Страница:
Скалец сидел ни жив ни мёртв.
Неужто ватаман простил?
Убедившись, что Хитрун и вправду не обращает больше на него внимания, а усиленно налегает на снедь, слав тоскливо вздохнул и снова занялся своим куском зайчатины, куда осторожнее, чем раньше. Как же ему было тошно сейчас с бандюками… Ой-ей, прямо на перильцах повеситься хотелось, такое вот огорчение. Не настолько уж он дудак, чтобы не понимать, как сейчас выглядит в их глазах – недотёпа, да и только. И вряд ли вскоре удастся изменить мнение о себе в лучшую сторону… Весь фикус-пикус в том, что Скалец этого и не хотел – изменять мнение ватаги о себе в лучшую сторону. Потому как не улыбалось ему и дальше оставаться с ватагой. Сколько он унижений натерпелся среди них за это время, сколько тумаков и подзатыльников получил… Да за всю его жизнь, разогни коромысло, и то меньше доставалось, даже когда от разгневанных мужей да женихов тикал, застуканный на месте преступления с их жёнками и невестами в обнимку! Хватит с него этой мести, угрюмо думал Скалец, накушался досыта, допрыгался до того, что уже попал на заметку властям – хуже рекомендации, чем в ватаге бандюков, не получишь. Домой, разогни коромысло, домой давно пора! Куда-нибудь заныкаться, пока все утрясётся, забудется, а там и снова по девкам – что, понятное дело, куда приятнее. На этой Милке свет клином, что ли, сошёлся? Да мигни он любой – и сразу его будет… А может, и не будет. Кулаки вон от олдей до сих пор распухшие, а на лбу гуля здоровенная… как девицы теперь смотреть будут на такого?.. Нет, не годится он в бандюки, ну их на фиг со всеми их дальнейшими планами, разогни коромысло, не по пути ему с ними… Ох, как же все-таки тошно на душе…
Скалец украдкой вытер набежавшую слезу и хлопнул целиком чарку сивухи, как ранее ватаман, совсем не чувствуя крепости пойла – точно воды хлебнул. Вот ведь загвоздка – удрать сейчас не было никакой возможности, один в Проклятом домене он точно пропадёт… Так что оставалось ему ныне только одно – молча скрашивать свою печаль сивухой, благо бандюки не препятствовали.
Жор, надо заметить, вышел исключительно азартный и вдохновенный, поэтому, пока бандюки насыщались в первом, так сказать, приближении, треск размалываемых крепкими зубами костей, чавканье и сопение даже заглушали вой ветра.
Неудивительно, что разговор начал проклёвываться лишь минут через двадцать, когда первая трехлитровка была благополучно оприходована и тревоги прошедшей ночи наконец потонули в туманной мути, затопившей сознание бандюков. Поплыли-потекли неспешные, с шутками-прибаутками воспоминания о былых подвигах, как кого «обували-одевали», где, сколько и когда грабанули и кому удача улыбалась последнее время более прочих… К месту помянули добрым словом и полной чаркой Пивеня, выбывшего из их ватаги вследствие зловредных происков ненавистного слава из домена Рось – Благуши.
Ухмыл, задумавшись о чем-то своём, терзал струны своей балабойки. Впрочем, терзал довольно умело – с таким умением ему вполне можно было бы зарабатывать в трактирах приличные бабки не хуже Вохи Василиска, но бандюка такая скучная жизнь не устраивала.
– Эх, братки, вы только представьте, разогни коромысло, – с пьяной настойчивостью рассказывал слав одно и то же, словно был единственным свидетелем этого события, – подхожу это я к Раздраю, а там елсы с вилами стоят… Стоят, значит, разогни коромысло, на меня глядят – и ти-шина-а…
При этом во внезапно охватившем его порыве умильной влюблённости он то и дело пытался повиснуть на шее у Жилы, на свою беду оказавшегося к нему ближе всех, и обслюнявить тому ухо. Жила, матюгаясь, упорно отбивался, отпихивал его плечом и руками прочь, отвешивал звонкие и увесистые подзатыльники, а бандюки, досадливо обрывая Скальца, обещали спустить его за перильца вниз головой да со спущенными штанцами. Но ничего не помогало. Посидев несколько минут с испуганной миной, тот продолжал гнуть своё – под действием хмеля угрозы быстро выветривались из головы. В конце концов ватаман даже забеспокоился – замена Пивеню в лице Скальца и так была никудышной, Пивень – тот был боец, не чета этому болвану, но, когда не хватает рук, и такая размазня может сгодиться. Не хватало ещё, чтобы слав повредился головой от вида того елса.
Неоднократно затронутая тема пустила-таки корни, хотя виновник этого вскоре сомлел окончательно и свалился на бок, благополучно затихнув.
– Эх, и чего мы к этому Благуше привязались со всей его компанией, – посетовал Жила и с неожиданной смелостью заявил: – Надо было, усохни корень, елса спросить, как отсюда выбраться!
– Что ж не спросил, раз такой догадливый? – презрительно усмехнулся Буян.
– Потому что я такой же догадливый, как ты храбрый! – не остался в долгу Жила.
– Что-о? Это ты к чему, пся крев?! – побагровев от мгновенно накатившей злости, Буян отставил в сторону недопитую чарку и начал подниматься на ноги. Но Жила словно закусил удила, что было совсем на него непохоже, так как из всей ватаги он слыл самым сдержанным и молчаливым:
– А к тому, усохни корень! Ежели бы ты не убег, может, я и успел бы сообразить! А так всем вслед драпать пришлось!
– Цыц, – сыто рыкнул ватаман, мгновенно остудив споривших. – Будет ещё у вас возможность подраться. Нечего силы друг на дружку тратить, для вражин наших приберегите.
– Батько, а как же мы теперь до них доберёмся?
Вопрос, который задал Ухмыл, интересовал всех без исключения, просто раньше никто не осмеливался его коснуться.
– А остановки на что?! – небрежно усмехнулся ватаман, обводя всех спокойным, твёрдым взглядом и вселяя в сердца бандюков былую уверенность ежели и не в завтрашнем дне, то хотя бы в следующем часе. – Там что-нибудь придумаем, кровь из носу. Не все же им отсиживаться в Махине, за дверьми!
