Страница:
— Так, одно дело сделано, — детектив удовлетворенно потер руки. -Ба, совсем забыл — мне же пора на завтрак к Миликтрисе Никодимовне! — И Василий, аккуратно заперев комнату отца Нифонта, бросился в свой номер. Ему еще нужно было подобрать в скоморошьем гардеробе наряд, в котором не стыдно было бы показаться на глаза к неизвестному пока работодателю.
Соловей Петрович стоял посреди дороги и бормотал себе под нос:
— Всех зарежу… Всем кровь пущу… — При этом он вжикал свои кухонные ножи один о другой.
Девица в кожаном армяке сплюнула в придорожную пыль:
— Слушай, Петрович, может, хватит скрипеть?
Петрович посмотрел на нее исподлобья.
— Ты меня лучше не трогай, — тихо проговорил он, — я сейчас на все способен. И ежели кого сей миг не пограблю, то за себя не ручаюсь.
И тут очень удачно (смотря для кого, конечно) из-за поворота вылетела богатая карета, запряженная тройкой черных коней. При виде кареты Петрович воспрянул духом.
— Зарежу! — завопил он — Кровь пущу!… — И вихляющимся аллюром припустил навстречу экипажу.
То ли от удивления, то ли еще почему, но кучер резко осадил коней.
— Фто там есть такое? — раздался из кареты раздраженный мужской голос с заморским акцентом.
— Здесь есть я! — гордо выкрикнул Петрович, подскакивая к дверце. -Ща буду резать и убивать!
— Их бин спешить, — снова заскрипел господин из кареты. — Кто там мешать?
И дверца кареты открылась. В ней появился странный человек с длинным лицом и прилизанными черными волосами. Шею его опоясывал белый гофрированный воротник, а на груди блистал и переливался массивный золотой кулон, усыпанный драгоценными камнями. Взгляд Петровича уперся в сокровище.
— Сейчас будем грабить, — мечтательно произнес он. — Ну и, конечно же, убивать.
— А насиловать? — подал голос долговязый злодей.
— И насиловать будем… — как эхо, откликнулся Петрович.
— А штаны потом стирать? — ухмыльнулась дама в армяке.
— И штаны… Кто сказал — штаны? — встрепенулся грозный атаман и поднял глаза чуть выше кулона.
А сверху с жутковатой улыбкой, достойной разве что крокодила, смотрел на него заморский путник.
— Ты кто? — насторожился Петрович.
— Барон фон Херклафф к фашим услугам, херр разбойник, — все так же улыбаясь отвечал тот.
— Петрович, — подал голос длинный, — он тебя обозвал!
— Сам слышу, — огрызнулся Петрович. — Не нравлюсь я ему, поди.
— О найн! — еще пуще расплылся господин. — Найн, я люблю таких маленьких и румяненьких. Их бин хуманист.
— Пора рвать когти, — пробормотала девица, но было поздно: длинная сухая рука вцепилась Петровичу в рубаху.
— Сейчас я буду тебя… как это гофорят? — прошипел заморский гость. — Ах да — ку-у-ушать.
— Что? — вскрикнул Петрович.
— Ням-ням! — уточнил улыбчивый господин.
— Спасите! — заверещал Петрович. — Помогите! Убивают!
Но все его злодеи уже неслись беспорядочной толпой в сторону леса.
— Ой, маманя! — продолжал голосить Петрович. — Не надо!
— Надо, майн херц, — ощерился длинными и острыми зубами кровожадный иноземец. — Надо!
И спасла Петровича от страшной погибели его гнилая рубаха. В самый смертельный момент она порвалась. А иначе быть бы Соловью главным блюдом на обеде заморского людоеда. Сначала он плюхнулся на дорогу, но тут же подскочил и с небывалой прытью понесся вослед за своей бандой, все так же продолжая голосить:
— Убивают!!! Помогите!!!
А господин из кареты с досадой осмотрел кусок холстины, оставшийся в его когтистой руке.
— Качестфо — гофно, — грустно пробормотал он и кинул тряпицу на дорогу. — Такой фкусный есть убежать. Шайсэ!
И карета, волоча за собой пыльный шлейф, покатила дальше.
А бледный и трясущийся Соловей сидел на верхушке дуба, вцепившись в дерево мертвой хваткой.
— Я же невкусный, — бормотал он, — совсем невкусный…
— Эй, Петрович слезай! — кричали ему снизу злодеи. — Он уже укатил. Не боись!
Но Соловей будто не слышал их:
— Я совсем невкусный лиходей и душегуб… Зачем меня ням-ням?..
Барон фон Херклафф, столь непочтительно обошедшийся с Грозным Атаманом, следовал в Белую Пущу аж из самой Ливонии, где почитался персоной уважаемой и влиятельной. И о его влиятельности весьма красноречиво говорит история, случившаяся в Риге несколько лет назад.
Заполучив мешок с золотом, господин Херклафф сдал его на хранение под проценты двум солидным рижским купцам — герру Лунду и герру Трайхману, а сам отправился в одно из своих длительных путешествий.
Откуда он взял этот мешок и какого рода были его длительные путешествия — это вопрос отдельный, к которому мы возвратимся чуть позже. Что же до почтенных купцов, то они сразу по отъезду господина Херклаффа угодили в весьма неприятную переделку.
Во все времена и во всех странах находятся такие люди, для которых деньги являются не просто ценными бумагами или металлическими кружочками, но Идолом. Страшным языческим идолом, требующим кровавых жертв в свою честь. И имя этому идолу — золотой телец. Так вот, в Риге в ту пору был такой человек, который фанатично поклонялся этому божеству. Звали его Хейнер фон Трепш, но что самое скверное — он служил хранителем Рижской городской казны. Был он худосочен телом и изворотлив умом. А уж в душе его просто мухи дохли. Так вот, этот хитрый казначей возжелал ограбить и обесчестить преуспевающих купцов. Для этого он стал распускать по Риге слухи, что их предприятие является дутым и что его хозяева, прибрав к рукам денежки простодушных горожан, собираются сбежать к псковскому князю. Это было, конечно же, грязной ложью, так как купцы вели свои дела честно и толково. И именно поэтому господин Херклафф вложил свои деньги в их дело: не только сохранятся, но и приумножатся. А с псковским князем купцы действительно вели дела, но сбегать к нему, естественно, не собирались: Рига была куда как более выгодным местом для торговых дел. Через нее двигались товары из восточно-славянских земель в Европу: меха, мед, икра, водка. И во встречном направлении: дешевые яркие одежды, уже вышедшие из моды у куртуазных галлов; «чудодейственные» лекарства, сваренные немецкими алхимиками. Да в огромных количествах неочищенный спирт «Рояль», что значило по-ихнему — королевский. Хотя ни один монарший двор Европы к этой отраве руку не прикладывал. Разве что какой-нибудь доморощенный король бродяг и проходимцев Робин Гуд.
