Забирко Виталий. Статус человека

   - С моральной стороны... - Лицо Шеланова обострилось, стало жестким. Ты еще назови смерть Шемана подвигом. В результате этого, как ты говоришь, преступления спасено восемьсот двадцать три человека.
   - Сейчас не средневековье, чтобы приносить кого-то в жертву! - почти выкрикнул я ему в лицо. - И даже не двадцатый век! Человек должен сам...
   - Не двадцатый, - согласился Шеланов. - Поэтому не тебе его судить.
   - И не вам!
   - И никому... - тихо закончил Шеланов, непримиримо глядя мне в глаза. Нет для него суда.
   - Есть! Суд его собственной совести! Поэтому я хочу, чтобы о его поступке знали все! Тогда посмотрим!
   Кажется, я окончательно слетел с нарезки. Хотя все же где-то в глубине сознания уловил фальшиво-театральную патетичность своих восклицаний.
   Лицо Шеланова странно изменилось. Будто он во время бега со всего маху наткнулся на внезапно выросшую перед ним стену. И до сих пор не может прийти в себя.
   - Не думал, что у меня на станции работают экзальтированные чистоплюи, - хрипло сказал он. - До сих пор я считал, что работаю со взрослыми людьми. Суд совести...
   Шеланов вдруг потух, и глаза его стали грустными и невидящими. Будто он жалел меня за что-то. Меня или Нордвика.
   - Это он тебя? - спросил он, кивнув на синяк. - Мне тоже хочется... Послушай, а ты знаешь имя того пилота, который бросил свой лайнер на Сандалуз?
   Я молчал. Ждал продолжения. Впрочем, вопрос был риторическим, и Шеланов не ждал ответа.
   - Это был Нордвик, - сказал он. Я вздрогнул от неожиданности.
   - Но и это не все, - тихо продолжал Шеланов. - Там, в пассажирском отсеке лайнера, находилась вся его семья. Жена, трехлетний сын и пятилетняя дочь. Так что совесть у него и так...
   Я молчал. Мне нечего было сказать.
   - Да и не в Сандалузской катастрофе дело, - снова заговорил Шеланов. Даже не будь ее, Нордвик имел право на такой приказ! Заруби себе...
   Он вдруг осекся и встревоженно спросил:
   - А где Нордвик?
   - Там, в шлюпке...
   - Где - там?
   - На шестом причале...
   Шеланов стремительно повернулся и побежал по коридору к причалам. Я мгновение недоуменно смотрел ему вслед, а затем тоже сорвался с места и побежал за ним. Я понял, что подумал Шеланов.
   Когда мы подбегали к причалам, из тамбура третьей платформы вышли Льош Банкони и сопровождавший его незнакомый человек в форме ПСС. Чуть не сбив их с ног, мы пробежали мимо и вскочили в тамбур шестого причала. Перепонка шлюза медленно затягивалась, но Шеланов успел протиснуться в нее, и она, на секунду Застыв, лопнула.
   Спасательная шлюпка по-прежнему стояла на том же самом месте посреди причала. Только входной люк был задраен.
   - Нордвик! - тяжело дыша, позвал Шеланов, остановившись метрах в десяти от шлюпки. - Нордвик!
   Молчание. Словно в шлюпке никого не было.
   - Нордвик, - снова, но уже более спокойно, обратился Шеланов, - ты же знаешь, что не сможешь стартовать, пока на причале люди. А я отсюда не уйду.
   И снова молчание. Затем перепонка люка лопнула, и мы увидели Нордвика. Он стоял, держась за края люка, и смотрел на нас. Смотрел долго, думая о чем-то своем. А потом сел, свесив ноги из люка.
   - Куда это я должен был стартовать? - с какой-то странной интонацией спросил он у Шеланова. - Все-таки плохо ты меня знаешь...
   Шеланов подошел к нему и сел рядом. Они молчали. И я молчал. Стоял и смотрел на них, как истукан. Как дурак.
   Нордвик повернул к Шеланову голову и долгим взглядом, словно изучая, словно в первый раз видя, посмотрел на него. Я почему-то подумал, что сейчас он скажет что-нибудь возвышенно-сакраментальное, типа: "Ты знаешь, я перебрал все варианты, чтобы самому... А пришлось послать его" - и уронит голову себе на руки.
