Страница:
Отрывки из писем немецких солдат из-под Сталинграда.
МИРАЖ БАРБАРОССЫ
В течении года после начала войны казалось, что «дорога, проложенная Судьбой», неизбежно приведёт немцев к победе. Мечта фюрера, вдохновлённого Барбароссой, восстановить империю и превратить Восточную Европу аж до Уральских гор в колонию, казалась уже почти действительностью. В руках немцев была вся Украина. На севере немецкая армия приближалась к Москве, а на юге ? к Сталинграду, по пути на Кавказ. Но, как поговаривал пан Коваль, человек стреляет, а пули носит Бог. В конце 1942 года военная фортуна отвернулась от немцев. Blitzkrieg застрял в грязи и снегах. «Генерал Зима» оказался сильнее, чем современные военные технологии. Окружённая в Сталинграде, вынужденная замерзать в скрипящих морозах и биться вручную, седьмая немецкая армия в конце января 1943 года сдалась ? около 100 тысяч солдат было взято в плен.
Через четыре месяца немцы сделали попытку вернуть себе утраченные территории. Эта рубка вошла в аналлы истории как самая великая битва Второй мировой войны. Говорят, в ней участвовало около двух миллионов солдат, 6000 танков, 4000 единиц авиатехники. Немецкой армии не удалось прорваться вперёд. «Операция Барбаросса» оказалась призраком. Глядя из своей могилы, опьянённый первоначальными победами Гитлера, император Барбаросса не мог отойти от своего похмелья.
Ситуация на оккупированных территориях тоже изменилась. Появилась самоуверенность. Поляки организовали повстанческую Армию Крайову, украинцы ? УПА, партизанскую армию, еврейская организация подняла восстание в Варшавском гетто и целый месяц сражалась при крайне неблагоприятных условиях.
Немцы вели себя как раненый хищник. Местное населения вынуждали присутствовать при публичных казнях. Чтобы запугать людей, мертвецов оставляли висеть сутки.
Мне посчастливилось ? меня ни разу не загоняли смотреть на казнь. Но один раз, по дороге на чёрный рынок, из-за того что «чёрные» перекрыли другие улицы, мне пришлось пройти возле виселицы, на которой висели казнённые накануне люди. Виселица стояла в самой оживлённой части города, посреди главного проспекта, напротив Оперного. Афиша на дверях театра анонсировала новый спектакль «Fledermaus», а на табличке внизу было написано «Nur F?r Deutsche».
Я не поднимал глаз от тротуара ? не хотел смотреть на виселицу, потому что помнил, как страшно выглядел мужчина, который повесился в Яворе. Это произошло за год перед моим отъездом во Львов. Как и другие дети, я пас в лесу коров. Однажды мы играли в прятки между сосен, скал, кустов. Вдруг услышали, как один ребёнок закричал: «Эй, ребята! Человек висит на ели!» Это звучало как шутка, но там действительно был висельник. Оказалось, что это сельский казначей, который присвоил себе какие-то деньги. Не выдержав позора, он боялся появится общине на глаза. С тех пор мы избегали ходить в ту часть леса ? как мы его называли ? проклятой ложбиной.
Сейчас, чем ближе я подходил к виселице, тем чётче в моём представлении представал образ того мужчины с петлёй на шее, с распухшим языком, который торчал из его открытого рта. Я чуть не пошёл назад. Однако что-то принуждало меня идти дальше.
Я не мог долго игнорировать виселицу. Остановился и посмотрел прямо на неё. На верёвках, привязанных к грубой горизонтальной балке, которая лежала на двух крепких высоких столбах, висело десять тел. Среди них была одна женщина. Петля крепко обхватила её шею, голова была наклонена вбок, словно, чтобы не видеть изувеченного лица соседа. Её густая чёрная коса ниспадала через правое плечо, касаясь верёвки, которой были связаны её руки. Её ноги в чёрных чулках были скрещены, словно отдыхали от длительного путешествия. Глаза её были закрыты.
Я думал, кто она, и что ощущала, когда ей на шею накидывали петлю. Когда-то, чтобы повесить женщину, она должна была быть ведьмой. Теперь достаточно было быть членом АК или ОУН, или просто быть арестованной во время облавы. Недавно появились объявления, в которых говорилось, что за каждого убитого немца будет повешено десять местных жителей.
Я уже три года не молился, но увидев ту женщину в петле, я ощутил желание помолиться за неё. Однако была ли в этом нужда? Она сама была, как страстная молитва, самое громкое взывание к небесам положить конец этому молчаливому безразличию.
В тот день я лёг поздно, но не мог долго заснуть. Это была моя первая ночь в комнате пана Коваля. Я лежал в его кровати, вдвое шире чем моя, в соседней комнате, и представлял себе череду женщин, которые прошли через эту спальню. Была ли моя мать только одной из них?
Через четыре месяца немцы сделали попытку вернуть себе утраченные территории. Эта рубка вошла в аналлы истории как самая великая битва Второй мировой войны. Говорят, в ней участвовало около двух миллионов солдат, 6000 танков, 4000 единиц авиатехники. Немецкой армии не удалось прорваться вперёд. «Операция Барбаросса» оказалась призраком. Глядя из своей могилы, опьянённый первоначальными победами Гитлера, император Барбаросса не мог отойти от своего похмелья.
Ситуация на оккупированных территориях тоже изменилась. Появилась самоуверенность. Поляки организовали повстанческую Армию Крайову, украинцы ? УПА, партизанскую армию, еврейская организация подняла восстание в Варшавском гетто и целый месяц сражалась при крайне неблагоприятных условиях.
Немцы вели себя как раненый хищник. Местное населения вынуждали присутствовать при публичных казнях. Чтобы запугать людей, мертвецов оставляли висеть сутки.
Мне посчастливилось ? меня ни разу не загоняли смотреть на казнь. Но один раз, по дороге на чёрный рынок, из-за того что «чёрные» перекрыли другие улицы, мне пришлось пройти возле виселицы, на которой висели казнённые накануне люди. Виселица стояла в самой оживлённой части города, посреди главного проспекта, напротив Оперного. Афиша на дверях театра анонсировала новый спектакль «Fledermaus», а на табличке внизу было написано «Nur F?r Deutsche».
