Страница:
Начальник сдержал слово. Перед сном два заключённых принесли нам котёл с супом. Это был настоящий суп с лапшой, густой, как тот, который нам давали в день прибытия евреев. Его хватило ещё на добавку. Я наслаждался, напихивая себе рот густой, мягкой лапшой и немного придерживая её перед тем, как проглотить, чтобы продлить употребление пищи и получить удовольствие от вкуса.
Оглянувшись вокруг, я увидел странную картину. Правее сидел голый Богдан. Левее ? ряд голых мужчин пристроились на краях матрасов. Голые, бледные и костлявые, они выскрёбывали последние капли супа из своих кружек. Всё остальное, казалось, было им безразлично.
НОЧНЫЕ ГОСТИ
ВЛАСТЬ ЛЮДЕЙ И ВШЕЙ
ОБ ГОСУДАРСТВЕ И СВОБОДЕ
ДЕНЬ, КОГДА НЕ БЫЛО «ВШИНОГО ЧАСА»
Оглянувшись вокруг, я увидел странную картину. Правее сидел голый Богдан. Левее ? ряд голых мужчин пристроились на краях матрасов. Голые, бледные и костлявые, они выскрёбывали последние капли супа из своих кружек. Всё остальное, казалось, было им безразлично.
НОЧНЫЕ ГОСТИ
Наступила третья ночь в Монтелюпе… Мы до сих пор голые, потому что одежду не вернули из дезинфекции. Церковные колокола пробили полночь. Я старался повернуться на другую сторону, не потревожив Богдана. Он крепко спал и наверно ему что-то снилось, потому что веки глаз дёргались, а тяжёлое дыхание сопровождалось слабым постаныванием. Наш матрас был узким, рассчитанным на одного человека, но после бетонного пола на Лонцьки он был роскошью.
Почти засыпая, я услышал какой-то звук, вроде открылись двери нашей камеры. Я хотел проигнорировать это, однако раскрыв глаза, увидел группу голых мужчин, которые входили в камеру. Сначала я думал что мне кажется, но всё происходило взаправду. Надзиратель закрыл на замок за ними дверь, а они молча стояли, как выводок цыплят. Теперь все проснулись, удивлённо и с интересом рассматривая вновь прибывших, недовольные их ночным вторжением.
Их было двадцать один. Голые и обстриженные, все они были словно копии один одного. Наше присутствие тоже сбило их с толку. Молча каждая сторона пыталась оценить другую. Для них место было на полу, а вот матрасов и одеял не было.
Наконец старший в камере нарушил эту молчаливую конфронтацию. Авторитет профессорского голоса очень подходил ему, как старшему над нами. Когда выявилось, что новоприбывшие украинцы, он приветствовал их от нашего имени. Но узнав что они мельниковцы, а значит наши соперники, мы охладели. Мне было безразлично, что они будут спать на полу без матрасов.
На следующий день им принесли постель, и все мы стали равноправными, несмотря на политические убеждения. За исключением шестнадцатилетних, меня и Богдана, всем остальным было от двадцати пяти до пятидесяти лет. Вечером, когда расстелили матрасы, они покрыли весь пол от стены до перегородки, за которой стояла посуда для мочи.
В тот же день принесли нашу одежду. От неё воняло так же, как в душевой. Моя рубашка была в пятнах и облезла, а на ощупь напоминала накрахмаленное полотно. Наши попытки установить контакт с соседними камерами перестукиванием успеха не имели. Или стены были слишком толстые, или камеры были пустыми.
С этого момента наша жизнь в Монтелюпе начала нормализоваться, входить в обычную тюремную колею. Как и в каждом заведении с вековой историей, жизнь узников в Монтелюпе подчинялась определённым традициям, к которым присоединилась ещё немецкая точность. Наша жизнь протекала точно по расписанию.
6:00 ? нас будит свисток надзирателя. Через одну-две минуты он входит в нашу камеру. Тот, кто первый его увидит, кричит «Achtung! [29]» Все встают, вытягиваются, надзиратель приказывает троим открыть окна, а ещё двоим ? взять посудину с мочой, а затем все идут за ним в туалет. Там только один унитаз, которым нам нечасто доводится пользоваться, и один умывальник.
Вернувшись в камеру, складываем матрасы и одеяла в аккуратные стопки. Тут они будут стоять до вечера, так как нам строго запрещено пользоваться ими на протяжении дня. За нарушение этого правила лишают ужина. Затем уборка ? собираем все соломинки, которые упали из матрасов.
7:00 ? приходит надзиратель, делает перекличку. Мы ждём его, выстроившись в три шеренги. Старший, что стоит в начале первой шеренги, кричит «Achtung!» Мы стоим по стойке «смирно», а он стандартно рапортует: «Камера № 59: пятьдесят четыре заключённых, присутствуют все, всё в порядке». Пересчитав нас, надзиратель объявляет «Вольно!» и приступает к осмотру матрасов и одеял, затем проверяет окна ? не отбиты ли доски. Когда он уходит, старший снова кричит «Achtung!», мы вытягиваемся, а после того как надзиратель закрывает дверь, мы поём «Боже Великий, Единый, нам Украину храни…»
8:00 ? долгожданный миг ? завтрак. Выстроившись в очередь, мы ожидаем, пока надзиратель откроет дверь. Двое заключённых приносят емкость с кофе. Один из них выдаёт нам по поллитровой жестяной кружке, а второй наливает туда кофе. Третий раздаёт хлеб ? 1/5 Komissbrot, как они его называют. Это вдвое больше, чем в Лонцьки. Многие завидуют заключённым, работающим на кухне. Это занятие привилегированное, его доверяют по старшинству.
Не хотел бы я дождаться таких привилегий.
8:30 ? собирают пустые кружки и пересчитывают их. Мы можем до вечера делать что вздумается. Можно стоять, сидеть, вот только лежать нельзя. Можно раздумывать о таинстве жизни и смерти. Можно обвинять за наши судьбы Сталина, Гитлера, Бога или стечение обстоятельств. Можно укорять себя за глупость. Много чем можно заниматься. Но тяжелее обвинять себя.
18:00 ? событие дня ? ужин. Говорят, история повторяется. В Монтелюпе она повторяется ежедневно. Пронзительный свист знаменует начало ужина. Мы выстраиваемся в три шеренги. Надзиратель открывает двери. Тюремный повар ? самый привилегированный арестант ? раздаёт ужин собственноручно. Он держит большой ополовник, как когда-то короли держали скипетр и даже не глядя на нас, погружает черпак в суп ? ячменный или с лапшой. Главное в том, что суп в большоё кастрюле на дне густой, а сверху ? одна вода. Поэтому очень важно, как глубоко повар погружает черпак.
