Страница:
В таких «поминальных» храмах литургии служились нечасто. Будучи семейными усыпальницами, они содержались потомками в них погребенных. Отсюда – камерный и приватный характер и соответствующее архитектурное оформление, которое несет отпечаток индивидуального вкуса и стилистической цельности. Это как бы особая «партикулярная» разновидность кладбищенских храмов, которая со второй половины XIX в. стала появляться все чаще.
В последней четверти XIX в. в церковной архитектуре доминирует русский стиль, хотя византийский не полностью уступил свои позиции. Его влияние заметно во внешнем виде действующей поныне церкви праведного Иова на Волковском кладбище, построенной в 1885–1887 гг. Ее проект купчиха П. М. Крюкова заказала молодому зодчему И. А. Аристархову, который, исполняя его, скончался и был погребен в нижнем храме. Используя традиционный тип храма с трапезной, зодчий довольно умело объединил главный объем с пятиглавием в «византийских» формах и шатровую колокольню и портал – в русских.
В византийском стиле выстроена в 1869–1871 гг. однокупольная Никольская церковь на Никольском кладбище лавры, которая сейчас используется для ранних обеден. Ее проект купец Н. И. Русанов поручил епархиальному архитектору Г. И. Карпову, не обладавшему, к сожалению, крупным талантом. Не слишком удачна и Тихвинская церковь (архитектор Н. П. Гребенка), которая была освящена двумя годами позже на одноименном кладбище лавры. Сегодня в переделанном виде ее не узнать, а некогда это было довольно эффектное здание в русском стиле, тоже служившее семейной усыпальницей. Хотя обе лаврских церкви сооружены почти одновременно, разница в их стиле свидетельствует об усилении национальных традиций в творчестве петербургских архитекторов.
В деревянном зодчестве традиции эти, по существу, никогда не исчезали, но исчезли, увы, в большинстве своем сами деревянные церкви, по которым можно было бы об этом судить. До нас дошли лишь их изображения, да и то не все. Только на гравюрах и старых снимках можно увидеть, например, два произведения П. Ю. Сюзора, крупного мастера эклектики, – Преображенскую и Успенскую церкви. Они стояли на двух новых пригородных кладбищах – Преображенском на станции Обухово и Успенском близ Парголово. Построенные соответственно в 1872 и 1874 гг., обе церкви имели много общего, воспроизводя внешний вид северо-русских храмов[207]. В композиции зодчим был использован шатровый восьмерик на четверике, вокруг которого сгруппировано несколько притворов. Вместимость таких церквей была невелика, ибо они считались временными и не имели своих приходов, далеко отстоя от города. Тем не менее эти церкви положили начало формированию на упомянутых кладбищах небольших ансамблей. Так было и на других некрополях, отчего к концу прошлого века на крупных столичных кладбищах стихийно образовались комплексы из трех—пяти большей частью разностильных зданий, объединенных главным образом назначением и местоположением на определенной территории.
К 1870-м гг. относится сооружение самой значительной церкви на инославном кладбище – католического костела во имя Посещения Пресвятой Девы Марии. Своего кладбища у столичных католиков не имелось до 1856 г., и они пользовались протестантскими – Сампсониевским, а позже Смоленским и Волковским. На этих кладбищах не было даже часовен, и потому все отпевания совершались в городских храмах.
Вначале на новом Выборгском католическом кладбище решили возвести часовню в романском стиле. Строили ее целых три года, в 1856–1859 гг., по проекту известного зодчего Н. Л. Бенуа, католика из французов. Прошло двадцать лет, и часовню решено было превратить в приходской костел для католического населения Выборгской стороны. Снова за дело взялся Бенуа: он пристроил к существующему зданию высокую башню-колокольню и выстроил перед ним ворота. Роспись нового костела исполнил А. И. Шарлемань[208]. Стилизованный храм отразил поиски европейских церковных зодчих периода эклектики, которые, в отличие от русских коллег, традицию искали прежде всего в романской архитектуре, обогащая ее более поздними формами.
