Абекассис Элиетт. Сокровище храма

Элиетт Абекассис
Сокровище храма

   Моей матери,
   благодаря которой
   я написала эту книгу

   …соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни.

Бытие, 49:1

ПРОЛОГ

   Cлучилось это в 5761 году, 16 числа месяца нисан, или, если вам угодно, 21 апреля 2000 года, через тридцать три года после моего рождения.
   На Израильской земле, в самом центре Иудейской пустыни, близ Иерусалима, обнаружили тело человека, убитого при очень странных обстоятельствах.
   Его связали на жертвенном алтаре, перерезали горло и подожгли. Из полуобгорелого тела выпирали кости.
   Лохмотья его белой льняной туники и тюрбан были испачканы кровью. Камень алтаря прочерчивали семь кровавых полос, сделанных преступной рукой. Его принесли в жертву, словно животное, да так там и оставили, со скрещенными руками и разрезанным горлом.
   Шимон Делам, бывший командующий израильской армией, а ныне руководитель Шин-Бет, секретной внутренней службы, пришел к моему отцу Давиду Коэну с просьбой помочь распутать это дело. Отец, специалист по палеографии древних свитков, и я, Ари Коэн, два года назад трудились вместе с Шимоном над загадочным исчезновением ценного манускрипта и серией не менее загадочных убийств.
   — Давид, — сказал отцу Шимон после того, как объяснил ему ситуацию, — что скажешь, если я снова обращусь к тебе. Дело в том, что…
   — …Ты не знаешь, к кому еще обратиться, — догадался отец. — Дело в том, что твои полицейские не очень-то разбираются в ритуальных жертвоприношениях, не знают, что такое Иудейская пустыня.
   — И еще меньше в человеческих жертвоприношениях. Согласись, здесь нужны знания очень древних обрядов.
   — Согласен, очень древних. А чем я могу помочь сейчас?
   Шимон достал маленький черный полиэтиленовый пакет и протянул отцу. Тот раскрыл его.
   — Револьвер, — констатировал отец, — калибр семь шестьдесят пять.
   — Здесь дело гораздо серьезнее, оно может завести нас далеко. Меня интересует не столько Иудейская пустыня и история этого региона, сколько безопасность Израиля.
   — А точнее?
   — Сейчас на наших границах очень напряженная обстановка. Мы получили сведения о перемещении войск на юге Сирии. Готовится война, но мне не известно, где и из-за чего она начнется. Это убийство, может быть, является неким предзнаменованием.
   — Предзнаменование… — ухмыльнулся отец. — Не знал я, что ты веришь в приметы…
   — Нет, в приметы я не верю, — возразил Шимон. — ЦРУ — тоже, но все-таки мы сходимся в одном. По мнению наших следователей, нож, орудие преступления, валявшийся на виду возле трупа, изготовлен в Сирии и относится к двенадцатому веку.
   — К двенадцатому веку… — задумчиво повторил отец.
   — Жертва — археолог, который производил раскопки в Израиле. Он разыскивал сокровище Храма, место его точно описано в манускрипте, найденном у Мертвого моря…
   — Ты имеешь в виду Медный свиток?
   — Так точно.
   Отец не мог удержаться от улыбки. Если уж Шимон говорил «так точно», значит, дело действительно было серьезным.
   — Нам известно, что тайной задумкой этого человека было воссоздание Третьего Храма. Знаем мы, что у него были и враги… меня ты знаешь, я военный, и какие-то глубинные причины этого преступления не в моей компетенции.
   — Короче, — подытожил отец, — переходи к фактам.
   — Задание довольно необычное. Поэтому-то мне и нужен человек, превосходно знающий Библию, археологию и умеющий драться в случае нужды. Мне нужен тот, кто, будучи ученым, мог бы быть еще и солдатом.
   Шимон замолчал, глядя на моего отца, затем, пожевывая зубочистку, докончил:
   — Мне нужен Ари, Ари-лев.

