Тряся седеющей головой, Литке стал прощаться. Он поцеловал Невельского. Одно лишь огорчало адмирала — что Невельской рвется к решению политических вопросов и не хочет заняться на Востоке неторопливой и основательной, чисто научной деятельностью, подобно Крузенштерну, Беллинсгаузену и другим ученым старшего поколения. Это было неприятно Литке, и он беспокоился за судьбу пылкого ученика. Он не понимал теперешней молодежи, которая не хотела жить так, как требуют условия времени. И он советовал Невельскому действовать осторожно не только в Европе, но и на Востоке.
   Адмиралы простились, перешли на пароходик «Фонтанка». Из высокой трубы, торчавшей чуть не вровень с мачтой, повалил дым, машина заработала, раздался свисток, и адмиральская «Фонтанка», оставляя за собой полукруг пены, быстро пошла от «Байкала». Литке и Гейден ушли в Петергоф.
   A на другой день к «Байкалу» подошел пароход «Ладога». Сухой и высокий князь Меншиков поднялся по парадному трапу. Команда и офицеры выстроились на палубе.
   Капитан встретил князя рапортом.
   — Жаворонки запели? — спросил его Меншиков.
   Жаворонками во флоте назывались боцманские дудки. Когда на спущенном судне раздавался их свист — весна начиналась для моряков.
   — Покажите мне, за что я плачу деньги финским судостроителям, — бубнил князь.
   Меншиков с видом знатока обошел корабль, постукивая время от времени пальцами по обшивке палубных надстроек.
   — Инструкцию получили? — спросил он, оставшись с Невельским в каюте.
   — Так точно, ваша светлость!
   — На опись заливов и бухт юго-восточного побережья?
   Речь шла об инструкции, которую Невельскому дали в Главном морском штабе. В ней ни словом не было упомянуто об описи Амура. Но Невельской надеялся, что Муравьев исхлопочет ему право исследовать устье реки.
   — Я надеюсь также побывать южнее, — твердо сказал он.
   — Люди стремятся в кругосветное за выслугой, а вам нужда в такую даль идти за разжалованием, — полушутя ответил Меншиков.
   — А помнишь, я тебе жаловался, что у меня все время болели лошади, — дружески заговорил князь.
   Невельской все это уже слышал.
   — Ты видел когда-нибудь на бегах моего Громобоя?
   — Так точно, ваша светлость! — отвечает Невельской.
   — Прекрасная лошадь!
   — В... в... ваша светлость, — немного заикается Невельской.
   — Я все знаю, знаю и сочувствую тебе, понял тебя отлично. То, что ты говоришь, — хорошо. Но помни, что мы назначили тебя не учредителем Географического общества в Камчатку, а командиром кругосветного корабля. В Петропавловск ты должен доставить провиант и пушки. Люди там вечно голодают, как уж у нас повелось повсюду на Крайнем Востоке. Климат там жесток, требует особых сил от человека. Ведь мы за эту нужду и голод платим там чиновникам лишними чинами и деньгами. Простой матрос от голода там мрет, а чиновник за это считается героем и получает наградные.
   Невельской ответил, что был на мануфактурной фабрике, смотрел, как прессуются материи и шитые изделия для транспортировки. Он не стал говорить, что его надоумили купцы и шкипера в Кронштадте. Тогда явился на склады и заявил, что у них должен быть пресс. Вахтеры прежде клялись, что нет такого, но пресс нашелся. И нашлись хорошие рогожи. В Кронштадте предупредили, что на складах обмеривают и обвешивают, даже сам адмирал Фаддей Фаддеевич советовал все проверять, не веря слову.
   — Мне нужно было определить пространство в кубической мере, знать вес груза и вычислить центры, чтобы нам не хватить горя в океане. Я не мог на приемку груза назначить никого из офицеров. Они были разосланы мной повсюду и наблюдали за приготовлением вещей на верфях, а также в Колпино, в Петербурге и Кронштадте. Ижорские заводы изготовляли инструменты по списку. Капитану некогда? Привыкли к этому. Почтенные вахтеры этим пользуются. А после, при сдаче, несчастный капитан, попавший к ним в лапы, — разделывайся! Вот их пословицы: «Ведь это в Камчатку и в Охотск!» У них всегда сардонический ответ: «Вас не первого отправляем». Я им: «Там же люди!» А седой, почтенный Кригер смотрел с удивлением, какие, мол, люди!