Одной из самых интересных церквей в русском стиле по архитектуре и убранству был небольшой (вмещал всего сто человек) надгробный храм на Новодевичьем кладбище. Он сохранялся до лета 1929 г. над могилой богатого лесопромышленника и мецената Ильи Феодуловича Громова и, как это часто бывало, носил имя его святого – пророка Илии. Душеприказчики покойного потратили на постройку крупную сумму – сто двадцать тысяч рублей. Автором проекта был видный зодчий Л. Н. Бенуа, хорошо знакомый с московским стилем XVII в.
В этом стиле он и построил в 1884–1888 гг. пятиглавую церковь, облицованную снаружи глазурованным кирпичом. Главный ее купол был сделан из бетона – это один из первых примеров применения нового материала в церковном строительстве. Внутри стены были покрыты росписью с позолотой. Дубовый иконостас, вырезанный Леонтьевым, был выдержан в русском стиле, образа в нем написал академик В. В. Васильев. Богатую утварь изготовили известные ювелирные фирмы Постникова, Овчинникова и Хлебникова.
Конечно, такие храмы были в меньшинстве среди надгробных, ибо требовали очень больших затрат. Чаще эти церкви выглядели и украшались гораздо скромнее, чему пример – церковь Сошествия Святого Духа на Митрофаниевском кладбище. Ее построил в 1885–1887 гг. купец А. Л. Кекин над могилой своего рано умершего сына-студента. Эта двухэтажная церковь походила на большую часовню в русском стиле.
В конце прошлого века на двух пригородных петербургских кладбищах, Преображенском и Успенском, появляются воинские отделения с участками для гарнизонных полков. Для них был разработан проект «образцовой» церкви, который применялся и в других городах России. В столице осуществлением этого проекта занимался военный инженер В. А. Колянковский.
Первым, в присутствии самого Императора, был в 1895 г. заложен храм святого Александра Невского на Преображенском воинском кладбище[209], а два года спустя – одноименный на Успенском. Строительные работы длились два сезона и финансировались из воинских пожертвований. Обе эти небольшие церкви (сохранилась только первая) были однотипны: четверик, увенчанный главкой, трапезная, над входом – одноярусная шатровая колокольня. Их фасады обработаны филенчатыми лопатками, арочками, заглубленными крестами. В плане однопрестольные храмы имели форму греческого креста и походили на кладбищенские постройки, известные в Петербурге начиная со второй половины XVIII в. Традиция прочно сохранялась, несмотря на ее разные архитектурные воплощения.
Началом XX в. в Петербурге датировано не так много кладбищенских храмов. Однако эти полтора десятилетия дали очень интересные сооружения, выдержанные в неорусском и русском стиле. К числу приверженцев первого принадлежал последний епархиальный архитектор А. П. Аплаксин, хотя было у него еще одно сильное пристрастие – петербургский ампир. Оба стиля зодчий использовал почти в равной мере, подчиняясь воле заказчика и собственным соображениям об уместности того или иного архитектурного решения.
Близ входа на Волковское кладбище, на котором уже стояли разновременные и разностильные здания, Аплаксин возвел церковь, облик которой сильно от них отличался, для чего зодчий решился даже на изменение уже утвержденного проекта. Первый проект трехпридельной Успенской церкви был заказан в 1901 г. мастеру эклектики А. Д. Шиллингу, который исполнил его в еще по-прежнему популярном русском стиле XVII в. По этому проекту намечалось возвести пятиглавое здание с узорчатой кладкой стен и обширным семейным склепом. Такие храмы нравились заказчикам, чей вкус сформировался в царствование Александра III. Аплаксин сумел убедить жертвовательницу, что первоначальный проект надо коренным образом переработать, приняв за образец новгородские храмы[210].
