Страница:
Вдобавок теперь незачем было полагаться только на выучку строфа, можно было при желании и поуправлять поводьями, чего пока, к счастью, не потребовалось – выучка бегунка была на высоте. Да и вехи Выжига подсчитывать не забывал, так было интереснее следить, как убывает расстояние до родного домена, до родной веси – милой сердцу Светлой Горилки. По всем прикидкам, он успевал. В обрез, пёсий хвост, – но успевал. Быть Милке его невестой! Быть! А Благуша… Благушу жаль. Как ни крути, а некрасиво он с ним поступил, и это ещё мягко сказано. Но сделанного не вернёшь. Главное, чтобы жив-здоров остался, а там, глядишь, и он найдёт себе зазнобу сердечную, годы-то молодые…
Тысяча восемьсот первый олдь, тысяча восемьсот второй…
Наверняка уже сбился на десяток-другой вех, но это не важно. Главное в такой скачке – найти голове достойное занятие.
Воздух мощно бил в грудь и шлем, но ремни, пристегивавшие его к седлу и шее камила, держали надёжно. Пёсий хвост, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится, ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина…
Разве что ещё один камил.
Это уже была не мысль.
Это было наблюдение.
Несущийся во весь опор на бегунке Выжига оцепенело смотрел, как мимо него проплывает другой бегунок, тот самый тощий и заморённый, которого ему пытался подсунуть ушлый строфник на Северной Станции Оазиса. Он узнал его по хохолку, которого у его птицы не было. Естественно, задохлик тоже был с седуном на спине, причём в таком же снаряжении, как и у Выжиги, – от Бовы Конструктора. И елс бы с ним, с этим снаряжением, не это обидно, а то, что чужой строф проносился мимо с такой немыслимой скоростью, словно сам Выжига стоял на месте! Неведомого седуна с такой силой отжимало назад встречным напором воздуха, что натянутые ремни, удерживающие его в седле, казалось, вот-вот лопнут!
Всего несколько мгновений – и вот уже Выжига лишь тупо пялится вслед чужому камилу, в стремительно удаляющуюся спину седуна, чувствуя, как у него под шлемом дыбом встают волосы и едет набок крыша. Вот тебе и тощий камил… Вот тебе и заморённый… Это что же получается, пёсий хвост, – сам себя обманул?!
Выжиге стремительно поплохело. Потому как интуиция вопреки всем имеющимся у него фактам настырно и издевательски подсказывала, что этим седуном может быть не кто иной, как Благуша.
Тысяча восемьсот третий олдь…
Сто тысяч пёсьих хвостов!
Где там у него был бодрячок?!
Глава тридцать вторая,
Эх, Рось-Славянка, Рось любимая, Рось квадратная, изначальная! Вот я и дома, в Светлой Горилке! Три дня всего не был, а как соскучился – страсть, больше, чем по невесте!
Так думал Благуша, спрыгивая с воза, подбросившего его от Станции, через Раздрай, к окраине родной веси, и расправляя усталые члены.
Стоявшая вокруг тихая безлюдная ночь с любопытством рассматривала сверху припозднившегося путника десятками сиявших на чёрном небесном бархате глаз-звёздочек, которые освещали дорогу так ярко, что заблудиться было невозможно. Впрочем, вблизи своей веси Благуша не заблудился бы и с закрытыми глазами.
Слабо усмехаясь, слав покачал головой, глянул вслед медленно растворяющемуся в ночи возу, потарахтевшему дальше, к постоялому двору, забросил мешок с камильным снаряжением за спину и зашагал по утоптанной тропинке, уводившей от основного тракта вправо – по краю родной веси. Здесь было меньше риска встретить кого-либо из знакомых по дороге к усадьбе Милки – на пустые разговоры у него не было ни сил, ни желания Ноги вон, и то еле переставлял…
До полуночного смещения оставалось не более часа, и это свободное время, позволившее все-таки выиграть сумасшедшую гонку, вымотавшую его до предела как физических, так и душевных сил, досталось ему весьма дорого. Да, оторви и выбрось, весьма! Все-таки маловато оказалось бодрячка для почти суточной гонки, явно маловато, сейчас бы ещё глоточек… Вот незадача – как Милку обнимать, ежели живого места на теле нет и ноги не держат? Того и гляди, так в обнимку и упадёшь… Благуша улыбнулся. Упасть он бы сейчас не отказался. Особенно с Милкой. На кровать, например. Или хотя бы в стог сена. Ничего, немного уже осталось…
Справа одна за другой потянулись усадьбы весян – такие знакомые, родные, что от их вида сладко наворачивались слезы. Как-никак чуть ли не на каждом соседском плетне успел за долгое босоногое детство штанцы порвать, за чужим добром лазая. Известно же, чужое всегда слаще… Слева сначала проплыло просторное, на пятьдесят шагов в длину свадебное поле – ровное, ни деревца, ни кустика, только травка шелковистая да старые, вечные пятна игровых кострищ (совсем скоро гулять ему на этом поле!), а затем зашептали на лёгком ветру просторные берёзовые рощи. Благодать… Ах какая благодать!…
А ты, коварный друган Выжига, – накось, выкуси!
Интересная штука – судьбина. Благуша готов был поклясться, что обогнал именно Выжигу и пришёл первым вопреки проискам соперника. И кто бы мог подумать – из такого сумасшедшего предприятия он вернулся богаче, чем был! Начинал путь с девятью матрёшками, а теперь имел девять с половиной! Считайте сами: четыре – из собственного остатка, три – за победу над рукомахальником в «Удачливом хрене» и две с половиной – за сданного в загон на Станции строфа. Который, можно сказать, обошёлся ему бесплатно, а теперь ещё и прибыль принёс. Так что кошель сейчас приятно оттягивал пояс, и на душе слава было бы исключительно радостно, ежели бы не жуткая усталость, не дававшая ничего как следует почувствовать. Но ничего, вот до Милки доберётся, засвидетельствует своё появление – и на боковую. До самой свадьбы. Баю-баюшки-баю…
А вот усладой для глаз и желанная усадьба показалась…
Благуша кое-как негнущимся телом пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, постарался незаметно подобраться к окну, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй – была промеж ними такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка…
В этот момент ему неожиданно ярко вспомнился тот сон, что привиделся перед самой гонкой, где нежное лицо Милки вдруг обернулось грубой рожей Обормота, и слав даже помотал головой, отгоняя проклятое наваждение. Ну нет, подумал Благуша, на этот раз он сам кому хочешь малину обломает, пусть только кто-нибудь попробует встать ему на пути…
Вот и знакомое окно с резными наличниками – уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться… И замер, услышав любимый, желанный голос, обращённый явно не к нему:
– Думаю, тебе пора, милый. Встретимся завтра.