ПЕРВЫЙ СВИТОК
СВИТОК ПРЕСТУПЛЕНИЯ

   Будьте сильны и стойки, о отважные воины.
   Не дрожите!
   Не отступайте!
   Ведь за вашими спинами — преступное сообщество,
   Деяния его погружены во мрак,
   Мрак порождает страдания…
   В суетности их прибежище.
   Сила их исчезнет как дым,
   Не будет тьмы, но вселенная быстро поблекнет.
   Будьте стойки в бою,
   Ибо именно сейчас вершится воля Божия,
   Уничтожая преступные замыслы.
   Кумранский свиток.

«Устав войны»

   Меня зовут Ари Коэн. Я — писарь, сын Давида. Многие годы я жил среди вас. Как и мои друзья, я путешествовал по дальним странам, участвовал в бурных вечеринках Тель-Авива и тоже служил в армии на земле Израиля.
   Потом однажды я сбросил городскую одежду и удалился в Иудейскую пустыню, за ворота Иерусалима, на скалы безлюдной местности, носящей название Кумран.
   В тиши пустыни я веду строгую отшельническую жизнь, питая дух, но не тело. Я писец, переписчик. Как и мои предки, ношу на талии пояс, на котором висит тростниковая коробочка со стило и кисточками, а также перочинный ножичек для скобления кожи. Я выравниваю пергамент лезвием, желая избавить его от пятен и шероховатостей, чтобы получилась гладкая зернистая поверхность, которая будет впитывать чернила и не позволит им расплываться. Для письма на этой коже я пользуюсь гусиным пером: оно тоньше и прочнее, чем грубоватое писало из тростинки. Перо я тщательно выбираю среди маховых перьев птиц, выращиваемых в кибуце, недалеко от Кумрана. Для меня предпочтительнее перо из левого крыла; несколько часов его надо вымачивать, чтобы оно стало помягче, а потом высушивать в горячем песке, чтобы оно затвердело, и затем уже его можно заострять ножичком.
   Я беру чернильный прибор, в котором есть сосуд для воды и порошка; развожу водой в склянке чернильный порошок и начинаю: Моя жизнь сорвана с меня и унесена далеко, подобно палатке пастуха.
   Я вывожу буквы на листах пергамента, пожелтевших, как в старинных книгах, страницы которых читались и перечитывались; их трогали, переворачивали из года в год, из века в век — тысячелетиями. Я пишу весь день и даже по ночам.
   Сейчас я хотел бы поведать, описать историю, приключившуюся со мной, историю ужасную, игрушкой которой я был. И не будет случайностью, если в истоках моих похождений вы найдете Библию, потому что в ней я узрел любовь и отпечаток деяний Бога и усмотрел в ней неистовую силу; да, я увидел в ней глагол, означаемый словом «быть».
   О дети мои, внемлите словам моим и сотрите пелену с ваших глаз, для того чтобы видеть вам и слышать о деяниях Господа.

* * *

   Тем вечером, 16 числа месяца нисан 5761 года, отец мой Давид Коэн нашел меня в одной из пещер, где я имел обыкновение писать. Она была попросторнее других, и в ней свободно умещались, соседствуя, множество листов пергамента разного размера, священные свитки, множество огромных глиняных кувшинов, черепки и разбитые крышки вперемешку с грудами осыпавшихся камней… словом, куча древностей, образовавшаяся за столетия, и я никогда не осмеливался нарушать этот вековой беспорядок.
   Отца я не видел уже больше года. Глаза его блестели от возбуждения. Темные волосы все еще были густы, но на широком лбу, как на листе пергамента, можно было различить ежегодно добавлявшиеся буквы. За тот год, что я его не видел, наиболее глубоко вырезалась одна:

   Буква эта, «Ламед», означает «познавать и учить». Она — самая длинная из всего древнееврейского алфавита, единственная вытянутая кверху, чем напоминает лестницу Иакова, по которой поднимались и спускались ангелы, для того чтобы познавать и передавать знания.
   Он не упрекал меня. Но я был его сыном, единственным сыном, и хотя он относился с почтением к выбранному мною пути, отчасти навязанному мне драматическими обстоятельствами, отчасти осознанному, потому что в этом заключалась моя дорога жизни, моя жизнь, он, тем не менее, страдал от того, что я его покинул. Ему хотелось, чтобы я был рядом, в Иерусалиме, даже если после армии я ушел бы из дома и поселился в ультраортодоксальном квартале Меа-Шеарим. И даже не живи я с ним, он предпочел бы знать, что я нахожусь где-нибудь в Тель-Авиве, ведя жизнь современного израильтянина, а, не уединившись в пещерах Кумрана. Пусть даже не в Тель-Авиве, а в каком-нибудь кибуце, на севере или на юге страны, во всяком случае, там, куда он мог бы приехать ко мне в гости, а не навещать в таком потаенном, труднодоступном месте, где я жил отшельником. А я, много раз, спрашивавший себя, когда же его увижу, вмиг почувствовал, до чего редки такие минуты. Я не жалел о том, но слезы навернулись на глаза.
   — Ну что ж, — произнес отец, — счастлив вновь тебя увидеть. Мать тоже передает тебе свои поцелуи.
   — Как она поживает?
   — Хорошо. Она крепкая, как тебе известно.
   Я с нежностью относился к своей матери, но, окунувшись в религию, ощутил нечто вроде стены непонимания, вставшей между нами. Для нее, русской по происхождению и атеистке по убеждению, я был монахом, а значит, безумцем, фанатиком…
   Уже два года я состоял в тайной секте ессеев ^[1], в которой придерживались особых обрядов. Еще во II веке до рождения Иисуса люди удалились в Иудейскую пустыню, к отвесным скалам, названным Кирбат-Кумран. Там они построили укрепленный лагерь, где приобретали знания, молились, очищались крещением в предвидении конца света. Но конец света не наступил, и после смерти Иисуса и восстания евреев следы ессеев затерялись в Истории. Лагерь Кирбат-Кумран был сожжен и заброшен. Одни считали, что членов секты вырезали римляне, другие полагали, что их просто выслали неизвестно куда. В действительности же они укрылись в недоступных пещерах, где продолжали жить, как прежде, тайно, вопреки всем потрясениям, молясь, изучая и переписывая тексты преданий, а более всего — ожидая будущую жизнь и готовясь к ней.
   — Ну ладно, — сказал я, — рассказывай. Какие там у вас новости?
   — Новость только одна, — ответил отец. — В Иудейской пустыне, в нескольких километрах отсюда, совершено убийство. Похоже на человеческое жертвоприношение. Шимон Делам попросил меня поговорить с тобой, Ари. Он хотел бы поручить тебе расследование. Он говорит, что только ты можешь быть солдатом, хорошо знающим все писания.
   — Но, — возразил я, — тебе же не известно, что именно здесь, в пещерах Кумрана, я выполняю свою миссию?
   — Миссию? — удивился отец. — Какую миссию?
   — Вчера ессеи избрали меня. Теперь я их Мессия.
   — Они тебя избрали, — протянул отец, — окидывая меня странным взглядом, будто совсем не удивляясь моему сообщению.
   — Они думают, что ожидаемый ими Мессия — это я. В текстах сказано: Мессия должен раскрыться в 5760 году, и он зовется «львом». Лев — это я. Таков смысл имени, которое ты мне дал.
   — А ты готов забросить труд писца и выйти из пещер?
   — Я писец, а не детектив.
   — Ты сказал, что назначен ессеями Мессией. А это значит, что твоя миссия — не писанина, а бой, битва Добра со Злом. Она означает войну сынов света против сынов тьмы, и твоя задача — найти убийцу и победить его.