– Верно, батько, верно, – закивали бандюки, просветлённые словами ватамана.
– А до остановки неплохо бы и вздремнуть, пся крев…
– Ага… И бабёнку под бочок тоже неплохо бы, усохни корень, да где возьмёшь…
– А в Махине ж есть одна, чем не по нраву?
– Ты её сперва приволоки, а потом предлагать будешь, усохни корень.
– А ты тогда вместо бабы Скальца приспособь, на безбабье, как говорится, и рыбу раком, а тут целый Скалец!
Бандюки приготовились заржать, по достоинству оценив очередную хохму Ухмыла, но не успели.
– Елс… – громко пробормотал во сне Скалец, не открывая глаз. Его правая щека, как оказалось, покоилась на невесть когда уныканном со стола свином окороке. – …Мне бы такой елдон, как у того елса, девицы в очередь бы выстраивались…
Бандюки хмуро переглянулись. Кайф был обломан, разговор враз стушевался, а хмель необъяснимым образом выветрился из голов.
– А может, выкинуть его за перильца, усы узлом? – деловито предложил Ухмыл, выражая общую мысль. – Неужто мы без такого мозгляка не справимся?
Глава двенадцатая,
Анчутка осторожно выглянул из вентиляционного отверстия в потолке, что находилось рядом с клоацинником, и завертел лобастой, с короткими рожками на макушке головёнкой, с любопытством оглядывая внутреннее пространство Махины то бишь махинерию. То, что висел он при этом вверх ногами, ничуть ему не мешало: лёгкий, поджарый и невероятно шустрый, именно для такой работы он и предназначался – проникать в те места, доступ в которые был невозможен для медлительных и солидных елсов, обладавших куда более внушительными габаритами по сравнению с анчутками.
Внимательным, все запоминающим глазёнкам предстала картина повального сна – четверо из чужаков, ночью проникших в аварийный домен, дрыхли, что называется, без задних ног. На широком лежаке поместились двое – дородный парень с хрупкой на вид девицей, и, что странно, лежали они спина к спине, словно поссорившиеся молодожёны. Девица, не просыпаясь, ёжилась от гулявшего по кабине прохладного ветерка, пытаясь свернуться калачиком под шерстяным плащиком, использованным вместо одеяла, парню же, из тех ещё здоровяков, было даже жарковато, о чем свидетельствовал расстёгнутый до пупа армяк. Обнял бы её этот лоб, что ли, пожалел анчутка девицу, поделился бы теплом, раз все равно лишнее.
Взгляд скользнул дальше…
Ух ты!
От неожиданности анчутка едва не брякнулся вниз головой с потолка на пол, но успел покрепче перехватить лапками край – вентиляционного отверстия. Иначе точно бы шишку набил да всех спящих перебудил – вот бы конфуз получился!
А неожиданностью для него оказался вон тот седобородый, черноволосый дед, что тихо похрапывал возле лежака на расстеленной на железном полу войлочной подстилке. Потому как дед был ему знаком! Он был из «неправильных», тех самых, которые воспротивились зачистке много лет назад, оставшись в домене в гордом одиночестве, после того как весь его народ исчез в далях неизведанных. Впоследствии таких «неправильных» по приказу Смотрящего благополучно сплавили в ближайший заселённый домен, а их образы были закреплены в родовой памяти обслужников (так называл себя елсовый народ) – не столько по необходимости, сколько по заведённому порядку.
Четвёртого, худого белобрысого слава, скорчившегося почему-то под трапезным столиком, со сложенными стопкой, словно блины, пустыми котомками под головой – вместо подушки, анчутка уже рассматривать не стал, так как его чуткий нос уловил соблазнительные запахи, идущие с этого самого столика.
Он ловкой ящеркой соскользнул вниз, оказавшись напротив дверцы клоацинника, на которой красовалась характерная табличка, изображавшая тучку, пролившуюся дождиком, бесшумно пробежался вдоль задней стенки, миновав дверцы встроенного в неё шкафа-запасника, вскочил на узкую боковую скамью, чтобы не потревожить спящих, и в несколько прыжков очутился у столика. Но его ожидало разочарование. Остатки трапезы оказались более чем скудными. Луковая шелуха, огрызки яблок, шкурка от сала, птичьи косточки. И пустые кружки, пахнущие квасом. Поживиться было нечем.
Но анчутка и не думал сердиться.
Снаружи, там, где на площадке грузовоза устроились пятеро других чужаков, его ожидал стол не в пример богаче этого. Просто до окончания разведки анчутка не стал там задерживаться, а сейчас уже можно было возвращаться. Всего-то и делов – несколько вагонов по крышам преодолеть.
Но хотя он и не рассердился, без шалости обойтись все же не смог. Он мог бы и не осторожничать, ему ничего не стоило усыпить всех крепко-накрепко, обладал он такой способностью, но тогда в его шалости пропал бы весь смак. Поэтому он решил действовать по-простому. Сперва он сгрёб в охапку часть объедков со стола и аккуратно запихал белобрысому чужаку, смешно посапывающему во сне под столом, под рубаху. Пока это проделывалось, нос проказника вдруг уловил ароматный фруктовый запах, как-то связанный с белобрысым, и, запустив лапку поглубже, анчутка, к своему восторгу, выудил из-за пазухи парочку слегка примятых, но в остальном совершенно целых яблок, аппетитные жёлто-малиновые бока которых так и кричали – съешь меня! Немедленно! Но удовольствие было оставлено на потом, сначала – дело. Отложив яблоки в сторонку, прямо на пол, он выдернул концы штанин белобрысого из сапог и связал их крепким узлом. Дед был неприкосновенен, поэтому анчутка отправился к остальным. Осторожными движениями он развязал кушак дородного слава, смотал с пояса и, пропустив конец под девицей, начал было связывать вместе обоих. И тут заметил краешек какой-то книжицы, выглядывающий из кармана армяка.