У Милки кто-то был.
Благуша растерянно отпустил подоконник и присел на корточки, прислонившись спиной к срубу под окном. Мысли пришли в полный разброд, сердце заворочалось в груди тяжёлым, неподъёмным комом. Не может быть. Выжига не мог его опередить! Этого просто не может быть!!!
Но когда он услышал ответ того, кто сейчас пользовался вниманием девицы, то просто окаменел от потрясения. Голос принадлежал Скальцу!
– Ты же знаешь, разогни коромысло, как от тебя трудно уйти, милая.
– Хитрец! Ты и так со мной три дня провёл. Ну ладно, задержись ещё на минутку. Авось никто из наших женихов ещё не прибыл.
– Да не успеют они, – с небрежной самоуверенностью отмахнулся Скалец. – Отказная гонка – это тебе, разогни коромысло, не грибы в лесу собирать.
– А вот это было бы плохо, милый. Мне нужен жених.
– А чем я тебе плох? – Скалец хмыкнул.
– Не дури, сам знаешь. Нам нужен богатенький пентюх, чтобы было на чьи бабки веселиться. А ты на богатенького не тянешь, милый мой. Ты больше любишь пыль в глаза пускать своей удалью. Думаешь, я не понимаю, почему ты все время в одной рубахе щеголяешь?
– И почему же?
– Да у тебя на армяк вечно бабок не хватает, вот ты и сделал его отсутствие своим стилем.
– Вот как! А ты уверена, разогни коромысло, что после свадьбы про меня не забудешь.
– Ну что ты такое говоришь, милый! Что Выжига, что Благуша – скучные дудаки, мнящие о себе невесть что! С тобой куда веселее. Взять хотя бы твою идею уговорить их на Отказную гонку, чтобы без помех побыть нам вместе.
Благуша всегда считал, что подслушивать чужие разговоры, не предназначенные для его ушей, – дело недостойное. Но разговор Милки со Скальцем касался его лично, да и деваться уже было некуда. Так что он сидел, уставившись в малину невидящим, застывшим взглядом, и не знал, как ему сейчас поступить. По идее, по самым скромным прикидкам, следовало бы сломать Скальцу челюсть. А заодно руки, ноги и… Но финальный душевный запал, благодаря которому он из последних сил все-таки добрёл до дома Милки, после обрушившейся на его голову новости об измене растаял бесследно, и всепоглощающая усталость теперь завладела им полностью. Она, эта усталость, неподъёмной тяжестью пригибала плечи к земле и властно подавляла любые эмоции, в том числе и праведный гнев, который он должен был испытывать Но не испытывал. Сейчас ему нестерпимо захотелось только одного – спать…
– Поверь мне, милый, – между тем продолжала нежно ворковать Милка, – у меня всегда найдётся для тебя время, тем более что эти торгаши без конца пропадают на кону!
– Это было непросто, – Скалец гнусно захихикал, – очень непросто, разогни коромысло, уговорить их на эту авантюру. Упирались оба, как бычки перед бойней. Даже когда Выжига уже согласился, Благуша все ещё никак не мог решиться. Поэтому ничего не оставалось, как напоить его сонником. Тут я, надо признаться, чуть не дал маху, так как потом пришлось битый час снова уговаривать Выжигу – ему, видите ли, такой поступок показался нечестным. Пришлось напомнить, чего он может лишиться, ежели ты выберешь Благушу. Как это ни смешно, но он в тебя, милая, по уши втрескался, так что в конце концов сработало…
– Правда? – В голосе Милки мелькнуло явное удивление.
– Что – правда? – не понял Скалец.
– Что Выжига в меня влюблён?
– Да правда, правда… Я от него каждый день по сто раз слышал – Милка да Милка. Жить без тебя, бедолага, не может.
– А Благуша?
– А Благуше, по-моему, только кажется, что он тебя любит. Думаю, он на тебя глаз положил чисто из соперничества с Выжигой. Они же с самого детства, разогни коромысло, сколько их знаю, друг перед дружкой удаль показывают, все никак не могут решить, кто лучше.
– Любит… – задумчиво повторила Милка.
– Эй, ты чего, разогни коромысло? Раньше, что ли, не знала?
– Тебе пора, Скалец. – Из голоса Милки вдруг исчезла вся приятность. – Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь из женихов застал тебя здесь. Думаю, ты и сам этого не жаждешь.
– Хорошо, хорошо, только прощальный поцелуй…
– Обойдёшься. Проваливай!
– Да что с тобой, разогни коромысло?!
– Проваливай, я тебе говорю, пока все не испортил!
– Ну ладно, ладно… Вечно этим бабам вожжа под хвост ежели уж попадёт, то…
Благуша вдруг обнаружил, что, спотыкаясь и пошатываясь, уже бредёт среди берёзовой рощицы, что росла через дорогу от Милкиной усадьбы, даже не заметив, как сюда попал. Сознание словно провалилось в какую-то бездонную яму, а потом вернулось…
Он же ради неё, Милки, такое сумасшедшее путешествие совершил, растерянно думал Благуша, опустив голову и уставившись невидящим взором себе под ноги. Сердце истекало обессиливающей тоской, словно кровью. Сначала коняг чуть не загнал, Махину догоняя. Затем с бандюками сражался, жизнью рискуя… А в заключение – на камиле целые сутки в седле провёл, хуже пытку не придумаешь… Как же она могла, вот так походя, развеять все, что было между ними хорошего? Что было дорого им обоим… Да обоим ли? Может, прав этот подлец Скалец, и он все время занимался самообманом, ухаживая за Милкой? Тогда почему же ему сейчас так тошно от одной мысли, что он приобрёл рога ещё до свадьбы? Гордость мужская заговорила? Только ли?
А в берёзовой роще было хорошо. Тихо, прохладно. Уютно, успокаивающе шелестели зеленые листочки, играя с заблудившимся среди гибких ветвей молодым ветерком. И мягкий травяной покров среди белоствольных красавиц, приятно манивший взгляд, казался мягче любой перины…
Он не запомнил, как опустился в траву, подложив мешок с камильным снаряжением под голову – вместо подушки. И тем более не запомнил, как заснул мёртвым сном.
Глава тридцать третья и последняя,
Невестин день подходил к своему закономерно счастливому концу.