Хотя постройка Успенской церкви длилась всего четырнадцать месяцев и завершилась к маю 1913 г., когда в ней начались богослужения, окончательное освящение по техническим причинам отодвинулось на целых пять лет. Окрашенное в белый цвет здание (снесено в 1930-е гг.) выглядело довольно эффектно, удачно открывая архитектурный комплекс Волковского кладбища. Церковь возвышалась на гранитном цоколе цельным, хорошо скомпонованным объемом. Сохранив традиционное пятиглавие первоначального проекта, Аплаксин изменил очертания куполов, сделал их более заостренными. Это акцентировало вертикальную доминанту, которая прослеживается также в закомарах, портале и вытянутых щелевидных окнах. Древнерусский облик храма, кроме этих деталей, должен был подчеркиваться белокаменными рельефами, которые ради экономии делать не стали.
Заметная в наружном облике эклектика – сочетание древних и более поздних прототипов – ощущалась и в интерьере Успенской церкви. Трехъярусный иконостас был покрыт басмой, иконы и светильники стилизованы (роспись исполнить не успели), но общий внутренний вид с алтарной преградой и киотами у стен больше соответствовал вкусам XIX в. Как и в других случаях, неорусский вариант модерна не мог игнорировать сложившиеся нормы храмового благочестия и религиозной традиции.
Самым удачным примером неорусского стиля стал на столичных погостах двухэтажный Покровский храм, выстроенный в 1912–1915 гг. на Громовском старообрядческом кладбище[211]. Высокое величественное здание, автором которого был московский зодчий Н. Г. Мартьянов, много строивший для старообрядцев, напоминало своим видом церкви Владимиро-Суздальского княжества, хотя шатровая колокольня пришла из более позднего времени. Такое сочетание типично, ибо мастера неорусского стиля редко делали совершенно чистые стилизации.
Пятиярусный иконостас этой церкви был вырезан из дуба в Москве – центре старообрядческого искусства. В нем были помещены, в соответствии с традицией, старинные иконы XVI–XVII вв. Стилизованные паникадило и утварь изготовили тоже в Москве, где в это время умело имитировали старинные образцы, включая иконы. Старина и новизна «под старину» настолько удачно сочетались в этом храме, что после революции он вплоть до разрушения находился под охраной государства.
Однако неорусский стиль не преобладал в каменном храмостроительстве на кладбищах Петербурга. Зодчие и, особенно, заказчики отдавали явное предпочтение подражаниям русскому стилю XVII в., которые доминировали в последней четверти предшествующего столетия. Две возведенные почти одновременно церкви на Смоленском кладбище – наглядный тому пример.
Троицкая церковь стояла слева от ныне действующего храма Смоленской Божией Матери и была первоначально выстроена в 1831–1832 гг. в ампирных формах по проекту малоизвестного архитектора В. Т. Кульченкова. Поскольку это здание оказалось непрочным, то в 1904–1905 гг. его полностью перестроили в стиле XVII в. Новый проект разработал известный знаток исторических стилей академик М. Т. Преображенский при участии архитектора И. И. Яковлева. Роспись интерьера исполнил С. И. Садиков, а стилизованные образа – А. Н. Новоскольцев и Ф. Р. Райлян. Небольшой храм смотрелся довольно живописно благодаря узорчатым деталям и сложному силуэту, создававшемуся сочетанием крупных и мелких богато декорированных объемов.
Своеобразным панданом к этой постройке была Воскресенская церковь, возведенная справа от входа на кладбище, перед его оградой. Строилась она три года и была освящена в мае 1904 г. митрополитом Петербургским Антонием. По обычаю, боковые приделы были отделены от главного глухими перегородками, а в подвале сделаны склепы для захоронений[212].
