Страница:
– Подождем до рождества.
– Подождем.
– И отдохните, пожалуйста, я вас прошу. Хоть несколько часов. Если хотите, это приказ.
Палач остановил машину возле парка и откинулся на спинку кресла. Странно и неприятно. Ему не нравились собственные ощущения. Все было не так, все было необычно и вызывало отвращение.
Он ненавидел людей, ненавидел их за желание спрятаться за чужие спины, за попытку переложить собственные проблемы на оружие, за то наслаждение, которое они испытывают, уничтожая себе подобных.
Он никогда не задумывался, почему люди ведут себя именно так, зачем им это нужно. Как ни странно, он очень мало общался с людьми.
Когда их убивал, это было его работой, сам он был оружием, и его не интересовало, о чем думают люди, за жизнью которых он пришел. Что они чувствуют.
Единственно, что он делал всегда, это не заставлял людей мучаться. Смерть от его руки всегда была быстрой. Почему он убивал тех, а не других, почему те, кто отдавал ему приказы, выбрали из всего человеческого стада на заклание именно этих баранов? Он не задавал вопросов.
У него никогда не было времени посмотреть на все со стороны. Никогда. Он действовал, и мир отступал вдаль, оставляя ему только то, что сейчас было важным: расстановка и количество целей, дистанция, сектора обстрела или источники возможной угрозы…
В такие моменты он переставал чувствовать свое тело, оно действовало помимо его воли, выполняя программу, заложенную им же самим. Выполнив задание, он и группа уходили, никогда не возвращаясь на место акции.
Да, он знал что делает, знал, что отнимает у людей жизни, но это оставалось всегда за спиной.
Сегодня… Сегодня он впервые был вынужден просто сидеть и смотреть, как нелепые фигурки играли пьесу, написанную им. Как странно все это выглядело, как нескладно двигался Бес, нелепо тыча автоматом в сторону падающих людей, как неуклюже ворочался он на мостовой, пытаясь поднять автомат, и как странно вели себя те трое, попав под его очередь.
Глупо, нелепо, а он сидел в машине и продолжал фотографировать все происходящее. Он даже не предполагал, что можно заметить летящие в сторону гильзы, он даже не думал о них почти никогда.
Если бы он делал все это сам, от его внимания ускользнули бы и такие ничего не значащие детали, как пятно грязи, появившееся на рукаве одного из убитых, после того, как он упал, и то, что голова упавшего от удара о камень нелепо подскакивает.
Он сам взвалил на себя эту ношу. Люди думают, что он действует так по их приказу. Чушь. Он сам все это придумал, но от этого ему не легче. Наоборот.
У него был соблазн. В проходном дворе, когда машина остановилась, и Жук вместе с Бесом бросились к нему, Палач вдруг захотел разрядить в их лица обойму пистолета. Желание было настолько сильным, что Палач был вынужден стиснуть баранку и сцепить зубы.
Только чудом он сдержался. Странно, но помогла ему удержаться шинель. Бес не бросил ее на землю, как было приказано, а полез на заднее сидение прямо в ней.
Это было нарушение плана операции, Палач отреагировал на него, и все вернулось в прежнее русло. У него хватило сил и на то, чтобы встретиться с Пустышкой, и на то, чтобы вывезти Стрелка и Блондина.
А вот теперь силы кончились. Он был словно высосан изнутри. Осталась только оболочка. Или, наоборот, его просто переполнило чувство ненависти ко всему миру, к людям, к себе самому. Просто та оболочка, в которую он запрятал себя очень давно, слишком износилась, начинала разлазиться и скоро лопнет окончательно.
Палач знал это. Знал, что это произойдет очень скоро, и также знал, что сам делает все для того, чтобы ускорить катастрофу.
Хочет ли он умереть? Действительно в нем исчез этот инстинкт сохранения жизни, или Палач только обманывает себя?
Он ведь может остаться в живых, он ведь может исчезнуть, и никто не сможет его найти. И этим приравнять себя к тем, кого он все эти годы презирал, кто был для него символом самого грязного и ненадежного. Он не человек. Он не из этого смрадного муравейника, пожирающего самого себя. Он знает, как следует выполнять приказы.
Знает. И знает, что этот приказ он сможет выполнить только ценой собственной жизни.
Палач не боялся этого. Пугало другое. Если он погибнет, выполняя последний приказ, он докажет себе, что остался оружием до конца. Но те, кто ему приказ отдал, они решат, что он был настолько глуп, что не понял, какую западню они подготовили для него.
Поначалу ему показалось, что он не сможет решить эту проблему. И это вызвало в нем ярость. Нет, он не проиграет людям, даже играя по их правилам, он прав, он всегда был прав и смерть подтвердит его правоту.
Он нашел решение и, найдя его, в первый раз понял, что уже смирился со смертью. И не испугался. Оружие не способно испытывать страх.
Он знал, что отдающие приказы никогда не скажут ему всего до конца. Но и им не удастся предусмотреть всего. А потом будет поздно. И они поймут, что он был прав.
Он это решил, и это будет так. Только очень уж тяжело было носить на себе шкуру человека. Смертельно тяжело.
Ветер швырнул в лобовое стекло машины мокрую газету, и Палач вздрогнул. Тело перестает ему подчиняться, оно начинает жить своей жизнью.
Пусть так. Со своим телом он разберется потом. А сейчас ему нужно заняться делом. Нужно работать с группой, времени осталось не так уж и много, и график работы ему дали весьма напряженный.
Палач вынул из кармана плаща пакет, полученный от Пустышки, вскрыл. И улыбнулся. Все как обычно. Убивать, убивать, убивать.
Они словно торопятся использовать его полностью, так иногда поступал и он, не экономно расстреливая патроны и зная, что после того, как обойма закончится, оружие он просто выбросит.
Ну что ж, он доставит им это удовольствие. Он безотказен, он не знает промаха. А потом…
Потом будет потом.
Палач, не торопясь, тронул машину с места. Как там у нашего солдата дела? Как ему гражданская жизнь? Как ему гостеприимство Наташки? Жизнь прекрасна, ублюдок?
Агеев знал, что спит, знал, что это только кошмар, но как ни пытался проснуться – это у него не выходило.
Круговерть темноты затаскивала его все глубже, Агеев тонул в ней, под аккомпанемент своего сердца.
Проснуться, проснуться, проснуться – билась в голове мысль, но и она только вплеталась в лихорадочный стук сердца. Движение становилось все стремительнее, и темнота все плотнее прижималась к его телу.