   Так говорил мой отец, и умозаключения ученого не могли помешать мне, признать в нем священнослужителя, Коэна. За два года до этого я узнал, что отец принадлежал к секте ессеев, но решил выйти из пещер после образования государства Израиль и жить в нем. И я понял, что этот человек с впечатляющей внешностью, сильный своими знаниями, отвагой и верой, обладал харизмой и степенностью патриарха; у него были густые каштановые волосы, тело с тонкими упругими мышцами, черные жгучие глаза, горевшие на лице, озаренном магической улыбкой. Эта улыбка выражала одновременно и бурную деятельность присущего ему ума, и безмятежное спокойствие, которое он черпал в изучении древних текстов. Возможно, потому у этого человека не было возраста; ведь он вобрал в себя все века: он воплощал память времен.
   — Да ладно тебе, — пренебрежительно бросил отец. — Ты еще молод. Ты можешь драться. У тебя есть знания и силы, чтобы разгадать эту загадку. Неужели ты поступишь, как пророк Иона, и убежишь от своей миссии?
   — Это их дела, — отмахнулся я.
   — Нет, не их, а твои, наши. Тот человек принесен в жертву у вас, в ваших владениях, он был одет в ваши ритуальные одежды, И если ты не встанешь, знай, все поиски будут направлены на вас, и секрет вашего существования обязательно откроется. Вас могут обвинить в том, что вы вышли из своих пещер и совершили злодеяние, и посадят на цепь, теперь уж навсегда. Не о битве уже идет речь, а о вашем спасении!
   — Писано, что мы должны удалиться с дорог, по которым бродит зло.
   Тогда отец подошел к свитку, который я переписывал. Будучи палеографом, специалистом по древним текстам, он интересовался индивидуальными формами письмен, дабы определить дату написания текстов. Несмотря на то, что палеография не такая уж точная наука, поскольку ни один манускрипт не может служить первоисточником, моему отцу удавалось выделить в текстах прогрессию самых ранних форм согласных к наиболее поздним формам. Он помнил все, что ему удалось расшифровать, великолепно улавливая характерные черты каждого изученного фрагмента. Определял качество пергамента, способ его выделки, условия, в которых работал писец, и даже его стиль, особенности чернил, языка, словарного запаса и сюжета. Лингвистические познания позволяли ему свободно читать на греческом и семитских языках, расшифровывать клинописные таблички и ханаанские письмена в виде точек и стрелок, встречающиеся на финикийских, пунических, древнееврейских, эдомитских, арамейских, набатийских, пальмиренийских, тамудийских, сафантийских, самарийских или христианско-палестинских документах. Он остановил палец на следующем пассаже: «Рука Господа простерлась надо мной. Он духом своим вознес меня и опустил посреди долины: она вся была усеяна костями».
   — Писано еще во втором веке, что это случится в Конце Света, — пояснил он.
   Я проводил отца до выхода из грота. Снаружи стояли люди, была ночь. Лунный свет освещал отвесную скалу, отделявшую нас от остального мира. Вдалеке на темном горизонте выделялись известковые скалы, образующие лунный пейзаж Мертвого моря. На скальном выступе, тянущемся вдоль наших пещер, стояли все десять членов Высшего совета. Там были жрецы Иссахар, Перес и Иов, левиты Асбель, Ехи и Муппим, а также сыновья Израиля Гера, Нааман и Ард в сопровождении жреца Леви, бывшего моим наставником, — мужчина в зрелом возрасте с седыми шелковистыми волосами: кожа его, выдубленная солнцем, напоминала пергамент; у него были тонкие губы и высокомерная осанка. Он-то и приблизился к моему отцу.
   — Не забывай, Давид Коэн, — произнес он, — ты связан тайной.
   Отец слегка кивнул и, не говоря ни слова, стал, минуя трещины, смело спускаться по невидимой тропе, ведущей в знакомый мир.