А коварный фон Трепш, затевая черное дело против купцов, решил к тому же совратить и их супружниц, почтенных купчих. Это было не слишком трудно, потому что сами купцы мало уделяли внимания женам — они большую часть времени проводили в своей конторе, иногда там же и ночуя. Они трудились не покладая рук над приумножением своего дела и денег, вложенных как крупными вкладчиками вроде барона Херклаффа, так и мелкими городскими обывателями, которые вносили по несколько талеров и получали по ним скромные дивиденды: кому жене на сапожки, кому на новую бричку. И трудолюбивые купцы даже не подозревали, что их степенные жены бегают к их будущему палачу в городскую ратушу, что на площади Лучников. Там у этого хитрого негодяя был за кабинетом устроен тайный будуар, где он и занимался дикими непотребствами с купчихами. Мы не будем здесь описывать их развратные оргии, но по городу ходили вполне близкие к истине слухи, в которые никто не верил — правда всегда звучит неправдоподобно. К тому же совершенно непонятно, для чего казначей это делал — ведь совращение и растление купчих не имело отношения к его денежным делам. Значит, остается предположить, что он делал это из любви к разврату в сочетании с мелочной подлостью. Мало ему было ограбить людей, так нет: надо было их еще и самих очернить, и жен их превратить в уличных девок.
В то время церковь св. Иакова приобрела за двести рижских талеров новый колокол. Для лучшей слышимости его повесили снаружи под небольшой кровлей, вроде голубятни. Видимо, поэтому колокол и прозвали «голубиным». Так вот, с этим колоколом было связано поверье, что он начинал звонить сам по себе всякий раз, когда мимо проходила неверная жена. Наши купчихи, уже растленные подлым казначеем, уговорили своих мужей посодействовать в съеме «голубиного» колокола. И простодушные купцы герр Лунд и герр Трайхман приложили все свое влияние на это дело, и в их головах даже мысли не возникло, что их жены им не верны.
А коварный фон Трепш уже готовил последнюю сцену этой драмы. И вот когда распускаемые им слухи наконец вылились в первые проблемы торгового дома наших купцов, он и возник на сцене. Казначей предложил Лунду и Трайхману принести ему на сохранение всю имевшуюся наличность, обещая выдать им грамоту, гарантирующую поддержку со стороны городской казны. Но большая часть денег находилась в обороте, и купцы передали фон Трепшу как раз тот самый мешок с драгоценностями, который оставил им барон Херклафф. Заполучив в свои алчные руки вожделенный мешок, двуличный казначей пригласил купцов в подвал Рижского замка, дабы отведать славного мозельского.
И вот все трое спустились в мрачное подземелье замка. Впереди шествовала худосочная и согбенная фигура жадного казначея. В его скрюченных от скаредности пальцах дрожал жестяной фонарь, озарявший неверным светом сырые своды подвала. И откуда вдруг в этом истощенном стяжательством и развратом тщедушном теле взялась такая ловкость и сила? Одного из компаньонов он толкнул в бочку с мозельским, где тот и захлебнулся, а второго ударил по голове черпаком. Затащив еще теплые тела в отдаленный угол винного погреба, злодей засыпал их всяким хламом: рыцарскими штандартами и ржавыми доспехами. Сделав свое черное дело, Трепш вернулся к вожделенному мешку золота. Он блестящими от возбуждения глазами разглядывал небольшие слитки со странными буквами «ц.ц.ц.п.».
На следующее утро горожане, придя к торговому дому герра Лунда и герра Трайхмана, обнаружили на дверях огромный замок и сообщение городского рата, что оба купца с деньгами исчезли в неизвестном направлении. Бюргеры, вложившие свои кровные трудовые талеры, пришли в крайнее возмущение и тут же устроили стихийный митинг. Этот митинг перерос в беспорядки, распространившиеся по всему городу. Во время беспорядков была, в частности, разрушена резиденция Магистра Ливонского ордена — Рижский замок, который был потом восстановлен лишь через несколько лет, как раз за год до описываемых в нашей книге событий. Во время ремонтных работ старые подвалы были засыпаны, и останки трудолюбивых, но доверчивых купцов были погребены окончательно.
Однако радость преступного казначея оказалась недолгой — вернувшись и не обнаружив в городе ни купцов, ни мешка с золотом, господин Херклафф тут же отправился в городскую ратушу, в кабинет к фон Трепшу. А точнее — в его тайный будуар, где подлый казначей как раз приятно проводил время с почтенными фрау Лунд и фрау Трайхман. Ныне безутешными вдовами. Они втроем барахтались по огромной постели и занимались совершенными непотребствами. И вдруг массивная дверь затрещала и упала вовнутрь казначейского вертепа, а на пороге возник собственной персоной господин Херклафф. Его глаза метали шаровые молнии, а клыки хищно лязгали, будто наточенные дамасские кинжалы. Обе купчихи, дико заверещав и прихватив что успели из верхней и нижней одежды, кинулись в соседнюю комнату, но страшный гость, не обращая на них ни малейшего внимания, грозно двинулся к побледневшему и съежившемуся казначею.
— Чем могу служить, господин Херклафф? — дрожащим голосом осведомился фон Трепш.
— Отдавай золото, мошенник! — нетерпеливо зарычал Херклафф.
— Какое золото? — пролепетал казначей.
— То, которое ты взял у Лунда и Трайхмана. Меня не волнует, куда ты девал этих купцов, давай золото!
Трепш мелко дрожал, обуреваемый одновременно страхом и жадностью, причем второе явно брало перевес над первым…
Когда шум стих и почтенные купчихи решились вернуться, то они застали лишь раскиданную по комнате казначейскую одежду, а на кровати, где они только что предавались невинным утехам, лежал тщательно обглоданный скелет фон Трепша…
А господин Херклафф, как ни в чем не бывало выходя из ворот городского рата, ковырял в зубах изящной зубочисткой и печально приговаривал:
— Кашется, их бин погорячиться. Теперь я так и не узнаю, куда этот фкусненький казначей подефал мое золото…
Миликтриса Никодимовна отворила, едва Дубов позвонил в дверь.
— Ну где ты шатаешься! — вполголоса напустилась она на Василия, — мы тебя уже давно ждем!
Стол в гостиной был накрыт белой скатертью. A на столе красовался блестящий самовар в окружении дорогих вин и разных вкусных разносолов. За столом непринужденно восседал потенциальный работодатель — и Дубов сразу же его узнал. Вернее, узнал его бороду, которую просто невозможно было перепутать ни с какой другой. Борода эта, в основе седая, но с отдельными, расположенными безо всякой симметрии темными вкраплениями, принадлежала тому самому господину, которого Василий видел при въезде в Новую Мангазею в компании с Царь-Городским головой князем Длинноруким.