Я не поднимал глаз от тротуара ? не хотел смотреть на виселицу, потому что помнил, как страшно выглядел мужчина, который повесился в Яворе. Это произошло за год перед моим отъездом во Львов. Как и другие дети, я пас в лесу коров. Однажды мы играли в прятки между сосен, скал, кустов. Вдруг услышали, как один ребёнок закричал: «Эй, ребята! Человек висит на ели!» Это звучало как шутка, но там действительно был висельник. Оказалось, что это сельский казначей, который присвоил себе какие-то деньги. Не выдержав позора, он боялся появится общине на глаза. С тех пор мы избегали ходить в ту часть леса ? как мы его называли ? проклятой ложбиной.
Сейчас, чем ближе я подходил к виселице, тем чётче в моём представлении представал образ того мужчины с петлёй на шее, с распухшим языком, который торчал из его открытого рта. Я чуть не пошёл назад. Однако что-то принуждало меня идти дальше.
Я не мог долго игнорировать виселицу. Остановился и посмотрел прямо на неё. На верёвках, привязанных к грубой горизонтальной балке, которая лежала на двух крепких высоких столбах, висело десять тел. Среди них была одна женщина. Петля крепко обхватила её шею, голова была наклонена вбок, словно, чтобы не видеть изувеченного лица соседа. Её густая чёрная коса ниспадала через правое плечо, касаясь верёвки, которой были связаны её руки. Её ноги в чёрных чулках были скрещены, словно отдыхали от длительного путешествия. Глаза её были закрыты.
Я думал, кто она, и что ощущала, когда ей на шею накидывали петлю. Когда-то, чтобы повесить женщину, она должна была быть ведьмой. Теперь достаточно было быть членом АК или ОУН, или просто быть арестованной во время облавы. Недавно появились объявления, в которых говорилось, что за каждого убитого немца будет повешено десять местных жителей.
Я уже три года не молился, но увидев ту женщину в петле, я ощутил желание помолиться за неё. Однако была ли в этом нужда? Она сама была, как страстная молитва, самое громкое взывание к небесам положить конец этому молчаливому безразличию.
В тот день я лёг поздно, но не мог долго заснуть. Это была моя первая ночь в комнате пана Коваля. Я лежал в его кровати, вдвое шире чем моя, в соседней комнате, и представлял себе череду женщин, которые прошли через эту спальню. Была ли моя мать только одной из них?
ОБРЕЗАНИЕ В САМБОРЕ
Образ этой повешенной женщины стоял у меня перед глазами ещё несколько дней. Не то, чтобы на повешенных мужчин приятнее смотреть. Хоть как это не кощунственно, но обычно на войне мужчины вешают мужчин. Но вид этой женщины вызвал у меня иную реакцию ? у меня исчезло колебание уйти в подполье. Я окончательно решил в июне направиться «в лес».
Её лицо, превращённое смертью в замороженную маску с устами, раскрытыми, словно в мгновение молитвы, было со мной, когда я садился в поезд на Львовском железнодорожном вокзале направляясь в Явору. Я ехал утренним субботним поездом, надеясь около полудня быть в Яворе. Завтра ? Пасха. Какой неожиданностью для мамы будет встреча со мной после такой долгой разлуки.
Она не знала где я, чем занимаюсь, но я был уверен, что она ожидает меня каждую минуту. Я представил себе, как она замешивает тесто на паску. Мой нос даже ощущал соблазнительный запах муки с дрожжами, яйцами, маслом и изюмом.
В детстве я с открытым ртом наблюдал, как она всё это перемешивает в однородную массу, выкладывает тесто в круглую металлическую форму, а когда оно подойдёт, пучком гусиных перьев смазывает его сверху яичным желтком. Паска выходила из печи румяной, тёмно-коричневой, поблёскивая словно спелый каштан.
Локомотив двигался спокойно и размеренно, попыхивая, замедляя ход на переездах, останавливаясь на каждой станции. При такой скорости из Львова в Самбор мы должны прибыть через два часа. Там паровоз дозаправят водой, и ещё через два часа мы будем в Яворе.
Прошло почти три года с тех пор, когда я последний раз был в селе ? летом перед смертью отца. Семь лет назад меня послали во Львов ? «в свет», чтобы стать «мужчиной» и добиться лучшей жизни. Возвращаясь теперь я не знал, что ожидать, ведь я так изменился. Да и село не могло остаться таким, как когда-то. Россияне оставили на нём тяжёлый отпечаток, забрав у людей землю и загнав их вместе со скотом в колхозы. А теперь своё дело делали немцы.
Перед немецко-польской войной мои родители жили в «верхнем конце» Яворы. Село растянулось на несколько километров вдоль извилистой грунтовой дороги, которая протянулась параллельно к Яворку ? речушки в широкой низине, окружённой двумя извилистыми горными хребтами. Две части села отличались только населением и историей.
Лет четыреста назад, когда низина была заросшей клёнами и яворами, а в лесах водились волки и медведи, эти земли принадлежали некоему графу Яворскому. В начале XVI века эту часть земли завоевали поляки. Они не повесили графа, но вынудили его отдать часть земли. «Нижнюю» Явору в награду за службу отдали офицеру польского короля вместе с пленными солдатами, из которых он сделал крепостных. Он построил себе имение и начал властвовать. Через триста лет крепостное право ликвидировали, но чтобы выжить, бывшие крепостные и их наследники должны были работать за мизерную плату, не имея права выезда из села. Люди часто ходили в панский лес за дровами, за что их ожидало суровое наказание, если поймает лесник.
Жили они в хижинах с земляным полом, хаты были курные, потому что не за что было построить вытяжную трубу. «Верхние» яворчане называли их «холопами». Они имели собственную небольшую церквушку, а когда на улице встречали священника, подбегали к нему и целовали его руку.
Никогда не забуду историю, рассказанную в первом классе учителем, о злом польском пане. Этот пан наказал сына крепостного за кражу нескольких яиц, закрыв на ночь в курятнике. На следующий день малыша обнаружили слепым ? петухи выклевали ему оба глаза. Мы с изумлением слушали этот рассказ, счастливые что живём в «верхней» Яворе, где крепостничества никогда не было.
Наследники графа Яворского были свободными людьми. Поляки презрительно называли их «лапотной шляхтой», намекая, что невзирая на своё благородное происхождение они были такими бедными, что не могли купить себе даже приличной обуви, и поэтому ходили в самодельных лаптях.
Они и в самом деле были небогатые, потому что с каждым поколением приходилось делить землю на всё более мелкие паи. Впрочем, перед Второй мировой войной каждое хозяйство имело достаточно земли чтобы прокормиться, кроме того были ещё общественные пастбища и лес. Когда женилась молодая пара, то чтобы облегчить начало их семейной жизни, община строила дом и хлев из древесины деревьев общинного леса.