   — Я же написал тебе. Неужели они не послушались?
   — Да, только с помощью вашей светлости... Комиссар Кригер и господа Авенинов и Бедрицкий потом даже благодарили меня. А я их. И мы простились друзьями.
   — Ну, короче, центры теперь у тебя на месте? Кстати ты простился со Львом Алексеевичем? Он желал тебя видеть перед отходом.
   — Никак нет, ваша светлость!
   Меншиков удивился.
   — Ах да... Его не было это время. Жаль. У него могли быть важные поручения.
   Оставшись в салоне капитана, Меншиков сказал строго:
   — Я объясню графу Льву Алексеевичу, что ты был по службе в отъезде. Но знай, что Перовский у нас самая большая пушка.
   Невельской это знал.
   — Граф ныне присматривает и за Дубельтом, — сказал князь многозначительно, — хотя тот по случаю киевского дела и чувствует себя на вершине. Лев Алексеевич может то, чего никто не может!
   «Странные какие-то напоминания о Льве Алексеевиче и его людях! При чем тут Дубельт? — подумал Невельской. — Вот личность, которая меня никогда не интересовала».
   — Лев Алексеевич покровитель Даля[133] и хочет быть покровителем Литке тоже... Географическое общество бедствует, он намерен позаботиться о нем. Умно это, ничего не скажешь. Он бы хотел еще открыть ученые общества, да не все ученые согласны. Перовские на столбовой дороге, и я думаю, Василий Алексеевич в Хиву еще дойдет... Их направление — на Азию, чем они встали Карле поперек горла. Ты учился с Бутаковым[134]?
   — Да... С Алексеем... Их всего пять братьев, и все моряки.
   — Алексей Бутаков нынче исполняет поручение не менее важное, чем то, которое я назначил тебе. Это тайна, но скажу тебе, что он будет производить опись Аральского моря.
   Через полчаса «Ладога», оставляя пену за кормой, пошла в Петергоф, белые дачи и дворцы которого чуть виднелись среди лесов на берегу.
   — Все пароходы идут в Петергоф, Геннадий Иванович, — как бы между прочим пробормотал молодой штурманский офицер Попов, — возят адмиралов, а мы идем в кругосветное под парусами!
   Невельской взглянул на штурмана, но ничего не сказал. «Вот тебе и первое проявление! А говорят, скромнейшие штурмана — из „простых“.
   — Что-то мне князь про Дубельта напомнил, — сказал Невельской своему старшему офицеру. — Бог знает, как понять... Считаются наши министры, как бояре. Но не тем, кто ближе к государю. А у кого агенты лучше...
   «Но почему так сказал Меншиков? Неужели и у меня на корабле будет шпион? Весьма возможно! Кто? Офицеры — старые сослуживцы. Двое назначены по протекции... Штурманы? Но нет! Bce мои офицеры — благородные люди!»
   ...Невельской возвращался пешком из управления порта. Солнце весело сверкало на плещущихся волнах. Вдали видна стенка военной гавани и на ней часовой с блестящим на солнце штыком. Дальше море, и там синие пенные валы.
   Капитан идет, чувствуя, что полон сил, добился своего, мир открыт, надо только помнить и не упускать из памяти все заботы. Он знал, что памятлив. Литке говорил про него, что он неустанен, как машина, и точен, как часовой механизм.
   А родной брат — пьяница. Двоюродный — Никанор — служака. Мать владела большим поместьем в глуши. В гневе и горячности, бывало, секла крепостных. Но мать ведь мать. Только что написал ей. Она его отправила в корпус в детстве... Раннее детство прошло в той среде: среди родни и простого народа. Он не собирался отрекаться от своих, но и мириться нельзя. Он знал по себе, что можно при желании всего добиться от себя и от другого, нужна лишь цель и знания.
   И вот он идет, тонкий, торжественной походкой моряка на суше, легкий, и, как всегда, все думает и думает, чуть подняв голову, словно слушая советы ангелов. Человек-машина, готовый к новым бесконечным испытаниям, впитавший множество впечатлений и мыслей, пропитанный своей идеей до мозга костей. А там — другие народы, другой мир...