Ныне трехпридельный храм стоит полуразрушенным и ведутся бесконечные разговоры о его пристойном использовании. Хотя нет уже купола и многих резных деталей наружного убранства, это творение В. А. Демяновского и сегодня впечатляет своим необычным для Петербурга видом. Это – единственная в городе стилизация под «нарышкинское барокко» конца XVII-начала XVIII вв., и стилизация удачная. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть, как точен зодчий в пропорциях, гармоничен в сочетании цветов, плоскостей и рельефных деталей. Особенно эффектным он сделал верх храма: вытянутый барабан, оформленный прилегающими коринфскими колоннами и увенчанный фонариком с главкой-луковкой. Нижний объем выглядит как своеобразный ступенчатый цоколь. Внешнему облику соответствовал интерьер – золоченый иконостас работы охтинских резчиков и образа кисти Новоскольцева, исполненные «под барокко».
Демяновский одно время считался также автором самой известной в столице часовни. Она стоит на том же Смоленском кладбище над могилой блаженной Ксении Петербургской, причисленной к лику святых во время празднования Тысячелетия Крещения Руси. За год до этого часовня была тщательно восстановлена и заново освящена в присутствии тысяч православных горожан.
Настоящим автором этой часовни, сооруженной в 1901–1902 гг., был безвестный архитектор А. А. Всеславин, избравший для нее не претендующий на особую оригинальность русский стиль. Ступенчатый главный объем часовни увенчан шатром, покрытым тонированными металлическими пластинами. Свет в здание падает через трехчастные «романские» окна посредине фасадов и щелевидные – наверху. Внутри главное место занимает мраморная гробница святой.
Таких часовен, небольших, по сути дела, храмов, на кладбищах Петербурга было немного, и стояли они обычно над могилами почитаемых в народе подвижников: странника Александра Крайнева на Митрофаниевском кладбище, затворника Матфея в лавре, Матренушки-босоножки у Скорбященской церкви на Шлиссельбургском проспекте. Остальные кладбищенские часовни были палисадами, т. е. богато украшенными надгробными сооружениями, которые очень часто строились по чертежам маститых зодчих. Особенно много их было в Троице-Сергиевой пустыни.
Запоздалой стилизацией под XVII в. была небольшая церковь Сошествия Святого Духа, стоявшая до сноса на Фарфоровском кладбище вблизи приходского Преображенского храма на Шлиссельбургском проспекте. Свой проект архитектор А. Ф. Красовский, исследователь древнерусского зодчества, разработал на самом рубеже XX в., когда новые тенденции еще слабо ощущались в архитектуре. Фасад церкви выглядел очень дробным, перенасыщенным деталями и потому был лишен той целостности, которой обладали более удачные подражания.
Духовская церковь строилась очень долго. Она была заложена в 1902 г., а завершена лишь десять лет спустя. В ней установили уникальный иконостас из бисквита, выполненный на Императорском фарфоровом заводе по рисунку скульптора А. К. Тимуса. Остальное убранство Красовский тоже спроектировал «стильным», т. е. в манере XVII в. К такому единству внешнего и внутреннего вида зодчие стремились всегда, но в этот период оно приобрело антикварный уклон, при котором пристальное внимание уделялось каждой мелочи. Это удорожало строительство, но зато создавались интересные образцы ретростиля.
Последним крупным сооружением, появившимся перед революцией на кладбищах Петербурга, была величественная Казанская церковь в Новодевичьем монастыре, автором которой был известный архитектор В. А. Косяков. Это здание должно было заменить первую в монастыре деревянную церковь, которая обветшала к началу нашего века. Облицованный декоративным кирпичом и майоликой храм с массивным куполом, заложенный летом 1908 г., так и не был освящен, хотя Ф. Р. Райлян с помощниками успели перед революцией украсить его росписью и образами, исполненными в подражание древнерусским образцам. Сейчас сохранившийся храм ждет решения своей судьбы – станет ли он действующим или получит иное назначение.
Стилистические поиски шли в начале XX в. и в деревянном зодчестве. Деревянных храмов было на кладбищах не так много, и большинство из них до наших дней не дошло за исключением трехпридельной церкви преподобного Серафима Саровского на одноименном кладбище. Эта действующая церковь, несмотря на свою уютность, с архитектурной точки зрения – самая невыразительная, хотя ее автором был крупный и опытный зодчий Н. Н. Никонов, долгие годы служивший в епархии[213].
