Страница:
— Это чтобы видно было в море. Если идет на шлюпке — красную рубаху далеко видно, — пояснил Яранский.
— Или если упадет в море! — добавил Свининский.
— И пугает? — спросил Петр Васильевич.
— Конечно! Они всех пугают. На Алеутах, где Кадьяк, на Чукотском носу! Везде!
Казакевич поговорил с алеутами, вызвал подшкипера, велел выдать им форму, белье. Оказалось, что все они плавали на судах. Попков служил на компанейской шхуне, знал, как управлять парусами.
Казакевич потом сказал капитану:
— Алеуты разожгли своими рассказами ненависть в нашем экипаже к китобоям. Войтехович и тот мне говорил, как же, мол, бьют китов в наших водах и даже не берут всю добычу, часть убитых животных бросают. Подобин сначала даже не верил.
— Правительство Штатов еще в тридцать четвертом году сделало заявление о прекращении свободного промысла для своих граждан здесь. Запрещено американским судам приставать к нашим селениям. Этот шкипер откровенно сознался, что вместе с ним пришел с Сандвичевых островов целый китобойный флот.
— Алеуты говорят, что они съезжают на острова, рубят лес как на Алеутах, так и на Курилах, — кажется, безобидное занятие, а они жалуются: гибнет пушной зверь, особенно бобры, целые колонии исчезают. Разоряют туземные юрты и даже компанейские лавки-одиночки, а на объявление о запрете отвечают угрозами и смеются. По их словам, море во всех широтах и долготах принадлежит одинаково всем.
— А вы не сказали им, что положение переменится только после того, как откроем плавание по Амуру? Надо было.
— На острове Беринга американцы били зверей, и в ответ на протест начальника острова шкипер хотел разогнать его управление. Но когда служащие и алеуты приготовились к обороне, шхуна сразу ушла.
— Сколько было писано об этом разных бумаг! Компания жалеет деньги; чтобы снарядить крейсера, надо платить двести семьдесят тысяч за снаряжение судна. А в Вашингтоне американские хозяева подают петицию президенту с просьбой занять для них гавань и устроить станцию на Татарском берегу, и мы еще можем встретить там гостей...
— Алеут Попков говорит, что некоторые суда иностранцев даже оставались на зимовку у нас в Тугурском заливе. Но команды их почти вымирали от болезней...
Глава сорок шестая
Глава сорок седьмая
Глава сорок восьмая
— Или если упадет в море! — добавил Свининский.
— И пугает? — спросил Петр Васильевич.
— Конечно! Они всех пугают. На Алеутах, где Кадьяк, на Чукотском носу! Везде!
Казакевич поговорил с алеутами, вызвал подшкипера, велел выдать им форму, белье. Оказалось, что все они плавали на судах. Попков служил на компанейской шхуне, знал, как управлять парусами.
Казакевич потом сказал капитану:
— Алеуты разожгли своими рассказами ненависть в нашем экипаже к китобоям. Войтехович и тот мне говорил, как же, мол, бьют китов в наших водах и даже не берут всю добычу, часть убитых животных бросают. Подобин сначала даже не верил.
— Правительство Штатов еще в тридцать четвертом году сделало заявление о прекращении свободного промысла для своих граждан здесь. Запрещено американским судам приставать к нашим селениям. Этот шкипер откровенно сознался, что вместе с ним пришел с Сандвичевых островов целый китобойный флот.
— Алеуты говорят, что они съезжают на острова, рубят лес как на Алеутах, так и на Курилах, — кажется, безобидное занятие, а они жалуются: гибнет пушной зверь, особенно бобры, целые колонии исчезают. Разоряют туземные юрты и даже компанейские лавки-одиночки, а на объявление о запрете отвечают угрозами и смеются. По их словам, море во всех широтах и долготах принадлежит одинаково всем.
— А вы не сказали им, что положение переменится только после того, как откроем плавание по Амуру? Надо было.
— На острове Беринга американцы били зверей, и в ответ на протест начальника острова шкипер хотел разогнать его управление. Но когда служащие и алеуты приготовились к обороне, шхуна сразу ушла.
— Сколько было писано об этом разных бумаг! Компания жалеет деньги; чтобы снарядить крейсера, надо платить двести семьдесят тысяч за снаряжение судна. А в Вашингтоне американские хозяева подают петицию президенту с просьбой занять для них гавань и устроить станцию на Татарском берегу, и мы еще можем встретить там гостей...
— Алеут Попков говорит, что некоторые суда иностранцев даже оставались на зимовку у нас в Тугурском заливе. Но команды их почти вымирали от болезней...
Глава сорок шестая
ШХЕРЫ БЛАГОПОЛУЧИЯ
— До сахалинского берега по карте Крузенштерна остается тридцать пять миль, Геннадий Иванович, — доложил штурман Попов.
«Байкал» подходит к неисследованным берегам. Ночь наступала темная и ненастная. Звезды исчезли, небо заволокло тучами. Пошел дождь. Волн не слышно. Лишь изредка ударит в борт и накатит высоко.
— Двадцать две, вперед идет! — кричат с русленей[172]. Там каждые пятнадцать минут бросают лот.
Слабо светит фонарь, освещая компас и темные фигуры капитана и старшего лейтенанта в плащах, надетых поверх теплых пальто.
— Тридцать пять миль, — порядочно еще осталось. Пока такая глубина, пожалуй, можно смело двигаться, — говорит Казакевич.
Судно идет к восточному берегу Сахалина, на широту 51°40', где Крузенштерн нашел бар реки, преграждающий подход к материку. Крузенштерн предполагал, что там вытекает один из рукавов реки Амура, хотя и не был уверен в этом. Невельской прежде всего хотел проверить это предположение Крузенштерна.
— Карта может быть ошибочной, и берег ближе, чем мы думаем, — еще раз повторил капитан. — Можем прямо врезаться в него. Прикажите рифить паруса и располагайте ходом так, чтобы подойти к берегу с рассветом.
Ему показалось, что сквозь шум дождя из тьмы доносится какой-то грохот.
— На марсе! — крикнул он.
— Есть на марсе! — отозвался впередсмотрящий с мачты. — Слыхать бурун, ваше высокородие! — неуверенно крикнул матрос.
— Бурун?
— Так точно! Слышно, шумит! — тверже отозвался смотрящий.
— Действительно бурун, Геннадий Иванович! — сказал Казакевич.
