Страница:
— Дама Ориана, — сказал я, — не сделает ничего, что могло бы посрамить матриархат, — разве не так?
— Слушай меня. Слушай! Я не позволю Соли убить моего сына. — Слово «сын» она вымолвила с таким душераздирающим отчаянием, что я невольно взглянул на нее в тот самый момент, когда она разрыдалась. Нервно выдернув несколько прядей из-под скрепляющей их кожаной ленты, она осушила ими лицо. — Слушай меня. Наш блестящий Соли вернулся из мультиплекса, но блеск его не столь уж велик. Мне случалось обыгрывать его в шахматы — три партии из четырех, пока он не перестал со мной играть.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я заказала тебе хлеб. — Она сделала знак роботу-прислужнику. Тот подкатился к столу и поставил передо мной корзину с ломтями свежего, горячего черного хлеба. — Ешь и пей кофе.
— А ты почему не ешь?
Обычно она тоже ела хлеб на завтрак — мать, как все ее сестры на Лешуа, не признавала пищи животного происхождения, даже искусственного мяса, которое любят почти все жители нашего города.
Я взял продолговатый ломтик и с удовольствием стал жевать. Мать взяла из глубокой мисочки шоколадный шарик и сунула его в рот.
— Ну а вдруг я добьюсь успеха, мама?
Она сунула в рот еще три конфеты и неразборчиво выговорила:
— Иногда мне кажется, что Соли прав и мой сын дурак.
— Ты всегда говорила, что веришь в меня.
— Верю, но не слепо.
— Почему ты считаешь это невозможным? Твердь — такая же туманность, как множество других: горячие газы, межзвездная пыль и несколько миллионов звезд. Возможно, это чистая случайность, что Тихо и все прочие погибли там.
— Что за ересь! — Она раскроила конфету пополам своими длинными ногтями. — Так-то ты усвоил все, чему я тебя учила? Я не потерплю от тебя таких слов. «Случайность»! Тихо убил не случай. Это Она.
— Она?
— Твердь. Сеть, состоящая из миллионов биокомпьютеров планетарного масштаба. Она манипулирует материей, накапливает энергию и искривляет пространство, как Ей вздумается. Мультиплекс внутри нее чудовищно, невероятно сложен.
— Ты произносишь «она» с большой буквы.
— Разве может величайший во вселенной интеллект быть «ей» с маленькой буквы? — улыбнулась мать. — А уж тем более «им»?
— А как же Кремниевый Бог?
— Это неверное наименование. Так его называли старые эсхатологи Ордена, делившие все сущее по мужскому и женскому признаку. Этот разум должен называться «Кремниевой Богиней». Вселенная рождает жизнь — по сути своей она женщина.
— Зачем тогда нужны мужчины?
— Мужчины — это депозитарии спермы. Выучил ты мертвые языки Старой Земли, как я тебя просила? Нет? Так вот, у римлян было выражение «instrumenta vocalia». Мужчины — это говорящие орудия, и слушать их порой очень приятно. Но без женщин они ничто.
— А женщины без мужчин?
— Лешуанский матриархат основан пять тысяч лет назад, а патриархатов нет ни одного.
Иногда мне кажется, что матери следовало стать историком или мнемоником. Она знает очень много всего о древних народах, языках и обычаях — во всяком случае, достаточно, чтобы обернуть спор в свою пользу.
— Я тоже мужчина, мама. Почему ты решила родить сына, а не дочь?
— Глупый мальчишка.
Я хлебнул кофе и поинтересовался вслух:
— Любопытно, как чувствует себя человек, беседуя с богиней?
— Еще одна глупость. Я приняла решение — мы летим на Лешуа.
— Нет уж, мама. Не хочу я быть единственным мужчиной среди восьми миллионов женщин, которые хитрость ставят превыше веры.
Она грохнула чашкой об стол.
— Ладно. Ступай соревноваться со своим Соли. И скажи спасибо, что твоя бабка научила твою мать хитрить.
Я уставился на нее, она на меня, и это продолжалось довольно долго. Я, словно мастер-цефик, пытался разгадать правду по бликам на ее радужке и по складке ее большого рта. Но в результате мне открылась только одна, старая истина: я способен читать по ее лицу не больше, чем заглядывать в будущее.
Я выпил остатки кофе, дотронулся до ее лба и пошел соревноваться с Соли.
К гонкам Тысячи Пилотов никто не относился всерьез. (И столько пилотов в них никогда не участвует.) Это скорее символическая, шуточная битва старых пилотов с новыми, своеобразный ритуал посвящения. Мастер-пилоты — обычно их бывает около сотни — собираются перед Пилотским Залом, пьют горячий квас или что-то другое, по выбору, хлопают друг друга по плечам и кричат разные вещи в адрес более мелкой группы молодых пилотов. В тот день на территории Ресы толпилось множество академиков, специалистов и послушников в мехах всех цветов и оттенков. Позванивали колокольчики, а кадеты освистывали червячников, заключавших свои нелегальные ставки. Со ступеней Зала звучали кларины и шакухачи. Высокие стонущие ноты, выражающие мольбу, отчаяние и предчувствие недоброго, контрастировали с общим весельем. Бардо эта музыка тоже, видимо, казалась неподходящей. Он подошел ко мне, когда я пробовал лезвия коньков на ногте большого пальца, и сказал:
— Не выношу мистической музыки. Она вселяет в меня жалость ко всей вселенной и разные другие чувства, которые я предпочел бы не испытывать. Мне подайте рог и барабан. Кстати, паренек, не хочешь ли щепотку огоньтравы, чтобы разогреть кровь?
Я отверг его красные кристаллики — он мог заранее знать, что я откажусь. Распорядитель — я с удовольствием увидел, что это Бургос Харша, который вихлялся на коньках, потому что с утра накачался квасом — вызвал обе группы на старт. Мы столпились вдоль расчерченной в красную клетку линии там, где мелкие ледянки нашего колледжа выходили на белый лед.
— Мне надо сказать вам что-то важное, но я забыл, что, — объявил Бургос. — Разве я на вашей памяти чтонибудь забывал? Ладно, не имеет значения. Желаю вам, пилоты, не сбиться с пути и поскорее вернуться назад. — Послушник подал ему белый стартовый флаг, и Бургос умудрился в нем запутаться. Послушник всунул древко ему в руку, Бургос сделал отмашку, и гонки начались.