Один раз, стоя в очереди, я попробовал загипнотизировать повара, чтобы он дал мне со дна густого навара. Но когда подошла моя очередь, он зачерпнул только по поверхности и плеснул мне мутной жидкости. Обычно, как и при других обстоятельствах, я бы просто повернулся и ушёл разочарованный, надеясь что завтра посчастливится больше. Но теперь я вылил эту водичку назад в кастрюлю да ещё так, что она расплескалась, забрызгав повару лицо.
Ошеломлённый, он моргнул на меня своими голубыми, будто бесцветными глазами. В них ощущалась слабость. Я твёрдо посмотрел на него и решительным движением протянул к нему кружку. Какое-то мгновение он колебался. Потом отвёл взгляд, зачерпнул со дна и налил мне густое варево.
После ужина до 21:00, когда начинается вечерняя проверка, мы опять занимаемся чем придётся. Как и утром, мы стоим по стойке «смирно», когда старший рапортует: «Камера № 59: пятьдесят четыре заключённых, присутствуют все, всё в порядке», надзиратель пересчитывает нас, проверяет окна, уходит.
Как-то нас проверял новенький. Уходя из камеры, он сказал gute Nacht, спокойной ночи. Поняв, что надзирателю не к лицу говорить такое, он смутился, сказал entschuldigung, извините, после чего засмущался ещё больше.
При таком распорядке времени у нас было достаточно. Люди на свободе, даже наши сторожа, которые работали всё время ? могли нам завидовать. Однако Василий, наш доморощенный философ, воспитанный на помпезных, банальных утверждениях, лучше разбирался в этом. Он говорил, что «время без свободы бесполезно, а свобода без времени ? лишняя».
Почти засыпая, я услышал какой-то звук, вроде открылись двери нашей камеры. Я хотел проигнорировать это, однако раскрыв глаза, увидел группу голых мужчин, которые входили в камеру. Сначала я думал что мне кажется, но всё происходило взаправду. Надзиратель закрыл на замок за ними дверь, а они молча стояли, как выводок цыплят. Теперь все проснулись, удивлённо и с интересом рассматривая вновь прибывших, недовольные их ночным вторжением.
Их было двадцать один. Голые и обстриженные, все они были словно копии один одного. Наше присутствие тоже сбило их с толку. Молча каждая сторона пыталась оценить другую. Для них место было на полу, а вот матрасов и одеял не было.
Наконец старший в камере нарушил эту молчаливую конфронтацию. Авторитет профессорского голоса очень подходил ему, как старшему над нами. Когда выявилось, что новоприбывшие украинцы, он приветствовал их от нашего имени. Но узнав что они мельниковцы, а значит наши соперники, мы охладели. Мне было безразлично, что они будут спать на полу без матрасов.
На следующий день им принесли постель, и все мы стали равноправными, несмотря на политические убеждения. За исключением шестнадцатилетних, меня и Богдана, всем остальным было от двадцати пяти до пятидесяти лет. Вечером, когда расстелили матрасы, они покрыли весь пол от стены до перегородки, за которой стояла посуда для мочи.
В тот же день принесли нашу одежду. От неё воняло так же, как в душевой. Моя рубашка была в пятнах и облезла, а на ощупь напоминала накрахмаленное полотно. Наши попытки установить контакт с соседними камерами перестукиванием успеха не имели. Или стены были слишком толстые, или камеры были пустыми.
С этого момента наша жизнь в Монтелюпе начала нормализоваться, входить в обычную тюремную колею. Как и в каждом заведении с вековой историей, жизнь узников в Монтелюпе подчинялась определённым традициям, к которым присоединилась ещё немецкая точность. Наша жизнь протекала точно по расписанию.
6:00 ? нас будит свисток надзирателя. Через одну-две минуты он входит в нашу камеру. Тот, кто первый его увидит, кричит «Achtung! [29]» Все встают, вытягиваются, надзиратель приказывает троим открыть окна, а ещё двоим ? взять посудину с мочой, а затем все идут за ним в туалет. Там только один унитаз, которым нам нечасто доводится пользоваться, и один умывальник.
Вернувшись в камеру, складываем матрасы и одеяла в аккуратные стопки. Тут они будут стоять до вечера, так как нам строго запрещено пользоваться ими на протяжении дня. За нарушение этого правила лишают ужина. Затем уборка ? собираем все соломинки, которые упали из матрасов.
7:00 ? приходит надзиратель, делает перекличку. Мы ждём его, выстроившись в три шеренги. Старший, что стоит в начале первой шеренги, кричит «Achtung!» Мы стоим по стойке «смирно», а он стандартно рапортует: «Камера № 59: пятьдесят четыре заключённых, присутствуют все, всё в порядке». Пересчитав нас, надзиратель объявляет «Вольно!» и приступает к осмотру матрасов и одеял, затем проверяет окна ? не отбиты ли доски. Когда он уходит, старший снова кричит «Achtung!», мы вытягиваемся, а после того как надзиратель закрывает дверь, мы поём «Боже Великий, Единый, нам Украину храни…»
8:00 ? долгожданный миг ? завтрак. Выстроившись в очередь, мы ожидаем, пока надзиратель откроет дверь. Двое заключённых приносят емкость с кофе. Один из них выдаёт нам по поллитровой жестяной кружке, а второй наливает туда кофе. Третий раздаёт хлеб ? 1/5 Komissbrot, как они его называют. Это вдвое больше, чем в Лонцьки. Многие завидуют заключённым, работающим на кухне. Это занятие привилегированное, его доверяют по старшинству.
Не хотел бы я дождаться таких привилегий.
8:30 ? собирают пустые кружки и пересчитывают их. Мы можем до вечера делать что вздумается. Можно стоять, сидеть, вот только лежать нельзя. Можно раздумывать о таинстве жизни и смерти. Можно обвинять за наши судьбы Сталина, Гитлера, Бога или стечение обстоятельств. Можно укорять себя за глупость. Много чем можно заниматься. Но тяжелее обвинять себя.