— Вот тебе и тридцать пять миль! — воскликнул Невельской.
Раздался свисток боцмана, и матросы, прятавшиеся от дождя, кинулись к брасам и шкотам.
Рулевой налег на штурвал. Заполоскались паруса. Судно клонилось бортом. При свете фонаря видна стала пена, накатывающаяся на гребнях волн.
Теперь явственно слышался грохот прибоя. Морские волны где-то близко набегали на берег.
Когда судно спустилось на четыре мили, Невельской велел непрерывно бросать лот и на случай опасности держать оба якоря готовыми. Всю ночь не сходил вниз, вслушиваясь и всматриваясь туда, где за тьмой и волнами должны быть таинственные берега. «Байкал» шел ровно и спокойно, словно чувствуя то же напряжение, что и капитан...
С рассветом на горизонте из моря выступил голубой горный хребет. Разлоги между его вершинами окутал густой туман.
— Сахалин, Геннадий Иванович! — торжественно сказал вахтенный офицер, мичман Гейсмар.
Все офицеры были наверху и в торжественном молчании наблюдали приближение новой земли. Она казалась чистой и прозрачной, словно омытой океанскими водами.
Ветер дул навстречу «Байкалу» прямо с запада, ровный и умеренный. На море рябила слабая зыбь, похожая на рыбью чешую.
— Шестнадцать сажен! — клонясь над волной, кричал матрос, привязанный к вантам. — Вперед идет!
В круг подзорной трубы Невельской видел, как с вершин хребта сносило туман. Внизу, ближе к бригу, белели песчаные кошки[173], образующие низменный берег. За кошками виднелась вода. Похоже было, что там озеро или река, простершаяся до подножия сахалинских гор.
— Согласно карте Крузенштерна, до этих кошек остается около двадцати миль, — сказал Халезов, — а получается не больше пяти.
— Может быть, наши хронометры неверны? — спросил Невельской.
Ветер стихал. За кормой взошло громадное солнце. Бескрайные площади вод заполыхали слепящим белым пламенем, корабль шел среди пылающего океана. Он двигался все медленнее. Паруса ослабевали и начинали располаскивать.
— Семь с половиной! — кричали с русленей.
Ветер стих. Корабль заштилел. Паруса убрали. Верп бултыхнулся в воду.
Теперь простым глазом ясно видно было за кошками огромное пространство воды, тянувшейся до самых хребтов.
— Пойдете, Иван Алексеевич, на берег, — сказал Невельской молодому штурману. — Возьмите с собой инструменты. Сделайте обсервацию на суше. Да постарайтесь осмотреть всю эту воду, видимую за кошками. Нет ли там течения? Возьмите оружие и провизию. Опись будем начинать с выяснения спорного вопроса.
С ростров подняли и спустили за борт тяжелую шлюпку. Четверо вооруженных матросов и унтер-офицер сели в нее. Попов установил в шлюпке инструменты.
— С богом! — сказал старший лейтенант.
Матросы налегли на весла, и шлюпка пошла. На отмели матросы стали высаживаться. Один из них, с ружьем в руках, перешел отмель и поднялся на гребень, где рос кустарник. Попов устанавливал инструменты. На солнце блеснули медь и зеркала секстана.
Пока штурман брал на берегу высоту и выписывал тригонометрические формулы, Невельской рассматривал в штурманской рубке на столе карту Крузенштерна. Матросы мыли палубу, чинили паруса, открывали люки, проветривали постели и одежду. Солнце засветило в глухие углы жилой палубы.
— Сигналят, Геннадий Иванович! — заметил Казакевич.
На мачте далекой шлюпки поднялись флаги. Офицеры навели туда подзорные трубы.
«Широта пятьдесят градусов тридцать семь секунд, — передавали оттуда, — под самым берегом глубина пять саженей. Вода прозрачная, грунт — белый песок».
— Пятьдесят один тридцать семь, — сказал Невельской. — Мы на девять минут южнее той широты, куда хотели прийти. Но тут на карте берег показан сплошь скалистым!
— По этой карте мы должны находиться от него на расстоянии девятнадцати миль, — сказал Казакевич.
— Может быть, поднимемся, так и устье реки найдем? — заметил Халезов.
— Но мы значительно южнее того пункта, где Крузенштерн открыл рукав Амура, — возразил доктор Берг, сомневавшийся в душе, что Крузенштерн мог допустить сшибку.
Шлюпка пошла вдоль берега к северу. Попов снова высадился на отмель и с двумя сопровождавшими его матросами поднялся на прибрежный холм и скрылся за ним. Через час все трое появились снова, но уже на значительном расстоянии к северу от шлюпки. Видимо, они осматривали озеро за кошками. Шлюпка подошла к ним.
— Входа в озеро между кошками не видно, — передали оттуда.
Офицеры долго еще переговаривались, склонившись над картой.
Около часу пополудни тихий ветер задул с запада.
Невельской велел сигналить на шлюпку, чтобы она шла к северу.
— Мы на девять минут южнее той широты, куда хотели прийти, — говорил он офицерам. — Через два часа с таким ветром при попутном течении мы должны быть на том месте, где Крузенштерн предполагал бар реки Амура. Поэтому очень важно найти проход между кошек, войти в озеро и исследовать течения.
— Следуйте у самого берега! — передал он Попову, — Следите, не откроется ли пролив между кошками!
— Не лезьте, господа, не лезьте! — сердился Халезов на офицеров, забегавших в рубку и совавшихся к штурманскому столу.
Своей маленькой припухлой рукой ворчливый «дед» стал наносить берег на карту. Матросы подымали верп[174]. Отдали команду ставить паруса. Ветер хлопнул, наполняя фок, на второй мачте поднялся косой парус, и судно заскользило по зеркально гладкой поверхности моря.
Через два часа на севере стала видна полоса перебоя. От берега она уходила в океан.
Похоже было, что какая-то река впадала в море и полоса белой пены образовалась от столкновения речного течения с океанскими волнами.
Шлюпка впереди транспорта вскоре вошла в полосу перебоя. Между тем ветер стих совершенно, и «Байкал» снова бросил якорь. Невельской приказал определить течение. Оно шло на север в том направлении, куда двигался бриг.
— Скорость течения полторы мили в час! — доложил штурман.
«Глубина шесть сажен! — просигналили со шлюпки. — Между кошками открылся пролив. Возможны мели».