Я расскажу о том, что происходило в тот день на улицах нашего города, лишь в самых общих чертах — это все, на что способен отдельный пилот благодаря правилам состязаний. Правила эти просты. Пилот может выбрать любой маршрут по четырем кварталам города с условием, что он или она последовательно минует четыре контрольных пункта — таких, как Каток Ролло в Квартале Пришельцев и Хофгартен между зоопарком и Пилотским Кварталом. Считается, что победить должен самый умный пилот, лучше всех знающий город — но на практике скорость значит не меньше, чем мозги.
Бардо с ревом растолкал кучку мастер-пилотов, загораживающих ему дорогу. (Надо отметить, что это допускается, если пилот прежде выкрикнет предупреждение.) Белобрысый Томот, принявший высокую стойку, чуть не упал, когда Бардо заехал ему локтем по плечу.
— Первый среди равных! — гаркнул Бардо и исчез за поворотом дорожки. Я догнал его у Обители Розового Чрева — скопления приземистых зданий на западном краю Ресы, где мы, плавая в бассейнах, проводили немалую часть своих кадетских лет. Запинаясь на ходу, он откинул капюшон камелайки с потного лба и пропыхтел:
— Первый среди равных… по крайней мере… на четверть мили.
У западных ворот Академии мы разошлись. Пятнадцать пилотов повернули на самую южную из оранжевых ледянок, ведущих к Поперечной, восемь мастер-пилотов — Соли и я в том числе — выбрали более узкую ледянку мерцающего Старого Города с тем, чтобы избежать движения на проезжей магистрали. Так оно и шло. Небо над нами было густо-синее, воздух холодный и плотный. Впереди меня шуршали по льду коньки Соли, зрители, стоящие вдоль улицы, подбадривали нас криками и смехом. Я пригнулся пониже, заложил правую руку за спину, повернул и остался один.
Двух участников я видел всего несколько раз на протяжении состязаний. Не хочу создавать ложной аналогии между улицами Города и каналами мультиплекса, но сходство определенно есть: выехать с темной красной дорожки на ледянку, а потом на ослепительно освещенную Поперечную — это все равно что выйти в окно из мультиплекса на яркий свет звезды. Пилот, вошедший в дерево решений, должен избрать правильный путь или погибнуть — мы, гонщики, должны совместить свою память о городских улицах с их реальными переплетениями или проиграть. Сон-время, самое важное и приятное из умственных состояний пилота, у нас заменяется экстазом свежего ветра и напряженного внимания — по крайней мере первые несколько миль. Когда я вкатился на контрольный пункт Зимнего Катка в глубине Квартала Пришельцев и увидел Соли и Лионела в десяти ярдах перед собой, а других — позади, у меня еще достало дыхания и энтузиазма, чтобы крикнуть:
— Пять миль один на городских улицах — и вот мы все собираемся здесь, словно вокруг фокуса звезды!
Соли обернулся ко мне лицом, стянутым в маску яростной сосредоточенности. Глубоко дыша, он сказал:
— Берегись — звезды взрываются! — И умчался по ледянке, ведущей на опасную улицу Контрабандистов.
Я догнал его только ближе к концу состязаний. В процессе гонок я обогнул фонтан Серебристая Пена в зоопарке, где Подруги Человека, фраваши и еще два вида пришельцев, которых я не знал, дивились на зрелище, которое мы им обеспечили. На Северном Катке контролер крикнул:
— Первым идет Соли, за ним Киллиранд в ста ярдах, следующий Рингесс в ста пятидесяти… — А у большого Хофгартенского круга, где Поперечная пересекается с Продольной, я услышал: — Соли первый, следующий Рингесс в пятидесяти ярдах, следующий Киллиранд, триста… — На следующем пункте, в Пилотском Квартале, я увидел дядю в каких-нибудь двадцати ярдах перед собой. Я знал, что не увижу его больше, пока не въеду первым на поле Ресы и Бургос не объявит меня победителем.
Я ошибался.
Я катился на запад по Продольной, хитро — как я думал — делая крюк вдоль северного края Старого Города, чтобы потом свернуть на известную мне маленькую ледянку, ведущую прямо к северным воротам Академии. На голубом льду толпились послушники и другие конькобежцы, каким-то' образом угадавшие, что некоторые из гонщиков выберут этот маловероятный путь. Я уже поздравлял себя и воображал, как Бургос приколет мне на грудь алмазную медаль победы, как вдруг заметил впереди что-то черное. Толпа раздалась. Соли преспокойно катился вдоль красной линии, отделяющей конькобежную полосу от санной. Я хотел уже крикнуть, предупреждая, что догоняю его, когда услышал за спиной чей-то хохот. Я повернул голову, не снижая темпа. Двое чернобородых мужиков — червячники, судя по вызывающему покрою шуб — ехали рядом, попеременно выталкивая друг друга вперед. Они были староваты для такой игры, да и запруженная народом улица к ней не располагала — мне следовало бы сразу это сообразить. Вместо этого я решил не предупреждать Соли вовсе. В тот же миг здоровенный червячник врезался в спину Соли, вытолкнув его на санную полосу. Там как раз гремели большие красные сани. Соли зашатался на коньках, вытянув руки. Исполнив отчаянный танец, он едва избежал заостренного носа саней и вдруг упал. Сани промчались мимо за десятую долю секунды (мне показалось, что прошел целый год). Я пересек линию безопасности и вытащил его обратно на конькобежную полосу. Он оттолкнул меня с силой, поразительной для человека, которого чуть было не проткнули насквозь.
— Убийца, — рявкнул он и попытался встать.
Я сказал ему, что это червячник его толкнул, но он ответил:
— Если это не ты, то наемники твоей матери. Она ненавидит меня, потому что думает, будто я заставляю тебя исполнять клятву, и по другим причинам.
Я оглядел круг людей, собравшихся около нас, но нигде не видел чернобородых червячников.
— Да только она ошибается, Мойра. — Он закашлялся, держась за бок. Из носа и рта у него текла кровь. Он поманил к себе ближайшую послушницу. — Твое имя?
— Софи Дин с Нефа, Главный Пилот, — ответила хорошенькая девушка.
— Так вот: ваш Главный Пилот в присутствии свидетельницы Софи Дин освобождает Мэллори Рингесса от его клятвы проникнуть в Твердь. — Он снова закашлялся, обрызгав мелкими красными каплями белую куртку Софи.
— У вас, по-моему, ребра сломаны, — сказал я. — Для вас гонка окончена. Главный Пилот.
Он схватил меня за руку и притянул к себе.
— Ты так думаешь? — В новом приступе кашля он оттолкнул меня и покатил к Академии.
Какой-то миг я стоял, глядя на капли крови, прожегшие крохотные дырочки в голубом льду. Мне не хотелось верить, что мать способна подослать к Соли убийц, и я не мог понять, почему он освободил меня от клятвы.
