Страница:
«Кавалерия польского войска дала отпор немецким атакам на Краков и нанесла существенные потери немецкой танковой дивизии. Продвижение врага на север остановлено километров за сто от Варшавы. Волна войны поворачивается против немцев. Призываем гражданское население остерегаться диверсантов и доносить в полицию или в воинские подразделения про любые подозрительные движения».
Дальше прозвучал польский гимн. Все в убежище встали, и пани Шебець тоже, а я дальше сидел ? я же не поляк.
Отец Ванды стоял по стойке «смирно», но лицо его было хмурым. Наверно он знал что радио врёт. Высокий и широкоплечий, он сначала искоса глянул на меня, сжал кулаки, а потом закричал: «Встань, skurwy synu, [11]ты же ещё в Польше!»
Когда я вскочил на ноги, он дал мне такую затрещину, что я потерял равновесие. Вытянувшись, он продолжал слушать гимн.
После гимна никто не говорил. Согласно сообщений, польская армия сдерживала врага возле западных границ, а на самом деле оказалось, что немцы, достигли пригорода Львова.
Все молча стелили себе временные кровати. Погасили свечи, светилась только плошка. Несколько суровых на вид мужчин остались дежурить, но вскоре их головы тяжело опустились на стол.
Я делал вид, что сплю, но сам был начеку. С улицы всё сильнее и сильнее доносилось глухое стрекотание артиллерии. Может немцы уже входили в город.
Мои уши улавливали малейшее шуршание. А глаза непроизвольно останавливались на Ванде.
ПРО СОЛДАТ И КАПУСТУ
КТО УБИЛ МОЕГО ОТЦА
МИР ГОЛОДНЫХ И РАБОВ
Дальше прозвучал польский гимн. Все в убежище встали, и пани Шебець тоже, а я дальше сидел ? я же не поляк.
Отец Ванды стоял по стойке «смирно», но лицо его было хмурым. Наверно он знал что радио врёт. Высокий и широкоплечий, он сначала искоса глянул на меня, сжал кулаки, а потом закричал: «Встань, skurwy synu, [11]ты же ещё в Польше!»
Когда я вскочил на ноги, он дал мне такую затрещину, что я потерял равновесие. Вытянувшись, он продолжал слушать гимн.
После гимна никто не говорил. Согласно сообщений, польская армия сдерживала врага возле западных границ, а на самом деле оказалось, что немцы, достигли пригорода Львова.
Все молча стелили себе временные кровати. Погасили свечи, светилась только плошка. Несколько суровых на вид мужчин остались дежурить, но вскоре их головы тяжело опустились на стол.
Я делал вид, что сплю, но сам был начеку. С улицы всё сильнее и сильнее доносилось глухое стрекотание артиллерии. Может немцы уже входили в город.
Мои уши улавливали малейшее шуршание. А глаза непроизвольно останавливались на Ванде.
ПРО СОЛДАТ И КАПУСТУ
Вроде бы светало. Бледный свет проникал в убежище. Все вокруг крепко спали, как будто война уже закончилась. Некоторые тяжело дышали. Закутавшись с головой в одеяло, храпел отец Ванды. Наступил удобный момент, чтобы выскользнуть из убежища.
Чёрным ходом я вышел в садик. Наступал рассвет. Ворковали голуби. Резкий запах роз наполнил мои ноздри, и я едва сдержался, чтобы не чихнуть.
Осмотревшись в садике, я пригладил свои взлохмаченные волосы, только чубчик упорно не хотел прилизываться. Как бы я не спал, что бы не делал, этот паскудный вихорь всегда торчал. Его не могли укротить ни вода, ни бриллиантин, ни расчёска. Я ненавидел его.
Однако, сегодня я больше всего ненавидел отца Ванды. Не надо было ему со мной задираться. Мог бы просто поругать.
Мечтая о мести, я направился росистым, ароматным садом к нашему дому. Продравшись через несколько живоплотов [12]и перелезая через ограды, я оказался перед высоким деревянным забором между нашим и соседским садом. Там была дыра, в которую я мог спокойно пролезть.
Возле неё мне послышались какие-то звуки, не то из кустов, не то из-за забора. Я остановился, прислушался, но ничего не услыхав, решил, что наверно это птица или кот. Чтобы убедиться, я швырнул несколько камешков в кусты роз, несколько ? в пионы. Пару кинул за вербу. Хорошо подумав, кинул остатки в наш садик. Тишина, ничего.
Возле перелаза я поколебался немного, потом нагнулся и шагнул вперед. Уже почти на другой стороне забора, я вдруг услыхал командный шёпот:
? Стой! Руки вверх!
Одновременно я ощутил острый укол в левое плечо.
? Парень, что ты тут делаешь?
Ошеломлённый, я поднял глаза.
Это был польский солдат, или, скорее, полусолдат: на нём были военные штаны и ботинки, гражданский пиджак и рубашка. В руках он держал винтовку со штыком.
? Я иду домой…за едой. Я ночевал в убежище. Я голодный. Я ничего против вас не имею.
Его глазища, ни карие, ни зелёные, а какие-то дурновато-жёлтые, безжалостно осматривали меня. Он скривил уголок губ так, как будто не мог решить, что со мной делать.
Наконец, переступив с ноги на ногу, полез в свой нагрудный карман и протянул мне кусок сухаря.
Потом он положил винтовку в сторону и начал переодеваться, время от времени посматривая на меня. Лицо его было большое, круглое и какое-то нескладное: маленький курносый нос, широкие щёки, плоский подбородок, как лопухи уши, и ещё те жёлтые глаза. Типичная chlopska morda, [13]как говорят горожане-поляки.
Его грубая физиономия совсем не подходила к костюму, который он сейчас одел. Так же нелепо выглядело его приземистое, бочковатое тело. Я подумал, что он, наверно, унаследовал этот роскошный, но не идущий ему костюм от кого-то высокого, важного, со статной осанкой.
Внимательно присмотревшись, я понял, что костюм принадлежал пану Ковалю. Он висел в шкафу из красного дерева в спальне пана Коваля. Тот одевал его только в особых случаях, таким элегантным был его покрой и такой дорогой была ткань.
Солдат, увидев что я узнал украденный костюм, прицелился в меня из винтовки:
? Слушай-ка парень, я взял себе одежду, но я не вор. Он мне нужен, чтобы безопасно добраться домой. ? Он говорил по-польски с провинциальным акцентом крестьян, которые продают молоко и овощи на городских базарах.