«Для осмотра залива посылаем байдарку!» — передали с судна.
На байдарке отправился Казакевич с алеутами. Миновав линию перебоя, шлюпка скрылась среди отмелей. Вскоре в проход между кошек ушла и байдарка.
Вдруг бриг, недвижно стоявший на верпе, тихо тронулся.
— Течение меняется! — воскликнул Ухтомский.
«Байкал» слабо несло до тех пор, пока якорная цепь снова не натянулась.
Невельской, подняв трубу, смотрел на линию перебоя. Полоса пены вместе с течением поползла к югу. Через полчаса она достигла транспорта и, прокипевши подле его бортов, отступила на юго-восток.
— Этот перебой не может быть баром реки Амура! — сказал Невельской.
— Не может! — подтвердил Халезов.
Капитан с нетерпением ожидал возвращения Петра Васильевича.
Под вечер из пролива появились байдарка и за ней баркас. Они быстро приближались. Попов перегнал байдарку. Он шел под парусом. Офицеры и матросы, перепачканные в иле и грязи, были мокры.
— На Сахалине побывали, Иван Алексеевич? — спросил боцман Горшков, встречая его у трапа.
— Побывали, боцман! — весело ответил Попов, перепрыгивая со шлюпки.
— Позвольте, господа, позвольте! — сердился Грот на обступивших офицеров.
— Что за важность, мичман? — обиделся Ухтомский.
Подошла байдарка.
— Пролив мелководен, Геннадий Иванович! — доложил капитану Казакевич. — Сейчас отлив и озеро за кошками быстро мелеет. Оно наполнено лайдами и банками[175].
— Но река впадает в него? — спросил Гейсмар.
— Западный берег так отмел, что байдарка едва смогла подойти, — продолжал Петр Васильевич. — В разлогах болота. Между гор вытекает...
— Амур? — вскричал Ухтомский.
Все засмеялись.
— Нет, конечно, не Амур! — улыбнулся Казакевич. — А небольшая речка, вернее — ключ. Но вода из озера идет быстро.
— А где же Амур?
— Амура никакого нет и в помине! — продолжал Попов. — На устье видели туземную деревню.
— Ясно, что это не бар реки Амура! — воскликнул капитан. — Иван Федорович принял отливное течение из залива за рукав большой реки!
— Вы были правы! — сказал Казакевич и ушел переодеваться.
— Мы выяснили спорный вопрос. Открытие большой важности, господа! — сказал капитан. — Оказывается, нет устья Амура на восточном берегу полуострова Сахалин, а есть мелкая речушка и отливное течение, которое сшибается с морскими течениями и образует перебой. Завтра с утра будем продолжать опись, шлюпка снова пойдет под берегом.
— Теперь позвольте пойти мне, Геннадий Иванович! — краснея до ушей, сказал Гейсмар.
Невельской обратил внимание на возбужденные лица молодежи.
— Как же назовем кошки, Геннадий Иванович? — спросил Халезов.
— Помните, господа, как писал Головнин? — заговорил Невельской, обращаясь к офицерам. — «Если бы современному мореплавателю удалось совершить открытия, которые сделали Беринг и Чириков, то не только все мысы, заливы и острова американские получили бы наименования князей и графов, но по самым камням рассадил бы он всех министров и всю знать и комплименты свои обнародовал бы по всему свету». Ну, так как назовем кошки, мичман? — неожиданно для себя спросил Невельской у Гейсмара. — Ведь мы удачно миновали тут бедствия! Предлагайте названия, господа!
Гейсмар не растерялся.
— Знаменитым именем неудобно назвать, — полушутливо ответил он, — кошки малы.
— Если бы мы поверили карте, могли бы врезаться ночью в берег. А мы благополучно миновали эту опасность. Так давайте уж и назовем эти кошки Шхерами Благополучия! — предложил капитан.
«Байкал» подходит к неисследованным берегам. Ночь наступала темная и ненастная. Звезды исчезли, небо заволокло тучами. Пошел дождь. Волн не слышно. Лишь изредка ударит в борт и накатит высоко.
— Двадцать две, вперед идет! — кричат с русленей[172]. Там каждые пятнадцать минут бросают лот.
Слабо светит фонарь, освещая компас и темные фигуры капитана и старшего лейтенанта в плащах, надетых поверх теплых пальто.
— Тридцать пять миль, — порядочно еще осталось. Пока такая глубина, пожалуй, можно смело двигаться, — говорит Казакевич.
Судно идет к восточному берегу Сахалина, на широту 51°40', где Крузенштерн нашел бар реки, преграждающий подход к материку. Крузенштерн предполагал, что там вытекает один из рукавов реки Амура, хотя и не был уверен в этом. Невельской прежде всего хотел проверить это предположение Крузенштерна.
— Карта может быть ошибочной, и берег ближе, чем мы думаем, — еще раз повторил капитан. — Можем прямо врезаться в него. Прикажите рифить паруса и располагайте ходом так, чтобы подойти к берегу с рассветом.
Ему показалось, что сквозь шум дождя из тьмы доносится какой-то грохот.
— На марсе! — крикнул он.
— Есть на марсе! — отозвался впередсмотрящий с мачты. — Слыхать бурун, ваше высокородие! — неуверенно крикнул матрос.
— Бурун?
— Так точно! Слышно, шумит! — тверже отозвался смотрящий.
— Действительно бурун, Геннадий Иванович! — сказал Казакевич.
— Вот тебе и тридцать пять миль! — воскликнул Невельской.
Раздался свисток боцмана, и матросы, прятавшиеся от дождя, кинулись к брасам и шкотам.
Рулевой налег на штурвал. Заполоскались паруса. Судно клонилось бортом. При свете фонаря видна стала пена, накатывающаяся на гребнях волн.
Теперь явственно слышался грохот прибоя. Морские волны где-то близко набегали на берег.
Когда судно спустилось на четыре мили, Невельской велел непрерывно бросать лот и на случай опасности держать оба якоря готовыми. Всю ночь не сходил вниз, вслушиваясь и всматриваясь туда, где за тьмой и волнами должны быть таинственные берега. «Байкал» шел ровно и спокойно, словно чувствуя то же напряжение, что и капитан...
С рассветом на горизонте из моря выступил голубой горный хребет. Разлоги между его вершинами окутал густой туман.
— Сахалин, Геннадий Иванович! — торжественно сказал вахтенный офицер, мичман Гейсмар.