«Стало быть, от меня что-то понадобилось самому Мангазейскому мэру», -не без удивления и, что греха таить, некоторой доли тщеславия подумал детектив, как ни в чем не бывало присаживаясь за стол. Предполагаемый градоначальник глядел на него открытым и дружелюбным взором.
А Миликтриса Никодимовна заливалась соловьем:
— Дорогие господа, позвольте вас познакомить. Это — Савватей Пахомыч. А это…
— Ну што вы, Мывиктьиса Никодимауна, — смущенно перебил ее седобородый, — не надо угромких имен. — И, обернувшись к детективу, добавил: — Зовите меня просто Седой. Так меня увсе тута зовут. За гваза, конешно.
«Какой скромный человек, — с симпатией подумал Василий. — Ведет себя естественно, не козыряет своим высоким положением». Вслух же заметил:
— Извините, но мне это прозвище напоминает, еще раз прошу прощения, воровскую кличку. — При этих словах детектив искоса глянул на своего собеседника, однако тот остался столь же спокоен и непринужденен:
— Ну, тогда зовите меня… — Он на мгновение замялся. — Уж соусем по-пвостому — дядя Митяй.
— Согласен! — широко улыбнулся Василий. «А ведь он не врет, -промелькнуло в голове сыщика, — в тот раз Миликтриса как раз величала его Димитрием… Вот отчества не припомню — какое-то мудреное».
Тем временем Миликтриса Никодимовна встала из-за стола:
— Ах, господа, извините, я должна вас ненадолго покинуть! Но я скоро вернусь. — С этими словами хозяйка, подметая пол подолом красного шелкового платья, отплыла в направлении «будуара».
Дядя Митяй отставил в сторону недопитую чарку:
— Ну што жа, Савватей Пахомыч, давайте певейдем к деву. Я свышал от Мивиктрисы Никодимауны, што у вас твудности с деньгами. И я могу пьедвожить вам возможность немного заваботать.
— И что это за работенка? — живо заинтересовался Дубов. — Надеюсь, ничего предосудительного?
Дядя Митяй задумчиво подергал себя за бороду:
— Это смотвя как увзглянуть, Савватей Пахомыч. Но по большому шшоту -совсем не пьедосудительно, а очень даже наоборот. Ведь вы, конешно же, знаете, в каком состоянии находится наше госудавство?
— Вообще-то я не интересуюсь такими вещами, — равнодушно откликнулся Дубов.
— Тогда я поясню. Под угвозой единство Кисвоярского царства и даже само ево шушествование. — Седой замолк, как бы ожидая отклика со стороны Савватея Пахомыча. Однако и тот внимательно молчал. Тогда дядя Митяй продолжил: — Вы, конешно, свышали о подметных письмах этого мевзавца князя Григория? — Дубов молча кивнул. — Но этого мало — его подвучные убирают с пути увсех, кто может помешать их зводейским замысвам! И смевть воеводы Афанасия тоже на их совести, ежели утаковая у них есть.
Дядя Митяй произносил все это настолько искренне и убедительно, что Василий склонен был ему поверить. Единственное, что его смущало — так это то, что встреча происходила в доме Миликтрисы Никодимовны, которую весьма нелестно аттестовали и покойный воевода Афанасий, и его сподвижник Данила Ильич, тоже покойный. А дядя Митяй заговорил как раз о Даниле Ильиче:
— У Афанасия быв помощник — и того убиви, когда он отказался им помогать!
— Да, все это весьма печально, — разомкнул уста Василий, — но чем я-то могу вам помочь?
— О, можете, можете! — дядя Митяй так взмахнул рукой, что чуть не снес со стола тарелку с капустным салатом. — В наше время твудно на ково-то повожиться, а вы — чевовек надежный, я это вижу, я это чувствую. И ваш священный довг перед Очечеством — высведить этого негодяя и вырвать у него изо рта змеиное жало!
— Какого негодяя? — слегка опешил Василий.
— Того, котовый пытался подкупить Данилу Ильича, ну, то есть бывшего помощника воеводы, на выдачу госудавственных тайн, а когда тот отказався, то поджег его лавочку увместе с ним самим. И ежели мы с вами его не остановим, то сами понимаете, чево он еще натворит!
— Ну что же, если это зависит от меня, то я готов помочь вам в поимке этого негодяя, — проникновенно сказал Василий. — Но, почтеннейший дядя Митяй, известно ли вам, кто он? Хотя бы каково его имя?
— Спасибо, довогой Савватей Пахомыч! — вскричал дядя Митяй. — Я знал, что могу на вас ращщитывать. А имя — оно давно известно: Васивий Дубов.
Василий Дубов ожидал чего угодно, но только не этого. Однако очень быстро пришел в себя:
— Вы располагаете какими-то приметами этого Василия Дубова?
— Вот девовой разговор! — одобрительно кивнул дядя Митяй. Осторожно, стараясь не помять, он извлек из кармана какую-то бумагу и, развернув, протянул ее Дубову. Это был портрет не то чернилами, не то тушью, Василия Николаевича Дубова в его первоначальном виде — то есть до того, как он изменил внешность с помощью чудо-мази. Лишь много позднее детектив сообразил, что этот портрет был перерисован с фотографии годовой давности из газеты «Вечерний Кислоярск», опубликовавшей о Дубове статью.
— Возьмите этот рисунок, Савватей Пахомыч, — говорил Седой, — и не расставайтесь с ним ни на миг. Он поможет вам разыскать этого зводея и захватить его живым… Или мертвым, — многозначительно добавил дядя Митяй.
— А как лучше? — небрежно спросил Дубов, уже догадываясь, каким будет ответ.
— Вучше мертвым, — ответил Седой то, что Василий и ожидал услышать.
— Постараюсь оправдать доверие, — с чувством произнес Дубов.
— Очечество ждет от вас подвига! — патетически воскликнул дядя Митяй. — И оно хорошо запватит, особенно есьви вы исповните задание побыстрее.
— Ну как вы можете! — решительно возмутился Дубов. — Я иду на это исключительно ради любви к Государю и Отечеству, а не…
— Ну, денежки-то вам не помешают, — с хитроватой и вместе добродушной улыбочкой перебил дядя Митяй. — Мивиктриса Никодимауна мне по-тихому поведала, што вы собиваетесь пожениться, стало быть, на первое обзаведение средства понадобятся, не так ли?
— Так, — несколько упавшим голосом согласился Дубов. Предстоящая женитьба на Миликтрисе Никодимовне была для него новостью, но опровергать ее он не стал, а заговорил о другом:
— Дядя Митяй, а этого, как его, Данилу Ильича, еще не похоронили?