Я хотел, чтобы поезд шёл быстрее, но он двигался не торопясь, словно пыхтящая игрушка, весело посвистывая возле каждого семафора. Мой взгляд плыл по волнистым полям, убранным в жёлтый цвет. Окунувшись в ритмичное постукивание колёс, я забыл обо всём на свете. Даже война казалась нереальной.
Мама, наверное, удивится и обрадуется моему приезду. Узнает ли она меня? На деньги, заработанные на чёрном рынке, я прилично оделся. Я ощущал себя гордо в своих новеньких коричневых ботинках, серых штанах, голубой полосатой рубашке и американском пиджаке, теперь уже подогнанным под меня. Жаль, что меня не видит пан Коваль. Мама не знает про мой арест и я не намерен ей рассказывать. Мои волосы, такие же прямые и чёрные, как у неё, уже отрасли. Шрам на лбу ещё видно, но выглядит он уже не так подозрительно. Если мама спросит про него, я уверен, что выдумаю какую-нибудь интересную историю.
Однако я не знал, что сказать о пане Ковале. Самое лучшее, думал я, делать вид что не знаю что он мой отец, разве что мать сама расскажет мне всю правду. Но захочет ли? Хорошо бы было узнать всё от неё самой. Или ей стыдно, что изменила мужу? Может она гуляла, потому что он был намного старше её? Но и пан Коваль был не слишком молодым. Она могла рассказать мне что я сын пана Коваля, когда отправляла меня во Львов, потому что мой отец, как я тогда думал, нас не провожал.
Я высунул голову из окна. Холодный ветер выдул мне из головы все мысли о родителях. Впрочем, ненадолго. Я, собственно, был не против того, чтобы пан Коваль был моим отцом. Действительно, я иногда думал, что это была бы привилегия быть его сыном. Но теперь, когда я знал что это действительно так, мне почему-то хотелось верить, что мой отец умер три года назад.
Я смеялся над собой, что имею двух отцов, похожих между собой как день и ночь. Но что не выходило из головы, так это мамина ложь. Знал ли её муж, что я не его ребёнок? Правда ли, что я единственный не знал об этом? Вспомнил, что когда перед отъездом я игрался с соседскими детьми. В середине игры возникла ссора. Меня в чём-то обвинили. Один пацан разъярённо тыкал в меня пальцем и орал: «Коваль! Это сделал Коваль!». Даже те дети знали то, что от меня утаивали. А может быть я просто не хотел это знать?
Такая ли честь быть сыном пана Коваля? Пани Шебець имела все основания называть его бабником, повесой и жеребцом. Через его спальню прошла тьма-тьмущая женщин. Даже девушка, которая для него стирала, оказалась в его кровати. Не гнушался он и замужними. Один раз я слышал, как одна женщина сказала ему: «Но я ведь замужем!» А он на это: «Разве это естественная преграда?» Была ли моя мать одной из тех многих? А я? Я просто плод человеческой слабости? Случая? Результат мгновенного удовлетворения жеребца? Выблюдок? Я никогда не слышал, чтобы мать называла пана Коваля по имени. Всегда «пан Коваль», а в письмах ? «уважаемый пан Коваль».
Впрочем, чем ближе поезд подходил к Самбору, тем больше меня охватывало радостное предчувствие празднования дома Пасхи, выгоняя из головы мрачные мысли. Я представил, как мама разрисовывает воском различные узоры на яйцах, окунает их в синие, красные, жёлтые краски. В детстве я любил наблюдать, как она это делает, вдыхать медовый запах растопленного воска.
Я прикурил сигарету, глубоко вдохнул дым. Это была настоящая сигарета из турецкого табака, купленная на чёрном рынке, а не та магазинная гадость, которую спихивают не немцам.
Стану ли я курить перед мамой? Это пришло мене на ум, когда я заметил, что какой-то мужчина уставился на меня в окно двери купе. Когда я глянул на него, он отвернулся и ушёл. Но вскоре, когда я игрался сигаретным дымом, пуская его кольцами, он появился снова. На этот раз он нахально смотрел на меня, с таким выражением, словно сделал какое-то открытие.
Когда он ушёл, я решил, что его привлёк запах настоящего табака, или он подумал, что я слишком мал для сигарет. Когда поезд прибыл в Самбор, он вышел, быстро перешёл через рельсы и исчез на станции.
Тем временем отцепили локомотив и переставили на запасной путь, чтобы дозаправить водой. В предчувствии получасового ожидания, я закрыл глаза и прислушивался к той особенной тишине, которая окружает одиночно стоящий состав на провинциальных станциях. Я представил себе, как мама вынимает паску из печи. Вдруг послышались тяжёлые шаги. Они стихли перед моим купе. Внезапно отворилась дверь.
Передо мной появился высокий гестаповец в очках. Сзади, за дверьми, стоял тот ищейка.
? Документы! ? рявкнул гестаповец.
Я протянул ему свой Ausweis, который сделала Стася.
Его, кажется, удивило то, что я имею документ, но он изучал его не очень тщательно.
? Встать!
Я не спеша поднялся, но и не очень медленно, стараясь выглядеть уверенно, но не нагло.
?Ты ? жид!
? Нет, я украинец.
? У тебя жидовский нос.
Я не видел своего носа, поэтому коснулся его.
? Та кто по вероисповедованию?
? Греко-католик.
? Ты ведь жид ? не можешь быть греко-католиком.
? Я ? украинец.
Я говорил это, понимая, что он слабо разбирается во всех этих названиях. Он не хотел меня понимать. Для него я был евреем и он пытался это доказать.
? Послушаем твоё «р».
Я застыл, потому что никогда не мог выговорить звук «р». Он всегда у меня звучал как «гргргр». Некоторым он казалось немецким, некоторым еврейским, в зависимости от их предубеждений. Меня это никогда не волновало. Лишь только когда отдельные школьники в Яворе надсмехались надо мной и обзывали меня «жидом», я злился. Уже во Львове я учился выговаривать «р» и мне это немного удалось. Я прочитал о древнем греке, который в молодости не мог выговорить этот звук, но благодаря своей настойчивости и работоспособности научился и стал известным оратором. Моё «р» улучшилось не настолько. Пани Шебець говорила, что оно звучит как «немецко-еврейский гуляш». Я хотел всё это рассказать гестаповцу, но он снова зарычал:
? А ну скажи «р»!