   Капитан быстро взбежал по парадному трапу. Звякнуло ружье часового. Казакевич взял под козырек.
   — Погрузка закончена?
   — Все готово, Геннадий Иванович! — ответил старший лейтенант.
   — В час пополудни прибудет его высочество, — сказал капитан. — Команду строить без оружия, в рабочей форме. Никакого парада — желание его высочества.
   Казакевич вытянулся, отдал честь.
   «Но почему же нам с вами не найти способа привлечь на свою сторону народы, с которыми встретимся? — мысленно говорил капитан, как бы прощаясь с Баласогло. — Разве нельзя сохранить им жизнь, целостность их обычаев? Вы изучаете их языки! Они помогут и мне и вам, а наши цели помогут им...»
   — Катер его высочества входит в гавань! — докладывает матрос. Вахтенный мичман подбегает к старшему лейтенанту.
   — Катер его высочества подходит! — торжественно докладывает Казакевич, входя в рубку.
   Невельской и штурманский офицер раскладывали карты.
   Команда строится в рабочей одежде. Офицеры впереди.
   Мчится вельбот. Крен. Шлюпка чуть не черпает правым бортом. Убирают грот. Лихие гребцы откидываются навзничь. На корме рядом с рулевым офицером стоит высокий Константин Николаевич.
   — Ур-ра! — грянул экипаж.
   Константин поднимается по трапу. С ним адъютант. Великий князь здоровается с командой.
   — Здрав-желаем, ваше императорское высочество! — дружно отвечают матросы.
   Великий князь заметно изменился. Изменились черты лица, они выражают гордость или властность, исполнены отдаления и отчужденности, словно настало время расплатиться за свои обиды.
   Казалось, ноги Константина выросли, и он смотрит на офицеров сверху вниз. На всех, кроме огромного барона Грота.
   Крупный нос, высокий стоячий ворот кителя, острая, строгая фуражка с коротким заостренным козырьком делали его похожим на отца.
   И вдруг при виде своих старых сослуживцев, молодых офицеров, уходящих в дальний вояж, с этого еще юного лица как бы брызнул поток радости. На миг он перенесся в былые годы, в свои ранние годы. Да, тут все такое же! Этот отступивший в прошлое мир, оказывается, существовал, был так осязаем!
   Вот и матрос Подобин, который привязывал великого князя концом линя к своему поясу, когда работали на реях.
   — Ты, Подобин, теперь рулевой?
   — Так точно, ваше императорское высочество!
   Но, несмотря на полное радушие великого князя, Невельской все время чувствовал происшедшую перемену. Казалось, не этого молодца гонял Невельской по мачтам... Не он просил когда-то и курил из кулака за гальюном. Константин теперь покровительствует, он во многом помог и еще поможет. Осторожно и лишь в той мере, в какой это не вызывает недовольства отца.
   Константина нельзя просить об инструкции. Константина нельзя впутать во что-либо необычайное. У него теперь новая жизнь. Мир его интересов громаден. Все знают, что его мечта — составить новый устав флота. И Невельской полагал, что нужно, конечно, и это...
   Константин в скором времени женится. Сватовство уже состоялось.
   — За первое кругосветное плаванье, господа! — сказал великий князь, подымая бокал с вином в салоне при каюте капитана. — Исполнение мечты Геннадия Ивановича! «Тихоокеанские мечтания» — как говорили у нас на «Авроре»!
   Капитан и офицеры с энтузиазмом пили за вояж, а потом за своего покровителя.
   Оставшись с капитаном наедине, Константин Николаевич сказал, что в Рио-де-Жанейро следует явиться на аудиенцию к его величеству королю Бразилии... На Гавайях стараться уверить в самом дружеском расположении короля Гавайских островов Камехамеху[135], который, по сведениям, является образованным человеком и будто бы огорчен тем, что Российско-американская компания закрыла в его владениях свою единственную факторию...
   ...Двадцать первого августа 1848 года в три часа пополудни назначен был напутственный молебен. Пожилой священник с сединой в бороде обошел судно, оглядел снасти, мачты, шлюпки в рострах, дежурную шлюпку. Ее тоже надо окропить. Не первое судно провожал он в далекий путь. Священник ушел вниз облачаться.