К ночи на освещённую по всей длине цепью ярких костров свадебную поляну высыпала вся Светлая Горилка от мала до велика – посмотреть на подоспевшие свадьбы да принять участие в общем веселье. Народ гулял и веселился от души под заводные ритмы отчаянно наяривающих балабоек и заливистое дуденье дудок в руках истинных мастеров, как своих, весянских, так и приглашённых из ближайшего городка – Гусь-Зазеркального. Кто помоложе, разбившись на парочки, отплясывал гопака, кто постарше – водил хороводы, а весёлые хохочущие парочки суженых, наряжённые исключительно в белое и голубое, прыгали с разбегу через высокое зубастое пламя ревущих костров, стараясь не подпалить пятки. Визгу и криков было – не счесть. Тех же, кто умаялся от прыжков и плясок, радушно поджидали заваленные различной снедью праздничные дубовые столы, выстроившиеся ровной шеренгой по краю свадебной поляны вдоль дороги – перекусить на скорую руку и выпить. Тут же, за крайним столом, важно восседал староста Светлой Горилки – Подорожник, уткнувшись посиневшим носом вечного выпивохи в здоровенную Анбарную Книгу, занявшую чуть ли не полстола. С возрастом Подорожник изрядно похудел, особенно после того, как благополучно разменял седьмой десяток лет, поэтому из-за своего высокого роста выглядел как высушенная жердь, но по-прежнему славился своими необычайно длинными и столь же необычайно вислыми усами. И во время короткой торжественной речи, обращённой к очередному жениху и невесте, частенько морщился и отплёвывался, когда какой-нибудь ус попадал в рот. После чего с видимым облегчением скреплял священный союз новобрачных официальной записью в Анбарной Книге – чтоб, стало быть, жили долго и счастливо.
Пристроившись на скамье под раскидистой яблоней, Скалец неторопливо цедил молодое вино из деревянного бокала, наблюдая лишь за одной парой – Выжигой с Милкой. Выжига был одет в белоснежный армяк, голубые широкие штанцы и белые сапоги, Милка – в голубое приталенное платье с подолом до земли, а на голове её красовался симпатичный венок из весёленьких жёлтых забудок. У обоих в правом ухе поблёскивало по голубой серьге размером с ноготь – знак семейного положения. Они только что перепрыгнули последний костёр и снова направлялись в начало цепи – возбуждённые и раскрасневшиеся от движений. Хорошо вместе смотрятся, разогни коромысло, ничего не скажешь. Особенно Милка – прямо чудо как хороша! Милка…
Скалец сделал очередной глоток, пьяно икнул и скривил тонкие губы в пародии на улыбку. Кисло-сладкое вино пилось легко и приятно, распространяя в душе странную лёгкость и пустоту, помогавшие не думать о неприятном… но поведение Милки, серьёзно изменившееся со вчерашнего вечера, не шло из головы, и никакое вино не помогало. Оно ему очень сильно не нравилось, это поведение. Говоря простым и понятным языком, Милка его больше не замечала. Словно он вдруг превратился для неё в пустое место. Понятое дело, было бы глупо выказывать свои чувства к нему при женихе, но сейчас Скалец не видел даже намёка на тёплое к себе отношение. Ни одного из тех намёков, на которые девица была мастерица. Неужто клюнула на его вчерашние слова, что ляпнул сгоряча, – о том, что Выжига любит её на самом деле? Попробуй пойми, что им нужно, бабам этим…
Не хотел себе Скалец признаваться, но эта девица задела его сердце куда сильнее, чем он ожидал. Сколько уже у него до неё было, Скалец даже со счёту сбился – своими любовными похождениями он был известен не только в Светлой Горилке, но и в Гусь-Зазеркальном, – недаром народ его прозвал Красавчиком. А вот поди ж ты, зацепила сердце своя, весянка, с которой, можно сказать, детство голопузое и голозадое вместе провёл. Да, надо с этим что-то делать… Но что?
Красавчик презрительно покосился на свободных от пар молодок, сбившихся в болтливые стайки возле игровых костров. Те время от времени бросали в его сторону робкие, исполненные несбыточных надежд взгляды. Далеко вам до Милки, соплюхи, далеко, и не мечтайте…
Когда Выжига с Милкой отпрыгались над кострами в очередной раз и направились в его сторону, Скалец насторожился – вид у братана был до странности хмурый и озабоченный. И это несмотря на царившее вокруг праздничное настроение, несмотря на его победу в этом сумасшедшем состязании – Отказной гонке, превратившую его в громкую знаменитость. Победу, в которую мало кто верил, а особенно – сам Скалец. В груди ёкнуло от дурного предчувствия. Неужто Милка проговорилась? Да нет, не может быть… Не враг же она сама себе. Скалец быстро наполнил вином свободный бокал и протянул братану, когда тот оказался рядом. При этом он едва не промахнулся – кажется, немного перепил. Выжига бокал принял, небрежно пригубил и, сразу передав Милке, хмуро буркнул.
– Благуша все ещё не появлялся?
– Нет, братан, не появлялся, – проникновенно заверил Скалец, у которого отлегло от сердца, так как дело было не в нем. Он даже ладонь для убедительности к груди приложил. – Я же знаю, разогни коромысло, как ты о нем беспокоишься, сразу бы сообщил, ежели что!
«Только и дел у него, что ли, как заботиться о проигравшем», – подумал Скалец уже про себя.
– У стражников на Раздрае узнавал, как я просил?
– Узнавал, разогни… ик!… коромысло… – С трудом координируя движения и начиная понимать, что свою норму точно уже перебрал, Красавчик поискал на столе среди снеди ещё один свободный бокал. – Сейчас Гоголь с Моголем стоят… ик! Так они Благушу не видали. Возможно, что-нибудь знают Вась с Ивасем, что стояли до них… ик! Да что это на меня напало… Но как их сейчас найдёшь? Это ж в город специально переться надо! Проще… ик! Разогни коромысло! Так о чем это я? Ах да! Проще подождать, пока они снова сменятся, к тому же и осталось уже недолго. Может, даже и сменились уже… ик!
– А что, пёсий хвост, разве они же сызнова заступят?
– Ну да. Моголь заверил, что они. Ик!
– Вот и хорошо. – Выжига медленно кивнул. – Сделай милость, сходи к Раздраю ещё разок. Может, что и выяснишь…
– Братан, да… Ик! Ик! Ик! Да сейчас же самое веселье! – Скалец даже разволновался, так как переться к Бездонью ох как не хотелось, да и выпито было уже изрядно, ноги так и вели в стороны. Он торопливо подвинул наполненный бокал к Выжиге поближе, едва вовсе не смахнув его со стола. – Разогни коромысло, да зачем тебе этот… Ик!.. я хотел сказать – слабак? Я вот, например, был уверен, что первым придёшь… Ик!.. ты, то есть!