У меня получилось какое-то приблизительное подобие этого звука, который полностью не удовлетворил немца, а меня тем более. Направив на меня оружие, он приказал идти с ним. На станции он повёл меня в мужской туалет, в котором никого не было, за исключением одного вспомогательного полицейского ? «чёрного».
? Кто это? ? спросил «чёрный» ломаным немецким языком, стряхивая свой пенис.
? Жид, но не признаёт этого.
? Вы проверили его на обрезание?
? Для этого я и привёл его сюда.
Он приказал мне спустить штаны.
? Покажи свой Schwanz [34]? закоти его.
С этим была проблема. Или от страха, или от стыда, мой пенис сморщился. Теперь он смотрелся как малюсенький пицык, который терялся в складках кожи. Я пришёл в замешательство. Хотел поднять штаны и сказать немцу, что я ? еврей, независимо от последствий.
Тем временем «чёрный» посветил ручным фонариком на мои гениталии. Немец поправил свои очки, взял в руку мой пенис, оттянул его шкурку. Его нос был настолько близко, что я ощутил его дыхание.
Знает ли он, как выглядят пенисы после обрезания? Я боялся, что так страстно желая найти жертву, он просто может сказать, что нашёл то, что искал.
Но этого не произошло. Он отпустил мой пенис с видом разочарованного ребёнка. Поправил очки и повернулся к «чёрному»: «Ein gew?hnlicher Schwanz». [35]
Но он был совсем не удовлетворён, поэтому снова пересмотрел мой документ и приказал «чёрному» проверить мой украинский язык и происхождение. Тот расспрашивал о родителях, школе, товарищах, вероисповедании. Потом сказал перекреститься, что я и сделал, притрагиваясь тремя пальцами ко лбу, животу, правому и левому плечам, сопровождая это «во имя Отца, и Сына, и Святого духа, аминь». Наконец потребовал, чтобы я прочитал «Отче наш» и «Богородица». Я пропел их с уверенностью святого. Застёгивая ширинку, я предложил им ещё и «Верую».
Её лицо, превращённое смертью в замороженную маску с устами, раскрытыми, словно в мгновение молитвы, было со мной, когда я садился в поезд на Львовском железнодорожном вокзале направляясь в Явору. Я ехал утренним субботним поездом, надеясь около полудня быть в Яворе. Завтра ? Пасха. Какой неожиданностью для мамы будет встреча со мной после такой долгой разлуки.
Она не знала где я, чем занимаюсь, но я был уверен, что она ожидает меня каждую минуту. Я представил себе, как она замешивает тесто на паску. Мой нос даже ощущал соблазнительный запах муки с дрожжами, яйцами, маслом и изюмом.
В детстве я с открытым ртом наблюдал, как она всё это перемешивает в однородную массу, выкладывает тесто в круглую металлическую форму, а когда оно подойдёт, пучком гусиных перьев смазывает его сверху яичным желтком. Паска выходила из печи румяной, тёмно-коричневой, поблёскивая словно спелый каштан.
Локомотив двигался спокойно и размеренно, попыхивая, замедляя ход на переездах, останавливаясь на каждой станции. При такой скорости из Львова в Самбор мы должны прибыть через два часа. Там паровоз дозаправят водой, и ещё через два часа мы будем в Яворе.
Прошло почти три года с тех пор, когда я последний раз был в селе ? летом перед смертью отца. Семь лет назад меня послали во Львов ? «в свет», чтобы стать «мужчиной» и добиться лучшей жизни. Возвращаясь теперь я не знал, что ожидать, ведь я так изменился. Да и село не могло остаться таким, как когда-то. Россияне оставили на нём тяжёлый отпечаток, забрав у людей землю и загнав их вместе со скотом в колхозы. А теперь своё дело делали немцы.
Перед немецко-польской войной мои родители жили в «верхнем конце» Яворы. Село растянулось на несколько километров вдоль извилистой грунтовой дороги, которая протянулась параллельно к Яворку ? речушки в широкой низине, окружённой двумя извилистыми горными хребтами. Две части села отличались только населением и историей.
Лет четыреста назад, когда низина была заросшей клёнами и яворами, а в лесах водились волки и медведи, эти земли принадлежали некоему графу Яворскому. В начале XVI века эту часть земли завоевали поляки. Они не повесили графа, но вынудили его отдать часть земли. «Нижнюю» Явору в награду за службу отдали офицеру польского короля вместе с пленными солдатами, из которых он сделал крепостных. Он построил себе имение и начал властвовать. Через триста лет крепостное право ликвидировали, но чтобы выжить, бывшие крепостные и их наследники должны были работать за мизерную плату, не имея права выезда из села. Люди часто ходили в панский лес за дровами, за что их ожидало суровое наказание, если поймает лесник.
Жили они в хижинах с земляным полом, хаты были курные, потому что не за что было построить вытяжную трубу. «Верхние» яворчане называли их «холопами». Они имели собственную небольшую церквушку, а когда на улице встречали священника, подбегали к нему и целовали его руку.
Никогда не забуду историю, рассказанную в первом классе учителем, о злом польском пане. Этот пан наказал сына крепостного за кражу нескольких яиц, закрыв на ночь в курятнике. На следующий день малыша обнаружили слепым ? петухи выклевали ему оба глаза. Мы с изумлением слушали этот рассказ, счастливые что живём в «верхней» Яворе, где крепостничества никогда не было.
Наследники графа Яворского были свободными людьми. Поляки презрительно называли их «лапотной шляхтой», намекая, что невзирая на своё благородное происхождение они были такими бедными, что не могли купить себе даже приличной обуви, и поэтому ходили в самодельных лаптях.
Они и в самом деле были небогатые, потому что с каждым поколением приходилось делить землю на всё более мелкие паи. Впрочем, перед Второй мировой войной каждое хозяйство имело достаточно земли чтобы прокормиться, кроме того были ещё общественные пастбища и лес. Когда женилась молодая пара, то чтобы облегчить начало их семейной жизни, община строила дом и хлев из древесины деревьев общинного леса.
Я хотел, чтобы поезд шёл быстрее, но он двигался не торопясь, словно пыхтящая игрушка, весело посвистывая возле каждого семафора. Мой взгляд плыл по волнистым полям, убранным в жёлтый цвет. Окунувшись в ритмичное постукивание колёс, я забыл обо всём на свете. Даже война казалась нереальной.