— Вы хорошо себя чувствуете, пилот? — спросила Софи. Я чувствовал себя плохо. Жизнь моя была спасена, но меня мутило, и я был глубоко несчастен. Я поперхнулся, и меня вырвало черным хлебом, черным кофе и желчью.
— Пилот? — Софи моргнула ясными голубыми глазами, порыв ветра проник мне под одежду, и я вдруг понял с ослепительной ясностью, что сдержу клятву, данную Соли, и присягу, данную Ордену, чего бы мне это ни стоило. Каждый из нас должен когда-нибудь взглянуть смерти в лицо — просто моя судьба велит мне встретиться с ней раньше большинства других. — Может быть, вызвать вам сани, пилот?
— Нет. Я закончу дистанцию.
— Он намного опередил вас.
Она была права. Соли свернул с Продольной на желтую улицу, соединяющуюся с моим тайным прямым путем к Академии.
— Не беспокойся, малютка, — сказал я. — Он ранен, испытывает боль и кашляет кровью. Я нагоню его на полдороге до Борхи.
Но я опять ошибся. Я несся что было духу, но так и не догнал его ни у шпилей Борхи, ни на дорожке вокруг башни Хранителя Времени. Я вообще его не догнал.
Ветер ревел у меня в ушах, как зимняя буря, когда мы въехали яа территорию Ресы. Толпа разразилась криками, Бургус Харша махнул зеленым финишным флагом, и Леопольд Соли, едва не теряющий сознание и потерявший столько крови из поврежденных легких, что резчику потом пришлось делать ему переливание, опередил меня на десять футов.
С тем же успехом они могли быть десятью световыми годами.
3
Дни после пилотских гонок, едва не завершившихся смертью Леопольда Соли, бежали быстро. Сухая, ясная солнечная погода сменилась снегопадами. Снег постоянно заваливал дорожки, обеспечивая работой замбони. Предполагаемых убийц Соли так и не поймали. Все ресурсы Ордена были пущены в ход, и Хранитель Времени разослал своих шпионов подслушивать у дверей и заглядывать в окна (или чем там шпионы занимаются), но пользы это не принесло. Нашему Главному Пилоту оставалось только беситься и требовать, чтобы мою мать допросили акашики. «Необходимо оголить ее мозг, — гремел он на пилотском конклаве, — разоблачить ее ложь и козни!» О том, какой блестящей репутацией он пользовался, свидетельствует то, что пилоты, многие из которых выросли и принесли присягу во время его долгого отсутствия, проголосовали «за».
Через четыре дня мать предстала перед Николосом Старшим. Его компьютеры представили ее мозг живым, как фравашийская фреска, и маленький пухлый Главный Акашик объявил, что не нашел в ее памяти намерения убить Соли.
Той же ночью, в своем кирпичном домике в Пилотском Квартале, мать сказала мне:
— Соли заходит слишком далеко! Николас объявляет меня невиновной, а Соли твердит свое: «Известно, что в лешуанском матриархате применяются препараты, уничтожающие определенные участки памяти». Как же, жди! Стала бы я уничтожать часть собственного мозга!
Я знал, как ей дороги сто биллионов нейронов, составляющие ее мозг, и я не верил, что она, подобно сектантамафазикам, способна принять афагеник и стереть часть своей памяти; но после того, что она сказала мне в день состязаний, в ее невиновность поверить я не мог. Даже если предположить, что она воспользовалась-таки наркотиком, я все равно не узнал бы об этом. Природа микроповреждений памяти такова, что мать должна была забыть как о своем преступлении, так и о том, что стерла память о нем.) Обозлившись, я спросил ее дрожащим голосом:
— Как это тебе удалось надуть Главного Акашика?
— Даже родной сын сомневается во мне! — воскликнула она, привалившись к голой кирпичной стене своей спальни. — Как я ненавижу этого Соли! Главный Пилот возвращается и отнимает у меня то, что мне всего дороже. Я пошла к Хранителю Времени и солгала, да, солгала. Я молила его попросить Соли освободить тебя от клятвы.
— И Хранитель послушал тебя?
— Он считает себя хитрецом. Но я сказала ему, что мы улетим на Триа и поступим в торговый флот, если он не поговорит с Соли. Хранитель мнит себя бесстрашным, но скандалов боится.
— Так и сказала?! Да он же сочтет меня законченным трусом!
— Какое кому дело, что он подумает. Зато я спасла тебя от глупой смерти.
— Ни от чего ты меня не спасла, — сказал я, направляясь к двери. — Никогда больше не лги ради меня, мама.
Я сказал ей, что решил сдержать свою клятву, и она расплакалась.
— Как я ненавижу Соли! — кричала она, когда я открыл дверь на улицу. — Он еще узнает, что такое моя ненависть.
Следующие несколько дней я провел, готовясь к путешествию. Я консультировался с эсхатологами и другими специалистами, надеясь почерпнуть у них хоть какую-нибудь информацию относительно загадочного явления, известного как Твердь. Бургос Харша сказал мне, что первых галактоидов открыл Ролло Галливер, который полагал, что они — пришельцы из другой галактики.
— Апокрифы первого Хранителя Времени гласят, что Кремниевый Бог возник в туманности Эты Киля к концу Веков Роения. А в хрониках Тисандера Недоверчивого мы находим сходное указание. Но разве на такие источники можно полагаться? Рейна Эде в истории Тихо утверждает, что эти существа произошли из семени Эльдрии, как и хомо сапиенс. Ты спросишь, во что верю я сам? Я не знаю, во что верю.
Колония Мор полагала, что Эльдрия, до того как спрятать свой коллективный разум в скрученном пространствевремени сингулярности, должна была иметь большое сходство с Твердью.
— Что до ее цели, то это цель всего живого: стать самим собой. — Мы долго с ней говорили, и я сказал, что многие молодые пилоты не согласны с тем, что у жизни вообще есть какая-то цель. Колония в ужасе уставилась на меня своими маленькими глазками и воскликнула: — Это ересь, причем очень древняя!
Я был, конечно, не единственным, кто собирался в странствия. Казалось, будто весь Орден загорелся мечтой разгадать Старшую Эдду. В чем она — тайна бессмертия человека?