Лучше бы он этого не говорил. Глаза Выжиги вдруг сверкнули небывалой для того яростью, и содержимое бокала, подхваченное твёрдой рукой торгаша, выплеснулось на Скальца. Не ожидавший такой выходки, увернуться тот не успел и взвыл, когда шипучее вино попало ему в глаза, расплескавшись по лицу и груди. Пока Красавчик ошеломлённо отплёвывался и утирался рукавом, Выжига сграбастал его за грудки и приподнял, цедя сквозь зубы:
– Благуша должен был вернуться ещё сутки назад, пёсий хвост, со мной, до меня или после меня, но в тот же вечер! И то, что его до сих пор нет, меня очень, очень тревожит, сродственничек! Ежели с ним что случилось из-за того, что ты его усыпил перед Отказной, то я тебе, пёсий хвост, ноги повыдёргиваю, понял? Так что моли Смотрящего, чтобы он появился в ближайшее время!
– Оставь его, милый, у нас же праздник! – укоризненно одёрнула Выжигу Милка, благоразумно переводя внимание жениха на более безопасную тему.
Ощутив, что железная хватка на его груди разжалась, а ноги снова коснулись земли, Скалец пошатнулся, но устоял, чувствуя, как стремительно трезвеет. Выжига же демонстративно отвернулся к столу.
– Да ты что, братан, – с деланной растерянностью пробормотал Красавчик. – Я же как лучше хотел…
Выжига выругался, подхватил Милку под руку и увлёк к кострам.
– Но я ещё не допила! – запротестовала невеста.
– Успеем ещё, пёсий хвост! – отрезал жених. – Костры ещё не погасли!
– Поздновато совесть у тебя взыграла, братец… – Глядя им вслед, Скалец стёр с лица испуганное выражение и мстительно захихикал. – С чего бы это, разогни коромысло, она у тебя вдруг взыграла? Козлика отпущения ищешь? Сразу Скалец плохим стал, да? Интересно, как бы ты запел, ежели бы видел меня вчера со своей невестой? Ик!
Он озабоченно умолк, вдруг представив, что с ним сделает Выжига, если все-таки узнает о его связи с Милкой. Разогни коромысло, может, самому завязать, пока не поздно? Скалец почесал затылок, вздохнул, налил из кувшина полную чарку вина и выпил залпом. Кстати, а вот в самом деле интересно, где же Благуша до сих пор ошивается? Мог, конечно, и не успеть до смещения, и тогда его здесь увидят ещё не скоро… А может, он уже давно здесь и просто не хочет показываться с досады, что Выжига отхватил-таки Милку себе? А ежели… От неожиданной мысли Скалец даже взмок и воровато глянул по сторонам, словно проверяя, не подслушал ли кто его думы. А ежели Благуша прибыл вовремя и слышал их с Милкой разговор, когда он, Скалец, с ней прощался? И потому не пришёл на свадьбу, раздумывая, как отомстить лично? Ох…
Скалец натужно рассмеялся, даже не подозревая, насколько он был близок к истине в своей догадке. Непонятно, что в голову лезет, разогни коромысло… Благуша не такой человек, чтобы мстить. Этот добродушный тюфяк за свою жизнь даже кошары не обидел. Правда, он может передать разговор Выжиге… Впрочем, подобные подлости тоже не в его духе… Но мысль о прячущемся где-то рядом Благуше уже засела в голове беспокоящей, свербящей занозой.
Ладно, решил Красавчик, подкручивая тонкие усики, сходит он к Раздраю. Ночь длинная, успеет ещё повеселиться. Всего-то и нужно глянуть – не вчерашние ли стражники заступили сызнова. Торгашей такого уровня, как Выжига и Благуша, все знают в лицо, они на кону каждый день снуют, сделки обделывая, так что мостовики-раздрайники наверняка запомнят, пересекал ли Благуша Бездонье.
Скалец снова налил вина, хлебнул на посошок и, изрядно пошатываясь, отошёл поглубже в рощу, где было потемнее, так как часть выпитого давно уже просилась наружу. Но едва он взялся за штанцы, как прямо перед ним в темноте кто-то приглушённо всхрапнул. У Красавчика от испуга чуть сердце из груди не выскочило, а шевелюра встала дыбом – куда только щегольские кудри подевались, волосы распрямились, как свиная щетина.
– Ик! – вырвалось у Скальца. – Кто здесь?!
Ответом было молчание. Минуту он стоял неподвижно, затаив дыхание и напряжённо прислушиваясь, но странный звук больше не повторился. Послышалось, наверное. Он шумно перевёл дух, приспустил штанцы и пустил струю в то самое место, что его так напугало. Накось получи…
Раздавшийся в ответ утробный звериный рык пригвоздил его к месту – мороз пошёл по коже. Не успел он опомниться, как что-то тёмное вывернулось из-под смутно белеющей в ночи берёзы и крепко схватило его за грудки.
– Оторви и выбрось, опять! – яростно выругался этот кто-то, и Скалец по характерному матюгальнику неожиданно узнал Благушу. – Да что это за оказия такая на мою голову! Ты кто такой, елса тебе в душу?!
– Ик? Благуша, ты? – пискнул Красавчик, беспомощно болтаясь в неожиданно мощных руках и шалея от превращения тихого скромного парня, каким он знал его до Отказной, в разъярённого, точно ханыга, типа.
– Никак снова ты, Скалец? – Благуша на миг замер, словно не веря своим глазам. И вдруг взревел не хуже подраненного ведмедя. – Скалец, оторви и выбрось, ты же мне армяк испортил!
От последовавшего вслед за воплем удара в челюсть Скалец кувыркнулся через голову и начисто лишился сознания.
Дежурные стражники, Вась и Ивась, только что присланные в очередной наряд на Раздрай из Гусь-Зазеркального, были родными братьями, но составляли исключительно забавную пару. Если старший из братьев, Вась, уродился хилым коротышкой – от горшка два вершка, нормальному славу едва по грудь, то младший, Ивась, вымахал в такую орясину, что тот же нормальный слав должен был задирать голову, чтобы только взглянуть ему в лицо. Что само по себе являлось предметом немалой гордости последнего, не говоря уже о чудовищной силе, коей он обладал. Но, несправедливо распределив между братьями стать, природа в качестве компенсации отдала все мозги именно Васю, выделив Ивасю всего пару скромных извилин, которых вполне хватало на то, чтобы донести ложку до рта и правильным концом взять алебарду. Поэтому когда возникала нестандартная ситуация, в этой своеобразной парочке, кстати на диво дружной и согласованной в совместных действиях, сначала напрягались Мозги и, только когда их способностей не хватало, подключалась Сила.