Церковь была начата в 1906 г. и в следующем году освящена в честь новопрославленного святого. Над входом в нее – мозаика с изображением молящегося преподобного, исполненная в мастерской Фролова. Схема храма традиционна – четверик на четверике; четверик и звонница над входом имеют шатровое завершение. Так как шатер четверика невысок, а боковые приделы расширены, храм кажется приземистым и грузным.
Неудача особенно заметна при сравнении с другим творением Никонова – уничтоженной небольшой церковью преподобной Марии, именовавшейся Марином, на Большеохтинском единоверческом кладбище. Она сооружалась в 1895–1902 гг. на средства купчихи Марии Трофимовны Козминой на месте погребения ее родителей, т. е. являлась надгробным храмом. Здесь Никонов в своей стихии – московском зодчестве XVII в. Здесь он не скован утилитарной задачей – выделить место для отпеваний, и умело «играет» разнообразными объемами, деталями, их белым, желтым и красным цветом, создавая уменьшенное повторение своих наиболее удачных произведений, которым присуща устремленность ввысь и перекличка вертикалей. Снаружи, как часто у Никонова, храм был декорирован изразцами, изготовленными на сей раз в Художественно-промышленной школе Миргорода[214].
Скромнее, чем Серафимовская, выглядела Казанская церковь на старинном Красненьком кладбище, расположенном на юго-западной окраине города. Она была выстроена всего за несколько месяцев в 1901 г. по проекту гражданского инженера Н. В. Васильева и походила на небогатые деревенские храмы. Маленькая бревенчатая постройка с луковкой на крыше и одноярусной колоколенкой, вмещавшая около шестисот человек, просуществовала до последней войны. Эта церковка определяла один из полюсов кладбищенского храмостроительства – на другом высились величественные, почти соборные храмы Волковского и Митрофаниевского кладбищ.
Однако в XX в. деревянное зодчество имело на столичных кладбищах свои достижения. К ним можно отнести три церкви: две православные и одну католическую. Первой, в 1903–1905 гг., была выстроена Казанская церковь на Преображенском кладбище. Выстроена как временная, ибо архитектор В. А. Демяновский одновременно спроектировал большой каменный храм. Деревянная постройка имела три престола и множество притворов и крылец, подражая церквам русского Севера своей свободной, «открытой» композицией и разнообразием архитектурных форм[215].
К сожалению, эта уникальная постройка не сохранилась, как и две другие: Богословская церковь на одноименном городском кладбище и костел на католическом отделении Успенского кладбища в Парголово. Проект Богословской церкви создал В. Н. Бобров, и она строилась в 1915–1916 гг. в память воинов, павших в Первую мировую войну[216]. Костел же был освящен еще до войны, в 1912 г., и возведен по чертежам работавшего в Петербурге архитектора-поляка И. В. Падлевского. В обоих сооружениях за основу были взяты сельские храмы: шатровые – в Северной Руси, и прикарпатские – в Польше. Однако оба зодчих заметно стилизовали свои прототипы, добиваясь прежде всего живописно-декоративного эффекта, к которому в целом архитектура того времени не очень стремилась.
После 1917 г. зодчему нечего было делать на петроградских кладбищах. Разве что калечить уже созданное. Кладбищенские церкви пострадали в той же мере, как и другие. Некоторые ансамбли, например Митрофаниевского кладбища, были уничтожены полностью, другие – наполовину или меньше. Сегодня только действующие церкви радуют глаз, остальные (среди них замечательные сооружения) ждут тщательного восстановления.
Возможно, однако, что недалек тот день, когда прерванная на долгие годы традиция возобновится и храмы снова станут строиться там, где они крайне необходимы, – на новых кладбищах пятимиллионного города.