— Надо узнать, отчего проклятые звезды взрываются — в этом и заключается тайна, — сказал Бардо. Впрочем, он был прагматиком и не часто задумывался над эзотерическими проблемами. Другие думали, что тайна Экстра — лишь первая часть Старшей Эдды. (Хоть и чрезвычайно важная.) Где искать ее разгадку? Фантасты, технари, пилоты — многие из нас подозревали, что за три тысячи лет, несмотря на все накопленные Орденом знания, мы упустили из виду нечто важное, а возможно, и главное. Историки умоляли Хранителя Времени разрешить им покинуть Город и порыться в ксандарийской библиотеке, чтобы там поискать ключи к разгадке. Неологики и семантологи заперлись в своих холодных башнях, где создавали и открывали новые языки в уверенности, что тайна Старшей Эдды — как и вся иная мудрость — сокрыта в словах. Фабулисты плели свои вымыслы, не менее реальные, по их утверждению, чем любая реальность, и заявляли, что Старшая Эдда есть то, что создаем мы сами. И кто мог поручиться, что они не правы? А пилоты… Мои храбрые собратья, Ричардесс и Зондерваль, отправились в мультиплекс на поиски затерянных планет и новых видов мыслящих существ. Томот и еще сто мастер-пилотов задались целью составить карту Экстра. Соли тоже собирался в Экстр, намереваясь проникнуть за его внутреннюю завесу, а Лионел придумал очередной план обнаружения Старой Земли. Даже трусишка Бардо собрался в путь — правда, не слишком опасный: он задумал предпринять собственную частную экспедицию на Ксандарию. Отдельные циники-специалисты вроде моей матери вовсе не собирались рисковать жизнью ради мечты, но все равно — это было волнующее и даже славное время, которого нам больше пережить не придется.
Накануне моего отлета, когда в Городе бушевала метель, Хранитель Времени вызвал меня в свою башню. Я дрожал в своей тонкой камелайке, скользя мимо серых угрюмых зданий, отделяющих башню от Ресы, и жалел, что не намазал лицо жиром или не надел маску. Это просто оскорбительно — появляться перед Хранителем Времени с обмороженной физиономией. Тепло башни показалось мне как нельзя более приятным — приятно было даже торчать в приемной наверху, топая ботинками о красный ковер и дожидаясь, когда мастер-горолог доложит о моем приходе.
— Он ждет вас, — сказал наконец горолог, запыхавшийся после подъема к покоям Хранителя и спуска обратно. — Будьте осторожны — он сегодня в скверном настроении. — По винтовой лестнице я поднялся в святая святых башни, где стоял и ждал меня Хранитель Времени.
— Что, Мэллори, — хорошо носить пилотское кольцо на руке?
Хранитель был человек угрюмого вида, с буйной гривой густых белых волос. Большую часть времени он выглядел очень старым, хотя никто не знал в точности, сколько ему лет. Когда он хмурился, что бывало с ним часто, в углах рта у него выступали желваки. Толстая шея была жилистой, как и все подобранное, ширококостное тело. Я стоял в просторной, ярко освещенной комнате, а он разглядывал меня, как всегда, когда я к нему приходил. Черные, как два куска еще не остывшего обсидиана, глаза, вбитые глубоко в череп, смотрели горячо, беспокойно, гневно и страдальчески.
— Много ли нужно, чтобы убить тебя? — спросил он.
Мускулы на его голых руках напрягались и расслаблялись попеременно. В мою бытность послушником, когда он учил меня захватам и прочим борцовским приемам, я имел возможность наблюдать его могучее тело, обычно скрытое под красным одеянием. Он был весь покрыт шрамами — целой сетью белых шрамов, не уступающей сложностью ледянкам Квартала Пришельцев. Они начинались у шеи, тянулись сквозь густую белую поросль на груди до паха и спускались по мускулистым ногам до самых ступней. Когда я спросил его об этих шрамах, он ответил: «Чтобы убить меня, много чего нужно».
Он указал мне на резной стул перед южным окном. С башни, монолита из белого мрамора, который доставили с Утрадеса по немыслимой цене, открывался вид на всю Академию. На западе вздымались гранитные и базальтовые арки колледжей'высшей ступени, Упплисы и Лара-Сига, на севере торчали густо натыканные шпили Борхи, на юге, близ Уркеля, виднелась моя милая Реса. (Надо сказать, что окна башни сделаны из сплава кварца с окислами кальция и натрия, который Хранитель Времени называет стеклом. Этот хрупкий материал бьется, когда средизимней весной со Штарнбергерзее приходят ревущие шторма, но Хранитель, любящий всякие древности, утверждает, что стекло дает более ясное освещение, чем повсеместно принятый в Цивилизованных Мирах кларий.)
— Слышишь, как оно тикает, Мэллори, мой храбрый, глупый, такой молодой пилот? Время тикает, бежит, течет, ширится, убывает и убивает — а однажды для каждого из нас, чем бы мы ни занимались, оно остановится. Останавливается, слышишь?
Он подтянул к себе стул, такой же, как мой, и поставил ногу в. красной туфле на сиденье. Хранитель Времени — боясь, возможно, что, если он прекратит свое непрерывное движение, остановятся его собственные часы — сидеть не любил.
— Ты самый молодой пилот в нашей истории. Двадцать один год — микросекунда в жизни звезды, но это все, что есть у тебя. А часы между тем стучат, бьют, тикают — слышишь ты их?
Я слышал, как они тикают. В круглой башне Хранителя Времени часы тикали везде. По всей окружности комнаты, от устланного шкурами пола до белого оштукатуренного потолка, за стеклянными рамами тянулись деревянные полки, уставленные часами всех форм и размеров. Здесь были древние часы с гирьками и пружинные, в пластмассовых корпусах; часы с маятниками в деревянных футлярах, электрические и кварцевые биочасы, движимые сердечными мышцами различных организмов; квантовые часы и песочные с ярко-синим и алым содержимым; три клепсидры и даже одни фравашийские, отмеряющие время с той поры, когда Местное Скопление галактик было извергнуто из первоначальной сингулярности. Насколько я мог судить, ни одни из этих часов не показывали одинаковое время. На самой верхней полке стояла Печать нашего Ордена — маленькие атомные часы из стекла и стали, впервые пущенные на Старой Земле в день основания Ордена. (Самые большие часы — это, конечно, сама башня. Двадцать гранитных делений на ледяном кругу у ее подножия отмечают прохождение солнечной тени. Этот гигантский солнечный диск, хотя он не слишком точен, — практически единственные в городе часы, которыми мы, горожане, руководствуемся в своей деятельности. Наш Хранитель, борец с тиранией времени, давно запретил нам все остальные. Этот запрет сыграл на руку червячникам — они наживают себе состояния, ввозя контрабандой карманные часы с Ярконы.)