Я заверил его, что всё полностью понимаю, и что пан Коваль так же бы с ним согласился. Он ответил, что пан Коваль ему do dupy, [14]но он хочет, что бы я не считал его мелким воришкой.
Скручивая штаны, он рассказал мне, что немецкие патрули прорвались в центр города, но к рассвету отступили на пригородные позиции. Когда я сказал ему, что во вчерашнем выпуске новостей сообщили, что врага остановили за двести километров на запад от Львова, он зашелся смехом.
? Парень, радио врёт. Это конец. Польской армии больше нет. Воюют отдельные отряды. Все остальные разбежались. Именно поэтому я стал дезертиром.
Он застегнул пиджак пана Коваля, потом выбросил свою униформу в кусты роз и пробормотал:
? Как раз господа, что живут в таких домах с живоплотами, садиками и несут ответственность за войны и кровопролитие.
Пока я обдумывал его слова, он спрятал штык в штаны, а винтовку протянул мне:
? На, парень, будешь играться в солдата.
Я вял, думая, что теперь смогу расквитаться с Вандиным отцом.
Когда дезертир исчез за кустами сирени, я побежал в дом. В спальне пана Коваля были раскрыты настежь дверцы шкафа, хрустальное зеркало разбито. Пустой нижний ящик одиноко лежал перевернутым на паркетном полу. Всё остальное в комнате было как и раньше, за исключением покрывала на кровати ? посредине, там где солдат ложил винтовку, когда рылся в шкафу, получились складки.
Фотель, [15]который, не знаю почему, пан Коваль называл «фотелем любовников», стоял под стеной так же, как и до его отпуска. Сундук, в котором он держал свой коротковолновый радиоприемник, был закрыт, его никто не трогал. Граммофон возле кровати вроде только и ждал, чтобы его включили. А из-за тяжёлых, наполовину задёрнутых штор, пурпурные обои казались ещё темнее обычного.
Это была спальня пана Коваля, тут он принимал женщин различного возраста и внешности. Даже нашу хозяйку. Некоторых из посетительниц я видел через замочную скважину оголенными. Как на меня, самой красивой была Анна. У неё были до пояса волосы и гладкая, будто из алебастра, кожа.
Один раз, думая что пан Коваль на работе, я, не постучав, зашёл в его спальню. Я стучал, даже если его не было дома, потому, что, казалось он всегда знал, что я делаю, хотя ничего не видел и ни о чём не расспрашивал.
Зайти в спальню пана Коваля во время его отсутствия ? это вроде попасть в святилище. Я ощущал это и сейчас, когда стоял возле разбитого зеркала. К тому же это чувство усиливала фотография пана Коваля, на которую падали лучи утреннего солнца, проникающие сквозь щель между шторами. В золотой рамочке под стеклом, на письменном столе возле стола, правее окна, стояла фотокарточка.
На фото был стройный человек в форме австро-венгерской армии, одна рука была опущена в карман. Лицо его было ясным и открытым: прямой нос с чувствительными ноздрями, лукавый взгляд из-под длинных ресниц, подбородок с ямочкой посредине, любовно ухоженные усы. Это было уверенное, самоудовлетворённое лицо с улыбкой, как у святого Юрия, когда он убил дракона.
Рядом со спальней пана Коваля была моя комната, третья по площади. Небольшой стол, стул и кровать ? вот и вся меблировка. Над кроватью висела икона Божьей Матери с младенцем Иисусом на коленях. Иисусик был голый, а его мать имела на себе шёлковое платье с золотой оборкой. Я знал мельчайшие детали образа, т. к. каждый вечер перед сном молился на него.
Мне не хотелось быть сейчас в своей комнате. Она казалась мне хмурой, а глянув на образ, я ощутил вину, что не молился с начала войны. Я взял учебник по биологии за прошлый год и пошёл в спальню пана Коваля. Там я раздвинул шторы, устроился в его «фотеле любовников» и принялся за раздел амёб.
Вскоре я думал только про амёб. В конце концов они выскочили из учебника и заполнили всю комнату. Что бы не задохнуться, я распахнул окно и выпустил их на улицу, в поля.
В окно хорошо было видно поле ? открытая равнина с небольшим озером посредине. Часть поля между озером и моей улицей называли Болгарскими огородами. Болгарская семья, которая эмигрировала сюда перед Первой мировой, выращивала там капусту и другие овощи. Поля по ту сторону озера тянулись до Кульпарковской улицы, которая вела к психиатрической больнице.
Глядя на домики вдоль Кульпарковской, я заметил какие-то небольшие фигуры, которые бежали по полю. Я не мог их рассмотреть. Но чем ближе они подходили, тем больше становились. Скоро десятки, сотни их заполонили поле.
Я узнал форму польских солдат. Они ? кто пеши, кто на конях или велосипедах, неистово рвались в город.
Вдруг поле вспыхнуло взрывами. Солдаты спешили укрыться, но спрятаться было негде. Кое-кто падал на землю, но большинство продолжало бежать. Когда пули били их со спины, они пошатываясь, бросали винтовки, падали навзничь, раскинув руки. Одинокий автомобиль вспыхнул огнем.
Взрыв рядом с домом страшно напугал меня. Потом второй, третий ? задребезжали стекла. Всё было усеяно битым стеклом. Фотокарточка пана Коваля упала со стола. Я лежал на полу, сжимая учебник, а взрывы сотрясали дом.
Скоро, почти одновременно все взрывы прекратились.
Тишину нарушало только чириканье воробьёв. Знакомый церковный колокол пробил семь часов вечера. В бинокль пана Коваля, который остался с Первой мировой войны, я осмотрел поле боя: сгоревший автомобиль, брошенное оружие и противогазы, воронки, поломанные велосипеды, обгоревшие трупы. Около берега озера плавал обезглавленный солдат и его товарищ ? конь, только копыта торчали из холодной воды. С моей стороны поля с корнем вырвало и посекло пулями всю грядку синей капусты. Уцелело только три кочана.
Тяжёлую тишину разбил какой-то стук, словно железные молотки били по наковальням. Я наблюдал в бинокль, как немецкие танки подъезжали к психиатрической больнице. Выстроившись вдоль Кульпарковской, их контуры были четко обведены розовым солнцем. Очевидно, они были готовы ворваться в город.