Анчутку словно шибануло. Уронив концы кушака, он отскочил в сторону и зажал рот лапкой, чтобы не взвизгнуть от страха и восторга одновременно. Так это же… так это же… ой, здорово-то как! Отбежав в сторонку, он задумался – без позволения старших он не имел права что-либо предпринимать. Но кое-что он все же мог. Например, немножечко, самую малость помочь этим изрядно притомившимся путешественникам, один из которых был столь желанен для этого домена. Да и не только для домена – для всего Универсума. Так пусть доберутся как можно быстрее до места назначения, чтобы выполнить своё предназначение, а для этого пусть спят крепко и долго.
Всякие мысли о шалости пропали без следа и сожаления.
Короткие рожки, торчавшие на макушки, едва слышно загудели, посылая по махинерии невидимые простым смертным волны. Дыхание спящих заметно выровнялось, а белобрысый, прекратив ёжиться и дёргаться на жёстком полу, даже блаженно улыбнулся, понятное дело – не открывая глаз, словно наконец очутился на долгожданной мягкой перине.
Завершив дело, анчутка, уже не таясь и потому звонко цокая коготками, подбежал к приборной доске и ткнул нужные кнопки. Постояв с минутку и убедившись, что ветерок в махинерии заметно потеплел, обслужник с чувством глубокого удовлетворения подобрал с пола свою законную яблочную добычу, затем вернулся к дверце клоацинника, одним прыжком взвился к потолку и юркнул обратно в вентиляционное отверстие.
В последний миг его взгляд скользнул по столику в махинерии, на котором ещё оставалась часть объедков, и анчутка улыбнулся вдруг пришедшей в голову проказливой идее.
Глава тринадцатая,
Глава четырнадцатая,
Нет, ну посмотрите-ка на них, засранцев этаких! Опять какой-то холст закрыт покрывалом от взгляда истинного ценителя живописи, ядрёна вошь, и наверняка самый интересный! Эй, любезный, да-да, именно ты, знаю я, что ты здесь за картинами присматриваешь Открой-ка мне вот эту, любопытно, что там намалёвано… Сейчас унесут, нет времени? Тем более, ядрёна вошь! Показывай немедленно! Ух ты! Как похожа-то на ту, прошлую… Прямо лепота! Только всадник какой-то странный…
Строфокамил. В поле зрения возникает строфокамил, бешено несущийся по грунтовой дороге вдоль железнодорожного полотна с ездоком на спине. Остроклювая голова строфокамила слегка пригнута к земле и целеустремлённо вытянута вперёд, взгляд тёмных выпуклых глаз целиком сосредоточен на дорожном полотне. Голенастые длиннющие лапы мелькают с такой быстротой, что видно лишь размытую рябь под белооперенным телом птицы – кажется, что воздух не успевает сомкнуться, образуя позади куцего хвоста вихрящийся коридор, – так велика скорость. Сотню вех в час отмахивает неутомимый бегунок, нет никого быстрее его в этом мире…
Ездок… С ездоком некоторые проблемы. Вернее, с его внешним видом. Чудной у него вид, непривычный для людского глаза. Вместо того чтобы с головой спрятаться в упряжной мешок и терпеливо трястись на жёсткой спине камила в лежачем положении, как приладились деды и прадеды испокон веков… Впрочем, послушаем самого ездока.
Халваш-балваш, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится – ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина… Давно уже остались позади, вместе с минувшей ночью, холмы и рощи Края, фруктовые сады и рукотворные долголедные озера, и перед глазами ныне стелилась только бескрайняя, родная сердцу манга Великая Степь. Звуки воющего снаружи ветра едва проникали внутрь шлема, как будто в ушах были пробки из пакли, а чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем телом, иначе при повороте головы глаза упирались в железную стенку, но по сравнению с полученными преимуществами столь мелкие неудобства заметны не были. Честно говоря, халваш-балваш, стражник вовсе никаких неудобств не испытывал. Два глотка бодрячка из подаренной Благушей пляжки сделали своё дело, и ни жара, ни жажда, ни тряска Обормота ничуть не беспокоили, а дорога летела, как в сказке, – быстро и весело. Полпути, никак не менее, уже отмахал на камиле в новом костюме, выданном Мудрым Фролом. Да, за этими костюмами будущее… Правда, Мудрый Фрол намекнул перед отъездом, что Бова Конструктор вскоре сотворит кое-что получше камилов и даже получше самих Махин, но Обормот не собирался ломать голову над тем, что же это такое может быть, зная, что подобные упражнения ему не по силам. Там видно будет, халваш-балваш, всему своё время…
Обормот вспомнил, как, очухавшись с помощью Фрола и узнав положение дел, сперва не поверил своим ушам. А уяснив, что это все-таки правда, охнул и обхватил обеими ладонями все ещё гудевшую после могучего удара ватамана голову, чувствуя, как пробирает его по всему телу зябкая дрожь. Его родная стража, как сразу сообразил манг, не могла помочь другану Благуше в сложившейся ситуации, так как не было в Проклятом домене никакой стражи, да и вообще никого там не было, кроме елсов с анчутками, в коих, по слухам, бывшие жители домена и превратились за какие-то жуткие грехи перед Великим Олдем. И мало того, так ещё и сам путь через Раздрай-Мост на ту сторону был заказан. Вот и получалось, что его друганов – что Благушу, что Boxy Василиска, что их спутницу Минуту – судьбина ждала там незавидная…
По словам трактирщика Мудрого Фрола, помочь им можно было только одним способом – как можно быстрее сообщить о случившемся Бове Конструктору, настоятелю Храма Света, у которого, оказывается, девица ходила не в последних помощниках. И Обормот ему сразу и безоговорочно поверил, потому как не только он сам, но и все жители его родной веси, Утренних Слез, всегда почитали Фрола за большой ум и завидную рассудительность. Ах, елсов дед, халваш-балваш, вот уж поистине – Безумный Проповедник, не зря, оказывается, ему такое погоняло дадено! Да откуда ж у него такие знания, что народ прямо в Проклятый домен завлёк? Ну, пусть только в руки страже попадёт, Света Зерцального больше не взвидит!