Все офицеры были наверху и в торжественном молчании наблюдали приближение новой земли. Она казалась чистой и прозрачной, словно омытой океанскими водами.
Ветер дул навстречу «Байкалу» прямо с запада, ровный и умеренный. На море рябила слабая зыбь, похожая на рыбью чешую.
— Шестнадцать сажен! — клонясь над волной, кричал матрос, привязанный к вантам. — Вперед идет!
В круг подзорной трубы Невельской видел, как с вершин хребта сносило туман. Внизу, ближе к бригу, белели песчаные кошки[173], образующие низменный берег. За кошками виднелась вода. Похоже было, что там озеро или река, простершаяся до подножия сахалинских гор.
— Согласно карте Крузенштерна, до этих кошек остается около двадцати миль, — сказал Халезов, — а получается не больше пяти.
— Может быть, наши хронометры неверны? — спросил Невельской.
Ветер стихал. За кормой взошло громадное солнце. Бескрайные площади вод заполыхали слепящим белым пламенем, корабль шел среди пылающего океана. Он двигался все медленнее. Паруса ослабевали и начинали располаскивать.
— Семь с половиной! — кричали с русленей.
Ветер стих. Корабль заштилел. Паруса убрали. Верп бултыхнулся в воду.
Теперь простым глазом ясно видно было за кошками огромное пространство воды, тянувшейся до самых хребтов.
— Пойдете, Иван Алексеевич, на берег, — сказал Невельской молодому штурману. — Возьмите с собой инструменты. Сделайте обсервацию на суше. Да постарайтесь осмотреть всю эту воду, видимую за кошками. Нет ли там течения? Возьмите оружие и провизию. Опись будем начинать с выяснения спорного вопроса.
С ростров подняли и спустили за борт тяжелую шлюпку. Четверо вооруженных матросов и унтер-офицер сели в нее. Попов установил в шлюпке инструменты.
— С богом! — сказал старший лейтенант.
Матросы налегли на весла, и шлюпка пошла. На отмели матросы стали высаживаться. Один из них, с ружьем в руках, перешел отмель и поднялся на гребень, где рос кустарник. Попов устанавливал инструменты. На солнце блеснули медь и зеркала секстана.
Пока штурман брал на берегу высоту и выписывал тригонометрические формулы, Невельской рассматривал в штурманской рубке на столе карту Крузенштерна. Матросы мыли палубу, чинили паруса, открывали люки, проветривали постели и одежду. Солнце засветило в глухие углы жилой палубы.
— Сигналят, Геннадий Иванович! — заметил Казакевич.
На мачте далекой шлюпки поднялись флаги. Офицеры навели туда подзорные трубы.
«Широта пятьдесят градусов тридцать семь секунд, — передавали оттуда, — под самым берегом глубина пять саженей. Вода прозрачная, грунт — белый песок».
— Пятьдесят один тридцать семь, — сказал Невельской. — Мы на девять минут южнее той широты, куда хотели прийти. Но тут на карте берег показан сплошь скалистым!
— По этой карте мы должны находиться от него на расстоянии девятнадцати миль, — сказал Казакевич.
— Может быть, поднимемся, так и устье реки найдем? — заметил Халезов.
— Но мы значительно южнее того пункта, где Крузенштерн открыл рукав Амура, — возразил доктор Берг, сомневавшийся в душе, что Крузенштерн мог допустить сшибку.
Шлюпка пошла вдоль берега к северу. Попов снова высадился на отмель и с двумя сопровождавшими его матросами поднялся на прибрежный холм и скрылся за ним. Через час все трое появились снова, но уже на значительном расстоянии к северу от шлюпки. Видимо, они осматривали озеро за кошками. Шлюпка подошла к ним.
— Входа в озеро между кошками не видно, — передали оттуда.
Офицеры долго еще переговаривались, склонившись над картой.
Около часу пополудни тихий ветер задул с запада.
Невельской велел сигналить на шлюпку, чтобы она шла к северу.
— Мы на девять минут южнее той широты, куда хотели прийти, — говорил он офицерам. — Через два часа с таким ветром при попутном течении мы должны быть на том месте, где Крузенштерн предполагал бар реки Амура. Поэтому очень важно найти проход между кошек, войти в озеро и исследовать течения.
— Следуйте у самого берега! — передал он Попову, — Следите, не откроется ли пролив между кошками!
— Не лезьте, господа, не лезьте! — сердился Халезов на офицеров, забегавших в рубку и совавшихся к штурманскому столу.
Своей маленькой припухлой рукой ворчливый «дед» стал наносить берег на карту. Матросы подымали верп[174]. Отдали команду ставить паруса. Ветер хлопнул, наполняя фок, на второй мачте поднялся косой парус, и судно заскользило по зеркально гладкой поверхности моря.
Через два часа на севере стала видна полоса перебоя. От берега она уходила в океан.
Похоже было, что какая-то река впадала в море и полоса белой пены образовалась от столкновения речного течения с океанскими волнами.
Шлюпка впереди транспорта вскоре вошла в полосу перебоя. Между тем ветер стих совершенно, и «Байкал» снова бросил якорь. Невельской приказал определить течение. Оно шло на север в том направлении, куда двигался бриг.
— Скорость течения полторы мили в час! — доложил штурман.
«Глубина шесть сажен! — просигналили со шлюпки. — Между кошками открылся пролив. Возможны мели».
«Для осмотра залива посылаем байдарку!» — передали с судна.
На байдарке отправился Казакевич с алеутами. Миновав линию перебоя, шлюпка скрылась среди отмелей. Вскоре в проход между кошек ушла и байдарка.
Вдруг бриг, недвижно стоявший на верпе, тихо тронулся.
— Течение меняется! — воскликнул Ухтомский.
«Байкал» слабо несло до тех пор, пока якорная цепь снова не натянулась.
Невельской, подняв трубу, смотрел на линию перебоя. Полоса пены вместе с течением поползла к югу. Через полчаса она достигла транспорта и, прокипевши подле его бортов, отступила на юго-восток.
— Этот перебой не может быть баром реки Амура! — сказал Невельской.
— Не может! — подтвердил Халезов.
Капитан с нетерпением ожидал возвращения Петра Васильевича.
Под вечер из пролива появились байдарка и за ней баркас. Они быстро приближались. Попов перегнал байдарку. Он шел под парусом. Офицеры и матросы, перепачканные в иле и грязи, были мокры.