   Но он неожиданно спросил Шеланова:
   - А ты никогда не пробовал чеканить свой профиль на монетах? По-моему, неплохо бы получилось...
   Шеланов поднял на него глаза.
   - Мало тебя в детстве драли за ухо.
   И они горько, вымученно улыбнулись друг другу. Они знали о себе все сплетни.
   И тогда я повернулся и ушел.
   ПОБЕГ
   В последнее время Кирилл стал плохо спать. Вечером, когда их привозили из Головомойки, когда голова раскалывалась, разламывалась, разваливалась от сверлящей мозг боли, он, с трудом пересиливая тошноту, выхлебывал бачок слизистой похлебки, шатаясь от усталости, выстаивал вечернюю поверку, затем добирался до барака, валился на свое место и мгновенно засыпал. Но уже под утро, еще затемно, собственно, еще ночью, он просыпался и до самого подъема, неподвижно, без сна, лежа на поросших грубой древошерстью нарах, мечтал о куреве. Он перебирал в уме все марки сигарет, которые ему доводилось курить: от легких болгарских, ароматизированных и витаминизированных, с традиционным фильтром, до контрабандных турецких с голубым табаком, с кашлем затягивался деревенским самосадом-горлодером и даже опускался в самую глубь воспоминаний, в детство, когда они вдвоем с дружком Вихулой забирались в дальние уголки виноградников и тайком от всех, а главным образом прячась от сторожа - деда Хрона, курили сухие виноградные листья. Сейчас бы он курил любые - дубовые, кленовые, любой лиственный эрзац, но здесь, в лагере, не росло ничего, кроме деревьев-бараков, а о листьях редкого местного лесочка, начинавшегося сразу же за усатой оградой, можно было только мечтать.
   Он перевернулся на другой бок - раздразнил себя, даже засосало под ложечкой - и, уставившись в сереющую предрассветную мглу, постарался не думать, забыть, выбросить из головы все о сигаретах, папиросах, сигарах, трубках, мундштуках, самокрутках, листовом и нарезном табаке, заядлых и посредственных курильщиках... вплоть до последней затяжки, последнего глотка крепкого сизого табачного дыма. Энтони никогда не курил, в его время не курили - он здесь давно, девять лет, "старичок", старожил местный, можно сказать, обычно в лагере больше семи лет никто не протягивает;
   Нанон забыла, что такое курить... и Портиш тоже, а Михась, как сам говорил, так вообще не брал в рот этой отравы, и Лара не пробовала... Ну а пины, так те совсем не знают, что это такое, даже не нюхали табаку... Да и откуда им знать, что это такое?! Да и сам ты, Кирилл, давно перегорел, перетерпел, забыл о нем и вдруг - на тебе! - вспомнил, всплыло в памяти, засосало, разбередило душу... Он застонал и судорожно вцепился в деревянную шерсть нар. Боже, не думать, только не думать, выдавить из себя, пересилить!.. Клещами впивается и сосет, сосет, накатывается тошным клубком темноты, началом сумасшествия, "пляской святого Витта"... Когда всех в очередной раз привезут из Головомойки и все вылезут из драйгера как люди, как пины, живые, пусть шатаясь от ноющей пустоты в голове, с прочищенными, опустошенными мозгами, ты, лично ты - Кирилл Надев! - с выпученными, налитыми кровью глазами грянешься с борта на твердый, серый, со скрипящей, как тальк, пылью плац и начнешь по g нему кататься, судорожно извиваясь, завязываясь в узлы, и выть, выть по-звериному сквозь бешеную пену, хлопьями летящую изо рта... А все будут молча стоять вокруг тебя неподвижным скорбным кругом: худые, изможденные, с потухшими пустыми глазами - небритые серые мужчины, ссохшиеся корявые женщины и пучеглазые пины. И никто не поможет тебе, не схватит, не скрутит, не надает пощечин - очнись! - потому что это бесполезно, ни к чему, уже пробовали... А затем подоспеет смерж, эта падаль, этот слизняк, полупрозрачная манная каша, разгонит всех и направит на тебя леденящее душу жерло василиска. И только тогда ты наконец замрешь - навсегда! - закостенеешь скрюченной статуей, монументом боли - вечным проклятием смержам, лагерю. Головомойке...