Он чувствовал, как волны накатывают на его тело, как гладят его тело, чувствовал, что тело поддается этим движениям, чувствовал, как возбуждение поднимается из глубины его тела или нисходит на него из темноты, но и это возбуждение не становилось между ним и ужасом.
Два противоположных чувства схлестнулись в нем, страх и наслаждение, слились в каком-то едином порыве и Агеев застонал.
Стон на мгновение подтолкнул Агеева к пробуждению, на секунду приостановил безумное вращение вокруг него, но потом темнота разом захлестнула горло, и следующий стон так и не вырвался наружу.
Он задыхается. Он задыхается и, если не сможет проснуться, погибнет. Не во сне, не в кошмаре, он погибнет на самом деле.
Агеев рванулся и почувствовал, как темная тяжесть подалась, отшатнулась, но горло не отпустила. Он может, он должен спасти себя, иначе…
Агеев ударил, ударил не примериваясь и не рассчитывая силу. Он просто взмахнул сжатой в кулак рукой и почувствовал, что темнота, душащая его материальна. Он ударил еще раз, чувствуя, что еще немного, и силы оставят его.
Темнота сменилась цветными пятнами, которые вспыхивали перед его закрытыми глазами бесшумными взрывами.
Ему нужно открыть глаза. Открыть глаза. Открыть…
И горячая безумная волна вдруг потрясла его тело, свела судорогой каждую клеточку, каждую жилку. И это безумие на самой грани жизни внезапно вытолкнуло Агеева из кошмара. Глаза его открылись.
Темно-карие глаза с расширившимися зрачками были перед самым его лицом. Близко – близко. Они заслонили собой все вокруг, Агеев почувствовал, что его затягивает, что безумная темнота его кошмара не исчезла, а просто затаилась в этих глазах.
И он ударил, на этот раз сознательно, зло. Рука скользнула по ее плечу, и хватка на горле немного ослабела. Агеев левой рукой схватил ее за волосы и с силой потянул от себя. И снова ударил, на этот раз по лицу. Ладонью, наотмашь, словно желая отбросить от себя это лицо.
Ему даже не пришло в голову попытаться разжать ее руки, он хотел оттолкнуть от себя кошмарный сон, который скрылся в зрачках этих глаз.
Он снова ударил. И еще раз, и еще.
Ее тело подалось назад, Агеев почувствовал, как воздух потек в пересохшее горло. Еще удар.
Он не смог отбросить ее прочь, они просто перевалились на бок, потом он оказался сверху и уже не она, а он сжимал ее тело.
Ее руки скользнули с его горла к плечам, оставляя на коже царапины. Агеев чуть не захлебнулся воздухом, всхлипнул и увидел, как темно-карие глаза снова приблизились к нему:
– Проснулся? Ну, давай, давай… Ведь ты хочешь еще? Я знаю, хочешь.
Ноги ее сжали его бедра, и Агеев почувствовал, как в нем просыпается желание, как с теми малолетками. Сопротивляться? Это только распаляло его, царапаться, но и боль только подстегивала его.
Он почувствовал вкус крови на ее лице. Это он, это его пощечины разбили ей губы. Агеев застонал.
Кровь стучала в висках, тело его двигалось рывками, все быстрее и быстрее, он словно пытался проникнуть в нее глубже, словно пытался ее проткнуть…
Вся его злость, все напряжение разом выплеснулись из него, он закричал, крик его пресекся, и руки подкосились. Агеев замер безвольно.
– Вставай.
– Что?
– Кончил – вставай.
– Я…
Удар с двух сторон по окончаниям ребер перервало его дыхание. Агеев захрипел.
– Не понял? – ее голос доходил до него словно издалека.
Агеев попытался встать, но руки подломились. Он мог думать только об одном – дышать. Он не сопротивлялся, когда ее руки оттолкнули его, перевалили на спину.
– А сила у тебя вся в корень ушла, – долетело до него, – зовут как?
– Ан – дрей. Агеев.
– Андрюша… А меня – Наташка.
– Наташа.
– Наташка. На-таш-ка. Понял?
– Наташка.
– Молодец. Как самочувствие? Лучше?
Агеев кивнул, не открывая глаз. Дыхание восстановилось, сердце успокаивалось. Он почувствовал, как Наташка села возле него на постели. Рука его потеребила его волосы, скользнула по груди, животу.
– Как тут у тебя дела? Совсем упал. – Спокойный тон, голос словно детский. – Ну, отдыхай.
Агеев почувствовал Наташкино дыхание на своем лице:
– Тебе нравится убивать?
– Ты о чем?
– Убивать тебе нравится? Ведь нравится. Я ведь это почувствовала. Тебе хотелось меня убить? Хотелось…
Наташка встала с кровати и подошла к зеркалу. Агеев лежал, не открывая глаз, и слышал, как она босыми ногами прошла по спальне.
– Теперь губа напухнет, – сказала Наташка недовольным тоном.
– Извини.
– Извинить? – Наташка вернулась к кровати и рывком оседлала Агеева. – Ничего. Извиняю. Отработаешь.
– Наташа…
– Наташка.
– Наташка, мне нужно встать.
– Вставай.
– Отпусти меня.
Наташка засмеялась:
– А силой меня скинуть не хочешь?
– Нет.
– Правильно. И знаешь, почему правильно? Потому, что ты теперь мой. И если ты не будешь меня слушать – знаешь, что я сделаю?..
– Что?
Наташка наклонилась к самому уху Агеева:
– Я тебя убью.
А наслаждаться лужами и грязью Гаврилин не умел. И не мог расценивать брызги грязи от проехавшей машины, как дружескую шутку. Чтоб тебе перевернуться, урод!
Стрелять таких надо! Гаврилин с ненавистью посмотрел на удалявшийся «форд» и с отчаянием на брюки.
Единственные приличные. Надо было уже давно обзавестись гардеробом поприличнее, но то желания не совпадали с возможностями, то возможности никак не сходились с желаниями.
Желание сразу же вернуться домой Гаврилин подавил. Половина пути до магазина уже пройдена, есть все равно будет нужно, а придет он к прилавку с сухими штанинами или с мокрыми – сие для истории ничего не значит.
Наоборот, это обстоятельство приблизит суперагента Гаврилина к простому народу, сроднит его с насквозь промокшими толпами на остановках и импровизированных рынках.