— Слушай меня. Слушай! Я не позволю Соли убить моего сына. — Слово «сын» она вымолвила с таким душераздирающим отчаянием, что я невольно взглянул на нее в тот самый момент, когда она разрыдалась. Нервно выдернув несколько прядей из-под скрепляющей их кожаной ленты, она осушила ими лицо. — Слушай меня. Наш блестящий Соли вернулся из мультиплекса, но блеск его не столь уж велик. Мне случалось обыгрывать его в шахматы — три партии из четырех, пока он не перестал со мной играть.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я заказала тебе хлеб. — Она сделала знак роботу-прислужнику. Тот подкатился к столу и поставил передо мной корзину с ломтями свежего, горячего черного хлеба. — Ешь и пей кофе.
— А ты почему не ешь?
Обычно она тоже ела хлеб на завтрак — мать, как все ее сестры на Лешуа, не признавала пищи животного происхождения, даже искусственного мяса, которое любят почти все жители нашего города.
Я взял продолговатый ломтик и с удовольствием стал жевать. Мать взяла из глубокой мисочки шоколадный шарик и сунула его в рот.
— Ну а вдруг я добьюсь успеха, мама?
Она сунула в рот еще три конфеты и неразборчиво выговорила:
— Иногда мне кажется, что Соли прав и мой сын дурак.
— Ты всегда говорила, что веришь в меня.
— Верю, но не слепо.
— Почему ты считаешь это невозможным? Твердь — такая же туманность, как множество других: горячие газы, межзвездная пыль и несколько миллионов звезд. Возможно, это чистая случайность, что Тихо и все прочие погибли там.
— Что за ересь! — Она раскроила конфету пополам своими длинными ногтями. — Так-то ты усвоил все, чему я тебя учила? Я не потерплю от тебя таких слов. «Случайность»! Тихо убил не случай. Это Она.
— Она?
— Твердь. Сеть, состоящая из миллионов биокомпьютеров планетарного масштаба. Она манипулирует материей, накапливает энергию и искривляет пространство, как Ей вздумается. Мультиплекс внутри нее чудовищно, невероятно сложен.
— Ты произносишь «она» с большой буквы.
— Разве может величайший во вселенной интеллект быть «ей» с маленькой буквы? — улыбнулась мать. — А уж тем более «им»?
— А как же Кремниевый Бог?
— Это неверное наименование. Так его называли старые эсхатологи Ордена, делившие все сущее по мужскому и женскому признаку. Этот разум должен называться «Кремниевой Богиней». Вселенная рождает жизнь — по сути своей она женщина.
— Зачем тогда нужны мужчины?
— Мужчины — это депозитарии спермы. Выучил ты мертвые языки Старой Земли, как я тебя просила? Нет? Так вот, у римлян было выражение «instrumenta vocalia». Мужчины — это говорящие орудия, и слушать их порой очень приятно. Но без женщин они ничто.
— А женщины без мужчин?
— Лешуанский матриархат основан пять тысяч лет назад, а патриархатов нет ни одного.
Иногда мне кажется, что матери следовало стать историком или мнемоником. Она знает очень много всего о древних народах, языках и обычаях — во всяком случае, достаточно, чтобы обернуть спор в свою пользу.
— Я тоже мужчина, мама. Почему ты решила родить сына, а не дочь?
— Глупый мальчишка.
Я хлебнул кофе и поинтересовался вслух:
— Любопытно, как чувствует себя человек, беседуя с богиней?
— Еще одна глупость. Я приняла решение — мы летим на Лешуа.
— Нет уж, мама. Не хочу я быть единственным мужчиной среди восьми миллионов женщин, которые хитрость ставят превыше веры.
Она грохнула чашкой об стол.
— Ладно. Ступай соревноваться со своим Соли. И скажи спасибо, что твоя бабка научила твою мать хитрить.
Я уставился на нее, она на меня, и это продолжалось довольно долго. Я, словно мастер-цефик, пытался разгадать правду по бликам на ее радужке и по складке ее большого рта. Но в результате мне открылась только одна, старая истина: я способен читать по ее лицу не больше, чем заглядывать в будущее.
Я выпил остатки кофе, дотронулся до ее лба и пошел соревноваться с Соли.
К гонкам Тысячи Пилотов никто не относился всерьез. (И столько пилотов в них никогда не участвует.) Это скорее символическая, шуточная битва старых пилотов с новыми, своеобразный ритуал посвящения. Мастер-пилоты — обычно их бывает около сотни — собираются перед Пилотским Залом, пьют горячий квас или что-то другое, по выбору, хлопают друг друга по плечам и кричат разные вещи в адрес более мелкой группы молодых пилотов. В тот день на территории Ресы толпилось множество академиков, специалистов и послушников в мехах всех цветов и оттенков. Позванивали колокольчики, а кадеты освистывали червячников, заключавших свои нелегальные ставки. Со ступеней Зала звучали кларины и шакухачи. Высокие стонущие ноты, выражающие мольбу, отчаяние и предчувствие недоброго, контрастировали с общим весельем. Бардо эта музыка тоже, видимо, казалась неподходящей. Он подошел ко мне, когда я пробовал лезвия коньков на ногте большого пальца, и сказал:
— Не выношу мистической музыки. Она вселяет в меня жалость ко всей вселенной и разные другие чувства, которые я предпочел бы не испытывать. Мне подайте рог и барабан. Кстати, паренек, не хочешь ли щепотку огоньтравы, чтобы разогреть кровь?
Я отверг его красные кристаллики — он мог заранее знать, что я откажусь. Распорядитель — я с удовольствием увидел, что это Бургос Харша, который вихлялся на коньках, потому что с утра накачался квасом — вызвал обе группы на старт. Мы столпились вдоль расчерченной в красную клетку линии там, где мелкие ледянки нашего колледжа выходили на белый лед.
— Мне надо сказать вам что-то важное, но я забыл, что, — объявил Бургос. — Разве я на вашей памяти чтонибудь забывал? Ладно, не имеет значения. Желаю вам, пилоты, не сбиться с пути и поскорее вернуться назад. — Послушник подал ему белый стартовый флаг, и Бургос умудрился в нем запутаться. Послушник всунул древко ему в руку, Бургос сделал отмашку, и гонки начались.
Я расскажу о том, что происходило в тот день на улицах нашего города, лишь в самых общих чертах — это все, на что способен отдельный пилот благодаря правилам состязаний. Правила эти просты. Пилот может выбрать любой маршрут по четырем кварталам города с условием, что он или она последовательно минует четыре контрольных пункта — таких, как Каток Ролло в Квартале Пришельцев и Хофгартен между зоопарком и Пилотским Кварталом. Считается, что победить должен самый умный пилот, лучше всех знающий город — но на практике скорость значит не меньше, чем мозги.