— Сегодня хоронят, — тяжко вздохнул дядя Митяй. — Как раз в полдень, на Старом кладбище. Жаль, сам я не смогу туда пойти, отдать посведнюю почесть этому преквасному чевовеку…
— А давайте я пойду заместо вас, — вызвался Дубов.
— Сходите, конечно, — несколько удивился Седой, — но для чего? Ведь вы даже не были с ним знакомы.
— Понимаете, я где-то слышал, что преступников часто тянет к их жертвам, — стал объяснять Дубов, — и многие именно на этом и «засыпались». А если Дубов придет на похороны, то я смогу проследить, куда он отправится потом, и вывести на чистую воду не только его, но и тех, кто с ним связан. Наверняка же он работает не один.
— А ведь верно! — согласился Седой. — Мивиктьиса Никодимауна описывала вас как способного скомороха и стихоплета, но я вижу, что из вас мог бы повучиться хороший сыскарь.
— Покорнейше благодарю, — вежливо кивнул Дубов. — И вот еще: куда мне нести голову Дубова, если, м-м-м… дело будет сделано?
— Куда нести? — чуть задумался дядя Митяй. — Сюда, пожалуй, не стоит. Ко мне домой — тем бовее. Ага, я вам сообщу одно место, где и буду ждать по ночам. — Седой что-то черкнул на обороте портрета. — Можете приходить и без «головы Дубова» — просто чтобы довожить о ходе поисков.
— Договорились! — Василий бережно сложил портрет и сунул себе за пазуху.
Серапионыч уже сидел на краешке кресла, когда в залу вошел царь Дормидонт. Доктор почтительно встал. Царь глянул на него так, будто хотел испепелить взором. Но ничего не сказал. Сел. Сам налил водки.
— Садись, эскулап. Выпьем, — глухо сказал он.
Выпили. Помолчали. И тогда царь заговорил вновь, только теперь в его голосе появилась неестественная для него горькая, долго таимая тоска:
— Я старый больной человек. Выписал бы ты мне какое лекарство, эскулап.
— Единственное лекарство, какое я могу вам предложить — это быть честным по отношению к самому себе, — деловито отвечал Серапионыч.
— Ты вместо того, чтоб о моем здоровье озаботиться, жилы мои на локоть мотаешь! — сверкнул глазами царь.
Серапионыч на это ничего не отвечал, лишь молча внимательно смотрел на Дормидонта, ожидая продолжения. И тот, не выдержав молчания, заговорил вновь.
— Чего ты от меня хочешь, эскулап? — уже срываясь на крик, вопрошал царь.
Но Серапионыч продолжал хранить молчание.
Тогда царь вскочил со своего кресла и заметался по зале, бормоча себе под нос проклятия. В конце концов он подскочил к Серапионычу и ухватил его за галстук. И притянул к собственному лицу. Так близко, что, казалось, у царя три глаза вместо двух.
— Я старый человек! — тихо, но грозно заговорил он. — Я хочу спокойно дожить свои дни и предстать перед Богом!
Серапионыч слегка придушенным голосом отвечал:
— А сможете ли вы, Ваше Величество, сказать Господу, что сделали на этом свете все, что могли и что должно?
Дормидонт зарычал, как разъяренный лев. Он отбросил галстук Серапионыча, и тот столь резко опустился в кресло, что чуть не упал. Царь с проклятиями смел со стола графин и грохнул кулаком.
— Что ты хочешь от меня, эскулап? Чего добиваешься?! — с тоской и яростью выкрикнул он.
Но Серапионыч молчал, поправляя галстук. Тогда царь склонился через стол и прямо в лицо выкрикнул:
— Чего тебе от меня надобно?!
— Мне ничего не надо, — спокойно отвечал Серапионыч, — это народу надо.
— Что ему надо? — снова выкрикнул Дормидонт.
— Народу, всего-навсего, нужен царь, — развел руками доктор. — Отец и заступник. Чтобы он вышел и сказал всю правду о надвигающейся опасности. Чтобы люди знали, что царь думает о них, печется о них неустанно. А не заперся в своем тереме, как говорят злые языки, и водку пьет.
Дормидонт устало осел в свое кресло. Прикрыл глаза рукой. В зале повисла тягостная тишина. Серапионыч встал, поправил еще раз галстук и двинулся к дверям. Под его ногами захрустело стекло разбитого графина, но царь даже не поднял взгляда в его сторону. Серапионыч задержался в дверях, глядя на массивную фигуру Дормидонта, застывшую в золоченом кресле. Тихо прикрыл за собой двери и пошел, улыбаясь чему-то своему, чему-то хорошему.
В коридоре Серапионыча перехватил Рыжий:
— Ну как, доктор? — с надеждой спросил он.
Серапионыч неспешно протер пенсне и водрузил на место.
— Лечение было кардинальным и нелегким, — деловито отвечал он. — Но пациент оказался человеком крепким. Так что жить будет.
Произнеся это, Серапионыч с довольной улыбкой двинулся дальше, а Рыжий так и остался стоять в недоумении. Но тут из залы раздался грозный рык, разнесшийся эхом по коридорам и лестницам:
— Рыжий! Подь сюда!
Рыжий вздрогнул, но не от неожиданности, а от удивления. Это был голос царя. Настоящего царя. Отца и заступника верноподданных своих. Царя, понимающего всю ответственность, лежащую на его плечах, и готового достойно нести это бремя во имя Народа и Отечества.
— А неплохой человек ваш градоначальник, — как бы между делом заметил Василий, когда они с Миликтрисой остались вдвоем.
— Не знаю, я с ним не знакома, — равнодушно повела плечами Миликтриса Никодимовна.
— А разве дядя Митяй не…
Миликтриса искренне расхохоталась:
— Дядя Митяй — градоначальник! Но с чего ты это взял?
— Ну, не знаю даже, — смутился Василий. — Он мне показался таким… — Детектив запнулся, подбирая подходящее слово. — Солидным, импозантным -в общем, представительным.
— Вообще-то он человек при должности, но чтобы градоначальник — это уж ты хватил… Постой, Савватей Пахомыч, куда ты? Уютная постелька ждет нас!
— Никаких постелек, любимая! — ласково, но твердо пресек Василий любовные поползновения. — Лично меня ждет не постелька, а важное задание.
— Да благословит тебя Господь! — Миликтриса Никодимовна набожно поклонилась образам и осенила крестным знамением спину Дубова, который уже шел к выходу.
От обладательницы «собственного дома в Садовом переулке» детектив решил направиться прямиком на кладбище. Правда, с несколько иными намерениями, чем те, о которых он сказал дяде Митяю. Во всяком случае, вряд ли он ожидал встретить на погребении истинных убийц Данилы Ильича. Во-первых, если бы Анисим и Вячеслав ходили провожать в последний путь всех, кого загубили, то они, скорее всего, просто не вылезали бы с кладбища. А во-вторых, Василий надеялся, что «новые мангазейские» уже отработали даденные им шесть золотых — пять за исполнение и один за срочность.
x x x
Соловей Петрович стоял посреди дороги и бормотал себе под нос:
— Всех зарежу… Всем кровь пущу… — При этом он вжикал свои кухонные ножи один о другой.