Оставаться в спальне пана Коваля было слишком опасно, поэтому я взял винтовку, одеяло, подушку и спустился в подвал.
Свет от свечки был слишком тусклым, чтобы читать, поэтому от нечего делать я игрался с винтовкой.
Открыть магазин было нелегко. А когда он всё таки открылся, к моему большому удивлению, оттуда выскочил патрон. Я возился с винтовкой, пока все патроны не очутились у меня в ладони. Потом я снова наполнил магазин, снова опорожнил, снова и снова, пока не заболели руки.
Широко вздохнув, я отложил в сторону винтовку и расстелил одеяло на холодном, грязном полу. Когда закрыл глаза, в моём воображении начали вставать обрывки событий минувших дней. Затем я заснул тревожным, неспокойным сном.
Чёрным ходом я вышел в садик. Наступал рассвет. Ворковали голуби. Резкий запах роз наполнил мои ноздри, и я едва сдержался, чтобы не чихнуть.
Осмотревшись в садике, я пригладил свои взлохмаченные волосы, только чубчик упорно не хотел прилизываться. Как бы я не спал, что бы не делал, этот паскудный вихорь всегда торчал. Его не могли укротить ни вода, ни бриллиантин, ни расчёска. Я ненавидел его.
Однако, сегодня я больше всего ненавидел отца Ванды. Не надо было ему со мной задираться. Мог бы просто поругать.
Мечтая о мести, я направился росистым, ароматным садом к нашему дому. Продравшись через несколько живоплотов [12]и перелезая через ограды, я оказался перед высоким деревянным забором между нашим и соседским садом. Там была дыра, в которую я мог спокойно пролезть.
Возле неё мне послышались какие-то звуки, не то из кустов, не то из-за забора. Я остановился, прислушался, но ничего не услыхав, решил, что наверно это птица или кот. Чтобы убедиться, я швырнул несколько камешков в кусты роз, несколько ? в пионы. Пару кинул за вербу. Хорошо подумав, кинул остатки в наш садик. Тишина, ничего.
Возле перелаза я поколебался немного, потом нагнулся и шагнул вперед. Уже почти на другой стороне забора, я вдруг услыхал командный шёпот:
? Стой! Руки вверх!
Одновременно я ощутил острый укол в левое плечо.
? Парень, что ты тут делаешь?
Ошеломлённый, я поднял глаза.
Это был польский солдат, или, скорее, полусолдат: на нём были военные штаны и ботинки, гражданский пиджак и рубашка. В руках он держал винтовку со штыком.
? Я иду домой…за едой. Я ночевал в убежище. Я голодный. Я ничего против вас не имею.
Его глазища, ни карие, ни зелёные, а какие-то дурновато-жёлтые, безжалостно осматривали меня. Он скривил уголок губ так, как будто не мог решить, что со мной делать.
Наконец, переступив с ноги на ногу, полез в свой нагрудный карман и протянул мне кусок сухаря.
Потом он положил винтовку в сторону и начал переодеваться, время от времени посматривая на меня. Лицо его было большое, круглое и какое-то нескладное: маленький курносый нос, широкие щёки, плоский подбородок, как лопухи уши, и ещё те жёлтые глаза. Типичная chlopska morda, [13]как говорят горожане-поляки.
Его грубая физиономия совсем не подходила к костюму, который он сейчас одел. Так же нелепо выглядело его приземистое, бочковатое тело. Я подумал, что он, наверно, унаследовал этот роскошный, но не идущий ему костюм от кого-то высокого, важного, со статной осанкой.
Внимательно присмотревшись, я понял, что костюм принадлежал пану Ковалю. Он висел в шкафу из красного дерева в спальне пана Коваля. Тот одевал его только в особых случаях, таким элегантным был его покрой и такой дорогой была ткань.
Солдат, увидев что я узнал украденный костюм, прицелился в меня из винтовки:
? Слушай-ка парень, я взял себе одежду, но я не вор. Он мне нужен, чтобы безопасно добраться домой. ? Он говорил по-польски с провинциальным акцентом крестьян, которые продают молоко и овощи на городских базарах.
Я заверил его, что всё полностью понимаю, и что пан Коваль так же бы с ним согласился. Он ответил, что пан Коваль ему do dupy, [14]но он хочет, что бы я не считал его мелким воришкой.
Скручивая штаны, он рассказал мне, что немецкие патрули прорвались в центр города, но к рассвету отступили на пригородные позиции. Когда я сказал ему, что во вчерашнем выпуске новостей сообщили, что врага остановили за двести километров на запад от Львова, он зашелся смехом.
? Парень, радио врёт. Это конец. Польской армии больше нет. Воюют отдельные отряды. Все остальные разбежались. Именно поэтому я стал дезертиром.
Он застегнул пиджак пана Коваля, потом выбросил свою униформу в кусты роз и пробормотал:
? Как раз господа, что живут в таких домах с живоплотами, садиками и несут ответственность за войны и кровопролитие.
Пока я обдумывал его слова, он спрятал штык в штаны, а винтовку протянул мне:
? На, парень, будешь играться в солдата.
Я вял, думая, что теперь смогу расквитаться с Вандиным отцом.
Когда дезертир исчез за кустами сирени, я побежал в дом. В спальне пана Коваля были раскрыты настежь дверцы шкафа, хрустальное зеркало разбито. Пустой нижний ящик одиноко лежал перевернутым на паркетном полу. Всё остальное в комнате было как и раньше, за исключением покрывала на кровати ? посредине, там где солдат ложил винтовку, когда рылся в шкафу, получились складки.
Фотель, [15]который, не знаю почему, пан Коваль называл «фотелем любовников», стоял под стеной так же, как и до его отпуска. Сундук, в котором он держал свой коротковолновый радиоприемник, был закрыт, его никто не трогал. Граммофон возле кровати вроде только и ждал, чтобы его включили. А из-за тяжёлых, наполовину задёрнутых штор, пурпурные обои казались ещё темнее обычного.
Это была спальня пана Коваля, тут он принимал женщин различного возраста и внешности. Даже нашу хозяйку. Некоторых из посетительниц я видел через замочную скважину оголенными. Как на меня, самой красивой была Анна. У неё были до пояса волосы и гладкая, будто из алебастра, кожа.
Один раз, думая что пан Коваль на работе, я, не постучав, зашёл в его спальню. Я стучал, даже если его не было дома, потому, что, казалось он всегда знал, что я делаю, хотя ничего не видел и ни о чём не расспрашивал.