— На Сахалине побывали, Иван Алексеевич? — спросил боцман Горшков, встречая его у трапа.
— Побывали, боцман! — весело ответил Попов, перепрыгивая со шлюпки.
— Позвольте, господа, позвольте! — сердился Грот на обступивших офицеров.
— Что за важность, мичман? — обиделся Ухтомский.
Подошла байдарка.
— Пролив мелководен, Геннадий Иванович! — доложил капитану Казакевич. — Сейчас отлив и озеро за кошками быстро мелеет. Оно наполнено лайдами и банками[175].
— Но река впадает в него? — спросил Гейсмар.
— Западный берег так отмел, что байдарка едва смогла подойти, — продолжал Петр Васильевич. — В разлогах болота. Между гор вытекает...
— Амур? — вскричал Ухтомский.
Все засмеялись.
— Нет, конечно, не Амур! — улыбнулся Казакевич. — А небольшая речка, вернее — ключ. Но вода из озера идет быстро.
— А где же Амур?
— Амура никакого нет и в помине! — продолжал Попов. — На устье видели туземную деревню.
— Ясно, что это не бар реки Амура! — воскликнул капитан. — Иван Федорович принял отливное течение из залива за рукав большой реки!
— Вы были правы! — сказал Казакевич и ушел переодеваться.
— Мы выяснили спорный вопрос. Открытие большой важности, господа! — сказал капитан. — Оказывается, нет устья Амура на восточном берегу полуострова Сахалин, а есть мелкая речушка и отливное течение, которое сшибается с морскими течениями и образует перебой. Завтра с утра будем продолжать опись, шлюпка снова пойдет под берегом.
— Теперь позвольте пойти мне, Геннадий Иванович! — краснея до ушей, сказал Гейсмар.
Невельской обратил внимание на возбужденные лица молодежи.
— Как же назовем кошки, Геннадий Иванович? — спросил Халезов.
— Помните, господа, как писал Головнин? — заговорил Невельской, обращаясь к офицерам. — «Если бы современному мореплавателю удалось совершить открытия, которые сделали Беринг и Чириков, то не только все мысы, заливы и острова американские получили бы наименования князей и графов, но по самым камням рассадил бы он всех министров и всю знать и комплименты свои обнародовал бы по всему свету». Ну, так как назовем кошки, мичман? — неожиданно для себя спросил Невельской у Гейсмара. — Ведь мы удачно миновали тут бедствия! Предлагайте названия, господа!
Гейсмар не растерялся.
— Знаменитым именем неудобно назвать, — полушутливо ответил он, — кошки малы.
— Если бы мы поверили карте, могли бы врезаться ночью в берег. А мы благополучно миновали эту опасность. Так давайте уж и назовем эти кошки Шхерами Благополучия! — предложил капитан.
Глава сорок седьмая
МИЧМАН ГРОТ
После того как в Портсмуте Грот видел у капитала книгу о грядущем господстве немцев в России, он с настороженностью ждал, что Невельской переменится. Удивительно, что эти книги переведены в Англии. Но на капитана книга, кажется, не произвела никакого впечатления. Никакого оттенка враждебности не почувствовалось на транспорте за весь год, даже напротив, все офицеры все более сближались друг с другом, как бы становились товарищами. И не только друг с другом. Грот все более приглядывался к матросам, в опасностях они даже становились чуть ли не близкими.
Особенно все это почувствовалось в этом плавании, когда с таким единодушием и желанием все пошли на открытия, и вот наконец началась опись...
И это чувство товарищества как-то превосходило, оттесняло на второй план и даже уничтожало все предрассудки, которые и так-то не были заметны на корабле, но которым так много отдавали люди сил и внимания в больших городах.
Гроту даже как-то стыдно было вспомнить сейчас, что говорили обычно о своем значении остзейские дворяне в Петербурге и как они судили про народ, который их окружал, среди которого они жили.
Иногда ему приходило на ум, что «Байкал» — счастливое исключение в современной жизни; то, что экипаж составлен капитаном из непьющих матросов, это уж само по себе небывалая редкость.
Это исключение, но и свидетельство, что если бы не безголовые и распущенные помещики, министры, знать, то от народа можно добиться того же, что капитан от своего экипажа. У остзейцев есть поговорка: «Бей русского — часы сделает!»
Когда речь заходила об освобождении крестьян, Невельской — бог знает, для оригинальности, может быть, — говорил, что свобода у нас будет лишь мнимой. Какая-то путаница у него в голове, консерватизм, неприятие современной прогрессивной философии.
А на деле все наоборот. Матросы сплошь и рядом чувствовали себя чуть ли не равными и полноправными людьми и привыкали к этому положению. А капитан, как он говорил, по крайней мере, не очень склонен к демократизму на корабле. В то же время ни одного случая телесного наказания, ни одного мордобоя за весь год. И что еще значительней, полагал Грот, — ни одной смерти.
Матросы замечали, каков капитан, хотя никогда ни единого слова похвалы ему, за исключением одного явного льстеца, который, когда ему выгодно, хвалил кого надо.
Случая не бывало на корабле кругосветного плавания, чтобы в шторм, иногда в небольшой, при дожде и ветре с мокрой реи не срывался хотя бы один матрос... Матрос летел с криком в волны, и уже не было никакой возможности спасти человека. Он тонул в волнах, не хотел гибнуть, а водяные горы шли, он сопротивлялся и с отчаянием смотрел на небо и на бесстрастно удалявшийся полным ходом корабль. Так было всегда. И знаменитые потом адмиралы в своих записках упоминали кратко: «С реи сорвался в этот день матрос» или «один из людей», «но мы шли, не останавливаясь, так как не было никакой возможности спасти».
Да, это так. Волны вырастают вдруг между шлюпкой и человеком и заливают шлюпку неизбежно в такой шторм. Падает человек, надо остановить судно, идущее полным ходом; пока задержится ход и спустится шлюпка, человек уже затерян в трепещущих глубоких морщинах моря, в этих перемещающихся водяных хребтах.
Вдруг где-то поймаешь, глядя в трубу, что-то вроде руки или головы... Нет, в море уже не найдешь, хотя и жив человек еще...
Опытный командир знает, что в шторм погибнет еще и шлюпка и еще «люди», шесть или семь человек. И судно торжественно мчится по морю, бросая жертву, страх и отчаяние которой и нежелание гибнуть в этой бесконечной воде еще никому и никогда не были открыты.