18:00 ? событие дня ? ужин. Говорят, история повторяется. В Монтелюпе она повторяется ежедневно. Пронзительный свист знаменует начало ужина. Мы выстраиваемся в три шеренги. Надзиратель открывает двери. Тюремный повар ? самый привилегированный арестант ? раздаёт ужин собственноручно. Он держит большой ополовник, как когда-то короли держали скипетр и даже не глядя на нас, погружает черпак в суп ? ячменный или с лапшой. Главное в том, что суп в большоё кастрюле на дне густой, а сверху ? одна вода. Поэтому очень важно, как глубоко повар погружает черпак.
Один раз, стоя в очереди, я попробовал загипнотизировать повара, чтобы он дал мне со дна густого навара. Но когда подошла моя очередь, он зачерпнул только по поверхности и плеснул мне мутной жидкости. Обычно, как и при других обстоятельствах, я бы просто повернулся и ушёл разочарованный, надеясь что завтра посчастливится больше. Но теперь я вылил эту водичку назад в кастрюлю да ещё так, что она расплескалась, забрызгав повару лицо.
Ошеломлённый, он моргнул на меня своими голубыми, будто бесцветными глазами. В них ощущалась слабость. Я твёрдо посмотрел на него и решительным движением протянул к нему кружку. Какое-то мгновение он колебался. Потом отвёл взгляд, зачерпнул со дна и налил мне густое варево.
После ужина до 21:00, когда начинается вечерняя проверка, мы опять занимаемся чем придётся. Как и утром, мы стоим по стойке «смирно», когда старший рапортует: «Камера № 59: пятьдесят четыре заключённых, присутствуют все, всё в порядке», надзиратель пересчитывает нас, проверяет окна, уходит.
Как-то нас проверял новенький. Уходя из камеры, он сказал gute Nacht, спокойной ночи. Поняв, что надзирателю не к лицу говорить такое, он смутился, сказал entschuldigung, извините, после чего засмущался ещё больше.
При таком распорядке времени у нас было достаточно. Люди на свободе, даже наши сторожа, которые работали всё время ? могли нам завидовать. Однако Василий, наш доморощенный философ, воспитанный на помпезных, банальных утверждениях, лучше разбирался в этом. Он говорил, что «время без свободы бесполезно, а свобода без времени ? лишняя».
ВЛАСТЬ ЛЮДЕЙ И ВШЕЙ
Через несколько недель страсти улеглись. Напряжение спало. Вначале казалось, что мельниковцы и бандеровцы никогда не смогут мирно сосуществовать в одной камере. Споры вспыхивали как степные пожары, основным вопросом было «Кто виноват в расколе Организации?» Каждая фракция обвиняла другую. Были и такие сорвиголовы, которые хотели просить коменданта рассадить нас по разным камерам. К счастью, умеренных было больше. В нашей фракции к ним принадлежали профессор Кордуба и Василий, наш философ; у мельниковцев ? Сенатор и Полковник.
Полковник был офицером кавалерии казацкой бригады в Первой мировой войне. Для офицера он был слишком низким, но крепким и энергичным. Когда он разговаривал, его тёмные глаза под суровыми, красивой формы бровями, вспыхивали искорками. Голос у него был настойчивый, иногда раздражающий. Он хвастался, что участвовал в ожесточённых боях против большевиков, пролил реки крови, ездил по полям, усеянным трупами, словно колосьями на косовице, имел склонность к преувеличению и помпезности, но умел хорошо вести переговоры между враждебными фракциями. «Мы в одной лодке, ? говорил он, ? и пойдём на дно вместе».
Сенатор был высоким, широкоплечим мужчиной с обвисшими веками, лет пятидесяти. Его груди с распухшими сосками были подозрительно большими, а на круглом лице ? ни следа щетины. Роман ? студент медик из нашей фракции ? божился, что это гермафродит, он имеет и мужские, и женские органы. Нам с Богданом было интересно это увидеть. Один раз, когда нашу одежду забрали в вошебойку, а наша камера была газована, нас перевели в соседнюю. Сидя, мы не сводили глаз с бритого паха Сенатора, который стоял перед нами. Однако нам удалось увидеть разве что сморщенную мошонку, а над ней что-то похожее на сливу. Это, наверно, был его мужской орган ? малюсенький как для мужчины Сенаторовой стати. Он был такой короткий, что даже не болтался. Больше ничего не было видно. Если там и был «женский орган», то его заслоняла мошонка.
В любом случае Сенатор был искусным посредником во время перепалок между фракциями. Он напоминал, что цель у нас одна ? свобода и независимость. Его парламентаризм много сделал для восстановления мира в нашей камере. Но наиболее за это мы были благодарны вшам. Они были общим врагом, который объединял нас, вынуждал забыть и про Бандеру, и про Мельника.
Через месяц после нашего прибытия в Монтелюпу внезапно, из неоткуда, появились вши, как Blitzkrieg. Сначала, ещё не зная про вшей, я ощутил зуд. Начал чесаться. Чесалось не только в паху, но и под мышками. Рассказал об этом Богдану, он сказал, что у него тоже самое. Мы решили, что это вши, но поскольку были самыми молодыми, (к нам так и обращались ? «ребята»), постеснялись об этом говорить. Вскоре чесалась вся камера.
Дмитрий, самый откровенный в нашей фракции, первый поймал вошь и показал её всем. Он был с ними знаком ещё с польских тюрем. Он утверждал, что та вошь была полностью немкой ? белая, худая, чуть не прозрачная и чрезвычайно энергичная.
Теперь все охотились у себя за вшами. Меня удивило, что вши, которые жили в нашей грязной одежде, такие чистенькие, словно только что из душа. Они имели плоское полупрозрачное тело, в середине которого виднелась красная точка ? моя кровь. В отличие от блох, вши не прыгали, не торопились. Бескрылые, они сонно, чуть не торжественно бродили, удерживая равновесие, на своих коротеньких цепких ножках. У них было острое жало, чтобы прокалывать кожу и пили кровь.
Некоторые из нас, и Сенатор тоже, утверждали, что у них вшей нет. Действительно, Сенатор пытался не употреблять это слово, считая его неприличным. Когда уже очень было необходимо говорить про вшей, он вдавався к «нейтральному» аналогу anaplura. Поэтому за глаза мы называли его Сенатор anaplura.
Чтобы скоординировать наши действия в борьбе с вшами, мы создали «правительство», которое состояло из двух солидных членов от каждой фракции во главе со старостой камеры. После дискуссии, которая длилась целый день, решили, что успех кампании зависит от систематического поиска и безжалостного уничтожения. Для этого определили «вшиное время». От 12:00 до 13:00 все без исключения искали и душили вшей. Дмитрий, эксперт по вшам, стал советником.