Бардо с ревом растолкал кучку мастер-пилотов, загораживающих ему дорогу. (Надо отметить, что это допускается, если пилот прежде выкрикнет предупреждение.) Белобрысый Томот, принявший высокую стойку, чуть не упал, когда Бардо заехал ему локтем по плечу.
— Первый среди равных! — гаркнул Бардо и исчез за поворотом дорожки. Я догнал его у Обители Розового Чрева — скопления приземистых зданий на западном краю Ресы, где мы, плавая в бассейнах, проводили немалую часть своих кадетских лет. Запинаясь на ходу, он откинул капюшон камелайки с потного лба и пропыхтел:
— Первый среди равных… по крайней мере… на четверть мили.
У западных ворот Академии мы разошлись. Пятнадцать пилотов повернули на самую южную из оранжевых ледянок, ведущих к Поперечной, восемь мастер-пилотов — Соли и я в том числе — выбрали более узкую ледянку мерцающего Старого Города с тем, чтобы избежать движения на проезжей магистрали. Так оно и шло. Небо над нами было густо-синее, воздух холодный и плотный. Впереди меня шуршали по льду коньки Соли, зрители, стоящие вдоль улицы, подбадривали нас криками и смехом. Я пригнулся пониже, заложил правую руку за спину, повернул и остался один.
Двух участников я видел всего несколько раз на протяжении состязаний. Не хочу создавать ложной аналогии между улицами Города и каналами мультиплекса, но сходство определенно есть: выехать с темной красной дорожки на ледянку, а потом на ослепительно освещенную Поперечную — это все равно что выйти в окно из мультиплекса на яркий свет звезды. Пилот, вошедший в дерево решений, должен избрать правильный путь или погибнуть — мы, гонщики, должны совместить свою память о городских улицах с их реальными переплетениями или проиграть. Сон-время, самое важное и приятное из умственных состояний пилота, у нас заменяется экстазом свежего ветра и напряженного внимания — по крайней мере первые несколько миль. Когда я вкатился на контрольный пункт Зимнего Катка в глубине Квартала Пришельцев и увидел Соли и Лионела в десяти ярдах перед собой, а других — позади, у меня еще достало дыхания и энтузиазма, чтобы крикнуть:
— Пять миль один на городских улицах — и вот мы все собираемся здесь, словно вокруг фокуса звезды!
Соли обернулся ко мне лицом, стянутым в маску яростной сосредоточенности. Глубоко дыша, он сказал:
— Берегись — звезды взрываются! — И умчался по ледянке, ведущей на опасную улицу Контрабандистов.
Я догнал его только ближе к концу состязаний. В процессе гонок я обогнул фонтан Серебристая Пена в зоопарке, где Подруги Человека, фраваши и еще два вида пришельцев, которых я не знал, дивились на зрелище, которое мы им обеспечили. На Северном Катке контролер крикнул:
— Первым идет Соли, за ним Киллиранд в ста ярдах, следующий Рингесс в ста пятидесяти… — А у большого Хофгартенского круга, где Поперечная пересекается с Продольной, я услышал: — Соли первый, следующий Рингесс в пятидесяти ярдах, следующий Киллиранд, триста… — На следующем пункте, в Пилотском Квартале, я увидел дядю в каких-нибудь двадцати ярдах перед собой. Я знал, что не увижу его больше, пока не въеду первым на поле Ресы и Бургос не объявит меня победителем.
Я ошибался.
Я катился на запад по Продольной, хитро — как я думал — делая крюк вдоль северного края Старого Города, чтобы потом свернуть на известную мне маленькую ледянку, ведущую прямо к северным воротам Академии. На голубом льду толпились послушники и другие конькобежцы, каким-то' образом угадавшие, что некоторые из гонщиков выберут этот маловероятный путь. Я уже поздравлял себя и воображал, как Бургос приколет мне на грудь алмазную медаль победы, как вдруг заметил впереди что-то черное. Толпа раздалась. Соли преспокойно катился вдоль красной линии, отделяющей конькобежную полосу от санной. Я хотел уже крикнуть, предупреждая, что догоняю его, когда услышал за спиной чей-то хохот. Я повернул голову, не снижая темпа. Двое чернобородых мужиков — червячники, судя по вызывающему покрою шуб — ехали рядом, попеременно выталкивая друг друга вперед. Они были староваты для такой игры, да и запруженная народом улица к ней не располагала — мне следовало бы сразу это сообразить. Вместо этого я решил не предупреждать Соли вовсе. В тот же миг здоровенный червячник врезался в спину Соли, вытолкнув его на санную полосу. Там как раз гремели большие красные сани. Соли зашатался на коньках, вытянув руки. Исполнив отчаянный танец, он едва избежал заостренного носа саней и вдруг упал. Сани промчались мимо за десятую долю секунды (мне показалось, что прошел целый год). Я пересек линию безопасности и вытащил его обратно на конькобежную полосу. Он оттолкнул меня с силой, поразительной для человека, которого чуть было не проткнули насквозь.
— Убийца, — рявкнул он и попытался встать.
Я сказал ему, что это червячник его толкнул, но он ответил:
— Если это не ты, то наемники твоей матери. Она ненавидит меня, потому что думает, будто я заставляю тебя исполнять клятву, и по другим причинам.
Я оглядел круг людей, собравшихся около нас, но нигде не видел чернобородых червячников.
— Да только она ошибается, Мойра. — Он закашлялся, держась за бок. Из носа и рта у него текла кровь. Он поманил к себе ближайшую послушницу. — Твое имя?
— Софи Дин с Нефа, Главный Пилот, — ответила хорошенькая девушка.
— Так вот: ваш Главный Пилот в присутствии свидетельницы Софи Дин освобождает Мэллори Рингесса от его клятвы проникнуть в Твердь. — Он снова закашлялся, обрызгав мелкими красными каплями белую куртку Софи.
— У вас, по-моему, ребра сломаны, — сказал я. — Для вас гонка окончена. Главный Пилот.
Он схватил меня за руку и притянул к себе.
— Ты так думаешь? — В новом приступе кашля он оттолкнул меня и покатил к Академии.
Какой-то миг я стоял, глядя на капли крови, прожегшие крохотные дырочки в голубом льду. Мне не хотелось верить, что мать способна подослать к Соли убийц, и я не мог понять, почему он освободил меня от клятвы.
— Вы хорошо себя чувствуете, пилот? — спросила Софи. Я чувствовал себя плохо. Жизнь моя была спасена, но меня мутило, и я был глубоко несчастен. Я поперхнулся, и меня вырвало черным хлебом, черным кофе и желчью.
