, иногда проносились над моей головой, словно приглашая к своим играм.
Улица Железнодорожная сливалась с улицей Городоцкой. Немного погодя я вышел на перекрёсток, далее свернул на Привокзальную ? широкую улицу вымощенную булыжником. Посреди неё тянулись две трамвайные линии, а обочина была обрамлена каштанами и изящными газовыми фонарями. Улица выходила на большую площадь, за которой расположился главный железнодорожный вокзал, построенный во второй половине XIX столетия, во времена Франца-Иосифа. Как и все другие здания, возведённые во время его императорства, вокзал был уменьшенной копией Венского оригинала, но достаточно большой, чтобы удовлетворить императорское тщеславие. Теперь над большой аркой входа висели портреты Ленина и Сталина, а под ними транспарант с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Я вышел на площадь в тот момент, когда остановили пешеходное движения потому, что по улице проходила военная колона ? странная смесь Т-34, кавалерии и пехоты. Они направлялись к грузовому депо. Возле Цитадели я видел разные воинские подразделения, но такой комбинации, как эта ? никогда. Что-то тут было не так. Казалось, там господствовала спешка, чуть ли неразбериха.
По ту сторону площади огромные часы перед входом на вокзал показывали без пятнадцати минут шесть. Солнце только что взошло над крышами домов, залив улицу тёплым светом. Погруженный в свои мысли, я представлял себе, как встаёт моя мама и готовится к моему приезду. Через четыре часа она будет встречать мня на станции Волосянка. Оттуда было тридцать минут хода к селу. Дома она приготовит завтрак: горячее какао, хлеб с маслом или деруны, может даже жареную куриную ляжку, которые она часто готовила летом нашим гостям. Однако я понимал, что мечта про такой завтрак совсем призрачна, потому что теперь не было ни какао, ни яиц, ни масла, а я был такой голодный, что был бы рад и стакану молока с куском хлеба.
Военные отряды всё ехали и ехали, а рядом собиралось всё больше и больше народу, который хотел перейти на другую сторону площади. У меня было чувство, что вроде я стою среди опечаленных ? никто и словом не перемолвится, каждый как и я, замкнувшись в себе, всматривался перед собой невидящим взглядом. Из моего воображения даже исчез образ яичницы с жареной картошкой.
Пустоту заполнило всё более усиливающееся гудение. Я поднял глаза вверх и увидел три самолёта. Я подумал что это советские Ил-2. Эти были похожи на кресты, жужжащие в воздухе. К удивлению, когда они пролетали над станцией, звук их моторов внезапно прекратился ? так, вроде они зависли в воздухе. Затем один за одним они наклонили свои носы и понеслись как ласточки вниз.
Оглушительный рёв разорвал тишину. Через мгновение прогремел взрыв. В воздух поднялась туча обломков и дыма. Солдаты искали укрытие. Ошалевшие кони ржали и становились на дыбы, как бешенные. Танки загорелись. Пешеходы разбегались. Я спрятался под припаркованным трамваем.
Вскоре по станции прокатилась вторая, а затем третья волна взрывов. Не в состоянии бороться с любопытством, я высунул голову, чтобы посмотреть на улетающие самолёты. Мне показалось, что на их крыльях были изображены чёрные кресты.
«Ничто не вечно, кроме изменений»
Гераклит
КОНЕЦ БУДУЩЕГО?
Волны взрывов в разных частях города разбудили, наверное, всех и каждого. По дороге со станции домой я видел перепуганные, ошеломлённые лица в окнах ? люди не знали чего ожидать.
Я был единственным на узкой улочке. Какой-то мужчина открыл окно и заметив меня, спросил о том, что интересовало всех: «Что творится?» В его голосе было больше тревоги, чем интереса. Я конечно не знал, но рассказал ему про налёт на железнодорожную станцию. Одно крыло вокзала сравняло с землёй.
Он выругался, а потом настойчиво повторил свой вопрос: «Что, чёрт возьми, происходит? Радио поёт песни так, словно ничего не происходит. Погоди-ка, сейчас будут новости».