Кстати, о рынках. Нужно будет еще картошки купить и капусты всякой. Пора уже заботиться о своем желудке, который как не крути, в настоящий момент ближайший его родственник. И вообще, сколько тех удовольствий у него осталось? Поесть да поспать. И еще не встречаться с начальством. Хотя это, похоже, удовольствие для него сейчас недоступное.
И что-то подсказывало Гаврилину, что с начальством теперь придется встречаться почаще. Почаще, чем хотелось.
Как-то он все это представлял себе во время учебы немного иначе. Значительнее, благородней. Он был готов не спать, не есть, даже мокнуть под дождем он был готов для защиты высоких идеалов.
А еще ему очень нравилось слушать на занятиях о духе корпоративности и о готовности пожертвовать жизнью для спасения коллеги.
Жизнь за Палача? Смешно. Палач сам кого хочешь пожертвует. Можно поспорить, что он от своей работы получает удовольствие. С удовольствием брал бы работу на дом. Дорогая, со мной товарищ, я над ним должен поработать.
Хи-хи, в смысле – ха-ха! И семьи, кстати, у Палача нет. В этом они очень похожи, Гаврилин и Палач. Гаврилин знал и имя его, и фамилию, но в памяти его запечатлелась только кличка. И не ощущалась в ней претензионность. Просто констатация факта.
Гаврилин, не торопясь, прошел между рядами мокрых торговцев возле магазина. Покупателей было гораздо меньше, чем продавцов, и появление серьезно настроенного мужика произвело среди торговцев некоторый ажиотаж.
Потенциальный покупатель еще не приценился ни к чему, поэтому за ним с интересом наблюдали все. Он мог хотеть всего, от картошки до водки.
Куплю на обратном пути, решил Гаврилин. На обратном пути. Не хватало еще таскаться с картошкой и овощами по магазинам. И под ноги нужно смотреть. Если не хочешь гулять в хлюпающих ботинках.
Что он знает о Палаче, кроме того, что прочитал в его деле? О деле он совершенно точно знает, что это не полное досье. Наблюдателю было разрешено ознакомиться с выжимками. Почему?
А по качану! Зачем-то было нужно держать наблюдателя и информацию в разных ящиках стола. Ладненько, об этом он сегодня сможет сказать Артему Олеговичу, буде он начнет цепляться с разными дурацкими вопросами.
Группа Палача. Именно. Именно группа. Предыдущая состояла еще из двух, кроме Палача, человек, парня и девушки. Нонешняя его группа не то, что давешняя. Гаврилин знает о шести членах.
Гаврилин хмыкнул. О пяти членах и девушке. Пошляк. Не стройте из себя ханжу. То бишь, группа нынешняя значительно больше чем раньше. Вывод – либо акция будет масштабная, либо будет несколько акций одновременно.
Стоп, колбаса. Гаврилин посмотрел на витрину колбасного отдела. Выглядит, во всяком случае, обалденно. И пахнет. Буженина. Салями. Окорок.
Экспертиза установит, что причиной смерти явилось истечение слюной. А запах? Правильно он делал, что не ходил в магазины. Тут свободно можно сойти с ума от вида, запаха и цен.
Так что, желание снова будет уложено на прокрустово ложе возможностей. Вот, совершенно экзотическое блюдо – сосиски любительские. Килограмм. Спасибо. Как говорил сатирик, с таким лицом могла бы быть и повежливее.
В еде, как и в войне, отсутствие качества можно заменять количеством. Мудрая мысль. Поэтому к сосискам будет у нас молоко, хлеб и маринованные огурцы.
И маргарин. Маргарин у него тоже закончился. Продавец, кстати, симпатичная. Грудь в меру, ноги, насколько видно из-за прилавка, ничего себе. Давненько он не смотрел на женщин заинтересованно. И старался о них не думать. И если думать, то не особенно плохо.
Последний его опыт в этой области отбил у него либидо начисто. Снесла курочка ряба дедушке яйцо, яйцо упало и распухло.
Но, тем не менее, девушка очень даже ничего. Гаврилин даже оглянулся от двери. Неужели его потихоньку попускает? Чего доброго, еще влюблюсь, подумал Гаврилин. Вот будет смеху! Как показала практика, общение с женщинами может начисто отбить у него интерес к работе. Вот даже мимолетный взгляд на даму совершенно сбил его с мысли.
О чем это он рассуждал над сосисками? Отсутствие качества… Точно. В случае с группой Палача это тоже применимо. Может быть, он просто компенсирует неопытность и необученность новобранцев их количеством? Это нужно будет обдумать.
Уже сейчас в группу Палача входит один снайпер, насильник, убийца на сексуальной почве, и четверо просто убийц. Славненько высказался – просто убийц. И тем не менее…
Такое впечатление, что Палач получил задание половину города убить, а половину – изнасиловать. Будет смеху, если это действительно входит в планы командования. Вот это у Артема Олеговича лучше не спрашивать. Нужно будет – сам скажет. Или прикажет.
Почем картошка? По деньгам. Мелковата, меня мама учила крупную покупать. И чистить ее, кстати, гораздо удобнее. Если бы жена, а то все сам. Понятное дело, нужно в цене уступить. Пять килограммов. А торгуюсь как за сто. Нет? Пойду дальше. Так бы и давно.
В результате все довольны. И поторговались, и развлеклись, и бабуля осталась довольна. На рынке такая картошка раза в полтора дешевле.
Линию поведения надо выработать. Просто необходимо. Иначе придется выглядеть полным дебилом.
Гаврилин даже приостановился. Интересная мысль. Очень интересная. Не будут же они нагружать новым заданием сотрудника с усиленным торможением психики.
Гы-гы. В смысле, сам дурак. Так можно до чего угодно домечтаться. Гаврилин двинулся к дому. Совсем плохой стал, чуть не начал на полном серьезе разжевывать идиотские идеи.
Во дворе Гаврилин увидел соседского Дрюню со товарищи. Вот ведь у кого жизнь. И взятки с них гладки. Чего можно взять с деток, недостаток соображения у которых компенсируется опережением физического развития. Их даже участковый уже не трогает. Вон как веселятся на детской площадке, любо дорого поглядеть. Детский сад, ясельная группа.
Вот группой они и действуют. Парням достаточно одного ума на всех. Как у насекомых. Муравьи.
С треском отлетела доска от скамейки, муравьи весело заржали. Трудолюбивые муравьи. Термиты, с одной только работающей частью тела – челюстями.
Или двумя, меланхолично подумал Гаврилин, увидев, как кто-то из компании перебил ногой уцелевшую доску на скамейке. В яйцах уже дети пищат, а туда же.