К удивлению, Полковник яростно протестовал против этого. Он настаивал, что каждый по своему должен разобраться с ними, как и где угодно, к тому же это всё напрасно, потому что «ничто в мире ? ни власть, ни правительство, ни даже Бог ? не могут справиться с вшами». «Вши управляют человечеством», ? говорил он.
Несмотря на его протесты, перевесило решение «правительства». Теперь ежедневно, и в воскресенье тоже, мы с 12:00 до 13:00 били вшей. Это было настоящее побоище. В то время, когда немцы воевали с россиянами, мы воевали с немецкими вшами. Наш математик подсчитал, что в первый месяц каждый в среднем убивал ежедневно 33 вши. Нас было 54, значит ежедневно наша камера уничтожала в среднем 1812 вшей ? число, которое к удивлению сходилось с годом победы над Наполеоном. Полковник утверждал, что Наполеон получил поражение не из-за боевого духа российских войск, а потому, что вши заразили его армию тифом. «Большая часть его армии, ? сказал полковник, ? погибла от тифа, а не от русских пуль».
Несмотря на внушительные показатели убитых вшей, живых становилось всё больше. Они бродили по всему телу, хотя наиболее любили быть в паху и под мышками. На ночь прятались в складках одежды и на мошонке, где и откладывали яйца.
Со временем охота на вшей стала нудной и мало продуктивной. Мы проигрывали эту войну. Но однажды случай поднял наш боевой дух. По каким-то непонятным причинам нашей камере начали выдавать лишнюю пайку хлеба. Сначала мы пробовали делить её на 54 части, но без ножа это было канителью ? хлеб крошился, к тому же порции были неодинаковыми. У Богдана появилась идея ? отдавать тот хлеб тому, кто убьёт больше вшей. Сначала некоторые протестовали, говоря, что тем, у кого плохое зрение, победа не светит. Но «правительство» всё-таки одобрило это предложение.
Скучная обязанность стала теперь увлекательным соревнованием. Благодаря этой лишней пайке хлеба ежедневный «урожай» вшей существенно увеличился. Но конкуренция имела и негативные последствия ? кое-кто мошенничал и крал вшей у других.
Полковник был офицером кавалерии казацкой бригады в Первой мировой войне. Для офицера он был слишком низким, но крепким и энергичным. Когда он разговаривал, его тёмные глаза под суровыми, красивой формы бровями, вспыхивали искорками. Голос у него был настойчивый, иногда раздражающий. Он хвастался, что участвовал в ожесточённых боях против большевиков, пролил реки крови, ездил по полям, усеянным трупами, словно колосьями на косовице, имел склонность к преувеличению и помпезности, но умел хорошо вести переговоры между враждебными фракциями. «Мы в одной лодке, ? говорил он, ? и пойдём на дно вместе».
Сенатор был высоким, широкоплечим мужчиной с обвисшими веками, лет пятидесяти. Его груди с распухшими сосками были подозрительно большими, а на круглом лице ? ни следа щетины. Роман ? студент медик из нашей фракции ? божился, что это гермафродит, он имеет и мужские, и женские органы. Нам с Богданом было интересно это увидеть. Один раз, когда нашу одежду забрали в вошебойку, а наша камера была газована, нас перевели в соседнюю. Сидя, мы не сводили глаз с бритого паха Сенатора, который стоял перед нами. Однако нам удалось увидеть разве что сморщенную мошонку, а над ней что-то похожее на сливу. Это, наверно, был его мужской орган ? малюсенький как для мужчины Сенаторовой стати. Он был такой короткий, что даже не болтался. Больше ничего не было видно. Если там и был «женский орган», то его заслоняла мошонка.
В любом случае Сенатор был искусным посредником во время перепалок между фракциями. Он напоминал, что цель у нас одна ? свобода и независимость. Его парламентаризм много сделал для восстановления мира в нашей камере. Но наиболее за это мы были благодарны вшам. Они были общим врагом, который объединял нас, вынуждал забыть и про Бандеру, и про Мельника.
Через месяц после нашего прибытия в Монтелюпу внезапно, из неоткуда, появились вши, как Blitzkrieg. Сначала, ещё не зная про вшей, я ощутил зуд. Начал чесаться. Чесалось не только в паху, но и под мышками. Рассказал об этом Богдану, он сказал, что у него тоже самое. Мы решили, что это вши, но поскольку были самыми молодыми, (к нам так и обращались ? «ребята»), постеснялись об этом говорить. Вскоре чесалась вся камера.
Дмитрий, самый откровенный в нашей фракции, первый поймал вошь и показал её всем. Он был с ними знаком ещё с польских тюрем. Он утверждал, что та вошь была полностью немкой ? белая, худая, чуть не прозрачная и чрезвычайно энергичная.
Теперь все охотились у себя за вшами. Меня удивило, что вши, которые жили в нашей грязной одежде, такие чистенькие, словно только что из душа. Они имели плоское полупрозрачное тело, в середине которого виднелась красная точка ? моя кровь. В отличие от блох, вши не прыгали, не торопились. Бескрылые, они сонно, чуть не торжественно бродили, удерживая равновесие, на своих коротеньких цепких ножках. У них было острое жало, чтобы прокалывать кожу и пили кровь.
Некоторые из нас, и Сенатор тоже, утверждали, что у них вшей нет. Действительно, Сенатор пытался не употреблять это слово, считая его неприличным. Когда уже очень было необходимо говорить про вшей, он вдавався к «нейтральному» аналогу anaplura. Поэтому за глаза мы называли его Сенатор anaplura.
Чтобы скоординировать наши действия в борьбе с вшами, мы создали «правительство», которое состояло из двух солидных членов от каждой фракции во главе со старостой камеры. После дискуссии, которая длилась целый день, решили, что успех кампании зависит от систематического поиска и безжалостного уничтожения. Для этого определили «вшиное время». От 12:00 до 13:00 все без исключения искали и душили вшей. Дмитрий, эксперт по вшам, стал советником.
К удивлению, Полковник яростно протестовал против этого. Он настаивал, что каждый по своему должен разобраться с ними, как и где угодно, к тому же это всё напрасно, потому что «ничто в мире ? ни власть, ни правительство, ни даже Бог ? не могут справиться с вшами». «Вши управляют человечеством», ? говорил он.