Он поставил радио на подоконник, одну пару наушников дал мне, вторую взял себе. В моих ушах зазвучала «Катюша» ? песня о девушке, которая встречает на берегу речки юношу и предлагает ему любить не её, а «социалистическую родину». Слова песни, конечно, не были поэтическими, но мелодия была навязчивой. Слушая её, я поймал себя на том, что непроизвольно подпеваю.
Затем были новости, обыкновенные ежедневные новости. Про важные решения ЦК КП; про успехи стахановского движения; про прогресс в свиноводстве, которого достигла какая-то свинарка. Наконец, про «радостную реакцию советских людей» на призыв товарища Сталина «удвоить усилия в построении будущего». По радио было всё нормально.
В своей квартире пан Коваль, одетый в халат, прикипел к своему коротковолновому радиоприёмнику. Он крутил ручку туда-сюда. Интересно, где он прятал тот приёмник? Ведь русские прибыв во Львов, приказали сдать все коротковолновики. Тех, кто этого не сделает, они будут считать шпионами и соответственно наказывать.
Проверив провода, пан Коваль снова принялся медленно крутить ручку. Я смотрел как стрелка медленно двигалась по шкале с названиями европейских столиц. Слышно было только хриплый, урчащий треск. Когда указатель приблизился к Берлину, скрип и дребезжание усилились, и вдруг послышался чёткий голос: «Deutscher Rundfunk, Berlin, den 22 Juni 1941, 8 Uhr Morgens. Sondermeldung». К моему удивлению, школьных знаний немецкого было достаточно, чтобы понять: «Немецкое радио, Берлин, 22 июня, 1941, 8 часов утра, Спецвыпуск».
Лицо пана Коваля просветлело. В глазах вспыхнули искорки. Он глянул на меня, словно говорил: «Видишь, я добился своего!» Приложил указательный палец к губам ? мол: молчи. Когда начались новости, я хотел похвастаться перед паном Ковалем своими знаниями немецкого языка, но уже во втором предложении споткнулся на слове «Барбаросса». Это имя для меня никак не вязалось с новостями. Впервые я услышал его на уроке истории. Припоминаю, учитель рассказывал про германского короля, который стал где-то в XII столетии императором Священной Римской империи. Из-за цвета бороды его назвали «Барбаросса» ? от итальянского «рыжебородый». Тот учитель был такой смешной ? говорил, что Священная Римская империя была ни священной, ни империей.
Мысленно углубившись в ХІІ столетие, теперь я мог улавливал только отдельные отрывки новостей. Единственное что я понял, так это то, что что-то случилось в три часа ночи. Судя по торжественному тону диктора, что-то серьёзное, но что, я не понял.
Близкие взрывы положили конец моему недоумению. Наверно разрушили электростанцию, потому что зелёный огонёк радиоприёмника несколько раз моргнул и погас вместе с голосом диктора.
Пан Коваль повернулся ко мне: «Война! Сегодня в три часа немецкие войска пересекли советскую границу, встретив только небольшое сопротивление. Советская армия в панике отступает. Так говорит радио».
Переводя только что услышанные новости, он и сам говорил как диктор, но в его голосе зазвучала грустная нотка, когда он добавил: «Это уже третья война в моей жизни, надеюсь последняя, но»… Он не окончил. Молча смотрел на меня, словно старался представить, что может мне приготовить эта война.
? Я ожидал эту войну, ? наконец тихо проговорил он. ? Как иначе можно справиться с лицемерным, примитивным русским. Но, ? заколебался он, словно не зная, стоит ли это говорить, ? кто знает, что там будет. Война ? панночка привередливая. Как говорят, человек стреляет, а Бог пули носит.
? А что там было про Барбароссу? ? серьёзно спросил я. ? Что общего имеет император ХІІ столетия к войне против России?
Пан Коваль медленно снял очки, и окинул меня таким взглядом, словно я спросил что-то очень смешное, и захохотал. Он пытался что-то сказать, но не мог сдержать смех. Сначала я не понимал в чём дело, но этот смех был таким заразительным, что я и сам начал смеяться. Мы аж за бока брались. Впервые за два года это был настоящий, искренний смех, а не вынуждаемый нашими «освободителями».