Он к ним не справедлив. Вполне нормальные парни, нормальными инстинктами. И без комплексов. Это особенно важно для душевного равновесия. Чтоб без комплексов.
Не бери дурного в голову, бери за щеку, морда шире будет. Хорошее у него сегодня настроение. Нужно лучше питаться и вести размеренный образ жизни.
И все-таки Дрюня подал здравую мысль. Дебилом прикидываться, естественно, не нужно, но и демонстрировать недюжинную сметку и солдатскую смекалку тоже не зачем.
Пусть начальство просвещает. Это Гаврилин запомнил еще с университетской скамьи – хороший студент на экзамене всегда даст преподавателю ответить на вопросы своего билета.
Глава 4
Жук не возражал. Он к еде, в принципе, относился равнодушно. И не только к еде. Бесу, например, казалось, что Жуку вообще все по сараю. Только к нему, Бесу, Жук проявлял какие-то эмоции. Грозился рожу порвать, мудак. Хорошо ему, отсиделся в машине, пока Бес через улицу шел. А Беса ведь и замочить могли. Свободно могли замочить.
Бес уже выбросил из головы то, что это Жук доделал за него дело, что это Жук расстрелял водителя и добил уползавшего. На хрен. Не фиг руки распускать. Губу разбил. Чего это он, в натуре, по хлебалу бьет?
Вот это Бес помнил, это вот дергало Беса изнутри, и это заставляло отводить взгляд от оловянных гляделок Жука.
Бес не фраер, чтобы лезть вот так в лоб. Когда-то Бес услышал, что месть – блюдо, которое лучше всего подавать холодным.
Сейчас рано. Рано, тем более что у Беса мало шансов разобраться с Жуком один на один. И, кроме того – Крутой. Этот из-под земли достанет. Бабки вот только зажал, гад. Горло порвать, сучаре!
Хотя, это он, пожалуй, погорячился. Крутой – еще тот зверь. Перед ним и Жук – шавка. Вообще Жук пидор, он только перед Бесом выкобенивается. Потому, что сильнее. Бес инстинктивно понимал, что лучше всего прикинуться дураком, вроде все уже забыл. Можно вот о хавке потрепаться.
– И еще с грибами хорошо. Ты, Жук, с грибами картошку уважаешь?
– Можно, – ответил Жук, не поднимая головы от тарелки.
– А я люблю. С маринованными сопливыми маслятами. И под водочку.
Жук кивнул. Под водочку, что угодно пойдет. Он, не торопясь, греб жареную картошку, автоматически двигая челюстями.
Бес помолчал. Что с Жуком базарить – что со столбом. Молчит. А Беса распирало желание поболтать, обсудить то, что произошло утром. С одной стороны, не охота напоминать Жуку о его, Беса, проколе, с другой – ну, не мог Бес промолчать.
– А ты классно пришил того мужика с дипломатом.
Лицо Жука не дрогнуло, рука так же размеренно двигалась от тарелки ко рту и обратно. Пришил и пришил.
– А я пересрал, когда другой в меня из пистолета выстрелил. Думал, все, концы Бесу пришли. Бля буду, пересрал.
Жук на минуту оторвался от еды:
– А я думал, отчего это вся улица провонялась.
– Да ну тебя, козел. Я тебе честно говорю, как своему, а ты…
– Если бы ты на ногах стоял как надо, и автомат в руках держал как автомат, а не как хер, и срать бы не пришлось. Как ты вообще хоть в кого-то попал. Это с пяти метров, – Жук криво усмехнулся.
– С пяти метров. Ты бы сам попробовал, как оно. Ты, между прочим, потом уже подвалил, когда я стрелять начал. А я…
– А ты в это время ползал на карачках по дороге, стрелок хренов. Ты, наверное, не от того обосрался, что в тебя стреляли, а оттого, что сам стрелял. Первый раз, небось замочить пришлось?
Беса подбросило. Вилка отлетела в сторону, кухонный стол тряхнуло. У Беса хватило ума не броситься на Жука. Он пнул табуретку.
– Это ты, мудак, хлебало закрой, понял? Понял? Достал меня уже! Понял? Ты понял? Да я…
На Жука истерика Беса особого впечатления не произвела. Он спокойно доел картошку, отодвинул тарелку и отложил в сторону вилку. Потом неторопливо встал, обошел кухонный стол. Бес попятился в коридор. Выражение лица Жука не изменилось, но у Беса внутри все похолодело. Не сводя испуганных глаз с Жука, он сделал несколько шагов назад и уперся спиной в стену.
Жук как-то незаметно качнулся вперед, и глаза его оказались перед самым лицом Беса:
– Ты на кого хвост поднял? Мудак значит? Хлебало закрыть?
Жук замахнулся правой рукой, Бес автоматически дернул головой и врезался затылком в стену. Боль на мгновение оглушила его, и Бес пропустил момент, когда правая рука Жука ударила его в солнечное сплетение.
Сползти на пол Бес не смог, его возле стены удержал Жук.
– Мудак, значит?
Кулак врезался в желудок Беса, и Беса согнуло пополам. Жук ударил коленкой в живот и Беса вырвало.
Все, что он съел и выпил, разом выплеснулось из желудка. Ноги ослабли, и Бес, уже не поддерживаемый Жуком, упал на колени, попытался удержаться на руках, но они скользнули по рвоте, и Бес упал лицом в зловонную жижу.
Рука Жука схватила Беса за волосы и провела лицом по полу.
– Вот это ты, понял? Лужа блевотины. Гнида мелкая. И нечего из себя строить крутого. Заставить тебя все это сожрать? Языком вылизать?
Бес попытался высвободиться, но Жук с силой ударил его лицом об пол.
– Лежать!
Бес застонал, он почувствовал, как из носу потекла кровь. Он ведь убьет меня, мелькнула мысль. Убьет. Бес дернулся, и сразу же в позвоночник ему уперлось колено, а рука потянула за волосы голову назад. Боль хлестнула Беса, и он закричал, вернее, попытался, но удар в печень пресек эту попытку, превратил ее в надсадный хрип.
– Я тебя терпел. Долго терпел. Все, хватит. Я тебя раздавлю. Или просто сломать тебе хребет?
– Подождем.
– И отдохните, пожалуйста, я вас прошу. Хоть несколько часов. Если хотите, это приказ.
Палач
Высадив Блондина и Стрелка, Палач внезапно ощутил усталость. Странно.Палач остановил машину возле парка и откинулся на спинку кресла. Странно и неприятно. Ему не нравились собственные ощущения. Все было не так, все было необычно и вызывало отвращение.