Т. С. Царькова, С. И. Николаев
ЭПИТАФИИ ПЕТЕРБУРГСКОГО НЕКРОПОЛЯ
Кладбищенская культура слова включает в себя не только надгробные надписи. Слово на кладбище разнообразно – это служба и проповедь[217], девизы и надписи на эмблемах и гробах[218], «стихи на смерть», «стихи на гробницу» и прочее, т. е. слово – воплощенное (вечное) и произносимое (временное) – пронизывает все ритуально-архитектурное целое погребального обряда. Являясь составной частью особой кладбищенской культуры, слово на кладбище живет по законам «кладбищенской поэтики», основной закон которой для нас звучит так: о мертвых следует говорить или хорошо, или ничего. Отсюда предельная серьезность погребального слова, его проникновенность и эмоциональность. Несмотря на многие утраты в культурном обиходе и увядание самой кладбищенской культуры, кладбище до сих пор осознается как особое пространство («урочище»)[219], пространственно-культурный характер которого предопределяет как поведение, так и отношение к нему.
Но с течением времени, – а в подавляющем большинстве случаев очень скоро, – сложная словесная конструкция из упомянутых и других текстов естественным образом ветшает, распадается на отдельные части и от нее остается чаще всего одно лапидарное (в самом прямом смысле!) свидетельство – надгробная надпись.
Надгробная летопись Петербурга, поэтика и стилистика которой впитали в себя как национальную традицию уже XVII в., так и позднейшие европейские влияния, исключительно многообразна и богата. Правда, в ней есть досадные лакуны, особенно в первой половине XVIII в. С вынесением захоронений за пределы храма в надгробиях возникает европейская идея памятника на века (монумента). Однако и камень, и металл не всегда обеспечивают сохранность надписей. Уже В. Г. Рубан, издавая в 1779 г. в «Описании Санкт-Петербурга» надгробные надписи Александро-Невского монастыря, не смог включить некоторые стихотворные эпитафии, так как их «за ветхостию разобрать было не можно»[220].
Приводимые ниже эпитафии далеко не все сохранились в настоящее время на памятниках. Наиболее представительным сводом эпитафий петербургского некрополя является известное одноименное издание 1912–1913 гг., из которого взято большинство цитат (что специально не оговаривается).
Самые ранние из известных нам петербургских надгробных надписей были прозаическими, назовем их просто опознавательными. Типичным примером является надпись на надгробии фельдмаршала Б. П. Шереметева в Александро-Невском монастыре.
Но с течением времени, – а в подавляющем большинстве случаев очень скоро, – сложная словесная конструкция из упомянутых и других текстов естественным образом ветшает, распадается на отдельные части и от нее остается чаще всего одно лапидарное (в самом прямом смысле!) свидетельство – надгробная надпись.
Надгробная летопись Петербурга, поэтика и стилистика которой впитали в себя как национальную традицию уже XVII в., так и позднейшие европейские влияния, исключительно многообразна и богата. Правда, в ней есть досадные лакуны, особенно в первой половине XVIII в. С вынесением захоронений за пределы храма в надгробиях возникает европейская идея памятника на века (монумента). Однако и камень, и металл не всегда обеспечивают сохранность надписей. Уже В. Г. Рубан, издавая в 1779 г. в «Описании Санкт-Петербурга» надгробные надписи Александро-Невского монастыря, не смог включить некоторые стихотворные эпитафии, так как их «за ветхостию разобрать было не можно»[220].
Приводимые ниже эпитафии далеко не все сохранились в настоящее время на памятниках. Наиболее представительным сводом эпитафий петербургского некрополя является известное одноименное издание 1912–1913 гг., из которого взято большинство цитат (что специально не оговаривается).
Самые ранние из известных нам петербургских надгробных надписей были прозаическими, назовем их просто опознавательными. Типичным примером является надпись на надгробии фельдмаршала Б. П. Шереметева в Александро-Невском монастыре.