Девица в кожаном армяке сплюнула в придорожную пыль:
— Слушай, Петрович, может, хватит скрипеть?
Петрович посмотрел на нее исподлобья.
— Ты меня лучше не трогай, — тихо проговорил он, — я сейчас на все способен. И ежели кого сей миг не пограблю, то за себя не ручаюсь.
И тут очень удачно (смотря для кого, конечно) из-за поворота вылетела богатая карета, запряженная тройкой черных коней. При виде кареты Петрович воспрянул духом.
— Зарежу! — завопил он — Кровь пущу!… — И вихляющимся аллюром припустил навстречу экипажу.
То ли от удивления, то ли еще почему, но кучер резко осадил коней.
— Фто там есть такое? — раздался из кареты раздраженный мужской голос с заморским акцентом.
— Здесь есть я! — гордо выкрикнул Петрович, подскакивая к дверце. -Ща буду резать и убивать!
— Их бин спешить, — снова заскрипел господин из кареты. — Кто там мешать?
И дверца кареты открылась. В ней появился странный человек с длинным лицом и прилизанными черными волосами. Шею его опоясывал белый гофрированный воротник, а на груди блистал и переливался массивный золотой кулон, усыпанный драгоценными камнями. Взгляд Петровича уперся в сокровище.
— Сейчас будем грабить, — мечтательно произнес он. — Ну и, конечно же, убивать.
— А насиловать? — подал голос долговязый злодей.
— И насиловать будем… — как эхо, откликнулся Петрович.
— А штаны потом стирать? — ухмыльнулась дама в армяке.
— И штаны… Кто сказал — штаны? — встрепенулся грозный атаман и поднял глаза чуть выше кулона.
А сверху с жутковатой улыбкой, достойной разве что крокодила, смотрел на него заморский путник.
— Ты кто? — насторожился Петрович.
— Барон фон Херклафф к фашим услугам, херр разбойник, — все так же улыбаясь отвечал тот.
— Петрович, — подал голос длинный, — он тебя обозвал!
— Сам слышу, — огрызнулся Петрович. — Не нравлюсь я ему, поди.
— О найн! — еще пуще расплылся господин. — Найн, я люблю таких маленьких и румяненьких. Их бин хуманист.
— Пора рвать когти, — пробормотала девица, но было поздно: длинная сухая рука вцепилась Петровичу в рубаху.
— Сейчас я буду тебя… как это гофорят? — прошипел заморский гость. — Ах да — ку-у-ушать.
— Что? — вскрикнул Петрович.
— Ням-ням! — уточнил улыбчивый господин.
— Спасите! — заверещал Петрович. — Помогите! Убивают!
Но все его злодеи уже неслись беспорядочной толпой в сторону леса.
— Ой, маманя! — продолжал голосить Петрович. — Не надо!
— Надо, майн херц, — ощерился длинными и острыми зубами кровожадный иноземец. — Надо!
И спасла Петровича от страшной погибели его гнилая рубаха. В самый смертельный момент она порвалась. А иначе быть бы Соловью главным блюдом на обеде заморского людоеда. Сначала он плюхнулся на дорогу, но тут же подскочил и с небывалой прытью понесся вослед за своей бандой, все так же продолжая голосить:
— Убивают!!! Помогите!!!
А господин из кареты с досадой осмотрел кусок холстины, оставшийся в его когтистой руке.
— Качестфо — гофно, — грустно пробормотал он и кинул тряпицу на дорогу. — Такой фкусный есть убежать. Шайсэ!
И карета, волоча за собой пыльный шлейф, покатила дальше.
А бледный и трясущийся Соловей сидел на верхушке дуба, вцепившись в дерево мертвой хваткой.
— Я же невкусный, — бормотал он, — совсем невкусный…
— Эй, Петрович слезай! — кричали ему снизу злодеи. — Он уже укатил. Не боись!
Но Соловей будто не слышал их:
— Я совсем невкусный лиходей и душегуб… Зачем меня ням-ням?..
x x x
Барон фон Херклафф, столь непочтительно обошедшийся с Грозным Атаманом, следовал в Белую Пущу аж из самой Ливонии, где почитался персоной уважаемой и влиятельной. И о его влиятельности весьма красноречиво говорит история, случившаяся в Риге несколько лет назад.
Заполучив мешок с золотом, господин Херклафф сдал его на хранение под проценты двум солидным рижским купцам — герру Лунду и герру Трайхману, а сам отправился в одно из своих длительных путешествий.
Откуда он взял этот мешок и какого рода были его длительные путешествия — это вопрос отдельный, к которому мы возвратимся чуть позже. Что же до почтенных купцов, то они сразу по отъезду господина Херклаффа угодили в весьма неприятную переделку.
Во все времена и во всех странах находятся такие люди, для которых деньги являются не просто ценными бумагами или металлическими кружочками, но Идолом. Страшным языческим идолом, требующим кровавых жертв в свою честь. И имя этому идолу — золотой телец. Так вот, в Риге в ту пору был такой человек, который фанатично поклонялся этому божеству. Звали его Хейнер фон Трепш, но что самое скверное — он служил хранителем Рижской городской казны. Был он худосочен телом и изворотлив умом. А уж в душе его просто мухи дохли. Так вот, этот хитрый казначей возжелал ограбить и обесчестить преуспевающих купцов. Для этого он стал распускать по Риге слухи, что их предприятие является дутым и что его хозяева, прибрав к рукам денежки простодушных горожан, собираются сбежать к псковскому князю. Это было, конечно же, грязной ложью, так как купцы вели свои дела честно и толково. И именно поэтому господин Херклафф вложил свои деньги в их дело: не только сохранятся, но и приумножатся. А с псковским князем купцы действительно вели дела, но сбегать к нему, естественно, не собирались: Рига была куда как более выгодным местом для торговых дел. Через нее двигались товары из восточно-славянских земель в Европу: меха, мед, икра, водка. И во встречном направлении: дешевые яркие одежды, уже вышедшие из моды у куртуазных галлов; «чудодейственные» лекарства, сваренные немецкими алхимиками. Да в огромных количествах неочищенный спирт «Рояль», что значило по-ихнему — королевский. Хотя ни один монарший двор Европы к этой отраве руку не прикладывал. Разве что какой-нибудь доморощенный король бродяг и проходимцев Робин Гуд.