   Сигнал подъема, болью взрываясь в голове, сорвал его с нар, швырнул на пол еще дурного, всего в холодном поту и погнал на плац. С верхнего яруса нар, постанывая и всхлипывая, сыпались пины, с нижнего, крича от боли и отчаянно кляня все на свете, вскакивали люди, и все вместе бурлящей толпой муравейника выносились из барака.
   Уже рассвело. Рыжий холодный туман, ночью окутывавший лагерь, последней дымкой уползал сквозь усатую ограду в лес. Деревья-бараки, выращенные правильными рядами на территории лагеря, резко очерчивались мокрыми и черными от росы боками.
   Все выстраивались в две шеренги - люди, пины - лицом друг к другу, согласно номерам: четный - пин, нечетный - человек. Стояли молча, зябко ежась, переминаясь с ноги на ногу. Большинство тоскливо смотрело, как последние клочки гумана беспрепятственно просачиваются сквозь ограду.
   Поверка началась с восемнадцатого, углового барака. Учетчик-смерж неторопливо полз между шеренгами, часто останавливался, дрожа мутным белесым холодцом, затем снова катился дальше. Он распустил восемнадцатый барак, семнадцатый, шестнадцатый зачем-то оставил стоять, пятнадцатый тоже отпустил и, наконец, подобрался к четырнадцатому, крайнему на этой линии.
   "Слякоть ты вонючая, - кипятился Кирилл. - Ползешь, выбираешь, оцениваешь... А мы стой и не шевелись, вытянись в струнку и молчи, как в рот воды... Жди, пока ты сосчитаешь и соизволишь распустить всех, а то еще и оставишь стоять, как шестнадцатый барак".
   Смерж медленно продефилировал вдоль строя, подкатил к Портишу и остановился. Портиш вытянулся как новобранец, затаил дыхание - ну, чего встал, чего тебе от меня надо? - а смерж тихонько подрагивал, под прозрачной оболочкой варилась манная каша, набухала и, наконец, лопнула воздушным пузырем. Портиш судорожно вздохнул, из глаз покатились слезы. Он еще сильнее вытянулся и застыл. Смерж удовлетворенно заурчал, как пустым желудком, и покатился дальше. По шеренге распространилась слезоточивая вонь.
   "Ах ты, дрянь! Клозет, сортир ходячий! - сцепил зубы Кирилл. - Ничего, придет время, мы с тобой за все, за все посчитаемся! Дай только случай!"
   Смерж дополз до конца строя и остановился. Затем собрался в шар, и по его поверхности кольцами заструились радужные бензиновые разводы. Строй пошатнулся, словно от удара взрывной волны, кое-кто застонал. В головы ударила тупая, ноющая боль, и тотчас по лагерю далеким эхом прокатился низкий, без всяких интонаций, Голос.
   - Четырнадцатый барак. Тридцать седьмого нет. Где? Где?
   В строю зашевелились, приглушенно заговорили.
   - Тридцать седьмой... Нечет. Нечетный. Человек. Кого нет? Кого? Лариша... Кого? Лариша нет! Куда его черти унесли? Стоять теперь часа три, как шестнадцатому, еще и жрать не дадут... Голову откручу, сволочи!
   Голос назвал наобум несколько нечетных номеров, и они бросились искать. Собственно, все было ясно. Искать Лариша было бесполезно. Его не было. Его просто уже не могло быть. Никто не мог сопротивляться зову утренней поверки. По крайней мере из живых.