? Ну как насчёт Барбароссы? ? снова спросил я.
? Это название немецкого похода против России, его называют «Операция Барбаросса». Может они употребили это имя просто как сентиментальное воспоминание про былое германское величие, а может это намёк, что Гитлер начал войну, чтобы восстановить Германскую империю. Увидим. Всё покажет его отношение к Украине.
Мне понравились слова пана Коваля. Он выражался чётко и формально, рассматривая события, по его словам, «в исторической перспективе». Но мне был непонятен его намёк на то, что отношение немцев к нашей стране может быть негативным. Что бы они могли иметь против Украины, думал я. В отличие от россиян, немцы прибыли из цивилизованного Запада. Они представляют западную культуру. Я не видел причин, чтобы немцы не хотели видеть нас свободными после столетий угнетения. Мы были бы их лучшими друзьями.
Один раз у нас Богданом зашла беседа на эту тему, когда он рассказал мне, что Организация «разыгрывает немецкую карту». Зная, что Богдан всегда интересовался «глобальными проблемами», я сказал, хотя и не был уверен, что как по мне, это нормально, но не следует забывать, что Россия имеет мирный договор с Германией. Слова Богдана рассердили меня. Он говорил как всезнайка: «Этот пакт ? просто тактический ход. Столкновения не избежать».
Теперь, слыша гром далёких взрывов, я понял, что Богдан был прав, но одновременно почему-то думал, что его бы слова да Богу в уши. Наши мнения сходились в том, что поддержка немцев нам необходима, чтобы добыть свободу, хотя бы потому, что больше помощи просить не у кого. Франция уже пала под немецкими ударами. Англия? Кто бы поверил Англии! Она должна была прийти на помощь Польше в войне с немцами, но даже пальцем не пошевелила.
Пан Коваль снял очки и крутил их в правой руке, сидя перед радиоприёмником и опёршись головой на левую руку. Я часто видел его в таком положении глубокомыслия. Я хотел уйти прочь, но он остановил меня:
? Подожди, мы совсем забыли о пани Шебець. Её порадуют такие новости. Пойди разбуди её.
? Не может быть, чтобы она спала, ? ответил я, такие фейерверки и мёртвого разбудят.
? Ошибаешься, когда она спит, ей можно возле уха из пушки стрелять. Пойди постучись к ней, но хорошо постучись.
Я постучался ? безрезультатно. Постучал сильнее ? ни звука. Может она умерла? Да нет, наверно она просто напугана до смерти и поэтому не отвечает. Стук в дверь неоговоренным заранее способом означал, что пришли «они», чтобы депортировать её. Владельцы соседних домов давно были в Казахстане или где-то в Сибири.
? Это я, Михась ? закричал я.
Я был прав. Она не спала. Из-за двери послышался её голос.
? Михась? Неправда. Он уехал. Я видела, как он ушёл на рассвете.
Наверно она не узнала мой голос, потому что я кричал. Поэтому я сказал уже обыкновенным тоном.
? Пани Шебець, клянусь ? это я. Михась.
? Но ты же ушёл, я видела тебя на рассвете, теперь ты должен уже быть в Яворе.
? Да, но железнодорожную станцию разбомбили, поезда не ходят.
? Разбомбили? Ты что, с ума сошёл? Кто?
? Немцы. Началась война, пани Шебець, настоящая война. Пан Коваль отправил меня известить вас. Вы должны радоваться, вам вернут дом, вы снова станете хозяйкой.
Такая перспектива ей нравилась, после минутного молчания она добавила:
?Я хотела бы верить тебе, но…? она не закончила предложения, потому что воздух расколол взрыв, дом аж зашатался. Я упал на пол. Прозвучала серия последующих взрывов.