На самом деле, чего уж греха таить, Обормот был доволен своей судьбой. Больше того – необычайно рад подвернувшейся оказии. Когда бы ещё выпал случай побывать в храмовнике, а? Ведь жалованья стражника для такой поездки было бы маловато, так что только благодаря деньгам Мудрого Фрола она и состоялась. И при этом он окажет существенную помощь своему другану Благуше! Хотя и говорится в народе – за двумя зайцами погонишься, от обоих по морде получишь, но сейчас удача была на его стороне, Обормот в этом не сомневался. Хотя бы потому, что после двух глотков бодрячка сомневаться в чем-либо проблематично… Единственное, что все ещё самую малость омрачало его настроение, пробиваясь даже сквозь хлеставшую через край эйфорию, – промах Вохи Василиска. Так подгадил друган, халваш-балваш, хватив его своей балабойкой по лбу… Можно было подумать, что и не друган вовсе, а замаскированная вражина, ежели бы не знал этого оболтуса много лет подряд. И, зная, уже простил барда, тем более что бедняга сейчас оказался в куда более худшей ситуации, чем сам Обормот…
Обормот стряхнул надоедливые мысли, прогоняя прочь ненужное беспокойство, и вновь с нескрываемым удовольствием бросил взгляд сквозь смотровые окошки шлема на расстилающийся кругом степной простор, на проносившуюся справа от камила, мчавшегося несравненно быстрее самой Махины, зеркально блестевшую лапшу – рельсы Железной Дороги.
Нет, как все-таки толково придумано, халваш-балваш! Как здорово, что теперь можно видеть, где тебя судьба несёт на спине быстроногой птицы! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Степь!
Глава пятнадцатая,
– Ватага, подъем, кровь из носу!
От этого ватаманского крика Скалец и очнулся. Оторвав тяжёлую с похмелья голову от железного настила, он сонно разлепил веки. И сразу зажмурился, сморщившись, как от целиком сожранного лимона – вместе с кожурой и косточками. Свет полоснул по глазам так резко и неприятно, словно некто по доброте душевной врезал увесистой дубинкой, к тому же у слава возникло ощущение, что, перед тем как врезать, этот кто-то старательно натолкал под веки крупного песка. Для полноты ощущений, видать. В общем, такого мерзостного пробуждения у него давненько не бывало.
– А ну разлепляйте свои гляделки, щучьи дети, живо! – продолжал греметь зычный голос ватамана. – Ухмыл, Буян, Жила! Да и ты, дохлятина недоношенная, поднимайся, нечего тут разлеживаться!
Не нужно было обладать особой сметливостью, чтобы понять, к кому относилось последнее обращение. Сразу заныла гуля на лбу, напоминая о тяжёлой ватаманской руке. Скалец кое-как сел и ожесточённо протёр глаза костяшками пальцев. Голова почему-то не слушалась, упрямо кренясь на левое плечо, и он безотчётно поскрёб щеку, в которой ощущалась непонятная тяжесть. А щека возьми и отвались. Напрочь. Шлёпнулась прямо о железный настил, да звучно так, словно добрый шмат сала. Скалец остолбенел, чувствуя, как наваливается холодный ужас, омертвело, медленно-медленно скосил глаза вниз, ожидая увидеть самое ужасное. И облегчённо передохнул. То-то ему звук знакомым показался – не щека отвалилась от липа, а шмат сала и отвалился. Добрый такой шмат, бело-розовый, с ладонь, и аппетитный такой, аж разогни коромысло, куда бы блевануть, чтобы никого не запачкать? Спал он на нем, что ли, на сале этом?
Очередной крик ватамана вернул его к действительности.
С охами, вздохами и матюгальниками, подгоняемые где криками, а где и пинками Хитруна, ежели пробуждение, на взгляд последнего, шло недостаточно быстро, бандюки приходили в себя, ворочаясь на железе, среди остатков трапезы и пустой посуды с опухшими, красными, как свёкла, рожами. Рожи были угрюмы и неприветливы. Можно даже сказать, крайне угрюмы и ещё более неприветливы. Лишь ватаман мог позволить себе так остервенело отвешивать обладателям сих жутких рож увесистые пинки без последствий для собственного здоровья, так как сам выглядел ничуть не лучше. При виде его вздыбленных усов и выпученных, налитых кровью глаз, коими он обводил то одного, то другого ватажника, сразу под сим взглядом уменьшавшихся ростом, Скальца даже дрожь пробрала. И, что самое хреновое, о пьянке он ничего не помнил, мог лишь догадываться по разным косвенным, но весьма красноречивым признакам – вроде той же груды пустой посуды и недоеденных кусков в окружении обглоданных костей, – что пьянка вышла нешуточной.
Неужто ватаман простил?
Убедившись, что Хитрун и вправду не обращает больше на него внимания, а усиленно налегает на снедь, слав тоскливо вздохнул и снова занялся своим куском зайчатины, куда осторожнее, чем раньше. Как же ему было тошно сейчас с бандюками… Ой-ей, прямо на перильцах повеситься хотелось, такое вот огорчение. Не настолько уж он дудак, чтобы не понимать, как сейчас выглядит в их глазах – недотёпа, да и только. И вряд ли вскоре удастся изменить мнение о себе в лучшую сторону… Весь фикус-пикус в том, что Скалец этого и не хотел – изменять мнение ватаги о себе в лучшую сторону. Потому как не улыбалось ему и дальше оставаться с ватагой. Сколько он унижений натерпелся среди них за это время, сколько тумаков и подзатыльников получил… Да за всю его жизнь, разогни коромысло, и то меньше доставалось, даже когда от разгневанных мужей да женихов тикал, застуканный на месте преступления с их жёнками и невестами в обнимку! Хватит с него этой мести, угрюмо думал Скалец, накушался досыта, допрыгался до того, что уже попал на заметку властям – хуже рекомендации, чем в ватаге бандюков, не получишь. Домой, разогни коромысло, домой давно пора! Куда-нибудь заныкаться, пока все утрясётся, забудется, а там и снова по девкам – что, понятное дело, куда приятнее. На этой Милке свет клином, что ли, сошёлся? Да мигни он любой – и сразу его будет… А может, и не будет. Кулаки вон от олдей до сих пор распухшие, а на лбу гуля здоровенная… как девицы теперь смотреть будут на такого?.. Нет, не годится он в бандюки, ну их на фиг со всеми их дальнейшими планами, разогни коромысло, не по пути ему с ними… Ох, как же все-таки тошно на душе…
Скалец украдкой вытер набежавшую слезу и хлопнул целиком чарку сивухи, как ранее ватаман, совсем не чувствуя крепости пойла – точно воды хлебнул. Вот ведь загвоздка – удрать сейчас не было никакой возможности, один в Проклятом домене он точно пропадёт… Так что оставалось ему ныне только одно – молча скрашивать свою печаль сивухой, благо бандюки не препятствовали.