Мама, наверное, удивится и обрадуется моему приезду. Узнает ли она меня? На деньги, заработанные на чёрном рынке, я прилично оделся. Я ощущал себя гордо в своих новеньких коричневых ботинках, серых штанах, голубой полосатой рубашке и американском пиджаке, теперь уже подогнанным под меня. Жаль, что меня не видит пан Коваль. Мама не знает про мой арест и я не намерен ей рассказывать. Мои волосы, такие же прямые и чёрные, как у неё, уже отрасли. Шрам на лбу ещё видно, но выглядит он уже не так подозрительно. Если мама спросит про него, я уверен, что выдумаю какую-нибудь интересную историю.
Однако я не знал, что сказать о пане Ковале. Самое лучшее, думал я, делать вид что не знаю что он мой отец, разве что мать сама расскажет мне всю правду. Но захочет ли? Хорошо бы было узнать всё от неё самой. Или ей стыдно, что изменила мужу? Может она гуляла, потому что он был намного старше её? Но и пан Коваль был не слишком молодым. Она могла рассказать мне что я сын пана Коваля, когда отправляла меня во Львов, потому что мой отец, как я тогда думал, нас не провожал.
Я высунул голову из окна. Холодный ветер выдул мне из головы все мысли о родителях. Впрочем, ненадолго. Я, собственно, был не против того, чтобы пан Коваль был моим отцом. Действительно, я иногда думал, что это была бы привилегия быть его сыном. Но теперь, когда я знал что это действительно так, мне почему-то хотелось верить, что мой отец умер три года назад.
Я смеялся над собой, что имею двух отцов, похожих между собой как день и ночь. Но что не выходило из головы, так это мамина ложь. Знал ли её муж, что я не его ребёнок? Правда ли, что я единственный не знал об этом? Вспомнил, что когда перед отъездом я игрался с соседскими детьми. В середине игры возникла ссора. Меня в чём-то обвинили. Один пацан разъярённо тыкал в меня пальцем и орал: «Коваль! Это сделал Коваль!». Даже те дети знали то, что от меня утаивали. А может быть я просто не хотел это знать?
Такая ли честь быть сыном пана Коваля? Пани Шебець имела все основания называть его бабником, повесой и жеребцом. Через его спальню прошла тьма-тьмущая женщин. Даже девушка, которая для него стирала, оказалась в его кровати. Не гнушался он и замужними. Один раз я слышал, как одна женщина сказала ему: «Но я ведь замужем!» А он на это: «Разве это естественная преграда?» Была ли моя мать одной из тех многих? А я? Я просто плод человеческой слабости? Случая? Результат мгновенного удовлетворения жеребца? Выблюдок? Я никогда не слышал, чтобы мать называла пана Коваля по имени. Всегда «пан Коваль», а в письмах ? «уважаемый пан Коваль».
Впрочем, чем ближе поезд подходил к Самбору, тем больше меня охватывало радостное предчувствие празднования дома Пасхи, выгоняя из головы мрачные мысли. Я представил, как мама разрисовывает воском различные узоры на яйцах, окунает их в синие, красные, жёлтые краски. В детстве я любил наблюдать, как она это делает, вдыхать медовый запах растопленного воска.
Я прикурил сигарету, глубоко вдохнул дым. Это была настоящая сигарета из турецкого табака, купленная на чёрном рынке, а не та магазинная гадость, которую спихивают не немцам.
Стану ли я курить перед мамой? Это пришло мене на ум, когда я заметил, что какой-то мужчина уставился на меня в окно двери купе. Когда я глянул на него, он отвернулся и ушёл. Но вскоре, когда я игрался сигаретным дымом, пуская его кольцами, он появился снова. На этот раз он нахально смотрел на меня, с таким выражением, словно сделал какое-то открытие.
Когда он ушёл, я решил, что его привлёк запах настоящего табака, или он подумал, что я слишком мал для сигарет. Когда поезд прибыл в Самбор, он вышел, быстро перешёл через рельсы и исчез на станции.
Тем временем отцепили локомотив и переставили на запасной путь, чтобы дозаправить водой. В предчувствии получасового ожидания, я закрыл глаза и прислушивался к той особенной тишине, которая окружает одиночно стоящий состав на провинциальных станциях. Я представил себе, как мама вынимает паску из печи. Вдруг послышались тяжёлые шаги. Они стихли перед моим купе. Внезапно отворилась дверь.
Передо мной появился высокий гестаповец в очках. Сзади, за дверьми, стоял тот ищейка.
? Документы! ? рявкнул гестаповец.
Я протянул ему свой Ausweis, который сделала Стася.
Его, кажется, удивило то, что я имею документ, но он изучал его не очень тщательно.
? Встать!
Я не спеша поднялся, но и не очень медленно, стараясь выглядеть уверенно, но не нагло.
?Ты ? жид!
? Нет, я украинец.
? У тебя жидовский нос.
Я не видел своего носа, поэтому коснулся его.
? Та кто по вероисповедованию?
? Греко-католик.
? Ты ведь жид ? не можешь быть греко-католиком.
? Я ? украинец.
Я говорил это, понимая, что он слабо разбирается во всех этих названиях. Он не хотел меня понимать. Для него я был евреем и он пытался это доказать.
? Послушаем твоё «р».
Я застыл, потому что никогда не мог выговорить звук «р». Он всегда у меня звучал как «гргргр». Некоторым он казалось немецким, некоторым еврейским, в зависимости от их предубеждений. Меня это никогда не волновало. Лишь только когда отдельные школьники в Яворе надсмехались надо мной и обзывали меня «жидом», я злился. Уже во Львове я учился выговаривать «р» и мне это немного удалось. Я прочитал о древнем греке, который в молодости не мог выговорить этот звук, но благодаря своей настойчивости и работоспособности научился и стал известным оратором. Моё «р» улучшилось не настолько. Пани Шебець говорила, что оно звучит как «немецко-еврейский гуляш». Я хотел всё это рассказать гестаповцу, но он снова зарычал:
? А ну скажи «р»!
У меня получилось какое-то приблизительное подобие этого звука, который полностью не удовлетворил немца, а меня тем более. Направив на меня оружие, он приказал идти с ним. На станции он повёл меня в мужской туалет, в котором никого не было, за исключением одного вспомогательного полицейского ? «чёрного».
? Кто это? ? спросил «чёрный» ломаным немецким языком, стряхивая свой пенис.
? Жид, но не признаёт этого.