Встав, я посмотрел через разболтанное окно веранды. На другой стороне улицы, неподалёку от нашего дома бомба оставила глубокую воронку. Посмотрев левее, на Кульпарковскую, я увидел темное облако над бывшей психиатрической больницей. Россияне в прошлом году превратили её в военную базу. Мы с Богданом не один час следили за войсками, которые там располагались. От мысли, что немцы используют информацию, которую мы собирали, мне стало как-то не по себе.
Я был единственным на узкой улочке. Какой-то мужчина открыл окно и заметив меня, спросил о том, что интересовало всех: «Что творится?» В его голосе было больше тревоги, чем интереса. Я конечно не знал, но рассказал ему про налёт на железнодорожную станцию. Одно крыло вокзала сравняло с землёй.
Он выругался, а потом настойчиво повторил свой вопрос: «Что, чёрт возьми, происходит? Радио поёт песни так, словно ничего не происходит. Погоди-ка, сейчас будут новости».
Он поставил радио на подоконник, одну пару наушников дал мне, вторую взял себе. В моих ушах зазвучала «Катюша» ? песня о девушке, которая встречает на берегу речки юношу и предлагает ему любить не её, а «социалистическую родину». Слова песни, конечно, не были поэтическими, но мелодия была навязчивой. Слушая её, я поймал себя на том, что непроизвольно подпеваю.
Затем были новости, обыкновенные ежедневные новости. Про важные решения ЦК КП; про успехи стахановского движения; про прогресс в свиноводстве, которого достигла какая-то свинарка. Наконец, про «радостную реакцию советских людей» на призыв товарища Сталина «удвоить усилия в построении будущего». По радио было всё нормально.
В своей квартире пан Коваль, одетый в халат, прикипел к своему коротковолновому радиоприёмнику. Он крутил ручку туда-сюда. Интересно, где он прятал тот приёмник? Ведь русские прибыв во Львов, приказали сдать все коротковолновики. Тех, кто этого не сделает, они будут считать шпионами и соответственно наказывать.
Проверив провода, пан Коваль снова принялся медленно крутить ручку. Я смотрел как стрелка медленно двигалась по шкале с названиями европейских столиц. Слышно было только хриплый, урчащий треск. Когда указатель приблизился к Берлину, скрип и дребезжание усилились, и вдруг послышался чёткий голос: «Deutscher Rundfunk, Berlin, den 22 Juni 1941, 8 Uhr Morgens. Sondermeldung». К моему удивлению, школьных знаний немецкого было достаточно, чтобы понять: «Немецкое радио, Берлин, 22 июня, 1941, 8 часов утра, Спецвыпуск».
Лицо пана Коваля просветлело. В глазах вспыхнули искорки. Он глянул на меня, словно говорил: «Видишь, я добился своего!» Приложил указательный палец к губам ? мол: молчи. Когда начались новости, я хотел похвастаться перед паном Ковалем своими знаниями немецкого языка, но уже во втором предложении споткнулся на слове «Барбаросса». Это имя для меня никак не вязалось с новостями. Впервые я услышал его на уроке истории. Припоминаю, учитель рассказывал про германского короля, который стал где-то в XII столетии императором Священной Римской империи. Из-за цвета бороды его назвали «Барбаросса» ? от итальянского «рыжебородый». Тот учитель был такой смешной ? говорил, что Священная Римская империя была ни священной, ни империей.
Мысленно углубившись в ХІІ столетие, теперь я мог улавливал только отдельные отрывки новостей. Единственное что я понял, так это то, что что-то случилось в три часа ночи. Судя по торжественному тону диктора, что-то серьёзное, но что, я не понял.
Близкие взрывы положили конец моему недоумению. Наверно разрушили электростанцию, потому что зелёный огонёк радиоприёмника несколько раз моргнул и погас вместе с голосом диктора.
Пан Коваль повернулся ко мне: «Война! Сегодня в три часа немецкие войска пересекли советскую границу, встретив только небольшое сопротивление. Советская армия в панике отступает. Так говорит радио».