Зайти в спальню пана Коваля во время его отсутствия ? это вроде попасть в святилище. Я ощущал это и сейчас, когда стоял возле разбитого зеркала. К тому же это чувство усиливала фотография пана Коваля, на которую падали лучи утреннего солнца, проникающие сквозь щель между шторами. В золотой рамочке под стеклом, на письменном столе возле стола, правее окна, стояла фотокарточка.
На фото был стройный человек в форме австро-венгерской армии, одна рука была опущена в карман. Лицо его было ясным и открытым: прямой нос с чувствительными ноздрями, лукавый взгляд из-под длинных ресниц, подбородок с ямочкой посредине, любовно ухоженные усы. Это было уверенное, самоудовлетворённое лицо с улыбкой, как у святого Юрия, когда он убил дракона.
Рядом со спальней пана Коваля была моя комната, третья по площади. Небольшой стол, стул и кровать ? вот и вся меблировка. Над кроватью висела икона Божьей Матери с младенцем Иисусом на коленях. Иисусик был голый, а его мать имела на себе шёлковое платье с золотой оборкой. Я знал мельчайшие детали образа, т. к. каждый вечер перед сном молился на него.
Мне не хотелось быть сейчас в своей комнате. Она казалась мне хмурой, а глянув на образ, я ощутил вину, что не молился с начала войны. Я взял учебник по биологии за прошлый год и пошёл в спальню пана Коваля. Там я раздвинул шторы, устроился в его «фотеле любовников» и принялся за раздел амёб.
Вскоре я думал только про амёб. В конце концов они выскочили из учебника и заполнили всю комнату. Что бы не задохнуться, я распахнул окно и выпустил их на улицу, в поля.
В окно хорошо было видно поле ? открытая равнина с небольшим озером посредине. Часть поля между озером и моей улицей называли Болгарскими огородами. Болгарская семья, которая эмигрировала сюда перед Первой мировой, выращивала там капусту и другие овощи. Поля по ту сторону озера тянулись до Кульпарковской улицы, которая вела к психиатрической больнице.
Глядя на домики вдоль Кульпарковской, я заметил какие-то небольшие фигуры, которые бежали по полю. Я не мог их рассмотреть. Но чем ближе они подходили, тем больше становились. Скоро десятки, сотни их заполонили поле.
Я узнал форму польских солдат. Они ? кто пеши, кто на конях или велосипедах, неистово рвались в город.
Вдруг поле вспыхнуло взрывами. Солдаты спешили укрыться, но спрятаться было негде. Кое-кто падал на землю, но большинство продолжало бежать. Когда пули били их со спины, они пошатываясь, бросали винтовки, падали навзничь, раскинув руки. Одинокий автомобиль вспыхнул огнем.
Взрыв рядом с домом страшно напугал меня. Потом второй, третий ? задребезжали стекла. Всё было усеяно битым стеклом. Фотокарточка пана Коваля упала со стола. Я лежал на полу, сжимая учебник, а взрывы сотрясали дом.
Скоро, почти одновременно все взрывы прекратились.
Тишину нарушало только чириканье воробьёв. Знакомый церковный колокол пробил семь часов вечера. В бинокль пана Коваля, который остался с Первой мировой войны, я осмотрел поле боя: сгоревший автомобиль, брошенное оружие и противогазы, воронки, поломанные велосипеды, обгоревшие трупы. Около берега озера плавал обезглавленный солдат и его товарищ ? конь, только копыта торчали из холодной воды. С моей стороны поля с корнем вырвало и посекло пулями всю грядку синей капусты. Уцелело только три кочана.
Тяжёлую тишину разбил какой-то стук, словно железные молотки били по наковальням. Я наблюдал в бинокль, как немецкие танки подъезжали к психиатрической больнице. Выстроившись вдоль Кульпарковской, их контуры были четко обведены розовым солнцем. Очевидно, они были готовы ворваться в город.
Оставаться в спальне пана Коваля было слишком опасно, поэтому я взял винтовку, одеяло, подушку и спустился в подвал.
Свет от свечки был слишком тусклым, чтобы читать, поэтому от нечего делать я игрался с винтовкой.
Открыть магазин было нелегко. А когда он всё таки открылся, к моему большому удивлению, оттуда выскочил патрон. Я возился с винтовкой, пока все патроны не очутились у меня в ладони. Потом я снова наполнил магазин, снова опорожнил, снова и снова, пока не заболели руки.
Широко вздохнув, я отложил в сторону винтовку и расстелил одеяло на холодном, грязном полу. Когда закрыл глаза, в моём воображении начали вставать обрывки событий минувших дней. Затем я заснул тревожным, неспокойным сном.
«Варшава сдаётся»
Заголовок в Volkischer Beobacheter, 9.28.1939
«Ваше сообщение о введении немецких войск в Варшаву получил. Передайте мои приветствия и поздравления германскому правительству».
Молотов, министр иностранных дел СССР
КТО УБИЛ МОЕГО ОТЦА
Как хорь, я шёл следом за кем-то, где-то там, наверное, на том бугру что был впереди. Капли дождя и лапчатые снежинки смешивались с потом на моём лице, тонкими струйками стекая вниз. Я не мог вытереться, т. к. обеими руками держал винтовку. Я был готов к любым неожиданностям. Один неосторожный шаг и они могут заметить меня, моё тело изрешетят пулями, пока я услышу их звук.
Еле волоча ноги болотистой дорогой, я медленно приближался к своей цели. Остановился. Дождь перестал. Из-за туч выглянуло солнце. Я соскоблил грязь с ботинок, одёрнул форму, обтёрся.
На мне была форма австро-венгерской армии с несколькими медалями на груди. Я понимал, что я сейчас ? лейтенант кавалерии Его Величества Иван Коваль. Шёл я чванливо, по-офицерски. Наконец-то я заметил между деревьями вход в пещеру. Из осторожности я повернув направо, чтобы меня никто не увидел, и тогда боком проскользнул к входу.
Нацелив винтовку на вход, я выискивал хоть какие признаки жизни. Прислушался. Припал ухом к входу. В невозмутимой тишине было слышно, как с деревьев падали листья.
Я вошел в пещеру и оцепенел от сплошной тьмы и угрюмой тишины.
? Наконец ты пришёл!