— Пилот? — Софи моргнула ясными голубыми глазами, порыв ветра проник мне под одежду, и я вдруг понял с ослепительной ясностью, что сдержу клятву, данную Соли, и присягу, данную Ордену, чего бы мне это ни стоило. Каждый из нас должен когда-нибудь взглянуть смерти в лицо — просто моя судьба велит мне встретиться с ней раньше большинства других. — Может быть, вызвать вам сани, пилот?
— Нет. Я закончу дистанцию.
— Он намного опередил вас.
Она была права. Соли свернул с Продольной на желтую улицу, соединяющуюся с моим тайным прямым путем к Академии.
— Не беспокойся, малютка, — сказал я. — Он ранен, испытывает боль и кашляет кровью. Я нагоню его на полдороге до Борхи.
Но я опять ошибся. Я несся что было духу, но так и не догнал его ни у шпилей Борхи, ни на дорожке вокруг башни Хранителя Времени. Я вообще его не догнал.
Ветер ревел у меня в ушах, как зимняя буря, когда мы въехали яа территорию Ресы. Толпа разразилась криками, Бургус Харша махнул зеленым финишным флагом, и Леопольд Соли, едва не теряющий сознание и потерявший столько крови из поврежденных легких, что резчику потом пришлось делать ему переливание, опередил меня на десять футов.
С тем же успехом они могли быть десятью световыми годами.
3
БАШНЯ ХРАНИТЕЛЯ ВРЕМЕНИ
Цель моей теории — доказать раз и навсегда надежность математических методов… Настоящее положение дел, когда мы постоянно натыкаемся на парадоксы, невыносимо. Как это возможно, что определения и дедуктивный метод, повсеместно используемые в математике, приводят к абсурду? Если даже математическое мышление несовершенно, где же нам тогда обрести истину и уверенность?
Дэвид Гилберт, кантор Машинного Века «О бесконечном»
Дни после пилотских гонок, едва не завершившихся смертью Леопольда Соли, бежали быстро. Сухая, ясная солнечная погода сменилась снегопадами. Снег постоянно заваливал дорожки, обеспечивая работой замбони. Предполагаемых убийц Соли так и не поймали. Все ресурсы Ордена были пущены в ход, и Хранитель Времени разослал своих шпионов подслушивать у дверей и заглядывать в окна (или чем там шпионы занимаются), но пользы это не принесло. Нашему Главному Пилоту оставалось только беситься и требовать, чтобы мою мать допросили акашики. «Необходимо оголить ее мозг, — гремел он на пилотском конклаве, — разоблачить ее ложь и козни!» О том, какой блестящей репутацией он пользовался, свидетельствует то, что пилоты, многие из которых выросли и принесли присягу во время его долгого отсутствия, проголосовали «за».
Через четыре дня мать предстала перед Николосом Старшим. Его компьютеры представили ее мозг живым, как фравашийская фреска, и маленький пухлый Главный Акашик объявил, что не нашел в ее памяти намерения убить Соли.
Той же ночью, в своем кирпичном домике в Пилотском Квартале, мать сказала мне:
— Соли заходит слишком далеко! Николас объявляет меня невиновной, а Соли твердит свое: «Известно, что в лешуанском матриархате применяются препараты, уничтожающие определенные участки памяти». Как же, жди! Стала бы я уничтожать часть собственного мозга!
Я знал, как ей дороги сто биллионов нейронов, составляющие ее мозг, и я не верил, что она, подобно сектантамафазикам, способна принять афагеник и стереть часть своей памяти; но после того, что она сказала мне в день состязаний, в ее невиновность поверить я не мог. Даже если предположить, что она воспользовалась-таки наркотиком, я все равно не узнал бы об этом. Природа микроповреждений памяти такова, что мать должна была забыть как о своем преступлении, так и о том, что стерла память о нем.) Обозлившись, я спросил ее дрожащим голосом:
— Как это тебе удалось надуть Главного Акашика?
— Даже родной сын сомневается во мне! — воскликнула она, привалившись к голой кирпичной стене своей спальни. — Как я ненавижу этого Соли! Главный Пилот возвращается и отнимает у меня то, что мне всего дороже. Я пошла к Хранителю Времени и солгала, да, солгала. Я молила его попросить Соли освободить тебя от клятвы.
— И Хранитель послушал тебя?
— Он считает себя хитрецом. Но я сказала ему, что мы улетим на Триа и поступим в торговый флот, если он не поговорит с Соли. Хранитель мнит себя бесстрашным, но скандалов боится.
— Так и сказала?! Да он же сочтет меня законченным трусом!
— Какое кому дело, что он подумает. Зато я спасла тебя от глупой смерти.
— Ни от чего ты меня не спасла, — сказал я, направляясь к двери. — Никогда больше не лги ради меня, мама.
Я сказал ей, что решил сдержать свою клятву, и она расплакалась.
— Как я ненавижу Соли! — кричала она, когда я открыл дверь на улицу. — Он еще узнает, что такое моя ненависть.
Следующие несколько дней я провел, готовясь к путешествию. Я консультировался с эсхатологами и другими специалистами, надеясь почерпнуть у них хоть какую-нибудь информацию относительно загадочного явления, известного как Твердь. Бургос Харша сказал мне, что первых галактоидов открыл Ролло Галливер, который полагал, что они — пришельцы из другой галактики.
— Апокрифы первого Хранителя Времени гласят, что Кремниевый Бог возник в туманности Эты Киля к концу Веков Роения. А в хрониках Тисандера Недоверчивого мы находим сходное указание. Но разве на такие источники можно полагаться? Рейна Эде в истории Тихо утверждает, что эти существа произошли из семени Эльдрии, как и хомо сапиенс. Ты спросишь, во что верю я сам? Я не знаю, во что верю.
Колония Мор полагала, что Эльдрия, до того как спрятать свой коллективный разум в скрученном пространствевремени сингулярности, должна была иметь большое сходство с Твердью.
— Что до ее цели, то это цель всего живого: стать самим собой. — Мы долго с ней говорили, и я сказал, что многие молодые пилоты не согласны с тем, что у жизни вообще есть какая-то цель. Колония в ужасе уставилась на меня своими маленькими глазками и воскликнула: — Это ересь, причем очень древняя!
Я был, конечно, не единственным, кто собирался в странствия. Казалось, будто весь Орден загорелся мечтой разгадать Старшую Эдду. В чем она — тайна бессмертия человека?