? Вы проверили его на обрезание?
? Для этого я и привёл его сюда.
Он приказал мне спустить штаны.
? Покажи свой Schwanz [34]? закоти его.
С этим была проблема. Или от страха, или от стыда, мой пенис сморщился. Теперь он смотрелся как малюсенький пицык, который терялся в складках кожи. Я пришёл в замешательство. Хотел поднять штаны и сказать немцу, что я ? еврей, независимо от последствий.
Тем временем «чёрный» посветил ручным фонариком на мои гениталии. Немец поправил свои очки, взял в руку мой пенис, оттянул его шкурку. Его нос был настолько близко, что я ощутил его дыхание.
Знает ли он, как выглядят пенисы после обрезания? Я боялся, что так страстно желая найти жертву, он просто может сказать, что нашёл то, что искал.
Но этого не произошло. Он отпустил мой пенис с видом разочарованного ребёнка. Поправил очки и повернулся к «чёрному»: «Ein gew?hnlicher Schwanz». [35]
Но он был совсем не удовлетворён, поэтому снова пересмотрел мой документ и приказал «чёрному» проверить мой украинский язык и происхождение. Тот расспрашивал о родителях, школе, товарищах, вероисповедании. Потом сказал перекреститься, что я и сделал, притрагиваясь тремя пальцами ко лбу, животу, правому и левому плечам, сопровождая это «во имя Отца, и Сына, и Святого духа, аминь». Наконец потребовал, чтобы я прочитал «Отче наш» и «Богородица». Я пропел их с уверенностью святого. Застёгивая ширинку, я предложил им ещё и «Верую».
«Минимум интеллекта и максимум физических данных делают женщину тем, чем она должна быть ? плодоносным лоном Третьего Рейха»
Гитлер
CAF? DE LA PAIX
Я стоял на пустых рельсах и прислушивался к далёкому свисту поезда, который растворялся на горизонте. С ним исчезала моя надежда провести Пасху с матерью. Другого поезда в Явору не было, разве что завтра. «Чёрный», который помогал гестаповцу проверять меня, сказал, чтобы я сел на первый поезд во Львов и забыл о Яворе. «Немцы очень нервные, ? говорил он, ? партизаны убили кого-то из ихних. Подозревают всех и каждого, задерживают заложников».
Он всё посматривал на мой Tissot и приговаривал, что таких «элегантных» часов он ещё не видел. Улыбаясь, он сказал: «Я обратил внимание на них ещё в туалете. Знаешь, если бы не я, немец считал бы тебя евреем. В лучшем случае ты бы уже направлялся в Аушвиц. Я спас тебе жизнь. Это чего-то стоит. Разве нет?»
Я хорошо его понимал. Делать вид что нет, означало иметь серьёзные неприятности. Тогда не поможет ни «Отче наш», ни «Богородица». Я снял свой Tissot и отдал ему. Он взял часы как свои и безразлично застегнул на запястье. С лукавой улыбкой он сказал: «Сейчас 12.30, поезд во Львов отправляется через два часа. Я до этого времени буду обеспечивать твою безопасностью».
Когда прибыл поезд, я ощутил облегчение, потому что имел странное предчувствие, что «чёрный» ежесекундно может вернуться и сказать, что никогда не видел такого прекрасного пиджака.
Во Львове я бесцельно бродил по улицам. У меня не было настроения с кем-нибудь встречаться, а самое меньшее ? с пани Шебець. Вместе с чувством бессилия во мне закипала ярость на всех и всё. «Тот недоумок, лакей в дешёвой униформе, ? думал я, ? даже он имеет надо мной власть. Я покорно отдал ему свой Tissot».
Я остановился возле кафе «Caf? de la Paix». Я обратил внимание на пирожные. Между ними был «Наполеон» ? настоящий наполеон, с толстым слоем крема, толще, чем недоеденный наполеон во время моего допроса в Монтелюпе. Но в той же витрине висела табличка «Nur F?r Deutscher ? Только для немцев».
Словно лавина нахлынула на меня ? вроде жизнь не могла существовать без «Наполеона».
В Caf? заходили через вестибюль гостиницы «Жорж». Я выпрямился, поправил галстук, принял самоуверенный вид и твёрдой походкой направился к дверям. Не обращая внимания на другую табличку «Nur F?r Deutscher», я прошёл мимо швейцара, смотря ему прямо в глаза. Он поприветствовал меня, говоря Guten Tag!
В вестибюле я повернул направо и зашёл в Caf?. Это было лучшее кафе во Львове. Говорили, что тут посетители получали сладости и выпивку без карточек.
Не успел я и глазом моргнуть, как передо мной появилась официантка в чёрной юбке и белом фартучке.
? Вы один? ? спросила она по-немецки.
? Ja, ? ответил я, стараясь выглядеть как можно более самоуверенно.
Осмотрев зал, она указала мне на небольшой круглый столик в глубине. Оттуда мне было видно всю комнату, а также табличку на витрине «Nur F?r Deutscher».
Стены, оббитые панелями из красного дерева, величественные окна, пышная лепка на потолке с грандиозным канделябром посредине сначала оказали на меня нехорошее впечатление. Однако потом, когда я рассматривал людей за маленькими круглыми мраморными столиками и слушал приятную музыку, смешанную с приглушёнными голосами, эта атмосфера становилась всё более привлекательной.
? «Was w?nscht der Herr?» [36]? в отличие от гестаповца, который проверял, или я не обрезанный, официально и учтиво спросила официантка.
Я ответил кратко: «Kremschnitte und eine Tasse Kaffe». [37]Я старался как можно лучше произносить слова ? мне пригодились занятия по немецкому языку в Монтелюпе. Через мгновение пирожное и кофе стояли передо мной. Я не мог удержаться ? мгновенно проглотил «Наполеон» и заказал ещё один. На этот раз, чтобы не возбуждать подозрений, я кушал медленно, кусочек за кусочком, запивая кофе.
Левее за столом сидела женщина с белыми волосами до плеч. Я не видел её лица, потому что она сидела ко мне спиной. Её спутником был военный, офицер с Железным Крестом на шее. Когда он повернул голову, я увидел, что у него не хватает части левой щеки.