Жор, надо заметить, вышел исключительно азартный и вдохновенный, поэтому, пока бандюки насыщались в первом, так сказать, приближении, треск размалываемых крепкими зубами костей, чавканье и сопение даже заглушали вой ветра.
Неудивительно, что разговор начал проклёвываться лишь минут через двадцать, когда первая трехлитровка была благополучно оприходована и тревоги прошедшей ночи наконец потонули в туманной мути, затопившей сознание бандюков. Поплыли-потекли неспешные, с шутками-прибаутками воспоминания о былых подвигах, как кого «обували-одевали», где, сколько и когда грабанули и кому удача улыбалась последнее время более прочих… К месту помянули добрым словом и полной чаркой Пивеня, выбывшего из их ватаги вследствие зловредных происков ненавистного слава из домена Рось – Благуши.
Ухмыл, задумавшись о чем-то своём, терзал струны своей балабойки. Впрочем, терзал довольно умело – с таким умением ему вполне можно было бы зарабатывать в трактирах приличные бабки не хуже Вохи Василиска, но бандюка такая скучная жизнь не устраивала.
Кто-то хохотнул, кто-то лишь улыбнулся, но общее настроение заметно повысилось. Казалось бы – незатейливая частушка, а сколько от неё удовольствия, когда вот так, к месту!
Мы не будем браги пить,
Станем бабки мы копить.
Как накопим бабок пять –
Выпьем бражки мы опять!
Хорошо было бандюкам, так хорошо, что постарались забыть они про народные предания о Проклятом домене, даже про виденного елса постарались забыть, чтобы не омрачать приятные минуты… Но, к всеобщему огорчению, старания пропадали втуне. Так как этот паршивый мозгляк Скалец, к этому времени захмелевший круче всех, раз за разом встревал в общий разговор, нарушая его приятное течение и внося тревожную смуту.
Как в веси Калязине
Нас подружки сглазили.
Ежели б не сглазили,
Мы бы с них не слазили!
– Эх, братки, вы только представьте, разогни коромысло, – с пьяной настойчивостью рассказывал слав одно и то же, словно был единственным свидетелем этого события, – подхожу это я к Раздраю, а там елсы с вилами стоят… Стоят, значит, разогни коромысло, на меня глядят – и ти-шина-а…
При этом во внезапно охватившем его порыве умильной влюблённости он то и дело пытался повиснуть на шее у Жилы, на свою беду оказавшегося к нему ближе всех, и обслюнявить тому ухо. Жила, матюгаясь, упорно отбивался, отпихивал его плечом и руками прочь, отвешивал звонкие и увесистые подзатыльники, а бандюки, досадливо обрывая Скальца, обещали спустить его за перильца вниз головой да со спущенными штанцами. Но ничего не помогало. Посидев несколько минут с испуганной миной, тот продолжал гнуть своё – под действием хмеля угрозы быстро выветривались из головы. В конце концов ватаман даже забеспокоился – замена Пивеню в лице Скальца и так была никудышной, Пивень – тот был боец, не чета этому болвану, но, когда не хватает рук, и такая размазня может сгодиться. Не хватало ещё, чтобы слав повредился головой от вида того елса.
Неоднократно затронутая тема пустила-таки корни, хотя виновник этого вскоре сомлел окончательно и свалился на бок, благополучно затихнув.
– Эх, и чего мы к этому Благуше привязались со всей его компанией, – посетовал Жила и с неожиданной смелостью заявил: – Надо было, усохни корень, елса спросить, как отсюда выбраться!
– Что ж не спросил, раз такой догадливый? – презрительно усмехнулся Буян.
– Потому что я такой же догадливый, как ты храбрый! – не остался в долгу Жила.
– Что-о? Это ты к чему, пся крев?! – побагровев от мгновенно накатившей злости, Буян отставил в сторону недопитую чарку и начал подниматься на ноги. Но Жила словно закусил удила, что было совсем на него непохоже, так как из всей ватаги он слыл самым сдержанным и молчаливым:
– А к тому, усохни корень! Ежели бы ты не убег, может, я и успел бы сообразить! А так всем вслед драпать пришлось!
– Цыц, – сыто рыкнул ватаман, мгновенно остудив споривших. – Будет ещё у вас возможность подраться. Нечего силы друг на дружку тратить, для вражин наших приберегите.
– Батько, а как же мы теперь до них доберёмся?
Вопрос, который задал Ухмыл, интересовал всех без исключения, просто раньше никто не осмеливался его коснуться.
– А остановки на что?! – небрежно усмехнулся ватаман, обводя всех спокойным, твёрдым взглядом и вселяя в сердца бандюков былую уверенность ежели и не в завтрашнем дне, то хотя бы в следующем часе. – Там что-нибудь придумаем, кровь из носу. Не все же им отсиживаться в Махине, за дверьми!
– Верно, батько, верно, – закивали бандюки, просветлённые словами ватамана.
– А до остановки неплохо бы и вздремнуть, пся крев…
– Ага… И бабёнку под бочок тоже неплохо бы, усохни корень, да где возьмёшь…
– А в Махине ж есть одна, чем не по нраву?
– Ты её сперва приволоки, а потом предлагать будешь, усохни корень.
– А ты тогда вместо бабы Скальца приспособь, на безбабье, как говорится, и рыбу раком, а тут целый Скалец!
Бандюки приготовились заржать, по достоинству оценив очередную хохму Ухмыла, но не успели.
– Елс… – громко пробормотал во сне Скалец, не открывая глаз. Его правая щека, как оказалось, покоилась на невесть когда уныканном со стола свином окороке. – …Мне бы такой елдон, как у того елса, девицы в очередь бы выстраивались…
Бандюки хмуро переглянулись. Кайф был обломан, разговор враз стушевался, а хмель необъяснимым образом выветрился из голов.