А коварный фон Трепш, затевая черное дело против купцов, решил к тому же совратить и их супружниц, почтенных купчих. Это было не слишком трудно, потому что сами купцы мало уделяли внимания женам — они большую часть времени проводили в своей конторе, иногда там же и ночуя. Они трудились не покладая рук над приумножением своего дела и денег, вложенных как крупными вкладчиками вроде барона Херклаффа, так и мелкими городскими обывателями, которые вносили по несколько талеров и получали по ним скромные дивиденды: кому жене на сапожки, кому на новую бричку. И трудолюбивые купцы даже не подозревали, что их степенные жены бегают к их будущему палачу в городскую ратушу, что на площади Лучников. Там у этого хитрого негодяя был за кабинетом устроен тайный будуар, где он и занимался дикими непотребствами с купчихами. Мы не будем здесь описывать их развратные оргии, но по городу ходили вполне близкие к истине слухи, в которые никто не верил — правда всегда звучит неправдоподобно. К тому же совершенно непонятно, для чего казначей это делал — ведь совращение и растление купчих не имело отношения к его денежным делам. Значит, остается предположить, что он делал это из любви к разврату в сочетании с мелочной подлостью. Мало ему было ограбить людей, так нет: надо было их еще и самих очернить, и жен их превратить в уличных девок.
В то время церковь св. Иакова приобрела за двести рижских талеров новый колокол. Для лучшей слышимости его повесили снаружи под небольшой кровлей, вроде голубятни. Видимо, поэтому колокол и прозвали «голубиным». Так вот, с этим колоколом было связано поверье, что он начинал звонить сам по себе всякий раз, когда мимо проходила неверная жена. Наши купчихи, уже растленные подлым казначеем, уговорили своих мужей посодействовать в съеме «голубиного» колокола. И простодушные купцы герр Лунд и герр Трайхман приложили все свое влияние на это дело, и в их головах даже мысли не возникло, что их жены им не верны.
А коварный фон Трепш уже готовил последнюю сцену этой драмы. И вот когда распускаемые им слухи наконец вылились в первые проблемы торгового дома наших купцов, он и возник на сцене. Казначей предложил Лунду и Трайхману принести ему на сохранение всю имевшуюся наличность, обещая выдать им грамоту, гарантирующую поддержку со стороны городской казны. Но большая часть денег находилась в обороте, и купцы передали фон Трепшу как раз тот самый мешок с драгоценностями, который оставил им барон Херклафф. Заполучив в свои алчные руки вожделенный мешок, двуличный казначей пригласил купцов в подвал Рижского замка, дабы отведать славного мозельского.
И вот все трое спустились в мрачное подземелье замка. Впереди шествовала худосочная и согбенная фигура жадного казначея. В его скрюченных от скаредности пальцах дрожал жестяной фонарь, озарявший неверным светом сырые своды подвала. И откуда вдруг в этом истощенном стяжательством и развратом тщедушном теле взялась такая ловкость и сила? Одного из компаньонов он толкнул в бочку с мозельским, где тот и захлебнулся, а второго ударил по голове черпаком. Затащив еще теплые тела в отдаленный угол винного погреба, злодей засыпал их всяким хламом: рыцарскими штандартами и ржавыми доспехами. Сделав свое черное дело, Трепш вернулся к вожделенному мешку золота. Он блестящими от возбуждения глазами разглядывал небольшие слитки со странными буквами «ц.ц.ц.п.».
На следующее утро горожане, придя к торговому дому герра Лунда и герра Трайхмана, обнаружили на дверях огромный замок и сообщение городского рата, что оба купца с деньгами исчезли в неизвестном направлении. Бюргеры, вложившие свои кровные трудовые талеры, пришли в крайнее возмущение и тут же устроили стихийный митинг. Этот митинг перерос в беспорядки, распространившиеся по всему городу. Во время беспорядков была, в частности, разрушена резиденция Магистра Ливонского ордена — Рижский замок, который был потом восстановлен лишь через несколько лет, как раз за год до описываемых в нашей книге событий. Во время ремонтных работ старые подвалы были засыпаны, и останки трудолюбивых, но доверчивых купцов были погребены окончательно.
Однако радость преступного казначея оказалась недолгой — вернувшись и не обнаружив в городе ни купцов, ни мешка с золотом, господин Херклафф тут же отправился в городскую ратушу, в кабинет к фон Трепшу. А точнее — в его тайный будуар, где подлый казначей как раз приятно проводил время с почтенными фрау Лунд и фрау Трайхман. Ныне безутешными вдовами. Они втроем барахтались по огромной постели и занимались совершенными непотребствами. И вдруг массивная дверь затрещала и упала вовнутрь казначейского вертепа, а на пороге возник собственной персоной господин Херклафф. Его глаза метали шаровые молнии, а клыки хищно лязгали, будто наточенные дамасские кинжалы. Обе купчихи, дико заверещав и прихватив что успели из верхней и нижней одежды, кинулись в соседнюю комнату, но страшный гость, не обращая на них ни малейшего внимания, грозно двинулся к побледневшему и съежившемуся казначею.
— Чем могу служить, господин Херклафф? — дрожащим голосом осведомился фон Трепш.
— Отдавай золото, мошенник! — нетерпеливо зарычал Херклафф.
— Какое золото? — пролепетал казначей.
— То, которое ты взял у Лунда и Трайхмана. Меня не волнует, куда ты девал этих купцов, давай золото!
Трепш мелко дрожал, обуреваемый одновременно страхом и жадностью, причем второе явно брало перевес над первым…
Когда шум стих и почтенные купчихи решились вернуться, то они застали лишь раскиданную по комнате казначейскую одежду, а на кровати, где они только что предавались невинным утехам, лежал тщательно обглоданный скелет фон Трепша…
А господин Херклафф, как ни в чем не бывало выходя из ворот городского рата, ковырял в зубах изящной зубочисткой и печально приговаривал:
— Кашется, их бин погорячиться. Теперь я так и не узнаю, куда этот фкусненький казначей подефал мое золото…
x x x
Миликтриса Никодимовна отворила, едва Дубов позвонил в дверь.
— Ну где ты шатаешься! — вполголоса напустилась она на Василия, — мы тебя уже давно ждем!
Стол в гостиной был накрыт белой скатертью. A на столе красовался блестящий самовар в окружении дорогих вин и разных вкусных разносолов. За столом непринужденно восседал потенциальный работодатель — и Дубов сразу же его узнал. Вернее, узнал его бороду, которую просто невозможно было перепутать ни с какой другой. Борода эта, в основе седая, но с отдельными, расположенными безо всякой симметрии темными вкраплениями, принадлежала тому самому господину, которого Василий видел при въезде в Новую Мангазею в компании с Царь-Городским головой князем Длинноруким.