   Болван, молодой, зелень буйная, тоже мне, нашел выход. Всего полгода в лагере, а уже умнее всех - вот, мол, я какой, не вы все, не вам всем чета, не хлюпик какой-нибудь... Вы тут как хотите, сгнивайте заживо, сушите себе мозги в Головомойке, хлебайте грибную слизистую бурду, вытягивайтесь строем перед смержами, пусть они высасывают ваш разум, ваши мысли... А я не могу так. Не хочу. Не желаю! Я... пошел. И бац себя самодельной бритвой по венам. Или по горлу. Или как-нибудь еще... Только ты, болван, поросль зеленая, не уйдешь ты так ни от кого, никто так еще не уходил, ни один. А пробовали... Но пока в тебе есть искра сознания, пока хоть что-то можно высосать из твоей головы, пока ты способен читать и думать и не осталась от тебя только пустая безмозглая шелуха, не отпустят тебя смержи просто так, за здорово живешь, ни в какую не отпустят! Восстановят как миленького, как новенького, будто мать родила, без царапинки, без заусеницы, свеженького, как огурчик... И запрут в Головомойку суток на двое для профилактики. И выйдешь ты оттуда как шелковый, тише воды ниже травы, высосанный, выпотрошенный, уже не человек, а ошметки человеческие. Полуидиот. Как Копье, как Васин. И уже не захочешь себе резать ни вены, ни горло...
   Лариша нашли за бараком. Бенц и Энтони вынули его из петли и, подхватив под мышки, поволокли между шеренгами. Они неуклюже семенили, шли не в ногу, и распухшая багрово-синяя голова Лариша раскачивалась из стороны в сторону на вытянувшейся шее, поочередно кивая то пину, то человеку.
   Подкатил малый белый драйгер, и Лариша взгромоздили на верхнюю платформу. Водитель-смерж повертелся в седле, развернул драйгер и неторопливо тронул его на Слепую дорогу. Машина медленно поползла по земле, переваливаясь на ухабах, и труп Лариша заерзал по платформе, качая остающимся большими плоскими ступнями ног.
   "Вот и все", - тоскливо подумал Кирилл. Драйгер подкатил к воротам, приостановившись, подождал, пока они распахнутся, и, с места резко увеличив скорость, погнал по дороге к Головомойке, подняв тучи пыли. Тело Лариша запрыгало по платформе, как большая тряпичная кукла, и в лагерь донеслось гулкое грохотанье листового железа. Вот и все... Драйгер въехал в рощу и скрылся с глаз. Тарахтенье мотора и грохот железа стали глуше и на тон ниже. Кирилл прикрыл глаза. Прощай...
   Кто-то толкнул его в бок, он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Рядом стоял Портиш и внимательно, чуть снизу из-под мохнатых бровей смотрел на него.
   - Чего надо? - окрысился Кирилл.
   Портиш удивленно выпучил свои и без того навыкате глаза, задержался взглядом на лице Кирилла, затем увел глаза в сторону.
   - Чего, чего... Стоишь, как истукан, - сказал он. - И глаза закрыл. Уж я чо подумал...
   Кирилл хотел огрызнуться, но тут увидел, что на плацу стоят только они вдвоем. Он растерянно огляделся. Не было даже шестнадцатого барака, оставленного смержем за какую-то провинность. И четырнадцатого барака тоже не было... Под землю они провалились, что ли? Он посмотрел на Портиша.
   -- Где все? - хрипло спросил он.
   Портиш подозрительно покосился на Кирилла.
   - Что - где?
   - Ну все. Лагерь где весь?
   Портиш наконец понял.
   - Спал ты, что ли? - Он зло сплюнул в пыль. - Отпустил учетчик всех. Как подарочек преподнес...
   Он ожесточенно заскреб свою буйную бороду, затем, собрав ее в кулак, немилосердно дернул и, охнув, удовлетворенно зашипел. То ли от боли, то ли от удовольствия.
   - Все равно ж гад припомнит нам этот подарочек! Не на плацу, так в Головомойке или в самом бараке...
   Портиш опек Кирилла взглядом, словно это он был учетчиком-смержем, и вдруг заорал:
   - Ну, чего стоишь, блястки выпялил?! Идем! Скоро жрать давать будут...
   Кирилл тоскливо посмотрел в сторону ворот. Провалы в памяти - это плохо. Первый предвестник "пляски святого Витта"... Со Слепой дороги, издалека, уже только чуть слышно долетало буханье стальных листов платформы. Значит, никто тебя, кроме меня, не провожал: Никто. Все разбежались... Он тяжело вздохнул и зашагал вслед за сильно косолапящим Портишем. Хоть бы меня в свое время кто-нибудь вот так же проводил взглядом...