Он ненавидел людей, ненавидел их за желание спрятаться за чужие спины, за попытку переложить собственные проблемы на оружие, за то наслаждение, которое они испытывают, уничтожая себе подобных.
Он никогда не задумывался, почему люди ведут себя именно так, зачем им это нужно. Как ни странно, он очень мало общался с людьми.
Когда их убивал, это было его работой, сам он был оружием, и его не интересовало, о чем думают люди, за жизнью которых он пришел. Что они чувствуют.
Единственно, что он делал всегда, это не заставлял людей мучаться. Смерть от его руки всегда была быстрой. Почему он убивал тех, а не других, почему те, кто отдавал ему приказы, выбрали из всего человеческого стада на заклание именно этих баранов? Он не задавал вопросов.
У него никогда не было времени посмотреть на все со стороны. Никогда. Он действовал, и мир отступал вдаль, оставляя ему только то, что сейчас было важным: расстановка и количество целей, дистанция, сектора обстрела или источники возможной угрозы…
В такие моменты он переставал чувствовать свое тело, оно действовало помимо его воли, выполняя программу, заложенную им же самим. Выполнив задание, он и группа уходили, никогда не возвращаясь на место акции.
Да, он знал что делает, знал, что отнимает у людей жизни, но это оставалось всегда за спиной.
Сегодня… Сегодня он впервые был вынужден просто сидеть и смотреть, как нелепые фигурки играли пьесу, написанную им. Как странно все это выглядело, как нескладно двигался Бес, нелепо тыча автоматом в сторону падающих людей, как неуклюже ворочался он на мостовой, пытаясь поднять автомат, и как странно вели себя те трое, попав под его очередь.
Глупо, нелепо, а он сидел в машине и продолжал фотографировать все происходящее. Он даже не предполагал, что можно заметить летящие в сторону гильзы, он даже не думал о них почти никогда.
Если бы он делал все это сам, от его внимания ускользнули бы и такие ничего не значащие детали, как пятно грязи, появившееся на рукаве одного из убитых, после того, как он упал, и то, что голова упавшего от удара о камень нелепо подскакивает.
Он сам взвалил на себя эту ношу. Люди думают, что он действует так по их приказу. Чушь. Он сам все это придумал, но от этого ему не легче. Наоборот.
У него был соблазн. В проходном дворе, когда машина остановилась, и Жук вместе с Бесом бросились к нему, Палач вдруг захотел разрядить в их лица обойму пистолета. Желание было настолько сильным, что Палач был вынужден стиснуть баранку и сцепить зубы.
Только чудом он сдержался. Странно, но помогла ему удержаться шинель. Бес не бросил ее на землю, как было приказано, а полез на заднее сидение прямо в ней.
Это было нарушение плана операции, Палач отреагировал на него, и все вернулось в прежнее русло. У него хватило сил и на то, чтобы встретиться с Пустышкой, и на то, чтобы вывезти Стрелка и Блондина.
А вот теперь силы кончились. Он был словно высосан изнутри. Осталась только оболочка. Или, наоборот, его просто переполнило чувство ненависти ко всему миру, к людям, к себе самому. Просто та оболочка, в которую он запрятал себя очень давно, слишком износилась, начинала разлазиться и скоро лопнет окончательно.
Палач знал это. Знал, что это произойдет очень скоро, и также знал, что сам делает все для того, чтобы ускорить катастрофу.
Хочет ли он умереть? Действительно в нем исчез этот инстинкт сохранения жизни, или Палач только обманывает себя?
Он ведь может остаться в живых, он ведь может исчезнуть, и никто не сможет его найти. И этим приравнять себя к тем, кого он все эти годы презирал, кто был для него символом самого грязного и ненадежного. Он не человек. Он не из этого смрадного муравейника, пожирающего самого себя. Он знает, как следует выполнять приказы.
Знает. И знает, что этот приказ он сможет выполнить только ценой собственной жизни.
Палач не боялся этого. Пугало другое. Если он погибнет, выполняя последний приказ, он докажет себе, что остался оружием до конца. Но те, кто ему приказ отдал, они решат, что он был настолько глуп, что не понял, какую западню они подготовили для него.
Поначалу ему показалось, что он не сможет решить эту проблему. И это вызвало в нем ярость. Нет, он не проиграет людям, даже играя по их правилам, он прав, он всегда был прав и смерть подтвердит его правоту.
Он нашел решение и, найдя его, в первый раз понял, что уже смирился со смертью. И не испугался. Оружие не способно испытывать страх.
Он знал, что отдающие приказы никогда не скажут ему всего до конца. Но и им не удастся предусмотреть всего. А потом будет поздно. И они поймут, что он был прав.
Он это решил, и это будет так. Только очень уж тяжело было носить на себе шкуру человека. Смертельно тяжело.
Ветер швырнул в лобовое стекло машины мокрую газету, и Палач вздрогнул. Тело перестает ему подчиняться, оно начинает жить своей жизнью.
Пусть так. Со своим телом он разберется потом. А сейчас ему нужно заняться делом. Нужно работать с группой, времени осталось не так уж и много, и график работы ему дали весьма напряженный.
Палач вынул из кармана плаща пакет, полученный от Пустышки, вскрыл. И улыбнулся. Все как обычно. Убивать, убивать, убивать.
Они словно торопятся использовать его полностью, так иногда поступал и он, не экономно расстреливая патроны и зная, что после того, как обойма закончится, оружие он просто выбросит.
Ну что ж, он доставит им это удовольствие. Он безотказен, он не знает промаха. А потом…
Потом будет потом.
Палач, не торопясь, тронул машину с места. Как там у нашего солдата дела? Как ему гражданская жизнь? Как ему гостеприимство Наташки? Жизнь прекрасна, ублюдок?
Грязь
Он находился в самом центре безумного движения и не мог рассмотреть ничего. Глаза были бессильны против окружавшей его темноты, но он чувствовал это движение, это стремительное вращение, от которого кислый комок подступал к горлу.Агеев знал, что спит, знал, что это только кошмар, но как ни пытался проснуться – это у него не выходило.
Круговерть темноты затаскивала его все глубже, Агеев тонул в ней, под аккомпанемент своего сердца.
Проснуться, проснуться, проснуться – билась в голове мысль, но и она только вплеталась в лихорадочный стук сердца. Движение становилось все стремительнее, и темнота все плотнее прижималась к его телу.