Переводя только что услышанные новости, он и сам говорил как диктор, но в его голосе зазвучала грустная нотка, когда он добавил: «Это уже третья война в моей жизни, надеюсь последняя, но»… Он не окончил. Молча смотрел на меня, словно старался представить, что может мне приготовить эта война.
? Я ожидал эту войну, ? наконец тихо проговорил он. ? Как иначе можно справиться с лицемерным, примитивным русским. Но, ? заколебался он, словно не зная, стоит ли это говорить, ? кто знает, что там будет. Война ? панночка привередливая. Как говорят, человек стреляет, а Бог пули носит.
? А что там было про Барбароссу? ? серьёзно спросил я. ? Что общего имеет император ХІІ столетия к войне против России?
Пан Коваль медленно снял очки, и окинул меня таким взглядом, словно я спросил что-то очень смешное, и захохотал. Он пытался что-то сказать, но не мог сдержать смех. Сначала я не понимал в чём дело, но этот смех был таким заразительным, что я и сам начал смеяться. Мы аж за бока брались. Впервые за два года это был настоящий, искренний смех, а не вынуждаемый нашими «освободителями».
? Ну как насчёт Барбароссы? ? снова спросил я.
? Это название немецкого похода против России, его называют «Операция Барбаросса». Может они употребили это имя просто как сентиментальное воспоминание про былое германское величие, а может это намёк, что Гитлер начал войну, чтобы восстановить Германскую империю. Увидим. Всё покажет его отношение к Украине.
Мне понравились слова пана Коваля. Он выражался чётко и формально, рассматривая события, по его словам, «в исторической перспективе». Но мне был непонятен его намёк на то, что отношение немцев к нашей стране может быть негативным. Что бы они могли иметь против Украины, думал я. В отличие от россиян, немцы прибыли из цивилизованного Запада. Они представляют западную культуру. Я не видел причин, чтобы немцы не хотели видеть нас свободными после столетий угнетения. Мы были бы их лучшими друзьями.
Один раз у нас Богданом зашла беседа на эту тему, когда он рассказал мне, что Организация «разыгрывает немецкую карту». Зная, что Богдан всегда интересовался «глобальными проблемами», я сказал, хотя и не был уверен, что как по мне, это нормально, но не следует забывать, что Россия имеет мирный договор с Германией. Слова Богдана рассердили меня. Он говорил как всезнайка: «Этот пакт ? просто тактический ход. Столкновения не избежать».
Теперь, слыша гром далёких взрывов, я понял, что Богдан был прав, но одновременно почему-то думал, что его бы слова да Богу в уши. Наши мнения сходились в том, что поддержка немцев нам необходима, чтобы добыть свободу, хотя бы потому, что больше помощи просить не у кого. Франция уже пала под немецкими ударами. Англия? Кто бы поверил Англии! Она должна была прийти на помощь Польше в войне с немцами, но даже пальцем не пошевелила.
Пан Коваль снял очки и крутил их в правой руке, сидя перед радиоприёмником и опёршись головой на левую руку. Я часто видел его в таком положении глубокомыслия. Я хотел уйти прочь, но он остановил меня:
? Подожди, мы совсем забыли о пани Шебець. Её порадуют такие новости. Пойди разбуди её.
? Не может быть, чтобы она спала, ? ответил я, такие фейерверки и мёртвого разбудят.
? Ошибаешься, когда она спит, ей можно возле уха из пушки стрелять. Пойди постучись к ней, но хорошо постучись.
Я постучался ? безрезультатно. Постучал сильнее ? ни звука. Может она умерла? Да нет, наверно она просто напугана до смерти и поэтому не отвечает. Стук в дверь неоговоренным заранее способом означал, что пришли «они», чтобы депортировать её. Владельцы соседних домов давно были в Казахстане или где-то в Сибири.
? Это я, Михась ? закричал я.
Я был прав. Она не спала. Из-за двери послышался её голос.
? Михась? Неправда. Он уехал. Я видела, как он ушёл на рассвете.
Наверно она не узнала мой голос, потому что я кричал. Поэтому я сказал уже обыкновенным тоном.
? Пани Шебець, клянусь ? это я. Михась.