Меня пронзила холодная дрожь, когда я услыхал тот хриплый голос. Повернувшись в направлении, откуда он звучал, я увидел кучу лохмотьев. А среди них ? лицо человека. Его зубы безостановочно цокали.
Господи, это невероятно! Мой отец! У него отсутствовало левое ухо, которое оторвало шрапнелью во время Первой мировой.
Он не узнал меня.
? Солдатик, ? сказал он наполненным болью голосом. ? Я калека, у меня сломаны обе ноги. Смилуйся ? убей меня.
Он что, сдурел? Или всё это мне кажется? Я начал отступать к выходу, держа винтовку нацеленную на него.
Его лицо налилось гневом, он закричал:
? Не будь трусом, байстрюче! [16]Убей меня!
Трус? Нет, я не могу. Не могу это совершить. Но одновременно мой палец нажал на спуск.
Его тело под кучей лохмотьев передёрнула судорога, оно поднялось и упало вниз лишенное жизни. Я повернулся и пошёл назад знакомой тропинкой. Падал снег. До утра он заметёт мои следы.
Проснувшись, я не знал кто я, где я. Я схватил настоящую винтовку, которая лежала рядом. Кто убил моего отца ? я или пан Коваль?
Вспомнив сон, я решил, что убил его я. Я знал, что он мой отец, хотя для него я не был его сыном.
Зажёгши свечку, я закрыл двери на засов. Меня охватило чувство, что я не на месте. Вроде переступил порог комнаты без пола. Может это из-за войны? До этих пор, подумал я, война была как развлечение. А как оно по-настоящему?
Я уже был свидетелем, как снайпер застрелил Ежи, видел стычку, в которой солдат секли, как капустные кочаны. Это было страшно, но вроде как понарошку, как в журнале про испанскую войну, который я видел три года назад. Но теперь, после этого сна, я видел её по-другому, возможно, это случилось потому, что я вот уже две ночи почти не сплю. Почему-то вспомнил отца Ванды. Он был самым уважаемым человеком в нашем квартале, а может и во всём городе. А как недостойно он обошёлся со мной. Война меняет людей… Что она сделает со мной?
Наступал вечер. Покинув своё гнёздышко, я направился в кладовку пани Шебець. Я думал что она закрыта, ан нет. Зимой полки кладовки выгибались от банок с вареньем, маринадов, зелёных помидоров, повидла, от грудинок и колбас, сыров и разнообразной вкуснятины, которая может стоять до весны. Сейчас тут было только несколько банок с солёными огурцами и колечко колбасы на крючке. Не много, но для меня достаточно. Если пани Шебець и спохватится за ними, во всём обвинят дезертиров.
Два года назад эту комнату использовали как квартиру. Тут была небольшая печка, умывальник и стол в углу. В городе было множество таких подвальных помещений, особенно в «зажиточных» домах. У нас тут жил Василий ? наш дворник с женой и ребёнком. Два года тому назад пани Шебець уволила его, подозревая что он крутит «шуры-муры» с её сестрой. Это правда, я сам не один раз был свидетелем, как Ульяна ходила к нему, да и пан Коваль это видел. Хотя к предположению про «шуры-муры» он относился скептически. «Ульяна, ? говорил он, ?старая дева, она бросилась бы наутёк, если бы мужчина хоть пальцем до неё дотронулся».
Ульяна была немного чудаковатой. Иногда у неё целую ночь горел свет, а днём она и на глаза не показывалась. Могла уехать на несколько недель, никому не сказав куда и зачем. Но ко мне она относилась хорошо. Два месяца назад мы случайно встретились на улице и несколько кварталов шли вместе. Она расспрашивала, какие предметы я изучаю, что думаю про своих учителей. Оказалось, что она почему-то считает пана Коваля моим отцом и для неё было полной неожиданностью, что он всего лишь мой опекун. За время нашей беседы она ни разу не улыбнулась. Лицо было напряженным, постоянно озиралась, словно хотела убедиться, что за нами никто не следит. Когда мы вышли на шумную улицу, она пробормотала «фашистская сволочь» ? выражение, которое я раньше не слыхал. Не успел я и рот раскрыть, чтобы спросить что это значит, как она свернула в узкий проулок и исчезла в толпе.
Выйдя из подвального помещения с куском колбасы в кармане, я направился в свою угрюмую комнату. Гляну на настенный календарь — 20 августа 1939 года. Пошёл на веранду, открыл окно и начал рассматривать вчерашнее поле боя в бинокль пана Коваля.
Было подозрительно тихо. Тела убитых солдат лежали также неподвижно, как вчера.
Обгоревший автомобиль не двигался, а мёртвый конь, у которого распухло брюхо, мирно плавал в озере рядом со своим всадником. По другую сторону поля стояла тишина. Вчера на Кульпарковской толпились немецкие танки, будто собирались войти в город. Сейчас она была пуста, разве что какая-то бездомная собака шаталась там, не зная куда деться.
А может немцы вообще ушли? А может они тихонько въехали в город ночью? Эта мысль меня рассмешила. Просто смех берёт, как мгновенно меняется политическая ситуация.
Загадка была решена, когда пани Шебець внезапно появилась на веранде со своими подушками и одеялами под мышками.
? Ну всё! Конец! ?выкрикнула она, увидев меня, а потом добавила: ? Больше никаких убежищ, на добро или на худшее. Наверно, на худшее.
Она глубоко затянулась Plaski, дамской сигаретой, и затяжка за затяжкой рассказала мне, что произошло. Отец Ванды, сказала она, включил свой Blaupunkt, чтобы послушать новости, но Львовская и Варшавская станции молчали. Он настроился на немецкую волну, надеясь услышать, что польская армия уже где-то под Берлином. Но то что он услышал, полностью ошеломило его. Польская армия сдалась. Это повторили на немецком и русском языках. Германия и Россия делят трофеи. Западная часть Польши отходит немцам, а восточная вместе со Львовом ? россиянам. Глаза пани Шебець всматривались куда-то вдаль, когда она добавила:
? Увидим ли мы ещё когда-нибудь пана Коваля?
Теперь понятно, почему на Кульпарковской не было никаких движений. Немцы отступили, освободив место для русских.
Еле волоча ноги болотистой дорогой, я медленно приближался к своей цели. Остановился. Дождь перестал. Из-за туч выглянуло солнце. Я соскоблил грязь с ботинок, одёрнул форму, обтёрся.