Он чувствовал, как волны накатывают на его тело, как гладят его тело, чувствовал, что тело поддается этим движениям, чувствовал, как возбуждение поднимается из глубины его тела или нисходит на него из темноты, но и это возбуждение не становилось между ним и ужасом.
Два противоположных чувства схлестнулись в нем, страх и наслаждение, слились в каком-то едином порыве и Агеев застонал.
Стон на мгновение подтолкнул Агеева к пробуждению, на секунду приостановил безумное вращение вокруг него, но потом темнота разом захлестнула горло, и следующий стон так и не вырвался наружу.
Он задыхается. Он задыхается и, если не сможет проснуться, погибнет. Не во сне, не в кошмаре, он погибнет на самом деле.
Агеев рванулся и почувствовал, как темная тяжесть подалась, отшатнулась, но горло не отпустила. Он может, он должен спасти себя, иначе…
Агеев ударил, ударил не примериваясь и не рассчитывая силу. Он просто взмахнул сжатой в кулак рукой и почувствовал, что темнота, душащая его материальна. Он ударил еще раз, чувствуя, что еще немного, и силы оставят его.
Темнота сменилась цветными пятнами, которые вспыхивали перед его закрытыми глазами бесшумными взрывами.
Ему нужно открыть глаза. Открыть глаза. Открыть…
И горячая безумная волна вдруг потрясла его тело, свела судорогой каждую клеточку, каждую жилку. И это безумие на самой грани жизни внезапно вытолкнуло Агеева из кошмара. Глаза его открылись.
Темно-карие глаза с расширившимися зрачками были перед самым его лицом. Близко – близко. Они заслонили собой все вокруг, Агеев почувствовал, что его затягивает, что безумная темнота его кошмара не исчезла, а просто затаилась в этих глазах.
И он ударил, на этот раз сознательно, зло. Рука скользнула по ее плечу, и хватка на горле немного ослабела. Агеев левой рукой схватил ее за волосы и с силой потянул от себя. И снова ударил, на этот раз по лицу. Ладонью, наотмашь, словно желая отбросить от себя это лицо.
Ему даже не пришло в голову попытаться разжать ее руки, он хотел оттолкнуть от себя кошмарный сон, который скрылся в зрачках этих глаз.
Он снова ударил. И еще раз, и еще.
Ее тело подалось назад, Агеев почувствовал, как воздух потек в пересохшее горло. Еще удар.
Он не смог отбросить ее прочь, они просто перевалились на бок, потом он оказался сверху и уже не она, а он сжимал ее тело.
Ее руки скользнули с его горла к плечам, оставляя на коже царапины. Агеев чуть не захлебнулся воздухом, всхлипнул и увидел, как темно-карие глаза снова приблизились к нему:
– Проснулся? Ну, давай, давай… Ведь ты хочешь еще? Я знаю, хочешь.
Ноги ее сжали его бедра, и Агеев почувствовал, как в нем просыпается желание, как с теми малолетками. Сопротивляться? Это только распаляло его, царапаться, но и боль только подстегивала его.
Он почувствовал вкус крови на ее лице. Это он, это его пощечины разбили ей губы. Агеев застонал.
Кровь стучала в висках, тело его двигалось рывками, все быстрее и быстрее, он словно пытался проникнуть в нее глубже, словно пытался ее проткнуть…
Вся его злость, все напряжение разом выплеснулись из него, он закричал, крик его пресекся, и руки подкосились. Агеев замер безвольно.
– Вставай.
– Что?
– Кончил – вставай.
– Я…
Удар с двух сторон по окончаниям ребер перервало его дыхание. Агеев захрипел.
– Не понял? – ее голос доходил до него словно издалека.
Агеев попытался встать, но руки подломились. Он мог думать только об одном – дышать. Он не сопротивлялся, когда ее руки оттолкнули его, перевалили на спину.
– А сила у тебя вся в корень ушла, – долетело до него, – зовут как?
– Ан – дрей. Агеев.
– Андрюша… А меня – Наташка.
– Наташа.
– Наташка. На-таш-ка. Понял?
– Наташка.
– Молодец. Как самочувствие? Лучше?
Агеев кивнул, не открывая глаз. Дыхание восстановилось, сердце успокаивалось. Он почувствовал, как Наташка села возле него на постели. Рука его потеребила его волосы, скользнула по груди, животу.
– Как тут у тебя дела? Совсем упал. – Спокойный тон, голос словно детский. – Ну, отдыхай.
Агеев почувствовал Наташкино дыхание на своем лице:
– Тебе нравится убивать?
– Ты о чем?
– Убивать тебе нравится? Ведь нравится. Я ведь это почувствовала. Тебе хотелось меня убить? Хотелось…
Наташка встала с кровати и подошла к зеркалу. Агеев лежал, не открывая глаз, и слышал, как она босыми ногами прошла по спальне.
– Теперь губа напухнет, – сказала Наташка недовольным тоном.
– Извини.
– Извинить? – Наташка вернулась к кровати и рывком оседлала Агеева. – Ничего. Извиняю. Отработаешь.
– Наташа…
– Наташка.
– Наташка, мне нужно встать.
– Вставай.
– Отпусти меня.
Наташка засмеялась:
– А силой меня скинуть не хочешь?
– Нет.
– Правильно. И знаешь, почему правильно? Потому, что ты теперь мой. И если ты не будешь меня слушать – знаешь, что я сделаю?..
– Что?
Наташка наклонилась к самому уху Агеева:
– Я тебя убью.
Наблюдатель
Погодка шепчет. Не то, чтобы Гаврилину вообще не нравилась осень. Осень ему очень даже нравилась, до тех пор, пока не шла на мокрое дело.А наслаждаться лужами и грязью Гаврилин не умел. И не мог расценивать брызги грязи от проехавшей машины, как дружескую шутку. Чтоб тебе перевернуться, урод!
Стрелять таких надо! Гаврилин с ненавистью посмотрел на удалявшийся «форд» и с отчаянием на брюки.
Единственные приличные. Надо было уже давно обзавестись гардеробом поприличнее, но то желания не совпадали с возможностями, то возможности никак не сходились с желаниями.
Желание сразу же вернуться домой Гаврилин подавил. Половина пути до магазина уже пройдена, есть все равно будет нужно, а придет он к прилавку с сухими штанинами или с мокрыми – сие для истории ничего не значит.
Наоборот, это обстоятельство приблизит суперагента Гаврилина к простому народу, сроднит его с насквозь промокшими толпами на остановках и импровизированных рынках.