Несмотря на его протесты, перевесило решение «правительства». Теперь ежедневно, и в воскресенье тоже, мы с 12:00 до 13:00 били вшей. Это было настоящее побоище. В то время, когда немцы воевали с россиянами, мы воевали с немецкими вшами. Наш математик подсчитал, что в первый месяц каждый в среднем убивал ежедневно 33 вши. Нас было 54, значит ежедневно наша камера уничтожала в среднем 1812 вшей ? число, которое к удивлению сходилось с годом победы над Наполеоном. Полковник утверждал, что Наполеон получил поражение не из-за боевого духа российских войск, а потому, что вши заразили его армию тифом. «Большая часть его армии, ? сказал полковник, ? погибла от тифа, а не от русских пуль».
Несмотря на внушительные показатели убитых вшей, живых становилось всё больше. Они бродили по всему телу, хотя наиболее любили быть в паху и под мышками. На ночь прятались в складках одежды и на мошонке, где и откладывали яйца.
Со временем охота на вшей стала нудной и мало продуктивной. Мы проигрывали эту войну. Но однажды случай поднял наш боевой дух. По каким-то непонятным причинам нашей камере начали выдавать лишнюю пайку хлеба. Сначала мы пробовали делить её на 54 части, но без ножа это было канителью ? хлеб крошился, к тому же порции были неодинаковыми. У Богдана появилась идея ? отдавать тот хлеб тому, кто убьёт больше вшей. Сначала некоторые протестовали, говоря, что тем, у кого плохое зрение, победа не светит. Но «правительство» всё-таки одобрило это предложение.
Скучная обязанность стала теперь увлекательным соревнованием. Благодаря этой лишней пайке хлеба ежедневный «урожай» вшей существенно увеличился. Но конкуренция имела и негативные последствия ? кое-кто мошенничал и крал вшей у других.
«Человеческая жизнь ? только мгновение; материя ? быстротекущая; чувства ? слабые; тело ?порочно; а душа, ? словно вихрь; а судьба ? непостижима; а слава ? напрасна…
Чем же руководствоваться человеку? Единственным ? философией».
Марк Авелий
ОБ ГОСУДАРСТВЕ И СВОБОДЕ
Стимул получить лишнюю порцию хлеба пробудил нас от летаргического сна, в который мы окунулись через месяц охоты за вшами. К этому сну прибавилась ещё нехватка света в нашей камере. Итальянский шляхтич, который строил этот замок, запланировал тут три высоких окна, как этого и требовал готический стиль. Я себе представлял, что из этого окна было видно в лучах солнца весь Краков.
Однако сейчас окна были зарешечены и забиты досками. Единственным источником света была электрическая лампочка. Она светилась круглосуточно, а выключателя в камере не было. У нас было не очень светло как для дня и не очень темно как для ночи. Свист надзирателя в шесть утра означал начало дня, Солнце и Луну я видел, разве что закрыв глаза.
Соревнование за хлеб, по выражению наших «правителей», спровоцировало «активный подход к жизни». Теперь наша жизнь была в наших руках. Чтобы начать день «по-нашему», мы становились в круг и пели «Боже Великий, Единый…» Чтобы не было лени и сонливости, мы делали гимнастику. Чтобы преодолеть «дрёму ума», как говорили наши старшие, после «вшивого времени» нам читали лекции немецкого языка или философствование на свободную тему.
Несмотря на сомнительность его «мужского органа», Сенатор оказался самым интересным лектором. Он называл себя «классиком», так как имел степень доктора по антической философии. Он вводил нас в мир древнегреческой и древнеримской философии, мир Гомера и Вергилия. Самой запомнившейся было лекция об «Иллиаде». Поскольку не все читали Гомера и Вергилия, Сенатор сначала кратко пересказал содержание. Потом, приняв позу греческого оратора, подняв одну руку и глядя поверх наших голов, словно высматривая что-то на горизонте, он прочитал вступление из «Иллиады» на греческом языке, чтобы дать нам представление про оригинальный, волноподобный ритм. Даже не понимая древнегреческого языка, я чувствовал себя, словно в море. Потом, уже на украинском, он пригласил нас на борт военных кораблей Ахилла, которые отправлялись на войну против Трои, забрать прекрасную Елену. Эта история поражала, но ещё удивительнее было видеть как спокойный, казалось беспристрастный Сенатор вдруг вспыхивает, читая отрывки из «Иллиады», жестикулирует, мечется, прерывает историю пикантными замечаниями относительно интриг между богами, их оргий, противоречий, обманов и измен.
Я увлечённо слушал конец истории, когда Ахилл со своими воинами проникает в окружённый стенами город в деревянном коне. В этот момент у меня мелькнула надежда, что какое-то невидимое явление проникнет в Монтелюпу и отворит двери нашей камеры.
Иногда Сенатор углублялся в сферу метафизики, которая была чужой и мне, и Богдану, а поэтому очень бестолковой. Впрочем было и такое, что нам было понятно и временами мы осмеливались даже задавать вопросы. Мне понравилась его лекция о «хорошей жизни» ? идее греческого философа, жившего за несколько столетий до Христа. Наслушавшись рассказов Сенатора о той «хорошей жизни», при которой бы «над людьми господствовали бы искусство, философия и любовь», я представлял себя в этом мире, забывая на миг что я узник. В эти минуты я был убеждён, что если бы Иисус услышал о возможности «хорошей жизни», он отрёкся бы от страданий.
Одна из наших лекций чуть ли не стала причиной драки. Это был очень сложный рассказ о Государстве и Свободе. Докладчиком был бывший второй заместитель министра внутренних дел Временного правительства Бандеры. Хотя неизвестно, действительно ли он занимал эту должность ? некоторые думали, что он сам себе присвоил это звание. На вид, был средних лет. Впрочем, теперь было тяжело определить чей-то возраст ? все изнурённые лица казались одинаковыми. Человек твёрдых убеждений, он говорил быстрым стокатто, выплёвывая слова, словно пули.
Мне его лекция была интересной, потому что я никогда не задумывался над такими серьёзными делами. Однако казалось, что он ходит вокруг да около. Когда он третий раз сказал, что не может быть свободы без государства и что «наше государство будет государством свободы», Богдан поднял руку и спросил, будут ли в нашем государстве тюрьмы. Докладчик с энтузиазмом ответил: «Конечно будут. Или ты думаешь, что государство может существовать без тюрем?» Богдан принял такой ответ, но он меня встревожил. Как узнику мне больше всего хотелось оказаться на свободе. Я поднял руку и собрав всё своё мужество, сказал, может немного и наивно, что для меня свобода означает открытые двери всех тюрем.