«Стало быть, от меня что-то понадобилось самому Мангазейскому мэру», -не без удивления и, что греха таить, некоторой доли тщеславия подумал детектив, как ни в чем не бывало присаживаясь за стол. Предполагаемый градоначальник глядел на него открытым и дружелюбным взором.
А Миликтриса Никодимовна заливалась соловьем:
— Дорогие господа, позвольте вас познакомить. Это — Савватей Пахомыч. А это…
— Ну што вы, Мывиктьиса Никодимауна, — смущенно перебил ее седобородый, — не надо угромких имен. — И, обернувшись к детективу, добавил: — Зовите меня просто Седой. Так меня увсе тута зовут. За гваза, конешно.
«Какой скромный человек, — с симпатией подумал Василий. — Ведет себя естественно, не козыряет своим высоким положением». Вслух же заметил:
— Извините, но мне это прозвище напоминает, еще раз прошу прощения, воровскую кличку. — При этих словах детектив искоса глянул на своего собеседника, однако тот остался столь же спокоен и непринужденен:
— Ну, тогда зовите меня… — Он на мгновение замялся. — Уж соусем по-пвостому — дядя Митяй.
— Согласен! — широко улыбнулся Василий. «А ведь он не врет, -промелькнуло в голове сыщика, — в тот раз Миликтриса как раз величала его Димитрием… Вот отчества не припомню — какое-то мудреное».
Тем временем Миликтриса Никодимовна встала из-за стола:
— Ах, господа, извините, я должна вас ненадолго покинуть! Но я скоро вернусь. — С этими словами хозяйка, подметая пол подолом красного шелкового платья, отплыла в направлении «будуара».
Дядя Митяй отставил в сторону недопитую чарку:
— Ну што жа, Савватей Пахомыч, давайте певейдем к деву. Я свышал от Мивиктрисы Никодимауны, што у вас твудности с деньгами. И я могу пьедвожить вам возможность немного заваботать.
— И что это за работенка? — живо заинтересовался Дубов. — Надеюсь, ничего предосудительного?
Дядя Митяй задумчиво подергал себя за бороду:
— Это смотвя как увзглянуть, Савватей Пахомыч. Но по большому шшоту -совсем не пьедосудительно, а очень даже наоборот. Ведь вы, конешно же, знаете, в каком состоянии находится наше госудавство?
— Вообще-то я не интересуюсь такими вещами, — равнодушно откликнулся Дубов.
— Тогда я поясню. Под угвозой единство Кисвоярского царства и даже само ево шушествование. — Седой замолк, как бы ожидая отклика со стороны Савватея Пахомыча. Однако и тот внимательно молчал. Тогда дядя Митяй продолжил: — Вы, конешно, свышали о подметных письмах этого мевзавца князя Григория? — Дубов молча кивнул. — Но этого мало — его подвучные убирают с пути увсех, кто может помешать их зводейским замысвам! И смевть воеводы Афанасия тоже на их совести, ежели утаковая у них есть.
Дядя Митяй произносил все это настолько искренне и убедительно, что Василий склонен был ему поверить. Единственное, что его смущало — так это то, что встреча происходила в доме Миликтрисы Никодимовны, которую весьма нелестно аттестовали и покойный воевода Афанасий, и его сподвижник Данила Ильич, тоже покойный. А дядя Митяй заговорил как раз о Даниле Ильиче:
— У Афанасия быв помощник — и того убиви, когда он отказался им помогать!
— Да, все это весьма печально, — разомкнул уста Василий, — но чем я-то могу вам помочь?
— О, можете, можете! — дядя Митяй так взмахнул рукой, что чуть не снес со стола тарелку с капустным салатом. — В наше время твудно на ково-то повожиться, а вы — чевовек надежный, я это вижу, я это чувствую. И ваш священный довг перед Очечеством — высведить этого негодяя и вырвать у него изо рта змеиное жало!
— Какого негодяя? — слегка опешил Василий.
— Того, котовый пытался подкупить Данилу Ильича, ну, то есть бывшего помощника воеводы, на выдачу госудавственных тайн, а когда тот отказався, то поджег его лавочку увместе с ним самим. И ежели мы с вами его не остановим, то сами понимаете, чево он еще натворит!
— Ну что же, если это зависит от меня, то я готов помочь вам в поимке этого негодяя, — проникновенно сказал Василий. — Но, почтеннейший дядя Митяй, известно ли вам, кто он? Хотя бы каково его имя?
— Спасибо, довогой Савватей Пахомыч! — вскричал дядя Митяй. — Я знал, что могу на вас ращщитывать. А имя — оно давно известно: Васивий Дубов.
Василий Дубов ожидал чего угодно, но только не этого. Однако очень быстро пришел в себя:
— Вы располагаете какими-то приметами этого Василия Дубова?
— Вот девовой разговор! — одобрительно кивнул дядя Митяй. Осторожно, стараясь не помять, он извлек из кармана какую-то бумагу и, развернув, протянул ее Дубову. Это был портрет не то чернилами, не то тушью, Василия Николаевича Дубова в его первоначальном виде — то есть до того, как он изменил внешность с помощью чудо-мази. Лишь много позднее детектив сообразил, что этот портрет был перерисован с фотографии годовой давности из газеты «Вечерний Кислоярск», опубликовавшей о Дубове статью.
— Возьмите этот рисунок, Савватей Пахомыч, — говорил Седой, — и не расставайтесь с ним ни на миг. Он поможет вам разыскать этого зводея и захватить его живым… Или мертвым, — многозначительно добавил дядя Митяй.
— А как лучше? — небрежно спросил Дубов, уже догадываясь, каким будет ответ.
— Вучше мертвым, — ответил Седой то, что Василий и ожидал услышать.
— Постараюсь оправдать доверие, — с чувством произнес Дубов.
— Очечество ждет от вас подвига! — патетически воскликнул дядя Митяй. — И оно хорошо запватит, особенно есьви вы исповните задание побыстрее.
— Ну как вы можете! — решительно возмутился Дубов. — Я иду на это исключительно ради любви к Государю и Отечеству, а не…
— Ну, денежки-то вам не помешают, — с хитроватой и вместе добродушной улыбочкой перебил дядя Митяй. — Мивиктриса Никодимауна мне по-тихому поведала, што вы собиваетесь пожениться, стало быть, на первое обзаведение средства понадобятся, не так ли?
— Так, — несколько упавшим голосом согласился Дубов. Предстоящая женитьба на Миликтрисе Никодимовне была для него новостью, но опровергать ее он не стал, а заговорил о другом:
— Дядя Митяй, а этого, как его, Данилу Ильича, еще не похоронили?
— Сегодня хоронят, — тяжко вздохнул дядя Митяй. — Как раз в полдень, на Старом кладбище. Жаль, сам я не смогу туда пойти, отдать посведнюю почесть этому преквасному чевовеку…
— А давайте я пойду заместо вас, — вызвался Дубов.