   На борту «Байкала» — приехавшие из Питера друзья капитана. Тут и Баласогло, капитан генерального штаба Павел Алексеевич Кузьмин[136], Константин Полозов. Приехал проводить братца Никанор с женой. Он в форме капитана первого ранга.
   На берегу показались экипажи.
   К трапу подкатила целая группа важных стариков в адмиральских мундирах. Первым взошел на палубу начальник порта Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен с адъютантом. За ним Иван Антонович Куприянов — дядюшка капитана. Он шел, разговаривая с Петром Ивановичем Рикордом[137]. Дальше — Петр Федорович Анжу[138].
   Высокий красивый Рикорд много лет прослужил на Камчатке. Анжу — известный адмирал и ученый — плавал в восточных морях. Это все были люди свои, видевшие в молодом капитане смену, продолжателя своего дела, в свое время все помогали ему.
   Начался молебен. Священник кропил снасти, рангоут и палубные надстройки. Прошел перед гостями, офицерами и командой.
   Дядюшка во время молитвы, когда все были серьезны и сосредоточенны, время от времени потряхивал головой и недобро улыбался, словно думал о чем-то совершенно другом. Седина его коротких волос обвисла вокруг нездорово-красноватого лица. Усы седы, с неровными висящими концами, которые кажутся обгрызанными. У дяди такой вид, словно он что-то подстроил, отчего все еще схватятся за головы... И Фаддей Фаддеич, и все...
   О дядюшке многие, кто его знал, двойственного мнения. Он ученый, открыватель, участник антарктической экспедиции, бывший боевой офицер, участник сражений на Черном море, потом деятель Российско-американской компании на Аляске и в Петербурге. Он и сейчас нет-нет да и совершит что-нибудь нужное, дельное. И в то же время — рохля, часто ссорится на собраниях правления компании, кричит без толку. Куприянова многие считают как бы во всех отношениях человеком конченым. Здесь никто не знал, что Невельской ему приходится по матери родственником.
   После молебна дядюшка в свою очередь благословил племянника.
   — Дураки! — прощаясь и целуя Невельского, сказал он и даже всхлипнул.
   — Помилуйте, чем же я... — Капитан вспыхнул, возмущенный неуместным юродством дядюшки.
   — И твой Литке! И Врангель! — ласково, словно убеждая капризного ребенка, продолжал дядюшка. — Шанц! Глазенап! Васильев! Мофет! Беренц! Гейден! Мало что граф! Дурак!
   — Дядя! — Невельской в толк не брал, не случилось ли что. И это совершенно противно общей всем манере поведения.
   Дядя вытер платком круглое, светящееся, как на иконах, лицо.
   — Флот погубили, дураки! — сказал он, всхлипывая. — Экзерсициями хвалятся! — добавил он так, что все слышали. — Дураки! А ты подумай, а то сам... Он махнул рукой и пошел к трапу. — Аляску погубили! Всю Россию губим... Поедем, Петр Иванович, неоцененный мой, — обратился он к Рикорду.
   — Нет, пожалуйте в салон, — сказал капитан.
   — Пойдем, Иван Антонович, поднимем за отплывающих! — сказал Рикорд.
   Куприянов вернулся. Он всем подложил свинью, первый выдал племяннику государственные секреты, которые знал... «Экспедиция ходила на Амур, и они рады ее неудаче. Гаврилов больной шел, ему не до открытий было, он помер после этой экспедиции».
   ...В пять часов пополудни снялись с якоря. «Ижора» взяла «Байкал» на буксир и повела с малого Кронштадтского рейда.
   Проводы, внимание, которые выказали старые, почтенные адмиралы и ученые, посетившие корабль и позаботившиеся обо всем в эти последние дни, — все это глубоко трогало, было как бы предвестником успешного плаванья. Верилось, что теперь все благополучно, будущее ясно, покровительство и сочувствие ученых и великого князя так очевидно. Друзья провожают с надеждой и любовью. Прекрасные офицеры, команда из лучших матросов, отлично снаряженное судно... Чувствовал капитан, что сам молод, полон сил, готов гору своротить, не посрамить чести старых вояжеров, провожавших и снаряжавших его, как сына родного.
   «Байкал» прошел мимо деревянных стен военной гавани и пошел в море. На стенах стояли пушки и ходили часовые с ружьями.