Лектор ответил, что моё замечание «детское и наивное». Он долго распространялся об этом, смотря на меня свысока, и закончил тем, что я слишком мал, чтобы понимать такие сложные проблемы. Я только должен слушать.
Его перебил Полковник:
? Господин, Министр, ? сказал он как можно более саркастичнее, ? разве вы не знаете, что государство ? это паразит, душитель свободы? Оно пьёт людскую кровь как вошь. И вы называете это свободой?
Все прикипели взглядами к Полковнику. Министр к этому не был готов. Он только смог ответить, что «наше государство будет другим, совсем другим».
? Те есть ещё деспотичнее, потому что вы будете диктатором! ? отрубил Полковник.
Не зная как реагировать, докладчик разозлился. Он не покраснел, потому что в жилах было не очень много крови, но хорошо насел на Полковника. Обозвал его и анархистом, и махновцем, и казаком-приблудой, и беспринципным оппортунистом.
Я понятия не имел, что обозначало большинство этих эпитетов, но Полковника они оскорбили. Он поднялся, выпрямился и со сжатыми кулаками направился к Министру. В последнее мгновение наш старший встал между ними и развёл их. Полковника обвинили в том, что он вёл себя «нетактично».
Теперь все говорили на повышенных тонах. Пока они ругались и спорили, мы с Богданом стояли сбоку, ведь «малы и зелены». Мало кто был на стороне Полковника. Когда все немного остыли, лекция продолжилась. Последнее слово было за Министром: «Хотя тюрьмы и зло, и их количество наверно следует уменьшить, однако они всегда будут неотъемлемой частью человеческого общества».
Борясь с собой, я пытался понять, как заключённый может отстаивать необходимость тюрем. Я обдумывал этот вопрос почти до полуночи, когда Богдан уже сладко похрапывал. Его нос постоянно был забит. Что-то мне подсказывало, что если бы наши руководители захватили власть в свои руки, они без малейших колебаний посадили бы меня вторично за наименьшее прегрешение.
К счастью, такие больные вопросы поднимали не на многих лекциях, большинство из них проходило мирно. Так же, как и Сенатора, мне понравились лекции и нашего старшего ? профессора геополитики. Чтобы показать зависимость между географией и политикой, он брал нас в путешествие по разным континентам, объясняя миграцию народов, развитие государств на берегах рек и в долинах. Мы побывали с ним возле Нила и Ганга, Амазонки и Рио Гранде, Днепра и Волги.
В знак признания его талантов начальник тюрьмы разрешил ему держать карандаши, чтобы рисовать карты. Вскоре наша камера была похожа на земной шар в миниатюре ? все его континенты, океаны, горы, города, пустыни, реки и долины раскинулись по стенам. В таком окружении мне казалось, что я живу в глобусе, в центре земного ядра.
Вначале все те карты создавали иллюзию пространства, а затем они начали угнетать меня. Жизнь в этом закрытом миниатюрном мирке было ещё более замкнутее, чем в тесной камере Лонцьки. От мысли, что там, за стенами Монтелюпы существует огромный мир, мне так и хотелось взять взрывчатку и взорвать к чёртовой матери все эти континенты. Тогда я, по крайней мере, знал бы за что сижу.
Как-то во время того, когда я до поздней ночи раздумывал про своё заключение, про вероятность того, что уже никогда не увижу дневного света, я завидовал Богдану ? той ночью он спал так беззаботно и спокойно. А я спать не мог. Я впился взглядом в электролампочку, словно хотел вынудить её потухнуть. Был бы у меня камень, я бы разнёс её в щепки.
Затем я закрыл глаза и натянул на лицо одеяло. Это было 6 января ? Святой Вечер. Я представлял себя в родном селе, в Яворе.
Ребёнком я не мог дождаться Святого Ужина. За стол садились когда появлялась Северная Звезда. Я стоял на крыльце и ждал, пока дневной свет потускнеет, небо потемнеет, а на небосклоне засияет первая звезда, тогда я сломя голову мчался в дом и кричал: «Звезда! Вифлиемская звезда!»
В светёлке уже был накрыт стол. На полу лежало сено, раскиданное в память о месте, где родился Христос. В северо-восточном углу стоял пышный сноп ржи ? символ достатка. Длинный стол, покрытый белой льняной вышитой скатертью и свечка, которая мерцала посреди него, ожидали, когда мы разместимся. Я садился справа от мамы. На другой стороне стола сидел отец, рядом с ним Оксана, дочь пани Гануси, моя одногодка. Тётя Гануся умерла несколько лет назад, и с тех пор Оксана жила с нами.
Подняв взгляд к потолку, отец начал петь «Бог Предвечный». Мы за ним ? и статный голос матери, и наши с Оксаной крикливые голоса сливались с его баритоном. Ужин состоял из двенадцати постных блюд: борща, рыбы, голубцов, маринованных грибов и других кушаний, от которых я не очень был в захвате, хотя отец их обожествлял. Между блюдами он наливал самогонку и пил за «всех святых», за «добрый урожай», и удовлетворённо утирал лицо мозолистой ладонью.
Мы с Оксаной нетерпеливо ожидали кутю ? последнее блюдо. Кутя почему-то не только нравилась нам, но ещё доводила до смеха. Мы выходили из-за стола, не ожидая разрешения, и бесились на полу ? дурачились, прыгали, кидали один в другого сено.
Успокаивались мы только, когда услыхали за окном колядки. Прижав носы к холодным стёклам, мы наблюдали за группой старших парней и девушек из вертепа. Пели они про «удивительную новость в Вифлиеме» ? рождении Сына Божьего, нашего Спасителя. Я задерживая дыхание, видел голого Исусика на холоде, на маминых коленях, надеясь что он не замёрзнет. Одновременно я был счастлив, что вот я тут, в тёплом доме, имею родителей, которые беспокоятся об нас с Оксаной.
Однако сейчас окна были зарешечены и забиты досками. Единственным источником света была электрическая лампочка. Она светилась круглосуточно, а выключателя в камере не было. У нас было не очень светло как для дня и не очень темно как для ночи. Свист надзирателя в шесть утра означал начало дня, Солнце и Луну я видел, разве что закрыв глаза.