Через три столика от меня сидела одинокая женщина, лицо которой частично прикрывала широкополая шляпка. Из глубокого декольте чёрного платья виднелась длинное ожерелье из белого жемчуга. Доедая вторую порцию «Наполеона», я заметил, что она пристально смотрит на меня. Её темные волосы на самом деле были светлее, чем казалось на первый взгляд. Она курила. Смотрелась привлекательно и заманчиво. Её длинный мундштук очень подходил к платью. Она выпустила тонкую струйку дыма в моём направлении. Я ощутил сладкий запах табака. Был бы тут пан Коваль, она мгновенно бы оказалась в его кровати.
Проходя мимо, официантка спросила, принести ли мне счёт. Я ответил что нет, возможно я закажу ещё что нибудь, но пойду, гляну на прилавок.
Подойти к прилавку, который находился возле входа в Caf? было частю моего плана ? уйти не расплатившись. Я имел много оккупационных денег ? легальную валюту для не немецкого населения оккупированных территорий. Было даже немного долларов, которые я купил на чёрном рынке. Однако в местах «Nur F?r Deutscher» расплачивались только рейхсмарками, которые имели хождение только в самой Германии.
Я стоял возле прилавка и делал вид, что выбираю себе пирожное, а на самом деле наблюдал за движениями посетителей и официанток.
Я видел, как женщина в широкополой шляпке рассчиталась и поднялась. Тем временем моя официантка принимала за соседним столиком заказ. Проходя мимо, женщина измерила меня длинным взглядом, словно знала мою тайну. За ней тянулся шлейф духов. Я был рад, что она ушла. Из-за неё я чувствовал себя смущённо.
Я тихонько осмотрелся. Моя официантка как-раз пошла на кухню, а из Caf? выходила компания из четырёх человек. Я медленно встал перед ними и спокойно вышел из кафе.
Облегчённо расслабил галстук и расстегнул пуговицу воротника. Однако в вестибюле я услышал мягкий женский голос, который сказал на немецком: «Стой. Я тебе не враг. Не делай глупостей. Тебя схватит швейцар». Я вздрогнул, словно собирался удрать, но затем обвернулся. Передо мной стояла женщина в широкополой чёрной шляпе.
Может, она из тайной полиции? Выглядит так изыскано! Её лицо, подчёркнутое чёрным платьем и ожерельем из белого жемчуга, источало доброжелательность и одновременно холодную решимость. У неё были большие светлые глаза и тонкие чувствительные ноздри. Полные губы легко подчёркивала помада. Она не ждала, когда я спрошу, что ей от меня надо. «Ты ? лгунишка, ? сказала она, и наблюдая за моей реакцией, продолжила: ? Иди за мной. Не бойся».
Я оглянулся. Убежать невозможно. Меня поймают если не швейцар, то кто-нибудь из военных, которые слонялись по вестибюлю. Я пошёл за ней.
Мы поднялись мраморными ступенями и оказались в тускло освещённом коридоре, застеленным ковром. Я впервые был в гостинице. Мне бросилось в глаза, что по обоим сторонам коридора были комнаты с позолоченными металлическими номерами на тяжёлых дверях из красного дерева.
Она остановилась возле комнаты № 4, и открыв её, сказала войти мне первым. Когда мы были внутри, она закрыла двери на ключ. Щёлканье замка насторожило меня, но я заметил, что она оставила ключ в скважине.
«Будь как дома», ? сказала она. Для меня это звучало удивительно, потому что в гостинице я был первый раз, к тому же не имел понятия, что я тут делаю. Сквозь широкое арочное окно, которое выходило на площадь Мицкевича, виднелся памятник этому поэту. Парчовые обои, теперь уже облезшие, и хрустальная люстра напоминали про былую славу гостиницы и безмятежные времена. Доминировала в комнате кровать с горкой белых, пышных подушек, хотя она была не такой большой, как у пана Коваля. Левее возле стены стоял шкаф, а напротив кровати ? буфет с ящичками и широким зеркалом. На буфете стояла чёрно-белая фотография какого-то военного.
Она включила радио. Послышался глубокий, соблазнительный женский голос. Это была Цара Леандер, любимица немецкого радио.
? Как вас зовут? ? робко спросил я, когда она снимала шляпку. Она взглянула на моё отражение в зеркале, словно не была уверена, стоит ли её называть своё имя.
? Называй меня Хельгой, ? сказала она, подкрашивая губы.
? А тебя? ? спросила она.
? Михаилом.
Она напрасно старалась правильно выговорить моё имя, и тогда со смехом сказала:
? Я буду называть тебя Вернером.
? Почему Вернером? ? спросил я.
? Так звали моего мужа.
Он всё посматривал на мой Tissot и приговаривал, что таких «элегантных» часов он ещё не видел. Улыбаясь, он сказал: «Я обратил внимание на них ещё в туалете. Знаешь, если бы не я, немец считал бы тебя евреем. В лучшем случае ты бы уже направлялся в Аушвиц. Я спас тебе жизнь. Это чего-то стоит. Разве нет?»
Я хорошо его понимал. Делать вид что нет, означало иметь серьёзные неприятности. Тогда не поможет ни «Отче наш», ни «Богородица». Я снял свой Tissot и отдал ему. Он взял часы как свои и безразлично застегнул на запястье. С лукавой улыбкой он сказал: «Сейчас 12.30, поезд во Львов отправляется через два часа. Я до этого времени буду обеспечивать твою безопасностью».
Когда прибыл поезд, я ощутил облегчение, потому что имел странное предчувствие, что «чёрный» ежесекундно может вернуться и сказать, что никогда не видел такого прекрасного пиджака.
Во Львове я бесцельно бродил по улицам. У меня не было настроения с кем-нибудь встречаться, а самое меньшее ? с пани Шебець. Вместе с чувством бессилия во мне закипала ярость на всех и всё. «Тот недоумок, лакей в дешёвой униформе, ? думал я, ? даже он имеет надо мной власть. Я покорно отдал ему свой Tissot».
Я остановился возле кафе «Caf? de la Paix». Я обратил внимание на пирожные. Между ними был «Наполеон» ? настоящий наполеон, с толстым слоем крема, толще, чем недоеденный наполеон во время моего допроса в Монтелюпе. Но в той же витрине висела табличка «Nur F?r Deutscher ? Только для немцев».
Словно лавина нахлынула на меня ? вроде жизнь не могла существовать без «Наполеона».
В Caf? заходили через вестибюль гостиницы «Жорж». Я выпрямился, поправил галстук, принял самоуверенный вид и твёрдой походкой направился к дверям. Не обращая внимания на другую табличку «Nur F?r Deutscher», я прошёл мимо швейцара, смотря ему прямо в глаза. Он поприветствовал меня, говоря Guten Tag!