? Но ты же ушёл, я видела тебя на рассвете, теперь ты должен уже быть в Яворе.
? Да, но железнодорожную станцию разбомбили, поезда не ходят.
? Разбомбили? Ты что, с ума сошёл? Кто?
? Немцы. Началась война, пани Шебець, настоящая война. Пан Коваль отправил меня известить вас. Вы должны радоваться, вам вернут дом, вы снова станете хозяйкой.
Такая перспектива ей нравилась, после минутного молчания она добавила:
?Я хотела бы верить тебе, но…? она не закончила предложения, потому что воздух расколол взрыв, дом аж зашатался. Я упал на пол. Прозвучала серия последующих взрывов.
Встав, я посмотрел через разболтанное окно веранды. На другой стороне улицы, неподалёку от нашего дома бомба оставила глубокую воронку. Посмотрев левее, на Кульпарковскую, я увидел темное облако над бывшей психиатрической больницей. Россияне в прошлом году превратили её в военную базу. Мы с Богданом не один час следили за войсками, которые там располагались. От мысли, что немцы используют информацию, которую мы собирали, мне стало как-то не по себе.
«Мы наиболее и прежде всего заинтересованы в Украине»
Геринг (1933)
«Если бы Урал, Сибирь и Украина принадлежали Германии, то наше государство под управлением национал-социалистов жило бы в полном достатке»
Гитлер
«В Украине и на Урале Германия найдёт богатства, каких нет ни в одной заморской колонии»
Риббентроп (1938)
BLITZKRIEG, 22 ИЮНЯ 1941 ГОДА
Рыжебородый император Барбаросса, наверно, испытывал радость в своём гробу, видя, как его потомки борются за то, что не удалось ему семь столетий тому назад. Историки смеялись над Священной Римской империей. Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Операция «Барбаросса», как называли поход против Советского Союза, поможет создать невиданную до сих пор империю от Северного моря до Средиземного, от Атлантического океана аж до Урала, а может и дальше.
Гитлер, исполнитель воли Барбароссы, был уверен в успехе. Современные технологии дали ему невероятные возможности вести войну неизвестным до сих пор способом. Имя этого способа было Blitzkrieg. Сила Blitzkrieg была в неожиданности и скорости — молниеносной скорости воздушных и наземных атак. Так воевали разве что древние боги. Зевс и Юпитер были мастерами этого дела. Они, как никто другой, умели использовать молнию как оружие.
Внезапная бомбёжка Львовской железнодорожной станции и военных лагерей засвидетельствовали начало войны. Уже несколько дней во Львов доносится эхо немецких наземных боёв. На восьмой день немецкая армия была уже на подступах ко Львову. Под молниеносным напором бомбардировщиков и танков российская армия отступала.
Первым в город вошёл батальон «Нахтигаль» ? батальон соловьёв. Это было 30 июня. Нахтигаль ? соловья считали родным сыном Украины. Хорошие и не очень хорошие поэты воспевали его во многих стихах, немало пели песен, наследуя птичий голос.
Воины «Нахтигаль» были украинцами в немецкой форме. Немцы создали батальон, чтобы, двигаясь дальше на Восток, иметь переводчиков. Однако, члены батальона, имели иную цель. Для них «Нахтигаль» был первым отрядом будущей Украинской армии. Как члены ОУН они стремились к независимости Украины и от России, и от Германии. Именно ОУН была той тайной Организацией, к которой принадлежали мы с Богданом. Командование батальона «Нахтигаль» перехитрило регулярные отряды немецкой армии и появилось во Львове на семь часов раньше. В городе немедленно провозгласили независимость Украины и создание Временного правительства под руководством ОУН. Все улицы были облеплены плакатами, которые провозглашали это историческое событие. Над Ратушей развивался сине-жёлтый флаг. Мама когда-то говорила, что синий цвет обозначал небо и свободу, а жёлтый ? пшеничные поля и независимость.