Соревнование за хлеб, по выражению наших «правителей», спровоцировало «активный подход к жизни». Теперь наша жизнь была в наших руках. Чтобы начать день «по-нашему», мы становились в круг и пели «Боже Великий, Единый…» Чтобы не было лени и сонливости, мы делали гимнастику. Чтобы преодолеть «дрёму ума», как говорили наши старшие, после «вшивого времени» нам читали лекции немецкого языка или философствование на свободную тему.
Несмотря на сомнительность его «мужского органа», Сенатор оказался самым интересным лектором. Он называл себя «классиком», так как имел степень доктора по антической философии. Он вводил нас в мир древнегреческой и древнеримской философии, мир Гомера и Вергилия. Самой запомнившейся было лекция об «Иллиаде». Поскольку не все читали Гомера и Вергилия, Сенатор сначала кратко пересказал содержание. Потом, приняв позу греческого оратора, подняв одну руку и глядя поверх наших голов, словно высматривая что-то на горизонте, он прочитал вступление из «Иллиады» на греческом языке, чтобы дать нам представление про оригинальный, волноподобный ритм. Даже не понимая древнегреческого языка, я чувствовал себя, словно в море. Потом, уже на украинском, он пригласил нас на борт военных кораблей Ахилла, которые отправлялись на войну против Трои, забрать прекрасную Елену. Эта история поражала, но ещё удивительнее было видеть как спокойный, казалось беспристрастный Сенатор вдруг вспыхивает, читая отрывки из «Иллиады», жестикулирует, мечется, прерывает историю пикантными замечаниями относительно интриг между богами, их оргий, противоречий, обманов и измен.
Я увлечённо слушал конец истории, когда Ахилл со своими воинами проникает в окружённый стенами город в деревянном коне. В этот момент у меня мелькнула надежда, что какое-то невидимое явление проникнет в Монтелюпу и отворит двери нашей камеры.
Иногда Сенатор углублялся в сферу метафизики, которая была чужой и мне, и Богдану, а поэтому очень бестолковой. Впрочем было и такое, что нам было понятно и временами мы осмеливались даже задавать вопросы. Мне понравилась его лекция о «хорошей жизни» ? идее греческого философа, жившего за несколько столетий до Христа. Наслушавшись рассказов Сенатора о той «хорошей жизни», при которой бы «над людьми господствовали бы искусство, философия и любовь», я представлял себя в этом мире, забывая на миг что я узник. В эти минуты я был убеждён, что если бы Иисус услышал о возможности «хорошей жизни», он отрёкся бы от страданий.
Одна из наших лекций чуть ли не стала причиной драки. Это был очень сложный рассказ о Государстве и Свободе. Докладчиком был бывший второй заместитель министра внутренних дел Временного правительства Бандеры. Хотя неизвестно, действительно ли он занимал эту должность ? некоторые думали, что он сам себе присвоил это звание. На вид, был средних лет. Впрочем, теперь было тяжело определить чей-то возраст ? все изнурённые лица казались одинаковыми. Человек твёрдых убеждений, он говорил быстрым стокатто, выплёвывая слова, словно пули.
Мне его лекция была интересной, потому что я никогда не задумывался над такими серьёзными делами. Однако казалось, что он ходит вокруг да около. Когда он третий раз сказал, что не может быть свободы без государства и что «наше государство будет государством свободы», Богдан поднял руку и спросил, будут ли в нашем государстве тюрьмы. Докладчик с энтузиазмом ответил: «Конечно будут. Или ты думаешь, что государство может существовать без тюрем?» Богдан принял такой ответ, но он меня встревожил. Как узнику мне больше всего хотелось оказаться на свободе. Я поднял руку и собрав всё своё мужество, сказал, может немного и наивно, что для меня свобода означает открытые двери всех тюрем.
Лектор ответил, что моё замечание «детское и наивное». Он долго распространялся об этом, смотря на меня свысока, и закончил тем, что я слишком мал, чтобы понимать такие сложные проблемы. Я только должен слушать.
Его перебил Полковник:
? Господин, Министр, ? сказал он как можно более саркастичнее, ? разве вы не знаете, что государство ? это паразит, душитель свободы? Оно пьёт людскую кровь как вошь. И вы называете это свободой?
Все прикипели взглядами к Полковнику. Министр к этому не был готов. Он только смог ответить, что «наше государство будет другим, совсем другим».
? Те есть ещё деспотичнее, потому что вы будете диктатором! ? отрубил Полковник.
Не зная как реагировать, докладчик разозлился. Он не покраснел, потому что в жилах было не очень много крови, но хорошо насел на Полковника. Обозвал его и анархистом, и махновцем, и казаком-приблудой, и беспринципным оппортунистом.
Я понятия не имел, что обозначало большинство этих эпитетов, но Полковника они оскорбили. Он поднялся, выпрямился и со сжатыми кулаками направился к Министру. В последнее мгновение наш старший встал между ними и развёл их. Полковника обвинили в том, что он вёл себя «нетактично».
Теперь все говорили на повышенных тонах. Пока они ругались и спорили, мы с Богданом стояли сбоку, ведь «малы и зелены». Мало кто был на стороне Полковника. Когда все немного остыли, лекция продолжилась. Последнее слово было за Министром: «Хотя тюрьмы и зло, и их количество наверно следует уменьшить, однако они всегда будут неотъемлемой частью человеческого общества».
Борясь с собой, я пытался понять, как заключённый может отстаивать необходимость тюрем. Я обдумывал этот вопрос почти до полуночи, когда Богдан уже сладко похрапывал. Его нос постоянно был забит. Что-то мне подсказывало, что если бы наши руководители захватили власть в свои руки, они без малейших колебаний посадили бы меня вторично за наименьшее прегрешение.
К счастью, такие больные вопросы поднимали не на многих лекциях, большинство из них проходило мирно. Так же, как и Сенатора, мне понравились лекции и нашего старшего ? профессора геополитики. Чтобы показать зависимость между географией и политикой, он брал нас в путешествие по разным континентам, объясняя миграцию народов, развитие государств на берегах рек и в долинах. Мы побывали с ним возле Нила и Ганга, Амазонки и Рио Гранде, Днепра и Волги.
В знак признания его талантов начальник тюрьмы разрешил ему держать карандаши, чтобы рисовать карты. Вскоре наша камера была похожа на земной шар в миниатюре ? все его континенты, океаны, горы, города, пустыни, реки и долины раскинулись по стенам. В таком окружении мне казалось, что я живу в глобусе, в центре земного ядра.