– А может, выкинуть его за перильца, усы узлом? – деловито предложил Ухмыл, выражая общую мысль. – Неужто мы без такого мозгляка не справимся?
Глава двенадцатая,
в которой действие, вернее, бездействие происходит внутри Махины
Лучший способ избавиться от искушения – это поддаться ему.Апофегмы
Анчутка осторожно выглянул из вентиляционного отверстия в потолке, что находилось рядом с клоацинником, и завертел лобастой, с короткими рожками на макушке головёнкой, с любопытством оглядывая внутреннее пространство Махины то бишь махинерию. То, что висел он при этом вверх ногами, ничуть ему не мешало: лёгкий, поджарый и невероятно шустрый, именно для такой работы он и предназначался – проникать в те места, доступ в которые был невозможен для медлительных и солидных елсов, обладавших куда более внушительными габаритами по сравнению с анчутками.
Внимательным, все запоминающим глазёнкам предстала картина повального сна – четверо из чужаков, ночью проникших в аварийный домен, дрыхли, что называется, без задних ног. На широком лежаке поместились двое – дородный парень с хрупкой на вид девицей, и, что странно, лежали они спина к спине, словно поссорившиеся молодожёны. Девица, не просыпаясь, ёжилась от гулявшего по кабине прохладного ветерка, пытаясь свернуться калачиком под шерстяным плащиком, использованным вместо одеяла, парню же, из тех ещё здоровяков, было даже жарковато, о чем свидетельствовал расстёгнутый до пупа армяк. Обнял бы её этот лоб, что ли, пожалел анчутка девицу, поделился бы теплом, раз все равно лишнее.
Взгляд скользнул дальше…
Ух ты!
От неожиданности анчутка едва не брякнулся вниз головой с потолка на пол, но успел покрепче перехватить лапками край – вентиляционного отверстия. Иначе точно бы шишку набил да всех спящих перебудил – вот бы конфуз получился!
А неожиданностью для него оказался вон тот седобородый, черноволосый дед, что тихо похрапывал возле лежака на расстеленной на железном полу войлочной подстилке. Потому как дед был ему знаком! Он был из «неправильных», тех самых, которые воспротивились зачистке много лет назад, оставшись в домене в гордом одиночестве, после того как весь его народ исчез в далях неизведанных. Впоследствии таких «неправильных» по приказу Смотрящего благополучно сплавили в ближайший заселённый домен, а их образы были закреплены в родовой памяти обслужников (так называл себя елсовый народ) – не столько по необходимости, сколько по заведённому порядку.
Четвёртого, худого белобрысого слава, скорчившегося почему-то под трапезным столиком, со сложенными стопкой, словно блины, пустыми котомками под головой – вместо подушки, анчутка уже рассматривать не стал, так как его чуткий нос уловил соблазнительные запахи, идущие с этого самого столика.
Он ловкой ящеркой соскользнул вниз, оказавшись напротив дверцы клоацинника, на которой красовалась характерная табличка, изображавшая тучку, пролившуюся дождиком, бесшумно пробежался вдоль задней стенки, миновав дверцы встроенного в неё шкафа-запасника, вскочил на узкую боковую скамью, чтобы не потревожить спящих, и в несколько прыжков очутился у столика. Но его ожидало разочарование. Остатки трапезы оказались более чем скудными. Луковая шелуха, огрызки яблок, шкурка от сала, птичьи косточки. И пустые кружки, пахнущие квасом. Поживиться было нечем.
Но анчутка и не думал сердиться.
Снаружи, там, где на площадке грузовоза устроились пятеро других чужаков, его ожидал стол не в пример богаче этого. Просто до окончания разведки анчутка не стал там задерживаться, а сейчас уже можно было возвращаться. Всего-то и делов – несколько вагонов по крышам преодолеть.
Но хотя он и не рассердился, без шалости обойтись все же не смог. Он мог бы и не осторожничать, ему ничего не стоило усыпить всех крепко-накрепко, обладал он такой способностью, но тогда в его шалости пропал бы весь смак. Поэтому он решил действовать по-простому. Сперва он сгрёб в охапку часть объедков со стола и аккуратно запихал белобрысому чужаку, смешно посапывающему во сне под столом, под рубаху. Пока это проделывалось, нос проказника вдруг уловил ароматный фруктовый запах, как-то связанный с белобрысым, и, запустив лапку поглубже, анчутка, к своему восторгу, выудил из-за пазухи парочку слегка примятых, но в остальном совершенно целых яблок, аппетитные жёлто-малиновые бока которых так и кричали – съешь меня! Немедленно! Но удовольствие было оставлено на потом, сначала – дело. Отложив яблоки в сторонку, прямо на пол, он выдернул концы штанин белобрысого из сапог и связал их крепким узлом. Дед был неприкосновенен, поэтому анчутка отправился к остальным. Осторожными движениями он развязал кушак дородного слава, смотал с пояса и, пропустив конец под девицей, начал было связывать вместе обоих. И тут заметил краешек какой-то книжицы, выглядывающий из кармана армяка.
Анчутку словно шибануло. Уронив концы кушака, он отскочил в сторону и зажал рот лапкой, чтобы не взвизгнуть от страха и восторга одновременно. Так это же… так это же… ой, здорово-то как! Отбежав в сторонку, он задумался – без позволения старших он не имел права что-либо предпринимать. Но кое-что он все же мог. Например, немножечко, самую малость помочь этим изрядно притомившимся путешественникам, один из которых был столь желанен для этого домена. Да и не только для домена – для всего Универсума. Так пусть доберутся как можно быстрее до места назначения, чтобы выполнить своё предназначение, а для этого пусть спят крепко и долго.
Всякие мысли о шалости пропали без следа и сожаления.
Короткие рожки, торчавшие на макушки, едва слышно загудели, посылая по махинерии невидимые простым смертным волны. Дыхание спящих заметно выровнялось, а белобрысый, прекратив ёжиться и дёргаться на жёстком полу, даже блаженно улыбнулся, понятное дело – не открывая глаз, словно наконец очутился на долгожданной мягкой перине.