Так было и так есть. При всем аристократизме Невельского можно только удивляться, что ни единой жертвы не отдано, хотя и он суеверен, кажется, как и древние викинги и ганзейцы, и мы, грешные современники. Нельсон[176], говорят, тоже был суеверен.
Капитан требовал обходиться одной вахтой, не поднимать отдыхающих подвахтенных. Три пальто на человека: для ветра, для мороза и для ливня. На вате и на клеенке. Дюжина белья для каждого, сухая обувь, синие английские куртки. Офицеры обязаны были сами осматривать ноги матросов, как у породистых лошадей. Горячий глинтвейн, пунш, грог ежедневно за все время перехода через океан и вокруг Горна, но после вахты, чтобы не слишком отважными чувствовали себя удалые марсовые. Храбрецы, как известно, срывались чаще всего.
Подобин мог по тросу с самого топа[177], как в цирке, в миг соскользнуть на палубу. «Покажи руки!» — скажет Казакевич. Да, скажет, а не скомандует. Теперь так сработались, что нет нужды кричать и резко командовать. Матрос покажет ладони. Ни ссадины.
Капитан собрал офицеров.
— Опись началась, господа. И первое открытие чрезвычайно удачно. Будем действовать, как обязывает нас высший долг, по пути, предначертанному его высочеством.
Казакевич переоделся и выглядел героем дня. Попов, как всегда, скромен и сидит в углу, но и он рад.
— Снять форму, господа! Надеть синие английские куртки. Начнем знакомство с населением с соблюдением предосторожностей, отсутствие которых в Петербурге поставят нам в вину, несмотря на то что здешнее население никогда не видело формы в глаза... Представим, что здесь происходит все так, как это воображает наш канцлер и другие бюрократы.
— Мичман Грот! Завтра на опись. Алеуты на байдарке и вы, мичман, на вельботе. Возьмите на обмен топоры и все прочее... Вот вам, мичман, листы с маньчжурским и японским текстами. Мы обязаны проверить, знает ли местное население письменность. Будем знакомиться и проверять европейские карты.
«Так, начинается роман с переодеванием, — подумал Грот. — Теперь не хватает вообразить, что против нас вышлют флотилию, станут бомбардировать, возьмут в плен, как пиратов. И задержат в тюрьме, как Василия Михайловича Головнина. Впрочем, романтический бред... Кажется, Геннадий Иванович все знает и все рассчитано. Завтра я ступлю на Сахалин! Ура!»
— Бахрушев! — сказал Грот своему унтер-офицеру. — Завтра наша очередь идти на опись. Ты пойдешь со мной. Пожалуйста, получи на всех синие куртки. Оружие взять, по десять зарядов на ружье. Для обмена капитан приказал взять кремни и огнива. Будем на берегу встречаться с населением.
— Завтра, братцы, на берег! Идем в гости, в деревню, — сказал унтер-офицер в кубрике. — На мену возьмем товар.
Ночью был штиль. Утром «Байкал» продолжал опись. Красное солнце взошло среди синих облаков. Дул ветер. Паруса покраснели. Красные отблески легли на воду и на хребты Сахалина.
Особенно все это почувствовалось в этом плавании, когда с таким единодушием и желанием все пошли на открытия, и вот наконец началась опись...
И это чувство товарищества как-то превосходило, оттесняло на второй план и даже уничтожало все предрассудки, которые и так-то не были заметны на корабле, но которым так много отдавали люди сил и внимания в больших городах.
Гроту даже как-то стыдно было вспомнить сейчас, что говорили обычно о своем значении остзейские дворяне в Петербурге и как они судили про народ, который их окружал, среди которого они жили.
Иногда ему приходило на ум, что «Байкал» — счастливое исключение в современной жизни; то, что экипаж составлен капитаном из непьющих матросов, это уж само по себе небывалая редкость.
Это исключение, но и свидетельство, что если бы не безголовые и распущенные помещики, министры, знать, то от народа можно добиться того же, что капитан от своего экипажа. У остзейцев есть поговорка: «Бей русского — часы сделает!»
Когда речь заходила об освобождении крестьян, Невельской — бог знает, для оригинальности, может быть, — говорил, что свобода у нас будет лишь мнимой. Какая-то путаница у него в голове, консерватизм, неприятие современной прогрессивной философии.
А на деле все наоборот. Матросы сплошь и рядом чувствовали себя чуть ли не равными и полноправными людьми и привыкали к этому положению. А капитан, как он говорил, по крайней мере, не очень склонен к демократизму на корабле. В то же время ни одного случая телесного наказания, ни одного мордобоя за весь год. И что еще значительней, полагал Грот, — ни одной смерти.
Матросы замечали, каков капитан, хотя никогда ни единого слова похвалы ему, за исключением одного явного льстеца, который, когда ему выгодно, хвалил кого надо.
Случая не бывало на корабле кругосветного плавания, чтобы в шторм, иногда в небольшой, при дожде и ветре с мокрой реи не срывался хотя бы один матрос... Матрос летел с криком в волны, и уже не было никакой возможности спасти человека. Он тонул в волнах, не хотел гибнуть, а водяные горы шли, он сопротивлялся и с отчаянием смотрел на небо и на бесстрастно удалявшийся полным ходом корабль. Так было всегда. И знаменитые потом адмиралы в своих записках упоминали кратко: «С реи сорвался в этот день матрос» или «один из людей», «но мы шли, не останавливаясь, так как не было никакой возможности спасти».
Да, это так. Волны вырастают вдруг между шлюпкой и человеком и заливают шлюпку неизбежно в такой шторм. Падает человек, надо остановить судно, идущее полным ходом; пока задержится ход и спустится шлюпка, человек уже затерян в трепещущих глубоких морщинах моря, в этих перемещающихся водяных хребтах.
Вдруг где-то поймаешь, глядя в трубу, что-то вроде руки или головы... Нет, в море уже не найдешь, хотя и жив человек еще...
Опытный командир знает, что в шторм погибнет еще и шлюпка и еще «люди», шесть или семь человек. И судно торжественно мчится по морю, бросая жертву, страх и отчаяние которой и нежелание гибнуть в этой бесконечной воде еще никому и никогда не были открыты.