Тысяча восемьсот первый олдь, тысяча восемьсот второй…
Наверняка уже сбился на десяток-другой вех, но это не важно. Главное в такой скачке – найти голове достойное занятие.
Воздух мощно бил в грудь и шлем, но ремни, пристегивавшие его к седлу и шее камила, держали надёжно. Пёсий хвост, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится, ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина…
Разве что ещё один камил.
Это уже была не мысль.
Это было наблюдение.
Несущийся во весь опор на бегунке Выжига оцепенело смотрел, как мимо него проплывает другой бегунок, тот самый тощий и заморённый, которого ему пытался подсунуть ушлый строфник на Северной Станции Оазиса. Он узнал его по хохолку, которого у его птицы не было. Естественно, задохлик тоже был с седуном на спине, причём в таком же снаряжении, как и у Выжиги, – от Бовы Конструктора. И елс бы с ним, с этим снаряжением, не это обидно, а то, что чужой строф проносился мимо с такой немыслимой скоростью, словно сам Выжига стоял на месте! Неведомого седуна с такой силой отжимало назад встречным напором воздуха, что натянутые ремни, удерживающие его в седле, казалось, вот-вот лопнут!
Всего несколько мгновений – и вот уже Выжига лишь тупо пялится вслед чужому камилу, в стремительно удаляющуюся спину седуна, чувствуя, как у него под шлемом дыбом встают волосы и едет набок крыша. Вот тебе и тощий камил… Вот тебе и заморённый… Это что же получается, пёсий хвост, – сам себя обманул?!
Выжиге стремительно поплохело. Потому как интуиция вопреки всем имеющимся у него фактам настырно и издевательски подсказывала, что этим седуном может быть не кто иной, как Благуша.
Тысяча восемьсот третий олдь…
Сто тысяч пёсьих хвостов!
Где там у него был бодрячок?!
Глава тридцать вторая,
Наконец-то родной домен!
Ежели ты хочешь, чтобы жена тебе не изменяла, не женись.
Молодость даётся лишь раз.
Потом для глупостей приходится подыскивать какое-нибудь другое оправдание.Апофегмы
Эх, Рось-Славянка, Рось любимая, Рось квадратная, изначальная! Вот я и дома, в Светлой Горилке! Три дня всего не был, а как соскучился – страсть, больше, чем по невесте!
Так думал Благуша, спрыгивая с воза, подбросившего его от Станции, через Раздрай, к окраине родной веси, и расправляя усталые члены.
Стоявшая вокруг тихая безлюдная ночь с любопытством рассматривала сверху припозднившегося путника десятками сиявших на чёрном небесном бархате глаз-звёздочек, которые освещали дорогу так ярко, что заблудиться было невозможно. Впрочем, вблизи своей веси Благуша не заблудился бы и с закрытыми глазами.
Слабо усмехаясь, слав покачал головой, глянул вслед медленно растворяющемуся в ночи возу, потарахтевшему дальше, к постоялому двору, забросил мешок с камильным снаряжением за спину и зашагал по утоптанной тропинке, уводившей от основного тракта вправо – по краю родной веси. Здесь было меньше риска встретить кого-либо из знакомых по дороге к усадьбе Милки – на пустые разговоры у него не было ни сил, ни желания Ноги вон, и то еле переставлял…
До полуночного смещения оставалось не более часа, и это свободное время, позволившее все-таки выиграть сумасшедшую гонку, вымотавшую его до предела как физических, так и душевных сил, досталось ему весьма дорого. Да, оторви и выбрось, весьма! Все-таки маловато оказалось бодрячка для почти суточной гонки, явно маловато, сейчас бы ещё глоточек… Вот незадача – как Милку обнимать, ежели живого места на теле нет и ноги не держат? Того и гляди, так в обнимку и упадёшь… Благуша улыбнулся. Упасть он бы сейчас не отказался. Особенно с Милкой. На кровать, например. Или хотя бы в стог сена. Ничего, немного уже осталось…
Справа одна за другой потянулись усадьбы весян – такие знакомые, родные, что от их вида сладко наворачивались слезы. Как-никак чуть ли не на каждом соседском плетне успел за долгое босоногое детство штанцы порвать, за чужим добром лазая. Известно же, чужое всегда слаще… Слева сначала проплыло просторное, на пятьдесят шагов в длину свадебное поле – ровное, ни деревца, ни кустика, только травка шелковистая да старые, вечные пятна игровых кострищ (совсем скоро гулять ему на этом поле!), а затем зашептали на лёгком ветру просторные берёзовые рощи. Благодать… Ах какая благодать!…
А ты, коварный друган Выжига, – накось, выкуси!
Интересная штука – судьбина. Благуша готов был поклясться, что обогнал именно Выжигу и пришёл первым вопреки проискам соперника. И кто бы мог подумать – из такого сумасшедшего предприятия он вернулся богаче, чем был! Начинал путь с девятью матрёшками, а теперь имел девять с половиной! Считайте сами: четыре – из собственного остатка, три – за победу над рукомахальником в «Удачливом хрене» и две с половиной – за сданного в загон на Станции строфа. Который, можно сказать, обошёлся ему бесплатно, а теперь ещё и прибыль принёс. Так что кошель сейчас приятно оттягивал пояс, и на душе слава было бы исключительно радостно, ежели бы не жуткая усталость, не дававшая ничего как следует почувствовать. Но ничего, вот до Милки доберётся, засвидетельствует своё появление – и на боковую. До самой свадьбы. Баю-баюшки-баю…
А вот усладой для глаз и желанная усадьба показалась…
Благуша кое-как негнущимся телом пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, постарался незаметно подобраться к окну, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй – была промеж ними такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка…
В этот момент ему неожиданно ярко вспомнился тот сон, что привиделся перед самой гонкой, где нежное лицо Милки вдруг обернулось грубой рожей Обормота, и слав даже помотал головой, отгоняя проклятое наваждение. Ну нет, подумал Благуша, на этот раз он сам кому хочешь малину обломает, пусть только кто-нибудь попробует встать ему на пути…
Вот и знакомое окно с резными наличниками – уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться… И замер, услышав любимый, желанный голос, обращённый явно не к нему:
– Думаю, тебе пора, милый. Встретимся завтра.
У Милки кто-то был.
Благуша растерянно отпустил подоконник и присел на корточки, прислонившись спиной к срубу под окном. Мысли пришли в полный разброд, сердце заворочалось в груди тяжёлым, неподъёмным комом. Не может быть. Выжига не мог его опередить! Этого просто не может быть!!!