   Когда бриг, подняв паруса, заскользил по глади моря и крепость в честь отходивших в кругосветное плаванье грянула из своих морских пушек, волнение охватило капитана. Он почувствовал, что теперь заветная мечта его исполнится, чего бы это ни стоило.
   А зычные орудия Кронштадта грохотали из глубины гавани, из-за леса корабельных мачт, с крутого форта, похожего на скалы. Мимо проплывали каменные форты. Они появлялись из мглы моря поодаль друг от друга — мрачные, серые и красные гранитные громады, то длинные, походившие на многоэтажные казармы или на крепости, построенные прямо в воде, то круглые, как башни, то похожие на многопалубные корабли.
   Волны с шумом подбегали к их каменным стенам. Тучи водяной пыли подымались к темным рядам бойниц, в которых виднелись жерла орудий.
   «Ижора», давая гудки, отходила от транспорта. На ней махали шляпами и руками Ольга Николаевна и Константин Полозов, Александр Пантелеймонович, кузен Никанор Невельский-первый с супругой. И он не последняя спица в колеснице. И он во многом помог Геннадию.
   В семь часов прошли Толбухин маяк. На траверзе левым галсом шел линейный корабль.
   — «Аврора»! — воскликнул капитан.
   Все кинулись к борту и подняли трубы.
   — Да, она! Какая красота! Это наша «Аврора»! — говорили офицеры.
   Белая масса парусов, тяжелых и легких, несла громадину с сотней орудий на бортах. Живое прошлое капитана, когда-то его любимый корабль, на котором он вырос и воспитался, на котором обошел порты Балтийского, Немецкого, Средиземного морей. И не только он. На «Авроре» служил Казакевич и многие офицеры и матросы.
   «Хорошее предзнаменование!» — подумал капитан.
   «Это к счастью!» — подумал Казакевич.
   Но ничего не сказали друг другу.
   К ночи — Кронштадт еще виднелся на поверхности моря — заштилело. Повисли паруса. Бриг замер...
   И оттого, что в первый день выхода в плаванье, после торжественных проводов и салютов, корабль в бессилии заштилел в виду крепости, настроение капитана вдруг переменилось так же быстро, как погода. Он вспомнил замечание своего простоватого на вид штурмана и подумал, что в Петербурге есть все современные средства мореплаванья, но они не для тех, кто занимается научной деятельностью.
   Только на третий день Кронштадт стал исчезать.
   — Ну, серый, — говорил чернявый чубатый боцман Горшков молоденькому русому матросу Алехе Степанову! — теперь Кронштадт скроется, и пять лет земли не увидишь.
   Матрос жалко заморгал.
   — Как же так? Ведь капитан сказывал — через год на Камчатку придет.
   — Они тебе скажут — год, а пройдет ровно пять лет! Уж ты меня слушай. Я тебе говорю: теперь пять лет земли не увидишь.
   Матросик с тоской смотрел на исчезающую в море полоску земли.
   — Правые кливер[139]-шкоты обтянуть! — раздалась команда вахтенного офицера.
   — Пошел правые брасы! — закричал боцман и с размаху хлестнул Алеху по спине цепочкой от боцманской дудки...

Глава тридцать третья
ПОД ПАРУСАМИ

   Барометр падал, шел дождь. Утро занялось пасмурное.
   Прошли остров Сескар. Небо прояснилось, оно явилось светлое, но холодное, словно вымытое дождем, и по нему, при резком холодном ветре, клочьями мчались синие облака. Ветер стал меняться.
   — Делается вест, — говорил с досадой капитан своему старшему офицеру. Начинались первые хлопоты и неприятности, и хотя их надо было ожидать, но и настроение, как стрелка компаса, показывало дальнейшее ухудшение.
   Вдали, роясь в волнах, как и «Байкал», с трудом шли против ветра купеческие суда. Десятки их виднелись, клонясь в разные стороны, когда волна подымала «Байкал». Казалось, ветер разметал корабли по всему морю. Вокруг потемнело, нашли облака.
   «Спустилась пасмурность», — записывал в журнале молодой штурманский офицер Попов, сдавая вахту.
   К ночи ветер стал крепчать. Капитан приказал рифить паруса. В полночь взяли еще один риф.