Так было и так есть. При всем аристократизме Невельского можно только удивляться, что ни единой жертвы не отдано, хотя и он суеверен, кажется, как и древние викинги и ганзейцы, и мы, грешные современники. Нельсон[176], говорят, тоже был суеверен.
Капитан требовал обходиться одной вахтой, не поднимать отдыхающих подвахтенных. Три пальто на человека: для ветра, для мороза и для ливня. На вате и на клеенке. Дюжина белья для каждого, сухая обувь, синие английские куртки. Офицеры обязаны были сами осматривать ноги матросов, как у породистых лошадей. Горячий глинтвейн, пунш, грог ежедневно за все время перехода через океан и вокруг Горна, но после вахты, чтобы не слишком отважными чувствовали себя удалые марсовые. Храбрецы, как известно, срывались чаще всего.
Подобин мог по тросу с самого топа[177], как в цирке, в миг соскользнуть на палубу. «Покажи руки!» — скажет Казакевич. Да, скажет, а не скомандует. Теперь так сработались, что нет нужды кричать и резко командовать. Матрос покажет ладони. Ни ссадины.
Капитан собрал офицеров.
— Опись началась, господа. И первое открытие чрезвычайно удачно. Будем действовать, как обязывает нас высший долг, по пути, предначертанному его высочеством.
Казакевич переоделся и выглядел героем дня. Попов, как всегда, скромен и сидит в углу, но и он рад.
— Снять форму, господа! Надеть синие английские куртки. Начнем знакомство с населением с соблюдением предосторожностей, отсутствие которых в Петербурге поставят нам в вину, несмотря на то что здешнее население никогда не видело формы в глаза... Представим, что здесь происходит все так, как это воображает наш канцлер и другие бюрократы.
— Мичман Грот! Завтра на опись. Алеуты на байдарке и вы, мичман, на вельботе. Возьмите на обмен топоры и все прочее... Вот вам, мичман, листы с маньчжурским и японским текстами. Мы обязаны проверить, знает ли местное население письменность. Будем знакомиться и проверять европейские карты.
«Так, начинается роман с переодеванием, — подумал Грот. — Теперь не хватает вообразить, что против нас вышлют флотилию, станут бомбардировать, возьмут в плен, как пиратов. И задержат в тюрьме, как Василия Михайловича Головнина. Впрочем, романтический бред... Кажется, Геннадий Иванович все знает и все рассчитано. Завтра я ступлю на Сахалин! Ура!»
— Бахрушев! — сказал Грот своему унтер-офицеру. — Завтра наша очередь идти на опись. Ты пойдешь со мной. Пожалуйста, получи на всех синие куртки. Оружие взять, по десять зарядов на ружье. Для обмена капитан приказал взять кремни и огнива. Будем на берегу встречаться с населением.
— Завтра, братцы, на берег! Идем в гости, в деревню, — сказал унтер-офицер в кубрике. — На мену возьмем товар.
Ночью был штиль. Утром «Байкал» продолжал опись. Красное солнце взошло среди синих облаков. Дул ветер. Паруса покраснели. Красные отблески легли на воду и на хребты Сахалина.
Глава сорок восьмая
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА НА САХАЛИНЕ
Вот и пески Сахалина! Кажется, что песчаные косы, подобные сплошной дамбе, тянутся вдоль всего острова Сахалина, ограждая илистые, а местами и очень чистые лагуны и озера или заливы, представляющие водяную полосу.
Пески, за ними вода, за ней опять пески, а над ними лес и кустарники — все это тянется параллельными бесконечными полосами.
— Пожалуйста, мичман, углубляйтесь внутрь острова, — говорил капитан на прощание, — и ты, Бахрушев, — добавил он унтер-офицеру, — приглядывай места, удобные для хлебопашества. Когда-нибудь, может, построишь тут ферму. Так уж постарайся. И с населением пообходительней! Ты ведь, Бахрушев, мастак, можешь сговориться с любым народом!
В девять часов утра солнце поднялось, ветер приутих, видимость была отличная. От транспорта отвалила целая экспедиция под начальством мичмана Грота. Он шел на вельботе с шестью отборными матросами, а на трехлючной байдарке — трое алеутов, смуглые, скуластые, с длинными двухлопастными веслами в руках. Алеуты Михаил, Иван и Данила, как и все матросы, — в шляпах и синих английских куртках.
С собой компас, секстан, хронометр, пеленгатор. У матросов ружья, у каждого по десять патронов, кинжалы, ножи. Взяты с собой топоры, багры, запасные весла. На обмен и на подарки взят табак, ножи, три топора.
Бахрушев беспрерывно бросает лот, а мичман записывает. На расстоянии кабельтова от берега виден стал лед на песчаном берегу.
— Отлив, вашескородие! — сказал Подобин, выпросившийся у капитана на опись.
Шлюпка пошла вдоль берега. Видно было, как обсыхали пески на ярком солнце.
— Проход виден! — сказал Бахрушев.
— Лево руля! Навались, братцы!
И шлюпка быстро прошла расстояние кабельтова в полтора и вошла в пролив. Байдарка проскользнула в лагуну раньше по мелководью между двух бугров и теперь шла вдали по озеру, огибая песчаный островок.
Вокруг пески, острова, масса птиц, усатые нерпы испуганно выглядывают из воды, прячутся, кувыркаются и убегают. Тучи куликов подымаются с каждого острова, утки летят, гуси... Бултыхнулась белуха, опять показала белую спину и еще несколько раз белела ее толстая дуга выгиба.
— Вон они! — сказал Подобин.
На берегу виднелись деревянные шалаши, похожие формой на палатки. Сначала из-за острова показались неотпиленные жерди, держась за которые стояли на крышах люди.
Подошла байдарка. Бахрушев дал знак алеутам держаться за шлюпкой на расстоянии. Показал на песчаную дамбу, за которой шумел океан, как бы объясняя, что в случае чего надо будет дать знать на судно. Алеуты понимали знаки.
Шлюпка стала огибать остров и пошла прямо к селению вдоль берега. Там собирался народ. В руках у всех луки со стрелами и копья.
Шлюпка шла тихо, становилось все мельче. Плоские рыбины метались во все стороны, все дно было устлано ими, как живыми пластинами. Стало поглубже, но вдруг весла левого борта задели дно, и шлюпка села на что-то мягкое. «Кажется, торф!» — подумал мичман.
— Зарядить ружья! Примкнуть штыки! — приказал Грот.