— Надо узнать, отчего проклятые звезды взрываются — в этом и заключается тайна, — сказал Бардо. Впрочем, он был прагматиком и не часто задумывался над эзотерическими проблемами. Другие думали, что тайна Экстра — лишь первая часть Старшей Эдды. (Хоть и чрезвычайно важная.) Где искать ее разгадку? Фантасты, технари, пилоты — многие из нас подозревали, что за три тысячи лет, несмотря на все накопленные Орденом знания, мы упустили из виду нечто важное, а возможно, и главное. Историки умоляли Хранителя Времени разрешить им покинуть Город и порыться в ксандарийской библиотеке, чтобы там поискать ключи к разгадке. Неологики и семантологи заперлись в своих холодных башнях, где создавали и открывали новые языки в уверенности, что тайна Старшей Эдды — как и вся иная мудрость — сокрыта в словах. Фабулисты плели свои вымыслы, не менее реальные, по их утверждению, чем любая реальность, и заявляли, что Старшая Эдда есть то, что создаем мы сами. И кто мог поручиться, что они не правы? А пилоты… Мои храбрые собратья, Ричардесс и Зондерваль, отправились в мультиплекс на поиски затерянных планет и новых видов мыслящих существ. Томот и еще сто мастер-пилотов задались целью составить карту Экстра. Соли тоже собирался в Экстр, намереваясь проникнуть за его внутреннюю завесу, а Лионел придумал очередной план обнаружения Старой Земли. Даже трусишка Бардо собрался в путь — правда, не слишком опасный: он задумал предпринять собственную частную экспедицию на Ксандарию. Отдельные циники-специалисты вроде моей матери вовсе не собирались рисковать жизнью ради мечты, но все равно — это было волнующее и даже славное время, которого нам больше пережить не придется.
Накануне моего отлета, когда в Городе бушевала метель, Хранитель Времени вызвал меня в свою башню. Я дрожал в своей тонкой камелайке, скользя мимо серых угрюмых зданий, отделяющих башню от Ресы, и жалел, что не намазал лицо жиром или не надел маску. Это просто оскорбительно — появляться перед Хранителем Времени с обмороженной физиономией. Тепло башни показалось мне как нельзя более приятным — приятно было даже торчать в приемной наверху, топая ботинками о красный ковер и дожидаясь, когда мастер-горолог доложит о моем приходе.
— Он ждет вас, — сказал наконец горолог, запыхавшийся после подъема к покоям Хранителя и спуска обратно. — Будьте осторожны — он сегодня в скверном настроении. — По винтовой лестнице я поднялся в святая святых башни, где стоял и ждал меня Хранитель Времени.
— Что, Мэллори, — хорошо носить пилотское кольцо на руке?
Хранитель был человек угрюмого вида, с буйной гривой густых белых волос. Большую часть времени он выглядел очень старым, хотя никто не знал в точности, сколько ему лет. Когда он хмурился, что бывало с ним часто, в углах рта у него выступали желваки. Толстая шея была жилистой, как и все подобранное, ширококостное тело. Я стоял в просторной, ярко освещенной комнате, а он разглядывал меня, как всегда, когда я к нему приходил. Черные, как два куска еще не остывшего обсидиана, глаза, вбитые глубоко в череп, смотрели горячо, беспокойно, гневно и страдальчески.
— Много ли нужно, чтобы убить тебя? — спросил он.
Мускулы на его голых руках напрягались и расслаблялись попеременно. В мою бытность послушником, когда он учил меня захватам и прочим борцовским приемам, я имел возможность наблюдать его могучее тело, обычно скрытое под красным одеянием. Он был весь покрыт шрамами — целой сетью белых шрамов, не уступающей сложностью ледянкам Квартала Пришельцев. Они начинались у шеи, тянулись сквозь густую белую поросль на груди до паха и спускались по мускулистым ногам до самых ступней. Когда я спросил его об этих шрамах, он ответил: «Чтобы убить меня, много чего нужно».
Он указал мне на резной стул перед южным окном. С башни, монолита из белого мрамора, который доставили с Утрадеса по немыслимой цене, открывался вид на всю Академию. На западе вздымались гранитные и базальтовые арки колледжей'высшей ступени, Упплисы и Лара-Сига, на севере торчали густо натыканные шпили Борхи, на юге, близ Уркеля, виднелась моя милая Реса. (Надо сказать, что окна башни сделаны из сплава кварца с окислами кальция и натрия, который Хранитель Времени называет стеклом. Этот хрупкий материал бьется, когда средизимней весной со Штарнбергерзее приходят ревущие шторма, но Хранитель, любящий всякие древности, утверждает, что стекло дает более ясное освещение, чем повсеместно принятый в Цивилизованных Мирах кларий.)
— Слышишь, как оно тикает, Мэллори, мой храбрый, глупый, такой молодой пилот? Время тикает, бежит, течет, ширится, убывает и убивает — а однажды для каждого из нас, чем бы мы ни занимались, оно остановится. Останавливается, слышишь?
Он подтянул к себе стул, такой же, как мой, и поставил ногу в. красной туфле на сиденье. Хранитель Времени — боясь, возможно, что, если он прекратит свое непрерывное движение, остановятся его собственные часы — сидеть не любил.
— Ты самый молодой пилот в нашей истории. Двадцать один год — микросекунда в жизни звезды, но это все, что есть у тебя. А часы между тем стучат, бьют, тикают — слышишь ты их?
Я слышал, как они тикают. В круглой башне Хранителя Времени часы тикали везде. По всей окружности комнаты, от устланного шкурами пола до белого оштукатуренного потолка, за стеклянными рамами тянулись деревянные полки, уставленные часами всех форм и размеров. Здесь были древние часы с гирьками и пружинные, в пластмассовых корпусах; часы с маятниками в деревянных футлярах, электрические и кварцевые биочасы, движимые сердечными мышцами различных организмов; квантовые часы и песочные с ярко-синим и алым содержимым; три клепсидры и даже одни фравашийские, отмеряющие время с той поры, когда Местное Скопление галактик было извергнуто из первоначальной сингулярности. Насколько я мог судить, ни одни из этих часов не показывали одинаковое время. На самой верхней полке стояла Печать нашего Ордена — маленькие атомные часы из стекла и стали, впервые пущенные на Старой Земле в день основания Ордена. (Самые большие часы — это, конечно, сама башня. Двадцать гранитных делений на ледяном кругу у ее подножия отмечают прохождение солнечной тени. Этот гигантский солнечный диск, хотя он не слишком точен, — практически единственные в городе часы, которыми мы, горожане, руководствуемся в своей деятельности. Наш Хранитель, борец с тиранией времени, давно запретил нам все остальные. Этот запрет сыграл на руку червячникам — они наживают себе состояния, ввозя контрабандой карманные часы с Ярконы.)