Завершив дело, анчутка, уже не таясь и потому звонко цокая коготками, подбежал к приборной доске и ткнул нужные кнопки. Постояв с минутку и убедившись, что ветерок в махинерии заметно потеплел, обслужник с чувством глубокого удовлетворения подобрал с пола свою законную яблочную добычу, затем вернулся к дверце клоацинника, одним прыжком взвился к потолку и юркнул обратно в вентиляционное отверстие.
В последний миг его взгляд скользнул по столику в махинерии, на котором ещё оставалась часть объедков, и анчутка улыбнулся вдруг пришедшей в голову проказливой идее.
Глава тринадцатая,
традиционно пустая, потому как бедствий, которые могут обрушиться на героев под этим номером, и врагу не пожелаешь!
Все, что удачно складывается, кончается плачевно.Апофегмы
Глава четырнадцатая,
в которой познаётся истинная дружба, хоть «виновники» об этом и не подозревают
Алебарду тебе в руки, ветер в спину, три пера в задницу и Махину – навстречу!Апофегмы
Нет, ну посмотрите-ка на них, засранцев этаких! Опять какой-то холст закрыт покрывалом от взгляда истинного ценителя живописи, ядрёна вошь, и наверняка самый интересный! Эй, любезный, да-да, именно ты, знаю я, что ты здесь за картинами присматриваешь Открой-ка мне вот эту, любопытно, что там намалёвано… Сейчас унесут, нет времени? Тем более, ядрёна вошь! Показывай немедленно! Ух ты! Как похожа-то на ту, прошлую… Прямо лепота! Только всадник какой-то странный…
* * *
…Степь. Снова бескрайняя степь. Степь – словно невиданно огромный ковёр с причудливыми узорами из зелёных метёлок чернобыльника, золотистых головок ковыля да редких голубых чашечек блавати. Степь – словно отражение бескрайнего небесного простора, где вместо тугих облачных одеял – травы высотой в четыре ладони, прогибающиеся то тут, то там под мягкой поступью великана-ветра…Строфокамил. В поле зрения возникает строфокамил, бешено несущийся по грунтовой дороге вдоль железнодорожного полотна с ездоком на спине. Остроклювая голова строфокамила слегка пригнута к земле и целеустремлённо вытянута вперёд, взгляд тёмных выпуклых глаз целиком сосредоточен на дорожном полотне. Голенастые длиннющие лапы мелькают с такой быстротой, что видно лишь размытую рябь под белооперенным телом птицы – кажется, что воздух не успевает сомкнуться, образуя позади куцего хвоста вихрящийся коридор, – так велика скорость. Сотню вех в час отмахивает неутомимый бегунок, нет никого быстрее его в этом мире…
Ездок… С ездоком некоторые проблемы. Вернее, с его внешним видом. Чудной у него вид, непривычный для людского глаза. Вместо того чтобы с головой спрятаться в упряжной мешок и терпеливо трястись на жёсткой спине камила в лежачем положении, как приладились деды и прадеды испокон веков… Впрочем, послушаем самого ездока.
* * *
…Воздух так мощно бил в грудь и смотровые стеклянные окошки чудного стального шлема, какого Обормоту за свою долгую жизнь нашивать ещё не приходилось, что специальные ремни, пристёгивающие его новый костюм к седлу и шее камила, звенели, слово натянутая тетива лука, но держали надёжно.Халваш-балваш, а ведь даже не знал, что можно получить кайф от такой скорости, куда там конягам! За камилом никто не угонится – ни четвероногие клячи, ни многоколесная хитроумная Махина… Давно уже остались позади, вместе с минувшей ночью, холмы и рощи Края, фруктовые сады и рукотворные долголедные озера, и перед глазами ныне стелилась только бескрайняя, родная сердцу манга Великая Степь. Звуки воющего снаружи ветра едва проникали внутрь шлема, как будто в ушах были пробки из пакли, а чтобы посмотреть вбок, приходилось поворачиваться всем телом, иначе при повороте головы глаза упирались в железную стенку, но по сравнению с полученными преимуществами столь мелкие неудобства заметны не были. Честно говоря, халваш-балваш, стражник вовсе никаких неудобств не испытывал. Два глотка бодрячка из подаренной Благушей пляжки сделали своё дело, и ни жара, ни жажда, ни тряска Обормота ничуть не беспокоили, а дорога летела, как в сказке, – быстро и весело. Полпути, никак не менее, уже отмахал на камиле в новом костюме, выданном Мудрым Фролом. Да, за этими костюмами будущее… Правда, Мудрый Фрол намекнул перед отъездом, что Бова Конструктор вскоре сотворит кое-что получше камилов и даже получше самих Махин, но Обормот не собирался ломать голову над тем, что же это такое может быть, зная, что подобные упражнения ему не по силам. Там видно будет, халваш-балваш, всему своё время…
Обормот вспомнил, как, очухавшись с помощью Фрола и узнав положение дел, сперва не поверил своим ушам. А уяснив, что это все-таки правда, охнул и обхватил обеими ладонями все ещё гудевшую после могучего удара ватамана голову, чувствуя, как пробирает его по всему телу зябкая дрожь. Его родная стража, как сразу сообразил манг, не могла помочь другану Благуше в сложившейся ситуации, так как не было в Проклятом домене никакой стражи, да и вообще никого там не было, кроме елсов с анчутками, в коих, по слухам, бывшие жители домена и превратились за какие-то жуткие грехи перед Великим Олдем. И мало того, так ещё и сам путь через Раздрай-Мост на ту сторону был заказан. Вот и получалось, что его друганов – что Благушу, что Boxy Василиска, что их спутницу Минуту – судьбина ждала там незавидная…
По словам трактирщика Мудрого Фрола, помочь им можно было только одним способом – как можно быстрее сообщить о случившемся Бове Конструктору, настоятелю Храма Света, у которого, оказывается, девица ходила не в последних помощниках. И Обормот ему сразу и безоговорочно поверил, потому как не только он сам, но и все жители его родной веси, Утренних Слез, всегда почитали Фрола за большой ум и завидную рассудительность. Ах, елсов дед, халваш-балваш, вот уж поистине – Безумный Проповедник, не зря, оказывается, ему такое погоняло дадено! Да откуда ж у него такие знания, что народ прямо в Проклятый домен завлёк? Ну, пусть только в руки страже попадёт, Света Зерцального больше не взвидит!