— Э-эй! — крикнул Бахрушев, обращаясь к людям на берегу. Он показал на шлюпку и провел рукой по направлению берега и показал пальцем.
На берегу все, как по команде, стали класть оружие на песок. Один здоровый босой мужик с лохматой головой пошел и сделал точно такой жест рукой и указал пальцем, куда надо грести.
— Весла на воду! — велел унтер.
И шлюпка, столкнутая багром с торфяной подушки, пошла по илистой заводи. Сразу оказались на глубине и через несколько взмахов весел прогнали вельбот к берегу.
Весла не снимали. Ружья оставались приготовленными. Грот снял кортик и оставил в корме. Он переступил на сахалинский берег и пошел по песку. Толпа поднялась, но не шла ближе. Отделился лишь седой старик невысокого роста и быстро пошел навстречу.
Грот протянул ему руку. Старик подал свою. Грот пожал ее и кивнул головой. Видя, что он улыбается, старик стал обнимать высокого мичмана и по три раза прижал свою щеку к его щекам. Толпа приближалась медленно. Подошли двое рослых мужиков и тоже стали обнимать Грота. По виду они сильны и здоровы, только, как он сразу заметил, почему-то у всех гноились глаза.
Лица у них широкие, плоские носы. «Преотвратительные физиономии! — подумал мичман. — Но что-то надо делать дальше».
— Бахрушев! — крикнул Грот. — Давай сюда алеутов! Иди за товаром...
Пришел унтер-офицер и велел толпе посторониться. Он провел палкой черту и попросил всех отойти за нее, оставив на этой стороне лишь почтенного старика. Потом вынул и разложил на песке кремни и огнива.
— Бери, дед! — сказал он старику. Показал знаками, что теперь могут подойти и другие по выбору старика и получить подарки. Тут подняла крик молодежь, оттесненная назад. Парни выглядывали из-за старших, сбежались дети.
Пески, за ними вода, за ней опять пески, а над ними лес и кустарники — все это тянется параллельными бесконечными полосами.
— Пожалуйста, мичман, углубляйтесь внутрь острова, — говорил капитан на прощание, — и ты, Бахрушев, — добавил он унтер-офицеру, — приглядывай места, удобные для хлебопашества. Когда-нибудь, может, построишь тут ферму. Так уж постарайся. И с населением пообходительней! Ты ведь, Бахрушев, мастак, можешь сговориться с любым народом!
В девять часов утра солнце поднялось, ветер приутих, видимость была отличная. От транспорта отвалила целая экспедиция под начальством мичмана Грота. Он шел на вельботе с шестью отборными матросами, а на трехлючной байдарке — трое алеутов, смуглые, скуластые, с длинными двухлопастными веслами в руках. Алеуты Михаил, Иван и Данила, как и все матросы, — в шляпах и синих английских куртках.
С собой компас, секстан, хронометр, пеленгатор. У матросов ружья, у каждого по десять патронов, кинжалы, ножи. Взяты с собой топоры, багры, запасные весла. На обмен и на подарки взят табак, ножи, три топора.
Бахрушев беспрерывно бросает лот, а мичман записывает. На расстоянии кабельтова от берега виден стал лед на песчаном берегу.
— Отлив, вашескородие! — сказал Подобин, выпросившийся у капитана на опись.
Шлюпка пошла вдоль берега. Видно было, как обсыхали пески на ярком солнце.
— Проход виден! — сказал Бахрушев.
— Лево руля! Навались, братцы!
И шлюпка быстро прошла расстояние кабельтова в полтора и вошла в пролив. Байдарка проскользнула в лагуну раньше по мелководью между двух бугров и теперь шла вдали по озеру, огибая песчаный островок.
Вокруг пески, острова, масса птиц, усатые нерпы испуганно выглядывают из воды, прячутся, кувыркаются и убегают. Тучи куликов подымаются с каждого острова, утки летят, гуси... Бултыхнулась белуха, опять показала белую спину и еще несколько раз белела ее толстая дуга выгиба.
— Вон они! — сказал Подобин.
На берегу виднелись деревянные шалаши, похожие формой на палатки. Сначала из-за острова показались неотпиленные жерди, держась за которые стояли на крышах люди.
Подошла байдарка. Бахрушев дал знак алеутам держаться за шлюпкой на расстоянии. Показал на песчаную дамбу, за которой шумел океан, как бы объясняя, что в случае чего надо будет дать знать на судно. Алеуты понимали знаки.
Шлюпка стала огибать остров и пошла прямо к селению вдоль берега. Там собирался народ. В руках у всех луки со стрелами и копья.
Шлюпка шла тихо, становилось все мельче. Плоские рыбины метались во все стороны, все дно было устлано ими, как живыми пластинами. Стало поглубже, но вдруг весла левого борта задели дно, и шлюпка села на что-то мягкое. «Кажется, торф!» — подумал мичман.
— Зарядить ружья! Примкнуть штыки! — приказал Грот.
— Э-эй! — крикнул Бахрушев, обращаясь к людям на берегу. Он показал на шлюпку и провел рукой по направлению берега и показал пальцем.
На берегу все, как по команде, стали класть оружие на песок. Один здоровый босой мужик с лохматой головой пошел и сделал точно такой жест рукой и указал пальцем, куда надо грести.
— Весла на воду! — велел унтер.
И шлюпка, столкнутая багром с торфяной подушки, пошла по илистой заводи. Сразу оказались на глубине и через несколько взмахов весел прогнали вельбот к берегу.
Весла не снимали. Ружья оставались приготовленными. Грот снял кортик и оставил в корме. Он переступил на сахалинский берег и пошел по песку. Толпа поднялась, но не шла ближе. Отделился лишь седой старик невысокого роста и быстро пошел навстречу.
Лица у них широкие, плоские носы. «Преотвратительные физиономии! — подумал мичман. — Но что-то надо делать дальше».
— Бахрушев! — крикнул Грот. — Давай сюда алеутов! Иди за товаром...
Пришел унтер-офицер и велел толпе посторониться. Он провел палкой черту и попросил всех отойти за нее, оставив на этой стороне лишь почтенного старика. Потом вынул и разложил на песке кремни и огнива.
— Бери, дед! — сказал он старику. Показал знаками, что теперь могут подойти и другие по выбору старика и получить подарки. Тут подняла крик молодежь, оттесненная назад. Парни выглядывали из-за старших, сбежались дети.