Но когда он услышал ответ того, кто сейчас пользовался вниманием девицы, то просто окаменел от потрясения. Голос принадлежал Скальцу!
– Ты же знаешь, разогни коромысло, как от тебя трудно уйти, милая.
– Хитрец! Ты и так со мной три дня провёл. Ну ладно, задержись ещё на минутку. Авось никто из наших женихов ещё не прибыл.
– Да не успеют они, – с небрежной самоуверенностью отмахнулся Скалец. – Отказная гонка – это тебе, разогни коромысло, не грибы в лесу собирать.
– А вот это было бы плохо, милый. Мне нужен жених.
– А чем я тебе плох? – Скалец хмыкнул.
– Не дури, сам знаешь. Нам нужен богатенький пентюх, чтобы было на чьи бабки веселиться. А ты на богатенького не тянешь, милый мой. Ты больше любишь пыль в глаза пускать своей удалью. Думаешь, я не понимаю, почему ты все время в одной рубахе щеголяешь?
– И почему же?
– Да у тебя на армяк вечно бабок не хватает, вот ты и сделал его отсутствие своим стилем.
– Вот как! А ты уверена, разогни коромысло, что после свадьбы про меня не забудешь.
– Ну что ты такое говоришь, милый! Что Выжига, что Благуша – скучные дудаки, мнящие о себе невесть что! С тобой куда веселее. Взять хотя бы твою идею уговорить их на Отказную гонку, чтобы без помех побыть нам вместе.
Благуша всегда считал, что подслушивать чужие разговоры, не предназначенные для его ушей, – дело недостойное. Но разговор Милки со Скальцем касался его лично, да и деваться уже было некуда. Так что он сидел, уставившись в малину невидящим, застывшим взглядом, и не знал, как ему сейчас поступить. По идее, по самым скромным прикидкам, следовало бы сломать Скальцу челюсть. А заодно руки, ноги и… Но финальный душевный запал, благодаря которому он из последних сил все-таки добрёл до дома Милки, после обрушившейся на его голову новости об измене растаял бесследно, и всепоглощающая усталость теперь завладела им полностью. Она, эта усталость, неподъёмной тяжестью пригибала плечи к земле и властно подавляла любые эмоции, в том числе и праведный гнев, который он должен был испытывать Но не испытывал. Сейчас ему нестерпимо захотелось только одного – спать…
– Поверь мне, милый, – между тем продолжала нежно ворковать Милка, – у меня всегда найдётся для тебя время, тем более что эти торгаши без конца пропадают на кону!
– Это было непросто, – Скалец гнусно захихикал, – очень непросто, разогни коромысло, уговорить их на эту авантюру. Упирались оба, как бычки перед бойней. Даже когда Выжига уже согласился, Благуша все ещё никак не мог решиться. Поэтому ничего не оставалось, как напоить его сонником. Тут я, надо признаться, чуть не дал маху, так как потом пришлось битый час снова уговаривать Выжигу – ему, видите ли, такой поступок показался нечестным. Пришлось напомнить, чего он может лишиться, ежели ты выберешь Благушу. Как это ни смешно, но он в тебя, милая, по уши втрескался, так что в конце концов сработало…
– Правда? – В голосе Милки мелькнуло явное удивление.
– Что – правда? – не понял Скалец.
– Что Выжига в меня влюблён?
– Да правда, правда… Я от него каждый день по сто раз слышал – Милка да Милка. Жить без тебя, бедолага, не может.
– А Благуша?
– А Благуше, по-моему, только кажется, что он тебя любит. Думаю, он на тебя глаз положил чисто из соперничества с Выжигой. Они же с самого детства, разогни коромысло, сколько их знаю, друг перед дружкой удаль показывают, все никак не могут решить, кто лучше.
– Любит… – задумчиво повторила Милка.
– Эй, ты чего, разогни коромысло? Раньше, что ли, не знала?
– Тебе пора, Скалец. – Из голоса Милки вдруг исчезла вся приятность. – Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь из женихов застал тебя здесь. Думаю, ты и сам этого не жаждешь.
– Хорошо, хорошо, только прощальный поцелуй…
– Обойдёшься. Проваливай!
– Да что с тобой, разогни коромысло?!
– Проваливай, я тебе говорю, пока все не испортил!
– Ну ладно, ладно… Вечно этим бабам вожжа под хвост ежели уж попадёт, то…
Благуша вдруг обнаружил, что, спотыкаясь и пошатываясь, уже бредёт среди берёзовой рощицы, что росла через дорогу от Милкиной усадьбы, даже не заметив, как сюда попал. Сознание словно провалилось в какую-то бездонную яму, а потом вернулось…
Он же ради неё, Милки, такое сумасшедшее путешествие совершил, растерянно думал Благуша, опустив голову и уставившись невидящим взором себе под ноги. Сердце истекало обессиливающей тоской, словно кровью. Сначала коняг чуть не загнал, Махину догоняя. Затем с бандюками сражался, жизнью рискуя… А в заключение – на камиле целые сутки в седле провёл, хуже пытку не придумаешь… Как же она могла, вот так походя, развеять все, что было между ними хорошего? Что было дорого им обоим… Да обоим ли? Может, прав этот подлец Скалец, и он все время занимался самообманом, ухаживая за Милкой? Тогда почему же ему сейчас так тошно от одной мысли, что он приобрёл рога ещё до свадьбы? Гордость мужская заговорила? Только ли?
А в берёзовой роще было хорошо. Тихо, прохладно. Уютно, успокаивающе шелестели зеленые листочки, играя с заблудившимся среди гибких ветвей молодым ветерком. И мягкий травяной покров среди белоствольных красавиц, приятно манивший взгляд, казался мягче любой перины…
Он не запомнил, как опустился в траву, подложив мешок с камильным снаряжением под голову – вместо подушки. И тем более не запомнил, как заснул мёртвым сном.
Глава тридцать третья и последняя,
где выясняется, что не так уж все плохо, как могло показаться
Никогда не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь.
В каждом возрасте свои прелести, но в молодости – ещё и чужие.Апофегмы
Невестин день подходил к своему закономерно счастливому концу.