Встретившись с Богданом, мы не могли вымолвить и слова, просто стояли и зачарованно смотрели один на другого. Ещё несколько дней назад мы боялись. Я хотел убежать на Запад, однако Запад сам пришёл сюда. Мы свободные! Видеть сине-жёлтые цвета вместо кроваво-красных цветов, которые душили нас страхом, было невероятным счастьем.
? Да здравствует Украина! ? выкрикнул Богдан, когда мы подошли к университету ? нынешней резиденции Временного правительства.
Здание университета тянулось вдоль нижней стороны парка Иезуитов. Как суды и тюрьмы, её возвели во времена Австро-Венгрии. Построили университет как доказательство того, что император любил искусство и науку. То здание смотрелось как императорский орёл, который вот-вот поднимется в воздух. Два крыла его разделяла центральная часть с высокими ионическими колоннами. Оно пережило императора и его империю. Когда в конце Первой мировой войны империя распалась, огромную гранитную статую Франца-Иосифа, что стояла напротив университета, сбросили и выбросили на свалку. Имперские эмблемы заменили гербами только что созданного Польского государства.
Гитлер, исполнитель воли Барбароссы, был уверен в успехе. Современные технологии дали ему невероятные возможности вести войну неизвестным до сих пор способом. Имя этого способа было Blitzkrieg. Сила Blitzkrieg была в неожиданности и скорости — молниеносной скорости воздушных и наземных атак. Так воевали разве что древние боги. Зевс и Юпитер были мастерами этого дела. Они, как никто другой, умели использовать молнию как оружие.
Внезапная бомбёжка Львовской железнодорожной станции и военных лагерей засвидетельствовали начало войны. Уже несколько дней во Львов доносится эхо немецких наземных боёв. На восьмой день немецкая армия была уже на подступах ко Львову. Под молниеносным напором бомбардировщиков и танков российская армия отступала.
Первым в город вошёл батальон «Нахтигаль» ? батальон соловьёв. Это было 30 июня. Нахтигаль ? соловья считали родным сыном Украины. Хорошие и не очень хорошие поэты воспевали его во многих стихах, немало пели песен, наследуя птичий голос.
Воины «Нахтигаль» были украинцами в немецкой форме. Немцы создали батальон, чтобы, двигаясь дальше на Восток, иметь переводчиков. Однако, члены батальона, имели иную цель. Для них «Нахтигаль» был первым отрядом будущей Украинской армии. Как члены ОУН они стремились к независимости Украины и от России, и от Германии. Именно ОУН была той тайной Организацией, к которой принадлежали мы с Богданом. Командование батальона «Нахтигаль» перехитрило регулярные отряды немецкой армии и появилось во Львове на семь часов раньше. В городе немедленно провозгласили независимость Украины и создание Временного правительства под руководством ОУН. Все улицы были облеплены плакатами, которые провозглашали это историческое событие. Над Ратушей развивался сине-жёлтый флаг. Мама когда-то говорила, что синий цвет обозначал небо и свободу, а жёлтый ? пшеничные поля и независимость.
Встретившись с Богданом, мы не могли вымолвить и слова, просто стояли и зачарованно смотрели один на другого. Ещё несколько дней назад мы боялись. Я хотел убежать на Запад, однако Запад сам пришёл сюда. Мы свободные! Видеть сине-жёлтые цвета вместо кроваво-красных цветов, которые душили нас страхом, было невероятным счастьем.
? Да здравствует Украина! ? выкрикнул Богдан, когда мы подошли к университету ? нынешней резиденции Временного правительства.
Здание университета тянулось вдоль нижней стороны парка Иезуитов. Как суды и тюрьмы, её возвели во времена Австро-Венгрии. Построили университет как доказательство того, что император любил искусство и науку. То здание смотрелось как императорский орёл, который вот-вот поднимется в воздух. Два крыла его разделяла центральная часть с высокими ионическими колоннами. Оно пережило императора и его империю. Когда в конце Первой мировой войны империя распалась, огромную гранитную статую Франца-Иосифа, что стояла напротив университета, сбросили и выбросили на свалку. Имперские эмблемы заменили гербами только что созданного Польского государства.