* * *

   Утром я снял свое облачение и вырядился в старенькую одежонку хасида ^[2], которой не касался более двух лет: белая рубашка и черные брюки. После этого я отправился в путь.
   Я шел по безмолвной пустыне под давящей жарой; солнце жгло лицо, ослепительный свет резал глаза. Я пробирался через острые обломки скал и валуны, проходил по краям глубоких трещин и оврагов, следуя опасной, невидимой дорогой, известной только ессеям.
   Впереди сверкало большое соляное озеро, лежащее на сотни метров ниже уровня моря. Над ним так жарко, что вода из него испаряется, делая озеро еще горше. Его называют Мертвым морем, так как в безжизненной воде не водятся ни рыбы, ни водоросли, в нем не тонут и лодки и очень редко — люди.
   К югу — Содом. Содом разрушенный, свидетельство катаклизма, который когда-то покарал эти места. Острый запах серы, ужасающие формы нерукотворных скульптур из песка и горных пород — все свидетельствует здесь о власти Разрушения. Начало конца. Вот почему две тысячи лет назад ессеи пришли в эту пустыню, протянувшуюся к востоку от Иерусалима вплоть до гигантской низины, где улеглись реки Гор и Иордан и Мертвое море; пришли в эти спокойные и глухие места, где можно верить в Конец Света. На юге нашей пустыни есть еще одна, а южнее той — другая, та, где Моисей получил скрижали Завета. И в каждой есть древние роды пастухов, свидетели времен; и люди удаляются от мира, чтобы жить в пустыне и подчиняться ей.
 
   Был полдень, когда я достиг мест, где совершилось преступление. На площадке из глинистого известняка было невыносимо жарко и душно.
   Я прошел перед пещерами, отдавшими нашей секте последние из нескольких тысяч манускриптов: некоторые относились к III веку до рождения Иисуса Христа. Именно в 1947 году здесь нашли первый глиняный кувшин. Тогда-то и началась странная история с манускриптами Мертвого морях ^[3]: было сделано самое необычное археологическое открытие. И все время, пока шли раскопки, пока приходили любопытные и паломники, считалось, что не осталось ничего нового под солнцем Иудеи. Два тысячелетия люди проходили рядом с этим сокровищем, не подозревая, что манускрипты времен Христа, чудесным образом сохранившиеся в глиняных кувшинах, находились там, сокрытые в пещерах Кумрана, в Иудейской пустыне, возле Мертвого моря, в тридцати километрах от Иерусалима.
   Когда в 1999 году Верховный жрец Озия, участвовавший в извлечении Кумранских свитков, был найден распятым в православном храме Иерусалима, моя история вплотную столкнулась с манускриптами Мертвого моря. Один из этих свитков был у него похищен, и Шимон Делам, командующий израильской армией, пришел к моему отцу с просьбой оказать помощь в поисках. И я, Ари, был вместе со своим отцом.
   В ходе поисков я и открыл, что в этих пещерах жили многие и многие поколения людей, которые, несмотря ни на что, хранили, переписывали пергаментные свитки, считая все писаное в них связанными между собой текстами.
 