   Солнце поднялось над лесом и стало слегка припекать. Последние клочки тумана исчезли, высохли намоченные росой стены деревьев-бараков, их окна и двери начали постепенно зарастать, чтобы вечером, когда все вернутся из Головомойки, вновь открыться и принять в вонючее логово на жесткие насесты нар усталые, измученные тела.
   За бараком, на странном, словно обрезки белоснежного пенопласта, мхе сидело несколько человек и пинов. Безрадостное это было зрелище. Унылое. Пины забились в куцую тень барака и о чем-то приглушенно пересвистывались. Люди же понуро молчали. Кто сидел на корточках, кто полулежал, облокотясь на руку. Словно ждали чего-то. Спрашивается, чего можно ждать? Разве что утреннюю баланду...
   На Портиша с Кириллом никто не обратил внимания, только Пыхчик бросил косой взгляд, когда разбитые всмятку ботинки Кирилла остановились возле его лица.
   - Ну? - сказал Кирилл.
   Пыхчик молча подвинулся.
   Кирилл поднагреб мха под стену барака и сел. Портиш опустился рядом на колени, пошарил у себя за пазухой и достал тряпичный сверток.
   - Сыграем? - предложил он, заглядывая в глаза Кириллу. В тряпице затарахтели костяные фишки.
   Кирилл отрицательно покачал головой, прислонился спиной к стене барака и прикрыл глаза.
   - Ну, во! А чо я тебя звал?
   Кирилл только пожал плечами. Хотелось прилечь и подремать, но вытянуться было негде - с правой стороны лежал Пыхчик, а слева сидели Михась с Ларой. Лара уткнулась Михасю в плечо, в ветхую куртку и плакала. Он успокаивающе гладил ее по спине.
   - Ребеночка хочу, - всхлипывала она. - Слышишь, хочу! Маленького, кричащего... Я родить хочу!
   Кирилл поморщился. Опять завела! По три раза на дню... Портиш фыркнул.
   - Бабе что надо? - рассудительно произнес он. - Бабе мужика крепкого надо.
   Лара встрепенулась и впилась в Портиша опухшими от слез глазами.
   - Ты, пенек кривоногий! - с ненавистью крикнула она ему в лицо. - Это кто - ты мужик крепкий?!
   Она вскочила на ноги, Михась хотел ее удержать, но она его оттолкнула.
   - Мужики! - крикнула она. - Знаю я всех вас! Все вы одинаковы!
   Михась поднялся, взял ее за плечи.
   - Да пусти ты меня! - она снова попыталась отпихнуть его. - Глаза б мои вас не видели! Мужики! Тоже мне!.. Вам что надо? - Она наклонилась над Портишем. - Вам только одно и надо - и довольно! Тьфу на вас!
   Плевок застрял у Портиша в бороде, глаза у него налились кровью, он вскочил.
   - Ты что, баба, сдурела?!.
   Может, он и ударил бы, но тут из-за барака вынырнула сухопарая фигура Льоша в пестрой, переливающейся всеми Цветами радуги неснашиваемой куртке, смотревшейся в сравнении с тряпьем остальных лагерников откровенно вызывающе и являющейся не только отличительной приметой Льоша, по которой его узнавали издалека, но также и предметом зависти большинства. Льош мгновенно оценил обстановку и положил руку на плечо Портиша.
   - Докатились, - сдержанно сказал он. - Уже бросаемся друг на друга, как звери...
   Он сильнее надавил на плечо Портиша.
   - Сядь.
   - А я что, - забубнил Портиш и поспешно опустился на землю. - Я ведь ничего... Она все. Сказать, право, нельзя...
   Лара снова уткнулась в плечо Михасю и, давясь слезами, что-то пытаясь сказать хрипящим, сорванным голосом, зарыдала.
   - Ну что ты, что ты, - принялся утешать ее Михась, одной рукой гладя по волосам, а другой легонько похлопывая по спине.
   Льош отстранил Михася, взял лицо Лары в ладони и стал массировать ей виски. Через мгновение спазм отпустил ее горло, руки безвольно, плетьми, повисли вдоль тела - она теперь только еле слышно всхлипывала, а затем и вовсе затихла.