На мне была форма австро-венгерской армии с несколькими медалями на груди. Я понимал, что я сейчас ? лейтенант кавалерии Его Величества Иван Коваль. Шёл я чванливо, по-офицерски. Наконец-то я заметил между деревьями вход в пещеру. Из осторожности я повернув направо, чтобы меня никто не увидел, и тогда боком проскользнул к входу.
Нацелив винтовку на вход, я выискивал хоть какие признаки жизни. Прислушался. Припал ухом к входу. В невозмутимой тишине было слышно, как с деревьев падали листья.
Я вошел в пещеру и оцепенел от сплошной тьмы и угрюмой тишины.
? Наконец ты пришёл!
Меня пронзила холодная дрожь, когда я услыхал тот хриплый голос. Повернувшись в направлении, откуда он звучал, я увидел кучу лохмотьев. А среди них ? лицо человека. Его зубы безостановочно цокали.
Господи, это невероятно! Мой отец! У него отсутствовало левое ухо, которое оторвало шрапнелью во время Первой мировой.
Он не узнал меня.
? Солдатик, ? сказал он наполненным болью голосом. ? Я калека, у меня сломаны обе ноги. Смилуйся ? убей меня.
Он что, сдурел? Или всё это мне кажется? Я начал отступать к выходу, держа винтовку нацеленную на него.
Его лицо налилось гневом, он закричал:
? Не будь трусом, байстрюче! [16]Убей меня!
Трус? Нет, я не могу. Не могу это совершить. Но одновременно мой палец нажал на спуск.
Его тело под кучей лохмотьев передёрнула судорога, оно поднялось и упало вниз лишенное жизни. Я повернулся и пошёл назад знакомой тропинкой. Падал снег. До утра он заметёт мои следы.
Проснувшись, я не знал кто я, где я. Я схватил настоящую винтовку, которая лежала рядом. Кто убил моего отца ? я или пан Коваль?
Вспомнив сон, я решил, что убил его я. Я знал, что он мой отец, хотя для него я не был его сыном.
Зажёгши свечку, я закрыл двери на засов. Меня охватило чувство, что я не на месте. Вроде переступил порог комнаты без пола. Может это из-за войны? До этих пор, подумал я, война была как развлечение. А как оно по-настоящему?
Я уже был свидетелем, как снайпер застрелил Ежи, видел стычку, в которой солдат секли, как капустные кочаны. Это было страшно, но вроде как понарошку, как в журнале про испанскую войну, который я видел три года назад. Но теперь, после этого сна, я видел её по-другому, возможно, это случилось потому, что я вот уже две ночи почти не сплю. Почему-то вспомнил отца Ванды. Он был самым уважаемым человеком в нашем квартале, а может и во всём городе. А как недостойно он обошёлся со мной. Война меняет людей… Что она сделает со мной?
Наступал вечер. Покинув своё гнёздышко, я направился в кладовку пани Шебець. Я думал что она закрыта, ан нет. Зимой полки кладовки выгибались от банок с вареньем, маринадов, зелёных помидоров, повидла, от грудинок и колбас, сыров и разнообразной вкуснятины, которая может стоять до весны. Сейчас тут было только несколько банок с солёными огурцами и колечко колбасы на крючке. Не много, но для меня достаточно. Если пани Шебець и спохватится за ними, во всём обвинят дезертиров.
Два года назад эту комнату использовали как квартиру. Тут была небольшая печка, умывальник и стол в углу. В городе было множество таких подвальных помещений, особенно в «зажиточных» домах. У нас тут жил Василий ? наш дворник с женой и ребёнком. Два года тому назад пани Шебець уволила его, подозревая что он крутит «шуры-муры» с её сестрой. Это правда, я сам не один раз был свидетелем, как Ульяна ходила к нему, да и пан Коваль это видел. Хотя к предположению про «шуры-муры» он относился скептически. «Ульяна, ? говорил он, ?старая дева, она бросилась бы наутёк, если бы мужчина хоть пальцем до неё дотронулся».
Ульяна была немного чудаковатой. Иногда у неё целую ночь горел свет, а днём она и на глаза не показывалась. Могла уехать на несколько недель, никому не сказав куда и зачем. Но ко мне она относилась хорошо. Два месяца назад мы случайно встретились на улице и несколько кварталов шли вместе. Она расспрашивала, какие предметы я изучаю, что думаю про своих учителей. Оказалось, что она почему-то считает пана Коваля моим отцом и для неё было полной неожиданностью, что он всего лишь мой опекун. За время нашей беседы она ни разу не улыбнулась. Лицо было напряженным, постоянно озиралась, словно хотела убедиться, что за нами никто не следит. Когда мы вышли на шумную улицу, она пробормотала «фашистская сволочь» ? выражение, которое я раньше не слыхал. Не успел я и рот раскрыть, чтобы спросить что это значит, как она свернула в узкий проулок и исчезла в толпе.
Выйдя из подвального помещения с куском колбасы в кармане, я направился в свою угрюмую комнату. Гляну на настенный календарь — 20 августа 1939 года. Пошёл на веранду, открыл окно и начал рассматривать вчерашнее поле боя в бинокль пана Коваля.
Было подозрительно тихо. Тела убитых солдат лежали также неподвижно, как вчера.
Обгоревший автомобиль не двигался, а мёртвый конь, у которого распухло брюхо, мирно плавал в озере рядом со своим всадником. По другую сторону поля стояла тишина. Вчера на Кульпарковской толпились немецкие танки, будто собирались войти в город. Сейчас она была пуста, разве что какая-то бездомная собака шаталась там, не зная куда деться.
А может немцы вообще ушли? А может они тихонько въехали в город ночью? Эта мысль меня рассмешила. Просто смех берёт, как мгновенно меняется политическая ситуация.
Загадка была решена, когда пани Шебець внезапно появилась на веранде со своими подушками и одеялами под мышками.
? Ну всё! Конец! ?выкрикнула она, увидев меня, а потом добавила: ? Больше никаких убежищ, на добро или на худшее. Наверно, на худшее.
Она глубоко затянулась Plaski, дамской сигаретой, и затяжка за затяжкой рассказала мне, что произошло. Отец Ванды, сказала она, включил свой Blaupunkt, чтобы послушать новости, но Львовская и Варшавская станции молчали. Он настроился на немецкую волну, надеясь услышать, что польская армия уже где-то под Берлином. Но то что он услышал, полностью ошеломило его. Польская армия сдалась. Это повторили на немецком и русском языках. Германия и Россия делят трофеи. Западная часть Польши отходит немцам, а восточная вместе со Львовом ? россиянам. Глаза пани Шебець всматривались куда-то вдаль, когда она добавила:
? Увидим ли мы ещё когда-нибудь пана Коваля?