Вначале все те карты создавали иллюзию пространства, а затем они начали угнетать меня. Жизнь в этом закрытом миниатюрном мирке было ещё более замкнутее, чем в тесной камере Лонцьки. От мысли, что там, за стенами Монтелюпы существует огромный мир, мне так и хотелось взять взрывчатку и взорвать к чёртовой матери все эти континенты. Тогда я, по крайней мере, знал бы за что сижу.
Как-то во время того, когда я до поздней ночи раздумывал про своё заключение, про вероятность того, что уже никогда не увижу дневного света, я завидовал Богдану ? той ночью он спал так беззаботно и спокойно. А я спать не мог. Я впился взглядом в электролампочку, словно хотел вынудить её потухнуть. Был бы у меня камень, я бы разнёс её в щепки.
Затем я закрыл глаза и натянул на лицо одеяло. Это было 6 января ? Святой Вечер. Я представлял себя в родном селе, в Яворе.
Ребёнком я не мог дождаться Святого Ужина. За стол садились когда появлялась Северная Звезда. Я стоял на крыльце и ждал, пока дневной свет потускнеет, небо потемнеет, а на небосклоне засияет первая звезда, тогда я сломя голову мчался в дом и кричал: «Звезда! Вифлиемская звезда!»
В светёлке уже был накрыт стол. На полу лежало сено, раскиданное в память о месте, где родился Христос. В северо-восточном углу стоял пышный сноп ржи ? символ достатка. Длинный стол, покрытый белой льняной вышитой скатертью и свечка, которая мерцала посреди него, ожидали, когда мы разместимся. Я садился справа от мамы. На другой стороне стола сидел отец, рядом с ним Оксана, дочь пани Гануси, моя одногодка. Тётя Гануся умерла несколько лет назад, и с тех пор Оксана жила с нами.
Подняв взгляд к потолку, отец начал петь «Бог Предвечный». Мы за ним ? и статный голос матери, и наши с Оксаной крикливые голоса сливались с его баритоном. Ужин состоял из двенадцати постных блюд: борща, рыбы, голубцов, маринованных грибов и других кушаний, от которых я не очень был в захвате, хотя отец их обожествлял. Между блюдами он наливал самогонку и пил за «всех святых», за «добрый урожай», и удовлетворённо утирал лицо мозолистой ладонью.
Мы с Оксаной нетерпеливо ожидали кутю ? последнее блюдо. Кутя почему-то не только нравилась нам, но ещё доводила до смеха. Мы выходили из-за стола, не ожидая разрешения, и бесились на полу ? дурачились, прыгали, кидали один в другого сено.
Успокаивались мы только, когда услыхали за окном колядки. Прижав носы к холодным стёклам, мы наблюдали за группой старших парней и девушек из вертепа. Пели они про «удивительную новость в Вифлиеме» ? рождении Сына Божьего, нашего Спасителя. Я задерживая дыхание, видел голого Исусика на холоде, на маминых коленях, надеясь что он не замёрзнет. Одновременно я был счастлив, что вот я тут, в тёплом доме, имею родителей, которые беспокоятся об нас с Оксаной.
ДЕНЬ, КОГДА НЕ БЫЛО «ВШИНОГО ЧАСА»
Некоторые считали это чудом. Другие объясняли это научно. Но все считали, что это было доброе предзнаменование. От одной из досок, которые закрывали окна нашей камеры, выпал сучок и образовалась дыра величиной с греческий орех. Волей случая или судьбы нам было определено получить визуальную связь с внешним миром.
Дырку заметили вскоре после ужина и все сразу сгрудились возле окна, потому что каждый хотел хоть краем глаза глянуть на Краков. Желание увидеть мир после шести месяцев в камере с заколоченными окнами было нестерпимым. После беспорядочной толчеи, которая была вначале, мы выстроились в очередь.
Ожидая своей очереди, я нетерпеливо ожидал мгновение, когда увижу хотя бы маленький кусочек Кракова. Тем временем я вспомнил небольшую коллекцию почтовых открыток ? сокровище моей мамы. Они были от её дяди, который учился в Вене на юриста, а затем стал «судей Его Величества» в Кракове. Одна из таких открыток, была собственно фотокарточкой, которая изображала его на фоне здания суда. «Какая ирония, ? подумал я, ? мой прадядька, наверно, немало преступников и мошенников упёк в Монтелюпу. Он бы и представить себе не мог, что его племянник окажется среди них».
Он не знал, что Монтелюпа станет особой тюрьмой для политических заключённых. Тут не было уголовных преступников. Наши сокамерники, дежуря на кухне, узнали, что за исключением нашей камеры № 59, где сидело пятьдесят четыре украинца, остальные заключённые были поляками, которых подозревали в подпольной деятельности против Германии. Недавно среди ночи мы слышали их крики во время допроса на нижнем этаже. Вначале от тех криков у меня по коже мурашки ползали ? от мысли, что в одну из ночей эти крики могут быть и моими. Но со временем я к ним привык. Меня охватила какое-то уставшее безразличие ? пока это не мои крики…
Дырку заметили вскоре после ужина и все сразу сгрудились возле окна, потому что каждый хотел хоть краем глаза глянуть на Краков. Желание увидеть мир после шести месяцев в камере с заколоченными окнами было нестерпимым. После беспорядочной толчеи, которая была вначале, мы выстроились в очередь.
Ожидая своей очереди, я нетерпеливо ожидал мгновение, когда увижу хотя бы маленький кусочек Кракова. Тем временем я вспомнил небольшую коллекцию почтовых открыток ? сокровище моей мамы. Они были от её дяди, который учился в Вене на юриста, а затем стал «судей Его Величества» в Кракове. Одна из таких открыток, была собственно фотокарточкой, которая изображала его на фоне здания суда. «Какая ирония, ? подумал я, ? мой прадядька, наверно, немало преступников и мошенников упёк в Монтелюпу. Он бы и представить себе не мог, что его племянник окажется среди них».
Он не знал, что Монтелюпа станет особой тюрьмой для политических заключённых. Тут не было уголовных преступников. Наши сокамерники, дежуря на кухне, узнали, что за исключением нашей камеры № 59, где сидело пятьдесят четыре украинца, остальные заключённые были поляками, которых подозревали в подпольной деятельности против Германии. Недавно среди ночи мы слышали их крики во время допроса на нижнем этаже. Вначале от тех криков у меня по коже мурашки ползали ? от мысли, что в одну из ночей эти крики могут быть и моими. Но со временем я к ним привык. Меня охватила какое-то уставшее безразличие ? пока это не мои крики…