   - Вот и все, - пробурчал Портиш. - А шуму-то, шуму...
   Корявыми пальцами он принялся как гребенкой вычесывать плевок из бороды.
   - Да, шуму действительно многовато, - вздохнул Льош и передал Лару в руки Михасю.
   - Посиди с ней немного, пока успокоится.
   - А то, что она хочет ребенка, - проговорил он уже Портишу, - даже здесь, в этих условиях, не смешно и не предрассудительно. Произвести на свет нового человека никогда не было смешно. И родить его - не только высшее и прекраснейшее предназначение женщины, но и огромнейшее счастье.
   - Особенно здесь, - желчно подхватил Кирилл. - Смержам на потеху...
   Льош грустно посмотрел на Кирилла.
   - Ты прекрасно понимаешь, что я имел в виду, - тихо, глядя в глаза Кириллу, сказал он. Затем перешагнул через вытянутые ноги Пыхчика и направился к пинам.
   Пины прекратили пересвист и выжидательно повернули к нему головы.
   - Привет честной компании! - шутливо поздоровался Льош и присел рядом с пинами на корточки. Ослиные уши пинов доброжелательно зашевелились. Здравствуй, Василек, - персонально поздоровался Льош с крайним из пинов и что-то быстро просвистел ему.
   Пин внимательно склонил голову и вдруг, подпрыгнув, вскочил на короткие десятисантиметровые лапки и закачался на них. Льош выжидательно замолчал.
   - Не знаю, - наконец сказал Василек патефонно-хриплым писклявым голосом. Будто и не он сказал, а старую заезженную пластинку поставили на большую скорость..- Я думаю, что следует посоветоваться с Энтони...
   Кирилл устало закрыл глаза. Хотелось спать и страшно хотелось курить. Опять какая-то авантюра... . С тех пор как Льош появился в лагере, какие-то месяца четыре, собственно, вечно он о чем-то шушукается то с пинами, Ио с Энтони, разрабатывая немыслимые планы побега, будто и не зная, что за все существование лагеря, сколько помнят "старички", не было ни одного. Ни одного побега. А он... Прыткий больно. Впрочем, посмотрим, во что это выльется на этот раз.
   Кирилл поудобнее примостился, чтобы полулежа, прислонившись к стене барака, можно было вздремнуть. Пока Голос не позвал обедать и не приказал строиться для отправки в Головомойку. Слева Лара вновь затянула свои всхлипывания и причитания, и он недовольно поморщился. Хоть бы кто-нибудь объяснил ей, что не виноват из нас никто, что она родить не может. На Земле были мы все люди как люди, даже некоторые семейные были, с детьми... А почему в лагере никто не рожает, так ты лучше у смержей спроси - им виднее.
   Кирилл немного вздремнул, но тут опять ночной кошмар толкнул его в голову, и где-то внутри засосало, засвербело... Он заворочался и открыл глаза. Спросонья, подавно забытой привычке, толкнул соседа в бок и попросил:
   - Дай закурить.
   И увидел перед собой вытянувшееся, поросшее редкими волосами, грязное лицо Пыхчика. Глаза Пыхчика округлились, он начал медленно, не отводя взгляда, отодвигаться.
   - Чего? - бабьим дискантом протянул он. Кирилл встряхнулся и как следует протер глаза. Наконец-таки проснулся.
   - Да нет, ничего, - хрипло успокоил он. - Это я так... Приснилось черт знает что. Да не бойся ты, не буду я плясать "святого Витта", не зашибу! Пора бы давно усвоить, что пляшут только по возвращении из Головомойки. Закурить просто...
   Пыхчик на всякий случай встал и пересел подальше.
   - Тьфу, болван! - в сердцах сплюнул Кирилл и отвернулся.
   На место Пыхчика сразу же кто-то грузно плюхнулся и тяжело засопел. В нос ударило кислым и затхлым, будто сел не человек, а шлепнулась груда гнилого тряпья. Кирилл недовольно скосил глаза и увидел Микчу, взмокшего, как после марафонского бега, и астматически всхлипывающего. От него несло так, будто он дневал и ночевал в хлеву, причем непременно в самом стойле.