Теперь понятно, почему на Кульпарковской не было никаких движений. Немцы отступили, освободив место для русских.
«Наша армия ? освободительница трудящихся»
Сталин
«Человеку язык дан, чтобы припрятать свои мысли»
Талейран
МИР ГОЛОДНЫХ И РАБОВ
Вернувшись домой, пани Шебець начала командовать мной. Она не позволила бы себе такого, если бы пан Коваль был тут. Я должен был принести уголь из подвала, налить керосин в лампу, подмести веранду, принести воду от общественной колонки. Вечером, устав от неё, я решил спрятаться в своей комнате. Однако, вид учебников, которые покрылись пылью, вынудил меня передумать. Пани Шебець можно было избежать, только уйдя из дома. Почему бы мне не проведать Богдана, подумал я. Он проживал в каких-то полчаса хода от меня, возле школы. Это было опасно, т. к. хотя польская армия и капитулировала, некоторые солдаты, не желая сдаваться в плен, занимались на улицах мародёрством, чтобы добыть гражданскую одежду, продукты и иное добро.
Только я вышел на веранду, как заметил удивительную тучу пыли над грунтовой дорогой, которая пересекала поле на другой стороне озера. Оттуда появился отряд всадников, который быстро мчался, как бы убегая от кого-то или спеша к своей цели, пока та куда-то не исчезла.
Не успела за ними осесть пыль, как появились пешие колонны. Я выбежал им навстречу.
Они быстро шагали в три шеренги, словно бежали и вроде хотели догнать заходящее солнце. Незнакомая униформа тёмно-коричневого и бледно-оливкового цвета свидетельствовала, что это ни немцы, ни поляки. Если бы не оружие, я бы подумал, что тут какие-то странствующие монахи.
Их обветренные лица были такими же красными, как пятиугольные звёзды на их зелёных касках. Глаза были узкие и раскосые. Грязная обувь, винтовки за плечами, на груди пояс с патронами, над касками остриё штыков ? казалось, что они сошли с экранов фильмов про Первую мировую войну.
Мысленно я листал страницы учебника истории. Кто они? Татары? Турки? Монголы? Гунны? Надеюсь, что нет, потому что те, если вспомнить, были варварами, которые грабили, насиловали и убивали. Турки к тому же брали в ясырь маленьких детей и воспитывали из них янычар. Впрочем, подумал я, кто бы они не были, хоть с какого уголка земли они пришли, я их встречу. Я поднял руку и, приветствуя, помахал им.
Скоро я в замешательстве опустил руку. Они и не отвечали. Думая, что они просто не знают, что это за жест, я громко крикнул: «Приветствую! А кто вы?» Повторил ещё. Никакой реакции. Казалось, они не понимают по-нашему. А может они бояться меня?
Я крутился возле дороги, надеясь увидеть хотя бы проблеск понимания в их глазах. Но они шагали, всматриваясь вперед, словно заколдованные, а я интересовал их не больше, чем ветер в поле.
Я бежал вдоль дороги, делая вид что я один их них, но скоро вернулся, испугавшись сумасшедшего гула танков сзади. Я отскочил в сторону, испуганный большими железными чудовищами, которые кромсали дорогу своими гусеницами, а их пулемёты были упорно направлены в какую-то невидимую впереди цель.
Вдруг из одного танка появилась каска и пара глаз. Однако, когда я махнул рукой, они мгновенно исчезли. Может я рассердил наших гостей тем, что стоял близко на пути их танка? Вскоре танкист снова появился, улыбаясь от уха до уха. В руках он держал для меня какой-то подарок. Шоколад? Конфеты? Отлично прицелившись, он кинул его мне.
Около меня упала газета. Читать я не хотел, поэтому поднял, намереваясь выбросить её, как только исчезну из поля зрения танкиста. Но поскольку он явно ждал мою реакцию на свой подарок, я широко развернул её.
Бумага, как и запах, были совсем другими, чем у газет, которые читал пан Коваль. Отличалась багряным оттенком краска. Формат был значительно большим, поэтому её тяжело было удержать на ветру. Я разостлал газету на земле и положил на углах камешки, чтобы не сдуло.
Это была «Правда Украины» от 22 сентября 1939 года. Над названием был расположен красный герб ? серп и молот ? и лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, вам нечего терять, кроме своих цепей».
Написано было вроде на моём языке, но слова были какие-то непонятные. Там говорилось про «мир голодных и рабов», про «пролетарскую революцию», «международную солидарность трудящихся», «социализм», «коммунизм». Я понятия не имел, что это значит. Там писали про «освобождение Западной Украины от буржуазного правления» про «братское воссоединение с российским народом», про то, как огромное количество людей в городах и сёлах «приветствует рабоче-крестьянскую Красную Армию». «Отныне мы будем свободные»,? кричали со страницы огромные буквы.
На фотокарточках изображались радостные рабочие и крестьяне в аккуратной праздничной одежде, счастливые толпы, кидающие цветы под ноги освободителям, улыбающиеся солдаты, целующие детей и раздающие на все стороны подарки. На одной из фотографий была незабываемо трогательная сцена ? усатый украинский крестьянин среднего возраста и российский солдат в каске обнялись и целуются в уста. «Навеки вместе» была подпись под фото.
«Будущее с нами!», «Они сделали возможной нашу победу!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» ? подписи под фотокарточками командиров, генералов, маршалов. На самой большой фотографии, среди страницы, было изображение, безусловно, самого наиблагороднейшего и самого великого среди наших освободителей. Его звали Сталин. Лицо его светилось отцовской усмешкой.
Постепенно до меня доходила значимость этого момента. Я хотел быть в тех благодатных местах, где снимали эти фотокарточки. Однако, тут не было ни приветствий, ни объятий, ни подарков, ни поцелуев. Я оказался единственным, кто поздравлял и ничего не имел для них, даже цветочка.
Оглянувшись в надежде найти хоть какий-нибудь одуванчик, я решил сделать бумажные стрелы из «Правды Украины». Кидая их в солдат, я кричал: «Добро пожаловать! Добро пожаловать! Спасибо, что вы освободили нас!»