К ночи на освещённую по всей длине цепью ярких костров свадебную поляну высыпала вся Светлая Горилка от мала до велика – посмотреть на подоспевшие свадьбы да принять участие в общем веселье. Народ гулял и веселился от души под заводные ритмы отчаянно наяривающих балабоек и заливистое дуденье дудок в руках истинных мастеров, как своих, весянских, так и приглашённых из ближайшего городка – Гусь-Зазеркального. Кто помоложе, разбившись на парочки, отплясывал гопака, кто постарше – водил хороводы, а весёлые хохочущие парочки суженых, наряжённые исключительно в белое и голубое, прыгали с разбегу через высокое зубастое пламя ревущих костров, стараясь не подпалить пятки. Визгу и криков было – не счесть. Тех же, кто умаялся от прыжков и плясок, радушно поджидали заваленные различной снедью праздничные дубовые столы, выстроившиеся ровной шеренгой по краю свадебной поляны вдоль дороги – перекусить на скорую руку и выпить. Тут же, за крайним столом, важно восседал староста Светлой Горилки – Подорожник, уткнувшись посиневшим носом вечного выпивохи в здоровенную Анбарную Книгу, занявшую чуть ли не полстола. С возрастом Подорожник изрядно похудел, особенно после того, как благополучно разменял седьмой десяток лет, поэтому из-за своего высокого роста выглядел как высушенная жердь, но по-прежнему славился своими необычайно длинными и столь же необычайно вислыми усами. И во время короткой торжественной речи, обращённой к очередному жениху и невесте, частенько морщился и отплёвывался, когда какой-нибудь ус попадал в рот. После чего с видимым облегчением скреплял священный союз новобрачных официальной записью в Анбарной Книге – чтоб, стало быть, жили долго и счастливо.
Пристроившись на скамье под раскидистой яблоней, Скалец неторопливо цедил молодое вино из деревянного бокала, наблюдая лишь за одной парой – Выжигой с Милкой. Выжига был одет в белоснежный армяк, голубые широкие штанцы и белые сапоги, Милка – в голубое приталенное платье с подолом до земли, а на голове её красовался симпатичный венок из весёленьких жёлтых забудок. У обоих в правом ухе поблёскивало по голубой серьге размером с ноготь – знак семейного положения. Они только что перепрыгнули последний костёр и снова направлялись в начало цепи – возбуждённые и раскрасневшиеся от движений. Хорошо вместе смотрятся, разогни коромысло, ничего не скажешь. Особенно Милка – прямо чудо как хороша! Милка…
Скалец сделал очередной глоток, пьяно икнул и скривил тонкие губы в пародии на улыбку. Кисло-сладкое вино пилось легко и приятно, распространяя в душе странную лёгкость и пустоту, помогавшие не думать о неприятном… но поведение Милки, серьёзно изменившееся со вчерашнего вечера, не шло из головы, и никакое вино не помогало. Оно ему очень сильно не нравилось, это поведение. Говоря простым и понятным языком, Милка его больше не замечала. Словно он вдруг превратился для неё в пустое место. Понятое дело, было бы глупо выказывать свои чувства к нему при женихе, но сейчас Скалец не видел даже намёка на тёплое к себе отношение. Ни одного из тех намёков, на которые девица была мастерица. Неужто клюнула на его вчерашние слова, что ляпнул сгоряча, – о том, что Выжига любит её на самом деле? Попробуй пойми, что им нужно, бабам этим…
Не хотел себе Скалец признаваться, но эта девица задела его сердце куда сильнее, чем он ожидал. Сколько уже у него до неё было, Скалец даже со счёту сбился – своими любовными похождениями он был известен не только в Светлой Горилке, но и в Гусь-Зазеркальном, – недаром народ его прозвал Красавчиком. А вот поди ж ты, зацепила сердце своя, весянка, с которой, можно сказать, детство голопузое и голозадое вместе провёл. Да, надо с этим что-то делать… Но что?
Красавчик презрительно покосился на свободных от пар молодок, сбившихся в болтливые стайки возле игровых костров. Те время от времени бросали в его сторону робкие, исполненные несбыточных надежд взгляды. Далеко вам до Милки, соплюхи, далеко, и не мечтайте…
Когда Выжига с Милкой отпрыгались над кострами в очередной раз и направились в его сторону, Скалец насторожился – вид у братана был до странности хмурый и озабоченный. И это несмотря на царившее вокруг праздничное настроение, несмотря на его победу в этом сумасшедшем состязании – Отказной гонке, превратившую его в громкую знаменитость. Победу, в которую мало кто верил, а особенно – сам Скалец. В груди ёкнуло от дурного предчувствия. Неужто Милка проговорилась? Да нет, не может быть… Не враг же она сама себе. Скалец быстро наполнил вином свободный бокал и протянул братану, когда тот оказался рядом. При этом он едва не промахнулся – кажется, немного перепил. Выжига бокал принял, небрежно пригубил и, сразу передав Милке, хмуро буркнул.
– Благуша все ещё не появлялся?
– Нет, братан, не появлялся, – проникновенно заверил Скалец, у которого отлегло от сердца, так как дело было не в нем. Он даже ладонь для убедительности к груди приложил. – Я же знаю, разогни коромысло, как ты о нем беспокоишься, сразу бы сообщил, ежели что!
«Только и дел у него, что ли, как заботиться о проигравшем», – подумал Скалец уже про себя.
– У стражников на Раздрае узнавал, как я просил?
– Узнавал, разогни… ик!… коромысло… – С трудом координируя движения и начиная понимать, что свою норму точно уже перебрал, Красавчик поискал на столе среди снеди ещё один свободный бокал. – Сейчас Гоголь с Моголем стоят… ик! Так они Благушу не видали. Возможно, что-нибудь знают Вась с Ивасем, что стояли до них… ик! Да что это на меня напало… Но как их сейчас найдёшь? Это ж в город специально переться надо! Проще… ик! Разогни коромысло! Так о чем это я? Ах да! Проще подождать, пока они снова сменятся, к тому же и осталось уже недолго. Может, даже и сменились уже… ик!
– А что, пёсий хвост, разве они же сызнова заступят?
– Ну да. Моголь заверил, что они. Ик!
– Вот и хорошо. – Выжига медленно кивнул. – Сделай милость, сходи к Раздраю ещё разок. Может, что и выяснишь…
– Братан, да… Ик! Ик! Ик! Да сейчас же самое веселье! – Скалец даже разволновался, так как переться к Бездонью ох как не хотелось, да и выпито было уже изрядно, ноги так и вели в стороны. Он торопливо подвинул наполненный бокал к Выжиге поближе, едва вовсе не смахнув его со стола. – Разогни коромысло, да зачем тебе этот… Ик!.. я хотел сказать – слабак? Я вот, например, был уверен, что первым придёшь… Ик!.. ты, то есть!