На самом деле, чего уж греха таить, Обормот был доволен своей судьбой. Больше того – необычайно рад подвернувшейся оказии. Когда бы ещё выпал случай побывать в храмовнике, а? Ведь жалованья стражника для такой поездки было бы маловато, так что только благодаря деньгам Мудрого Фрола она и состоялась. И при этом он окажет существенную помощь своему другану Благуше! Хотя и говорится в народе – за двумя зайцами погонишься, от обоих по морде получишь, но сейчас удача была на его стороне, Обормот в этом не сомневался. Хотя бы потому, что после двух глотков бодрячка сомневаться в чем-либо проблематично… Единственное, что все ещё самую малость омрачало его настроение, пробиваясь даже сквозь хлеставшую через край эйфорию, – промах Вохи Василиска. Так подгадил друган, халваш-балваш, хватив его своей балабойкой по лбу… Можно было подумать, что и не друган вовсе, а замаскированная вражина, ежели бы не знал этого оболтуса много лет подряд. И, зная, уже простил барда, тем более что бедняга сейчас оказался в куда более худшей ситуации, чем сам Обормот…
Обормот стряхнул надоедливые мысли, прогоняя прочь ненужное беспокойство, и вновь с нескрываемым удовольствием бросил взгляд сквозь смотровые окошки шлема на расстилающийся кругом степной простор, на проносившуюся справа от камила, мчавшегося несравненно быстрее самой Махины, зеркально блестевшую лапшу – рельсы Железной Дороги.
Нет, как все-таки толково придумано, халваш-балваш! Как здорово, что теперь можно видеть, где тебя судьба несёт на спине быстроногой птицы! Эх, разойдись душа, разгуляйся вольный ветер, расступись необъятная Великая Степь!
* * *
…Так что, любезный, на эту картину уже и покупатель есть? Нет? А что ж ты гуторишь, ядрёна вошь, что её сейчас унесут? Это куда же? Ежели в запаску, так зачем – пусть висит, душу радует, ведь такой шедевр, такой шедевр! Насмотреться прямо не могу, такая богатая фантазия у творца, особенно этот костюм у седуна… Что? Не может быть! На свалку?! Быть того не может, чтобы я так ошибся снова! Ну нет, братцы… а ну положь обратно! Положь, кому гуторю! Не дам такой картине пропасть, я сам её куплю! Сколько? Не понял. Сколько ты за неё просишь?! Сколько-сколько?! Убил, паршивец, убил наповал, в самое сердце да по самую рукоятку… А ну выноси, ядрёна вошь! Беру! Эх, бестолочи, ничего же вы в искусстве не смыслите! Да осторожнее несите, такую красоту спортите! Заноси край повыше! Да не этот, ядрёна вошь, а нижний, да не левый, а правый! От меня правый, бестолочь! Что? Куда это ты меня посылаешь, ядрёна вошь?! На самый Край? Ещё дальше? К Смотрящему?! А вот я тебя сейчас тростью, да по рыжей наглой морде… От такого и слышу!
Глава пятнадцатая,
где бандюки продолжают строить коварные планы
Проблема с выпивкой сколько ни пей, все равно протрезвеешь.Апофегмы
– Ватага, подъем, кровь из носу!
От этого ватаманского крика Скалец и очнулся. Оторвав тяжёлую с похмелья голову от железного настила, он сонно разлепил веки. И сразу зажмурился, сморщившись, как от целиком сожранного лимона – вместе с кожурой и косточками. Свет полоснул по глазам так резко и неприятно, словно некто по доброте душевной врезал увесистой дубинкой, к тому же у слава возникло ощущение, что, перед тем как врезать, этот кто-то старательно натолкал под веки крупного песка. Для полноты ощущений, видать. В общем, такого мерзостного пробуждения у него давненько не бывало.
– А ну разлепляйте свои гляделки, щучьи дети, живо! – продолжал греметь зычный голос ватамана. – Ухмыл, Буян, Жила! Да и ты, дохлятина недоношенная, поднимайся, нечего тут разлеживаться!
Не нужно было обладать особой сметливостью, чтобы понять, к кому относилось последнее обращение. Сразу заныла гуля на лбу, напоминая о тяжёлой ватаманской руке. Скалец кое-как сел и ожесточённо протёр глаза костяшками пальцев. Голова почему-то не слушалась, упрямо кренясь на левое плечо, и он безотчётно поскрёб щеку, в которой ощущалась непонятная тяжесть. А щека возьми и отвались. Напрочь. Шлёпнулась прямо о железный настил, да звучно так, словно добрый шмат сала. Скалец остолбенел, чувствуя, как наваливается холодный ужас, омертвело, медленно-медленно скосил глаза вниз, ожидая увидеть самое ужасное. И облегчённо передохнул. То-то ему звук знакомым показался – не щека отвалилась от липа, а шмат сала и отвалился. Добрый такой шмат, бело-розовый, с ладонь, и аппетитный такой, аж разогни коромысло, куда бы блевануть, чтобы никого не запачкать? Спал он на нем, что ли, на сале этом?
Очередной крик ватамана вернул его к действительности.
С охами, вздохами и матюгальниками, подгоняемые где криками, а где и пинками Хитруна, ежели пробуждение, на взгляд последнего, шло недостаточно быстро, бандюки приходили в себя, ворочаясь на железе, среди остатков трапезы и пустой посуды с опухшими, красными, как свёкла, рожами. Рожи были угрюмы и неприветливы. Можно даже сказать, крайне угрюмы и ещё более неприветливы. Лишь ватаман мог позволить себе так остервенело отвешивать обладателям сих жутких рож увесистые пинки без последствий для собственного здоровья, так как сам выглядел ничуть не лучше. При виде его вздыбленных усов и выпученных, налитых кровью глаз, коими он обводил то одного, то другого ватажника, сразу под сим взглядом уменьшавшихся ростом, Скальца даже дрожь пробрала. И, что самое хреновое, о пьянке он ничего не помнил, мог лишь догадываться по разным косвенным, но весьма красноречивым признакам – вроде той же груды пустой посуды и недоеденных кусков в окружении обглоданных костей, – что пьянка вышла нешуточной.