   - Как мать родила, так в последний раз и мыла, - поморщившись, пробормотал Кирилл. - Правильно я говорю?
   Микчу непонимающе посмотрел на него и медленно моргнул. Затем, все так же тяжело дыша, вытер лицо лохмотьями своей рясы.
   - Чего?
   - Чего, чего... Заладили, то один, то второй. Весишь ты, спрашиваю, сколько? Чего!
   Микчу замялся, плечом снял каплю пота, висевшую на ухе.
   - Не помяну... Давне бьило какито-то. - Он внимательно посмотрел на Кирилла. - А чего?
   - Воняет от тебя, монах, как от тонны...
   -Чего?
   - Дерьма, вот чего!
   Микчу неуверенно заулыбался - он не понял. Да и откуда ему понять, жил-то небось в веке пятнадцатом-шестнадцатом, еще до метрической системы мер и весов.
   - У тебя закурить есть?
   - Розигришь, да? - недоверчиво спросил Микчу.
   - А!.. Кой там розыгрыш. Курить хочу - сил нет. - Кирилл отчаянно потянулся, зевнул и сел. - Жрать бы скорее давали, что ли...
   - Тебе прямо в Головомойку не терпится, - насмешливо проговорил кто-то над самым ухом. Кирилл недовольно поднял глаза и увидел перед собой Энтони. "Старичка" Энтони, седого старого негра, выуженного смержами с Земли бог знает какого года одним из первых (разумеется, из людей - пины тут были уже до них) и брошенного сюда, в этот лагерь, в эту дробилку человеческих душ, нечеловеческую круговерть. Он жил в лагере дольше всех, знал о нем больше всех, его одежда давно обветшала, износилась, истлела, и теперь на. нем было лишь только какое-то подобие набедренной повязки, но тем не менее он, в отличие от многих, не потерял себя, не ушел в себя, не закопался, как страус, в самом себе, а смог собрать, как-то организовать этот разноплеменный, выуженный смержами из разных веков Земли человеческий экстракт, и, можно сказать, что только благодаря ему, его уму, его инициативе, наконец, просто его природной доброте и человечности, чудом уцелевшим в столь нечеловеческих условиях, люди в лагере еще не потеряли способности быть людьми.
   - Здравствуй, Кирилл, - поздоровался Энтони и сел на мох рядом с ним. Кирилл кивнул.
   - Ты что-то в последнее время осунулся, даже здороваться перестал. Ночью как спишь?
   Кирилл вздохнул и принялся растирать задубевшее от дремы лицо.
   - А никак я не сплю, - пробурчал он. - Вечером вроде бы засну, а ночью, как кто толкнет - просыпаюсь, а в середке что-то сосет, сосет... Просто невмоготу. И курить страшно хочется, словно вчера бросил, а не черт знает когда.
   Энтони помолчал, покивал головой.
   - Это бывает, - успокаивающе сказал он. - Мне самому как-то целую неделю запах фиалок мерещился. В бараке - пахнет, в Головомойке сижу, читаю, так кажется, что все папирусные и пергаментные свитки нарочно пропитаны ароматическими маслами - до того разит. И не поймешь, то ли от запаха голова трещит, то ли от того, что из нее все высасывают... Представляешь, даже в сортире мне фиалками благоухало!
   Энтони явно пытался поднять у Кирилла настроение, и Кирилл кисло улыбнулся.
   Микчу пододвинулся поближе и стал просительно заглядывать в глаза то Энтони, то Кириллу. Он явно хотел что-то сказать.
   - Ну? - сумрачно буркнул ему Кирилл.
   - Чой-то я видел счас, а?! - смакуя, протянул Микчу трясущимися мясистыми губами. Чувствовалось, что его просто распирает от переполнявшей его новости.
   - Лохань с водой и мылом, - неразборчиво буркнул Кирилл и, демонстративно сморщив нос, отпрянул от Микчу.
   - Не, правда! - выдохнул Микчу и, еще больше подавшись вперед, доверительно зашептал: - Вы знайоте, чьому смержи распустили нас усех? А я вот знайу!..