Кстати, о рынках. Нужно будет еще картошки купить и капусты всякой. Пора уже заботиться о своем желудке, который как не крути, в настоящий момент ближайший его родственник. И вообще, сколько тех удовольствий у него осталось? Поесть да поспать. И еще не встречаться с начальством. Хотя это, похоже, удовольствие для него сейчас недоступное.
И что-то подсказывало Гаврилину, что с начальством теперь придется встречаться почаще. Почаще, чем хотелось.
Как-то он все это представлял себе во время учебы немного иначе. Значительнее, благородней. Он был готов не спать, не есть, даже мокнуть под дождем он был готов для защиты высоких идеалов.
А еще ему очень нравилось слушать на занятиях о духе корпоративности и о готовности пожертвовать жизнью для спасения коллеги.
Жизнь за Палача? Смешно. Палач сам кого хочешь пожертвует. Можно поспорить, что он от своей работы получает удовольствие. С удовольствием брал бы работу на дом. Дорогая, со мной товарищ, я над ним должен поработать.
Хи-хи, в смысле – ха-ха! И семьи, кстати, у Палача нет. В этом они очень похожи, Гаврилин и Палач. Гаврилин знал и имя его, и фамилию, но в памяти его запечатлелась только кличка. И не ощущалась в ней претензионность. Просто констатация факта.
Гаврилин, не торопясь, прошел между рядами мокрых торговцев возле магазина. Покупателей было гораздо меньше, чем продавцов, и появление серьезно настроенного мужика произвело среди торговцев некоторый ажиотаж.
Потенциальный покупатель еще не приценился ни к чему, поэтому за ним с интересом наблюдали все. Он мог хотеть всего, от картошки до водки.
Куплю на обратном пути, решил Гаврилин. На обратном пути. Не хватало еще таскаться с картошкой и овощами по магазинам. И под ноги нужно смотреть. Если не хочешь гулять в хлюпающих ботинках.
Что он знает о Палаче, кроме того, что прочитал в его деле? О деле он совершенно точно знает, что это не полное досье. Наблюдателю было разрешено ознакомиться с выжимками. Почему?
А по качану! Зачем-то было нужно держать наблюдателя и информацию в разных ящиках стола. Ладненько, об этом он сегодня сможет сказать Артему Олеговичу, буде он начнет цепляться с разными дурацкими вопросами.
Группа Палача. Именно. Именно группа. Предыдущая состояла еще из двух, кроме Палача, человек, парня и девушки. Нонешняя его группа не то, что давешняя. Гаврилин знает о шести членах.
Гаврилин хмыкнул. О пяти членах и девушке. Пошляк. Не стройте из себя ханжу. То бишь, группа нынешняя значительно больше чем раньше. Вывод – либо акция будет масштабная, либо будет несколько акций одновременно.
Стоп, колбаса. Гаврилин посмотрел на витрину колбасного отдела. Выглядит, во всяком случае, обалденно. И пахнет. Буженина. Салями. Окорок.
Экспертиза установит, что причиной смерти явилось истечение слюной. А запах? Правильно он делал, что не ходил в магазины. Тут свободно можно сойти с ума от вида, запаха и цен.
Так что, желание снова будет уложено на прокрустово ложе возможностей. Вот, совершенно экзотическое блюдо – сосиски любительские. Килограмм. Спасибо. Как говорил сатирик, с таким лицом могла бы быть и повежливее.
В еде, как и в войне, отсутствие качества можно заменять количеством. Мудрая мысль. Поэтому к сосискам будет у нас молоко, хлеб и маринованные огурцы.
И маргарин. Маргарин у него тоже закончился. Продавец, кстати, симпатичная. Грудь в меру, ноги, насколько видно из-за прилавка, ничего себе. Давненько он не смотрел на женщин заинтересованно. И старался о них не думать. И если думать, то не особенно плохо.
Последний его опыт в этой области отбил у него либидо начисто. Снесла курочка ряба дедушке яйцо, яйцо упало и распухло.
Но, тем не менее, девушка очень даже ничего. Гаврилин даже оглянулся от двери. Неужели его потихоньку попускает? Чего доброго, еще влюблюсь, подумал Гаврилин. Вот будет смеху! Как показала практика, общение с женщинами может начисто отбить у него интерес к работе. Вот даже мимолетный взгляд на даму совершенно сбил его с мысли.
О чем это он рассуждал над сосисками? Отсутствие качества… Точно. В случае с группой Палача это тоже применимо. Может быть, он просто компенсирует неопытность и необученность новобранцев их количеством? Это нужно будет обдумать.
Уже сейчас в группу Палача входит один снайпер, насильник, убийца на сексуальной почве, и четверо просто убийц. Славненько высказался – просто убийц. И тем не менее…
Такое впечатление, что Палач получил задание половину города убить, а половину – изнасиловать. Будет смеху, если это действительно входит в планы командования. Вот это у Артема Олеговича лучше не спрашивать. Нужно будет – сам скажет. Или прикажет.
Почем картошка? По деньгам. Мелковата, меня мама учила крупную покупать. И чистить ее, кстати, гораздо удобнее. Если бы жена, а то все сам. Понятное дело, нужно в цене уступить. Пять килограммов. А торгуюсь как за сто. Нет? Пойду дальше. Так бы и давно.
В результате все довольны. И поторговались, и развлеклись, и бабуля осталась довольна. На рынке такая картошка раза в полтора дешевле.
Линию поведения надо выработать. Просто необходимо. Иначе придется выглядеть полным дебилом.
Гаврилин даже приостановился. Интересная мысль. Очень интересная. Не будут же они нагружать новым заданием сотрудника с усиленным торможением психики.
Гы-гы. В смысле, сам дурак. Так можно до чего угодно домечтаться. Гаврилин двинулся к дому. Совсем плохой стал, чуть не начал на полном серьезе разжевывать идиотские идеи.
Во дворе Гаврилин увидел соседского Дрюню со товарищи. Вот ведь у кого жизнь. И взятки с них гладки. Чего можно взять с деток, недостаток соображения у которых компенсируется опережением физического развития. Их даже участковый уже не трогает. Вон как веселятся на детской площадке, любо дорого поглядеть. Детский сад, ясельная группа.
Вот группой они и действуют. Парням достаточно одного ума на всех. Как у насекомых. Муравьи.
С треском отлетела доска от скамейки, муравьи весело заржали. Трудолюбивые муравьи. Термиты, с одной только работающей частью тела – челюстями.