В вестибюле я повернул направо и зашёл в Caf?. Это было лучшее кафе во Львове. Говорили, что тут посетители получали сладости и выпивку без карточек.
Не успел я и глазом моргнуть, как передо мной появилась официантка в чёрной юбке и белом фартучке.
? Вы один? ? спросила она по-немецки.
? Ja, ? ответил я, стараясь выглядеть как можно более самоуверенно.
Осмотрев зал, она указала мне на небольшой круглый столик в глубине. Оттуда мне было видно всю комнату, а также табличку на витрине «Nur F?r Deutscher».
Стены, оббитые панелями из красного дерева, величественные окна, пышная лепка на потолке с грандиозным канделябром посредине сначала оказали на меня нехорошее впечатление. Однако потом, когда я рассматривал людей за маленькими круглыми мраморными столиками и слушал приятную музыку, смешанную с приглушёнными голосами, эта атмосфера становилась всё более привлекательной.
? «Was w?nscht der Herr?» [36]? в отличие от гестаповца, который проверял, или я не обрезанный, официально и учтиво спросила официантка.
Я ответил кратко: «Kremschnitte und eine Tasse Kaffe». [37]Я старался как можно лучше произносить слова ? мне пригодились занятия по немецкому языку в Монтелюпе. Через мгновение пирожное и кофе стояли передо мной. Я не мог удержаться ? мгновенно проглотил «Наполеон» и заказал ещё один. На этот раз, чтобы не возбуждать подозрений, я кушал медленно, кусочек за кусочком, запивая кофе.
Левее за столом сидела женщина с белыми волосами до плеч. Я не видел её лица, потому что она сидела ко мне спиной. Её спутником был военный, офицер с Железным Крестом на шее. Когда он повернул голову, я увидел, что у него не хватает части левой щеки.
Через три столика от меня сидела одинокая женщина, лицо которой частично прикрывала широкополая шляпка. Из глубокого декольте чёрного платья виднелась длинное ожерелье из белого жемчуга. Доедая вторую порцию «Наполеона», я заметил, что она пристально смотрит на меня. Её темные волосы на самом деле были светлее, чем казалось на первый взгляд. Она курила. Смотрелась привлекательно и заманчиво. Её длинный мундштук очень подходил к платью. Она выпустила тонкую струйку дыма в моём направлении. Я ощутил сладкий запах табака. Был бы тут пан Коваль, она мгновенно бы оказалась в его кровати.
Проходя мимо, официантка спросила, принести ли мне счёт. Я ответил что нет, возможно я закажу ещё что нибудь, но пойду, гляну на прилавок.
Подойти к прилавку, который находился возле входа в Caf? было частю моего плана ? уйти не расплатившись. Я имел много оккупационных денег ? легальную валюту для не немецкого населения оккупированных территорий. Было даже немного долларов, которые я купил на чёрном рынке. Однако в местах «Nur F?r Deutscher» расплачивались только рейхсмарками, которые имели хождение только в самой Германии.
Я стоял возле прилавка и делал вид, что выбираю себе пирожное, а на самом деле наблюдал за движениями посетителей и официанток.
Я видел, как женщина в широкополой шляпке рассчиталась и поднялась. Тем временем моя официантка принимала за соседним столиком заказ. Проходя мимо, женщина измерила меня длинным взглядом, словно знала мою тайну. За ней тянулся шлейф духов. Я был рад, что она ушла. Из-за неё я чувствовал себя смущённо.
Я тихонько осмотрелся. Моя официантка как-раз пошла на кухню, а из Caf? выходила компания из четырёх человек. Я медленно встал перед ними и спокойно вышел из кафе.
Облегчённо расслабил галстук и расстегнул пуговицу воротника. Однако в вестибюле я услышал мягкий женский голос, который сказал на немецком: «Стой. Я тебе не враг. Не делай глупостей. Тебя схватит швейцар». Я вздрогнул, словно собирался удрать, но затем обвернулся. Передо мной стояла женщина в широкополой чёрной шляпе.
Может, она из тайной полиции? Выглядит так изыскано! Её лицо, подчёркнутое чёрным платьем и ожерельем из белого жемчуга, источало доброжелательность и одновременно холодную решимость. У неё были большие светлые глаза и тонкие чувствительные ноздри. Полные губы легко подчёркивала помада. Она не ждала, когда я спрошу, что ей от меня надо. «Ты ? лгунишка, ? сказала она, и наблюдая за моей реакцией, продолжила: ? Иди за мной. Не бойся».
Я оглянулся. Убежать невозможно. Меня поймают если не швейцар, то кто-нибудь из военных, которые слонялись по вестибюлю. Я пошёл за ней.
Мы поднялись мраморными ступенями и оказались в тускло освещённом коридоре, застеленным ковром. Я впервые был в гостинице. Мне бросилось в глаза, что по обоим сторонам коридора были комнаты с позолоченными металлическими номерами на тяжёлых дверях из красного дерева.
Она остановилась возле комнаты № 4, и открыв её, сказала войти мне первым. Когда мы были внутри, она закрыла двери на ключ. Щёлканье замка насторожило меня, но я заметил, что она оставила ключ в скважине.
«Будь как дома», ? сказала она. Для меня это звучало удивительно, потому что в гостинице я был первый раз, к тому же не имел понятия, что я тут делаю. Сквозь широкое арочное окно, которое выходило на площадь Мицкевича, виднелся памятник этому поэту. Парчовые обои, теперь уже облезшие, и хрустальная люстра напоминали про былую славу гостиницы и безмятежные времена. Доминировала в комнате кровать с горкой белых, пышных подушек, хотя она была не такой большой, как у пана Коваля. Левее возле стены стоял шкаф, а напротив кровати ? буфет с ящичками и широким зеркалом. На буфете стояла чёрно-белая фотография какого-то военного.
Она включила радио. Послышался глубокий, соблазнительный женский голос. Это была Цара Леандер, любимица немецкого радио.
? Как вас зовут? ? робко спросил я, когда она снимала шляпку. Она взглянула на моё отражение в зеркале, словно не была уверена, стоит ли её называть своё имя.
? Называй меня Хельгой, ? сказала она, подкрашивая губы.
? А тебя? ? спросила она.
? Михаилом.
Она напрасно старалась правильно выговорить моё имя, и тогда со смехом сказала:
? Я буду называть тебя Вернером.
? Почему Вернером? ? спросил я.
? Так звали моего мужа.