Однако, как и раньше, ответа не было. Они и дальше шагали по трое в шеренге. Сосредоточенно всматриваясь вперёд, они шла на запад. Наконец все прошли, даже гудящий грузовик с кухней на прицепе, оставив за собой только жалкое облако пыли.
Дорога снова опустела, но почему-то стала ещё сиротливее, чем раньше. Я одиноко сидел, лениво наблюдая, как ветер подхватил газету и понёс её в озеро.
Когда я наконец поднялся, солнце уже давно зашло за небосклон, захватив с собой дневное тепло. Когда я шёл холодным, каменистым полем, у меня в голове крутилось выражение «мир голодных и рабов». В этом ли мире я живу?
Только я вышел на веранду, как заметил удивительную тучу пыли над грунтовой дорогой, которая пересекала поле на другой стороне озера. Оттуда появился отряд всадников, который быстро мчался, как бы убегая от кого-то или спеша к своей цели, пока та куда-то не исчезла.
Не успела за ними осесть пыль, как появились пешие колонны. Я выбежал им навстречу.
Они быстро шагали в три шеренги, словно бежали и вроде хотели догнать заходящее солнце. Незнакомая униформа тёмно-коричневого и бледно-оливкового цвета свидетельствовала, что это ни немцы, ни поляки. Если бы не оружие, я бы подумал, что тут какие-то странствующие монахи.
Их обветренные лица были такими же красными, как пятиугольные звёзды на их зелёных касках. Глаза были узкие и раскосые. Грязная обувь, винтовки за плечами, на груди пояс с патронами, над касками остриё штыков ? казалось, что они сошли с экранов фильмов про Первую мировую войну.
Мысленно я листал страницы учебника истории. Кто они? Татары? Турки? Монголы? Гунны? Надеюсь, что нет, потому что те, если вспомнить, были варварами, которые грабили, насиловали и убивали. Турки к тому же брали в ясырь маленьких детей и воспитывали из них янычар. Впрочем, подумал я, кто бы они не были, хоть с какого уголка земли они пришли, я их встречу. Я поднял руку и, приветствуя, помахал им.
Скоро я в замешательстве опустил руку. Они и не отвечали. Думая, что они просто не знают, что это за жест, я громко крикнул: «Приветствую! А кто вы?» Повторил ещё. Никакой реакции. Казалось, они не понимают по-нашему. А может они бояться меня?
Я крутился возле дороги, надеясь увидеть хотя бы проблеск понимания в их глазах. Но они шагали, всматриваясь вперед, словно заколдованные, а я интересовал их не больше, чем ветер в поле.
Я бежал вдоль дороги, делая вид что я один их них, но скоро вернулся, испугавшись сумасшедшего гула танков сзади. Я отскочил в сторону, испуганный большими железными чудовищами, которые кромсали дорогу своими гусеницами, а их пулемёты были упорно направлены в какую-то невидимую впереди цель.
Вдруг из одного танка появилась каска и пара глаз. Однако, когда я махнул рукой, они мгновенно исчезли. Может я рассердил наших гостей тем, что стоял близко на пути их танка? Вскоре танкист снова появился, улыбаясь от уха до уха. В руках он держал для меня какой-то подарок. Шоколад? Конфеты? Отлично прицелившись, он кинул его мне.
Около меня упала газета. Читать я не хотел, поэтому поднял, намереваясь выбросить её, как только исчезну из поля зрения танкиста. Но поскольку он явно ждал мою реакцию на свой подарок, я широко развернул её.
Бумага, как и запах, были совсем другими, чем у газет, которые читал пан Коваль. Отличалась багряным оттенком краска. Формат был значительно большим, поэтому её тяжело было удержать на ветру. Я разостлал газету на земле и положил на углах камешки, чтобы не сдуло.
Это была «Правда Украины» от 22 сентября 1939 года. Над названием был расположен красный герб ? серп и молот ? и лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, вам нечего терять, кроме своих цепей».
Написано было вроде на моём языке, но слова были какие-то непонятные. Там говорилось про «мир голодных и рабов», про «пролетарскую революцию», «международную солидарность трудящихся», «социализм», «коммунизм». Я понятия не имел, что это значит. Там писали про «освобождение Западной Украины от буржуазного правления» про «братское воссоединение с российским народом», про то, как огромное количество людей в городах и сёлах «приветствует рабоче-крестьянскую Красную Армию». «Отныне мы будем свободные»,? кричали со страницы огромные буквы.
На фотокарточках изображались радостные рабочие и крестьяне в аккуратной праздничной одежде, счастливые толпы, кидающие цветы под ноги освободителям, улыбающиеся солдаты, целующие детей и раздающие на все стороны подарки. На одной из фотографий была незабываемо трогательная сцена ? усатый украинский крестьянин среднего возраста и российский солдат в каске обнялись и целуются в уста. «Навеки вместе» была подпись под фото.
«Будущее с нами!», «Они сделали возможной нашу победу!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» ? подписи под фотокарточками командиров, генералов, маршалов. На самой большой фотографии, среди страницы, было изображение, безусловно, самого наиблагороднейшего и самого великого среди наших освободителей. Его звали Сталин. Лицо его светилось отцовской усмешкой.
Постепенно до меня доходила значимость этого момента. Я хотел быть в тех благодатных местах, где снимали эти фотокарточки. Однако, тут не было ни приветствий, ни объятий, ни подарков, ни поцелуев. Я оказался единственным, кто поздравлял и ничего не имел для них, даже цветочка.
Оглянувшись в надежде найти хоть какий-нибудь одуванчик, я решил сделать бумажные стрелы из «Правды Украины». Кидая их в солдат, я кричал: «Добро пожаловать! Добро пожаловать! Спасибо, что вы освободили нас!»
Однако, как и раньше, ответа не было. Они и дальше шагали по трое в шеренге. Сосредоточенно всматриваясь вперёд, они шла на запад. Наконец все прошли, даже гудящий грузовик с кухней на прицепе, оставив за собой только жалкое облако пыли.
Дорога снова опустела, но почему-то стала ещё сиротливее, чем раньше. Я одиноко сидел, лениво наблюдая, как ветер подхватил газету и понёс её в озеро.
Когда я наконец поднялся, солнце уже давно зашло за небосклон, захватив с собой дневное тепло. Когда я шёл холодным, каменистым полем, у меня в голове крутилось выражение «мир голодных и рабов». В этом ли мире я живу?