Или двумя, меланхолично подумал Гаврилин, увидев, как кто-то из компании перебил ногой уцелевшую доску на скамейке. В яйцах уже дети пищат, а туда же.
Он к ним не справедлив. Вполне нормальные парни, нормальными инстинктами. И без комплексов. Это особенно важно для душевного равновесия. Чтоб без комплексов.
Не бери дурного в голову, бери за щеку, морда шире будет. Хорошее у него сегодня настроение. Нужно лучше питаться и вести размеренный образ жизни.
И все-таки Дрюня подал здравую мысль. Дебилом прикидываться, естественно, не нужно, но и демонстрировать недюжинную сметку и солдатскую смекалку тоже не зачем.
Пусть начальство просвещает. Это Гаврилин запомнил еще с университетской скамьи – хороший студент на экзамене всегда даст преподавателю ответить на вопросы своего билета.
Глава 4
Грязь
– Картошку нужно жарить на сале, – сказал Бес, – с луком, и обязательно перед самой готовностью накрыть сковороду крышкой.Жук не возражал. Он к еде, в принципе, относился равнодушно. И не только к еде. Бесу, например, казалось, что Жуку вообще все по сараю. Только к нему, Бесу, Жук проявлял какие-то эмоции. Грозился рожу порвать, мудак. Хорошо ему, отсиделся в машине, пока Бес через улицу шел. А Беса ведь и замочить могли. Свободно могли замочить.
Бес уже выбросил из головы то, что это Жук доделал за него дело, что это Жук расстрелял водителя и добил уползавшего. На хрен. Не фиг руки распускать. Губу разбил. Чего это он, в натуре, по хлебалу бьет?
Вот это Бес помнил, это вот дергало Беса изнутри, и это заставляло отводить взгляд от оловянных гляделок Жука.
Бес не фраер, чтобы лезть вот так в лоб. Когда-то Бес услышал, что месть – блюдо, которое лучше всего подавать холодным.
Сейчас рано. Рано, тем более что у Беса мало шансов разобраться с Жуком один на один. И, кроме того – Крутой. Этот из-под земли достанет. Бабки вот только зажал, гад. Горло порвать, сучаре!
Хотя, это он, пожалуй, погорячился. Крутой – еще тот зверь. Перед ним и Жук – шавка. Вообще Жук пидор, он только перед Бесом выкобенивается. Потому, что сильнее. Бес инстинктивно понимал, что лучше всего прикинуться дураком, вроде все уже забыл. Можно вот о хавке потрепаться.
– И еще с грибами хорошо. Ты, Жук, с грибами картошку уважаешь?
– Можно, – ответил Жук, не поднимая головы от тарелки.
– А я люблю. С маринованными сопливыми маслятами. И под водочку.
Жук кивнул. Под водочку, что угодно пойдет. Он, не торопясь, греб жареную картошку, автоматически двигая челюстями.
Бес помолчал. Что с Жуком базарить – что со столбом. Молчит. А Беса распирало желание поболтать, обсудить то, что произошло утром. С одной стороны, не охота напоминать Жуку о его, Беса, проколе, с другой – ну, не мог Бес промолчать.
– А ты классно пришил того мужика с дипломатом.
Лицо Жука не дрогнуло, рука так же размеренно двигалась от тарелки ко рту и обратно. Пришил и пришил.
– А я пересрал, когда другой в меня из пистолета выстрелил. Думал, все, концы Бесу пришли. Бля буду, пересрал.
Жук на минуту оторвался от еды:
– А я думал, отчего это вся улица провонялась.
– Да ну тебя, козел. Я тебе честно говорю, как своему, а ты…
– Если бы ты на ногах стоял как надо, и автомат в руках держал как автомат, а не как хер, и срать бы не пришлось. Как ты вообще хоть в кого-то попал. Это с пяти метров, – Жук криво усмехнулся.
– С пяти метров. Ты бы сам попробовал, как оно. Ты, между прочим, потом уже подвалил, когда я стрелять начал. А я…
– А ты в это время ползал на карачках по дороге, стрелок хренов. Ты, наверное, не от того обосрался, что в тебя стреляли, а оттого, что сам стрелял. Первый раз, небось замочить пришлось?
Беса подбросило. Вилка отлетела в сторону, кухонный стол тряхнуло. У Беса хватило ума не броситься на Жука. Он пнул табуретку.
– Это ты, мудак, хлебало закрой, понял? Понял? Достал меня уже! Понял? Ты понял? Да я…
На Жука истерика Беса особого впечатления не произвела. Он спокойно доел картошку, отодвинул тарелку и отложил в сторону вилку. Потом неторопливо встал, обошел кухонный стол. Бес попятился в коридор. Выражение лица Жука не изменилось, но у Беса внутри все похолодело. Не сводя испуганных глаз с Жука, он сделал несколько шагов назад и уперся спиной в стену.
Жук как-то незаметно качнулся вперед, и глаза его оказались перед самым лицом Беса:
– Ты на кого хвост поднял? Мудак значит? Хлебало закрыть?
Жук замахнулся правой рукой, Бес автоматически дернул головой и врезался затылком в стену. Боль на мгновение оглушила его, и Бес пропустил момент, когда правая рука Жука ударила его в солнечное сплетение.
Сползти на пол Бес не смог, его возле стены удержал Жук.
– Мудак, значит?
Кулак врезался в желудок Беса, и Беса согнуло пополам. Жук ударил коленкой в живот и Беса вырвало.
Все, что он съел и выпил, разом выплеснулось из желудка. Ноги ослабли, и Бес, уже не поддерживаемый Жуком, упал на колени, попытался удержаться на руках, но они скользнули по рвоте, и Бес упал лицом в зловонную жижу.
Рука Жука схватила Беса за волосы и провела лицом по полу.
– Вот это ты, понял? Лужа блевотины. Гнида мелкая. И нечего из себя строить крутого. Заставить тебя все это сожрать? Языком вылизать?
Бес попытался высвободиться, но Жук с силой ударил его лицом об пол.
– Лежать!
Бес застонал, он почувствовал, как из носу потекла кровь. Он ведь убьет меня, мелькнула мысль. Убьет. Бес дернулся, и сразу же в позвоночник ему уперлось колено, а рука потянула за волосы голову назад. Боль хлестнула Беса, и он закричал, вернее, попытался, но удар в печень пресек эту попытку, превратил ее в надсадный хрип.
– Я тебя терпел. Долго терпел. Все, хватит. Я тебя раздавлю. Или просто сломать тебе хребет?