   На рассвете вместо огромного и широкого полотнища на мачтах были видны уменьшенные, словно ссевшиеся от дождей, квадраты зарифленных и дотемна замокших вздувшихся парусов.
   Гнутся косые кливера, и кажется временами, что все судно ложится бортом на волны, как маленькая яхта. А волны сегодня темней и выше.
   Матросы собраны с разных судов. Сколько было хлопот с набором команды! Есть и старые знакомцы. Иван Подобин — служил с капитаном на «Авроре» и вызвался одним из первых идти с ним на службу в Восточный океан. Год службы там пойдет за два. Капитан являлся на суда в Кронштадте, вызывал добровольцев. Объявлял про льготы. Но неохотно отдавали капитаны хороших матросов. А Невельскому нужны были только лучшие. Взяли трех штрафованных. Эти шли в Охотск без всякой надежды на льготы. Еще назначены для отвоза в восточные порты мастеровые. И они бывали в плаваньях, начинали службу на кораблях матросами и в большинстве списаны с кораблей. Сейчас всем находится дело. Чувствуется, что вояж будет нелегкий.
   Офицеры тоже с разных судов. Некоторые назначены по протекции, идут с интересом и охотой все. Всем полагается лишний чин за переход, а в случае успеха могут некоторые схватить и по два.
   Петр Казакевич, Грот и Гейсмар — аврорцы... Старший штурман Халезов — ворчун, иногда подкусит кого-нибудь из мичманов.
   Временами капитан подымает рупор, и от его резкого крика подымаются люди и разбегаются, шарахаются на мачты и по кораблю, как бумажные фигурки от сильного дуновения ветра.
   Капитан приглядывается к матросам. Он опасался за них, им силы еще нужны впереди. При кругосветных переходах всегда болеют матросы. Редко-редко не вырвет из экипажа жизнь цинга или простуда с воспалением легких.
   Судно с трудом шло против ветра.
   — Не проигрываем ли мы, Петр Васильевич? — говорит капитан.
   — Понапрасну маем команду! — отвечает Казакевич.
   — Давайте спускаться к Сескару.
   Невельской видел, что люди стараются, выбиваются из сил, все устали.
   Судно переменило курс. До Сескара дошли быстро. За островом кинули якорь. Ветер теперь бил с берега. Вдали море волновалось, там, на горизонте, подымались целые горы воды, а тут тихо. Чуть рябит вода между «Байкалом» и близкой отмелью берега. Видны голые мачты многочисленных судов, также укрывшихся от ветра.
   В кубрик спустился лейтенант доктор Берг и боцман.
   — Ноги сухи? — спросил доктор у матроса Шестакова.
   — Так точно, сухи! — вскочил матрос.
   — А ну, попробуй, — велит доктор боцману.
   — Садись! — приказывает боцман.
   Широкогрудый, костлявый Конев еще переодевается в сухое белье. Матросы снимают после вахты сырую одежду, развешивают здесь же над печкой.
   — Шестаков, зайди к капитану. Он велел, как сменишься...
   — Ты грамотный? — спросил Невельской у матроса.
   — Малограмотный, ваше высокоблагородие!
   — Ведь ты пишешь письма товарищам...
   — Пишу.
   — Говорят, любишь задачки решать?
   — Так точно...
   — Хотим готовить тебя на механика. Будешь заниматься со мной и Петром Васильевичем.
   На ночь команде выдали горячий глинтвейн. Кок разливал черпаком в чашки.
   Весь день простояли на якоре. К Сескару подходила все новые суда и бросали якорь.
   «Часто бывает у нас — начнем горячо, — думает капитан, вставая из-за своего стола с книгами, — а не умеем довести дело до конца! Столько у нас не сделано, не учено с детства как следует, народ темен, чиновники пьянчужки, за что ни возьмись — все валится... Дела слишком много. Кажется, век не управишься. Спохватишься, возьмешься, а вокруг сплошные дыры. Три дня потеряно... Утешимся, что первый блин всегда комом».
   Он поднялся на палубу.
   — Как, Подобин, отстаиваемся?
   — Так точно. Дело обычное, Геннадий Иванович. В Балтийском море от порта до порта всегда неделями ходили в эту пору.
   Если всмотреться, то все матросы разные, с разными привычками и ухватками.