Лучше бы он этого не говорил. Глаза Выжиги вдруг сверкнули небывалой для того яростью, и содержимое бокала, подхваченное твёрдой рукой торгаша, выплеснулось на Скальца. Не ожидавший такой выходки, увернуться тот не успел и взвыл, когда шипучее вино попало ему в глаза, расплескавшись по лицу и груди. Пока Красавчик ошеломлённо отплёвывался и утирался рукавом, Выжига сграбастал его за грудки и приподнял, цедя сквозь зубы:
– Благуша должен был вернуться ещё сутки назад, пёсий хвост, со мной, до меня или после меня, но в тот же вечер! И то, что его до сих пор нет, меня очень, очень тревожит, сродственничек! Ежели с ним что случилось из-за того, что ты его усыпил перед Отказной, то я тебе, пёсий хвост, ноги повыдёргиваю, понял? Так что моли Смотрящего, чтобы он появился в ближайшее время!
– Оставь его, милый, у нас же праздник! – укоризненно одёрнула Выжигу Милка, благоразумно переводя внимание жениха на более безопасную тему.
Ощутив, что железная хватка на его груди разжалась, а ноги снова коснулись земли, Скалец пошатнулся, но устоял, чувствуя, как стремительно трезвеет. Выжига же демонстративно отвернулся к столу.
– Да ты что, братан, – с деланной растерянностью пробормотал Красавчик. – Я же как лучше хотел…
Выжига выругался, подхватил Милку под руку и увлёк к кострам.
– Но я ещё не допила! – запротестовала невеста.
– Успеем ещё, пёсий хвост! – отрезал жених. – Костры ещё не погасли!
– Поздновато совесть у тебя взыграла, братец… – Глядя им вслед, Скалец стёр с лица испуганное выражение и мстительно захихикал. – С чего бы это, разогни коромысло, она у тебя вдруг взыграла? Козлика отпущения ищешь? Сразу Скалец плохим стал, да? Интересно, как бы ты запел, ежели бы видел меня вчера со своей невестой? Ик!
Он озабоченно умолк, вдруг представив, что с ним сделает Выжига, если все-таки узнает о его связи с Милкой. Разогни коромысло, может, самому завязать, пока не поздно? Скалец почесал затылок, вздохнул, налил из кувшина полную чарку вина и выпил залпом. Кстати, а вот в самом деле интересно, где же Благуша до сих пор ошивается? Мог, конечно, и не успеть до смещения, и тогда его здесь увидят ещё не скоро… А может, он уже давно здесь и просто не хочет показываться с досады, что Выжига отхватил-таки Милку себе? А ежели… От неожиданной мысли Скалец даже взмок и воровато глянул по сторонам, словно проверяя, не подслушал ли кто его думы. А ежели Благуша прибыл вовремя и слышал их с Милкой разговор, когда он, Скалец, с ней прощался? И потому не пришёл на свадьбу, раздумывая, как отомстить лично? Ох…
Скалец натужно рассмеялся, даже не подозревая, насколько он был близок к истине в своей догадке. Непонятно, что в голову лезет, разогни коромысло… Благуша не такой человек, чтобы мстить. Этот добродушный тюфяк за свою жизнь даже кошары не обидел. Правда, он может передать разговор Выжиге… Впрочем, подобные подлости тоже не в его духе… Но мысль о прячущемся где-то рядом Благуше уже засела в голове беспокоящей, свербящей занозой.
Ладно, решил Красавчик, подкручивая тонкие усики, сходит он к Раздраю. Ночь длинная, успеет ещё повеселиться. Всего-то и нужно глянуть – не вчерашние ли стражники заступили сызнова. Торгашей такого уровня, как Выжига и Благуша, все знают в лицо, они на кону каждый день снуют, сделки обделывая, так что мостовики-раздрайники наверняка запомнят, пересекал ли Благуша Бездонье.
Скалец снова налил вина, хлебнул на посошок и, изрядно пошатываясь, отошёл поглубже в рощу, где было потемнее, так как часть выпитого давно уже просилась наружу. Но едва он взялся за штанцы, как прямо перед ним в темноте кто-то приглушённо всхрапнул. У Красавчика от испуга чуть сердце из груди не выскочило, а шевелюра встала дыбом – куда только щегольские кудри подевались, волосы распрямились, как свиная щетина.
– Ик! – вырвалось у Скальца. – Кто здесь?!
Ответом было молчание. Минуту он стоял неподвижно, затаив дыхание и напряжённо прислушиваясь, но странный звук больше не повторился. Послышалось, наверное. Он шумно перевёл дух, приспустил штанцы и пустил струю в то самое место, что его так напугало. Накось получи…
Раздавшийся в ответ утробный звериный рык пригвоздил его к месту – мороз пошёл по коже. Не успел он опомниться, как что-то тёмное вывернулось из-под смутно белеющей в ночи берёзы и крепко схватило его за грудки.
– Оторви и выбрось, опять! – яростно выругался этот кто-то, и Скалец по характерному матюгальнику неожиданно узнал Благушу. – Да что это за оказия такая на мою голову! Ты кто такой, елса тебе в душу?!
– Ик? Благуша, ты? – пискнул Красавчик, беспомощно болтаясь в неожиданно мощных руках и шалея от превращения тихого скромного парня, каким он знал его до Отказной, в разъярённого, точно ханыга, типа.
– Никак снова ты, Скалец? – Благуша на миг замер, словно не веря своим глазам. И вдруг взревел не хуже подраненного ведмедя. – Скалец, оторви и выбрось, ты же мне армяк испортил!
От последовавшего вслед за воплем удара в челюсть Скалец кувыркнулся через голову и начисто лишился сознания.
Дежурные стражники, Вась и Ивась, только что присланные в очередной наряд на Раздрай из Гусь-Зазеркального, были родными братьями, но составляли исключительно забавную пару. Если старший из братьев, Вась, уродился хилым коротышкой – от горшка два вершка, нормальному славу едва по грудь, то младший, Ивась, вымахал в такую орясину, что тот же нормальный слав должен был задирать голову, чтобы только взглянуть ему в лицо. Что само по себе являлось предметом немалой гордости последнего, не говоря уже о чудовищной силе, коей он обладал. Но, несправедливо распределив между братьями стать, природа в качестве компенсации отдала все мозги именно Васю, выделив Ивасю всего пару скромных извилин, которых вполне хватало на то, чтобы донести ложку до рта и правильным концом взять алебарду. Поэтому когда возникала нестандартная ситуация, в этой своеобразной парочке, кстати на диво дружной и согласованной в совместных действиях, сначала напрягались Мозги и, только когда их способностей не хватало, подключалась Сила.