— Сходите, конечно, — несколько удивился Седой, — но для чего? Ведь вы даже не были с ним знакомы.
— Понимаете, я где-то слышал, что преступников часто тянет к их жертвам, — стал объяснять Дубов, — и многие именно на этом и «засыпались». А если Дубов придет на похороны, то я смогу проследить, куда он отправится потом, и вывести на чистую воду не только его, но и тех, кто с ним связан. Наверняка же он работает не один.
— А ведь верно! — согласился Седой. — Мивиктьиса Никодимауна описывала вас как способного скомороха и стихоплета, но я вижу, что из вас мог бы повучиться хороший сыскарь.
— Покорнейше благодарю, — вежливо кивнул Дубов. — И вот еще: куда мне нести голову Дубова, если, м-м-м… дело будет сделано?
— Куда нести? — чуть задумался дядя Митяй. — Сюда, пожалуй, не стоит. Ко мне домой — тем бовее. Ага, я вам сообщу одно место, где и буду ждать по ночам. — Седой что-то черкнул на обороте портрета. — Можете приходить и без «головы Дубова» — просто чтобы довожить о ходе поисков.
— Договорились! — Василий бережно сложил портрет и сунул себе за пазуху.
x x x
Серапионыч уже сидел на краешке кресла, когда в залу вошел царь Дормидонт. Доктор почтительно встал. Царь глянул на него так, будто хотел испепелить взором. Но ничего не сказал. Сел. Сам налил водки.
— Садись, эскулап. Выпьем, — глухо сказал он.
Выпили. Помолчали. И тогда царь заговорил вновь, только теперь в его голосе появилась неестественная для него горькая, долго таимая тоска:
— Я старый больной человек. Выписал бы ты мне какое лекарство, эскулап.
— Единственное лекарство, какое я могу вам предложить — это быть честным по отношению к самому себе, — деловито отвечал Серапионыч.
— Ты вместо того, чтоб о моем здоровье озаботиться, жилы мои на локоть мотаешь! — сверкнул глазами царь.
Серапионыч на это ничего не отвечал, лишь молча внимательно смотрел на Дормидонта, ожидая продолжения. И тот, не выдержав молчания, заговорил вновь.
— Чего ты от меня хочешь, эскулап? — уже срываясь на крик, вопрошал царь.
Но Серапионыч продолжал хранить молчание.
Тогда царь вскочил со своего кресла и заметался по зале, бормоча себе под нос проклятия. В конце концов он подскочил к Серапионычу и ухватил его за галстук. И притянул к собственному лицу. Так близко, что, казалось, у царя три глаза вместо двух.
— Я старый человек! — тихо, но грозно заговорил он. — Я хочу спокойно дожить свои дни и предстать перед Богом!
Серапионыч слегка придушенным голосом отвечал:
— А сможете ли вы, Ваше Величество, сказать Господу, что сделали на этом свете все, что могли и что должно?
Дормидонт зарычал, как разъяренный лев. Он отбросил галстук Серапионыча, и тот столь резко опустился в кресло, что чуть не упал. Царь с проклятиями смел со стола графин и грохнул кулаком.
— Что ты хочешь от меня, эскулап? Чего добиваешься?! — с тоской и яростью выкрикнул он.
Но Серапионыч молчал, поправляя галстук. Тогда царь склонился через стол и прямо в лицо выкрикнул:
— Чего тебе от меня надобно?!
— Мне ничего не надо, — спокойно отвечал Серапионыч, — это народу надо.
— Что ему надо? — снова выкрикнул Дормидонт.
— Народу, всего-навсего, нужен царь, — развел руками доктор. — Отец и заступник. Чтобы он вышел и сказал всю правду о надвигающейся опасности. Чтобы люди знали, что царь думает о них, печется о них неустанно. А не заперся в своем тереме, как говорят злые языки, и водку пьет.
Дормидонт устало осел в свое кресло. Прикрыл глаза рукой. В зале повисла тягостная тишина. Серапионыч встал, поправил еще раз галстук и двинулся к дверям. Под его ногами захрустело стекло разбитого графина, но царь даже не поднял взгляда в его сторону. Серапионыч задержался в дверях, глядя на массивную фигуру Дормидонта, застывшую в золоченом кресле. Тихо прикрыл за собой двери и пошел, улыбаясь чему-то своему, чему-то хорошему.
В коридоре Серапионыча перехватил Рыжий:
— Ну как, доктор? — с надеждой спросил он.
Серапионыч неспешно протер пенсне и водрузил на место.
— Лечение было кардинальным и нелегким, — деловито отвечал он. — Но пациент оказался человеком крепким. Так что жить будет.
Произнеся это, Серапионыч с довольной улыбкой двинулся дальше, а Рыжий так и остался стоять в недоумении. Но тут из залы раздался грозный рык, разнесшийся эхом по коридорам и лестницам:
— Рыжий! Подь сюда!
Рыжий вздрогнул, но не от неожиданности, а от удивления. Это был голос царя. Настоящего царя. Отца и заступника верноподданных своих. Царя, понимающего всю ответственность, лежащую на его плечах, и готового достойно нести это бремя во имя Народа и Отечества.
x x x
— А неплохой человек ваш градоначальник, — как бы между делом заметил Василий, когда они с Миликтрисой остались вдвоем.
— Не знаю, я с ним не знакома, — равнодушно повела плечами Миликтриса Никодимовна.
— А разве дядя Митяй не…
Миликтриса искренне расхохоталась:
— Дядя Митяй — градоначальник! Но с чего ты это взял?
— Ну, не знаю даже, — смутился Василий. — Он мне показался таким… — Детектив запнулся, подбирая подходящее слово. — Солидным, импозантным -в общем, представительным.
— Вообще-то он человек при должности, но чтобы градоначальник — это уж ты хватил… Постой, Савватей Пахомыч, куда ты? Уютная постелька ждет нас!
— Никаких постелек, любимая! — ласково, но твердо пресек Василий любовные поползновения. — Лично меня ждет не постелька, а важное задание.
— Да благословит тебя Господь! — Миликтриса Никодимовна набожно поклонилась образам и осенила крестным знамением спину Дубова, который уже шел к выходу.
От обладательницы «собственного дома в Садовом переулке» детектив решил направиться прямиком на кладбище. Правда, с несколько иными намерениями, чем те, о которых он сказал дяде Митяю. Во всяком случае, вряд ли он ожидал встретить на погребении истинных убийц Данилы Ильича. Во-первых, если бы Анисим и Вячеслав ходили провожать в последний путь всех, кого загубили, то они, скорее всего, просто не вылезали бы с кладбища. А во-вторых, Василий надеялся, что «новые мангазейские» уже отработали даденные им шесть золотых — пять за исполнение и один за срочность.