   Еще полчаса ходьбы, и я оказался почти на берегу Мертвого моря, на огромном утесе с руинами Кирбат-Кумрана. Полиция огородила место преступления; в этот час, когда солнце разбушевалось, там никого не было. Я пролез под веревкой и приблизился к кладбищу, расположенному рядом с руинами.
   О Боже! Если бы только я не входил в эту юдоль печали и слез! Если бы только мог сказать: нет, я здесь не был, я ничего не знаю и не желаю знать, я ничего не видел, и если бы только я мог позабыть об этом зрелище! Моим глазам открылись тысяча сто могил; тысяча сто разрытых, оскверненных могил, скелеты в которых лежали по оси север — юг черепами к югу. Осуществились слова о долине, усеянной костями, и я не знал почему.
   Не было ни малейшего ветерка, и, однако, мне казалось, что я слышу какой-то ропот: будто это голоса мертвецов, доносившиеся до меня; они словно взывали из могил. Голоса предков, привлеченных святостью, чистотой свершенного акта и намерения, потревоживших места их упокоения, где люди неукоснительно соблюдали закон Моисея и где эти ессеи — последние из последних в знойной пустыне — пытались из могил вдохновить Иудею на рождение своей смены, неисчислимого поколения Иуды и Вениамина, и старались распространить это послание ради сохранения памяти о себе.
   Потом я заметил возле кучи камней маленький крестик, а, подняв голову, увидел каменный алтарь, установленный посреди оскверненного кладбища; на нем-то и была принесена жертва. Алтарь окружала красная пластиковая лента, а на жертвенной плите молом был очерчен человеческий силуэт. Человек, которого убили, был сперва связан, подобно жертвенному агнцу, затем ему перерезали горло, а потом сожгли на огне, взметнувшем к Господу позорный запах. Жертву надо было связать крепко, чтобы она не двигалась, тело ее должно было быть согнуто, ей нужно было обнажить горло и перерезать его острым ножом. Нужно было, чтобы текла кровь, чтобы горела плоть и дым взвивался кверху. Под алтарем — остатки костра. Вокруг алтаря — пепел и зола. На алтаре — семь кровавых полос.
   Охваченный ужасом, я машинально отступил назад. Подобное жертвоприношение совершал Верховный жрец в день Киппур перед тем, как войти в святая святых, где он должен был встретить Бога. Но он приносил в жертву быка. Зачем же так убивать человека? Какой смысл в этом акте?
   В нескольких метрах от кладбища руины Кумрана образовывали огромный четырехугольник. Я подошел к развалинам сооружений, хорошо мне известных. Там когда-то трудились мои предки, в этой пустыне, где от воды зависела жизнь и добывать воду было неимоверно трудно. Голоса, не отстававшие от меня, материализовывались, мало-помалу обретая плоть. Мне уже казалось, что я вижу, как живые люди суетятся вокруг большой трубы, через которую поступает дождевая вода, вижу большое хранилище, из которого они черпают воду для бытовых нужд и омовения, вижу, как они берут воду для питья из водоемов или погружаются в бассейн с прозрачной водой, дабы очистить душу и тело. Я видел, как они в одеждах из цельного куска белой материи без швов торжественно шествуют к залу собраний, служившему одновременно и столовой. Движутся они в строго иерархическом порядке: жрецы, левиты, а за ними — многочисленные ^[4]; и я почти мог слышать поваров, готовивших кушанья, и горшечников, обжигавших горшки в печах гончарных мастерских; я мог видеть прилежных писцов, переписывавших свитки в Скрипториуме, ловко обращавшихся с письменными принадлежностями, сделанными из бронзы и глины. Дни и ночи напролет они переписывали тексты, сотни текстов, на пергаментные листы. А потом я увидел, как наступил вечер и как члены общины после трудового дня возвращались в свои жилища. Жили они, как живем и мы, сегодняшние ессеи, наследники тех, кто втайне подготавливал приход будущего мира.
 
   Солнце в зените сияло невыносимо. Ни малейшего дуновения ветерка. Воздух словно сгустился и жаром накатывал сверху, как из раскаленной печи.
   Вдруг я вздрогнул. Я ощутил на своей спине давящую тень взгляда, но это не было тенью воскресшего прошлого, не было это и тенью призрачной, и тем более тенью чего-то неведомого.
   Я обернулся, и сердце екнуло; я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. На какое-то мгновение показалось, что передо мной мираж.
   Я уже давно потерял надежду увидеть ее. Я думал, что избавился от искушения, думал, что забыл ее, но я ошибался… Джейн Роджерс. Две тонюсенькие косички, узкие губы, крохотные морщинки у висков, изображавшие буквы любви, и глаза, скрытые круглыми темными стеклами очков; и потом — цвет кожи, который я вначале не признал, кожи, обожженной августовским солнцем южной части Кумрана, там, где оно бьет сильнее всего и может свести с ума.
   Джейн. Не о ней ли я мечтал ночами с тех пор, как уединился в своем гроте? А сколько угрызений совести, сожалений толпилось вокруг ее образа… Сколько раз я говорил себе: ничто не существует кроме нее, она — все, чего я жажду, к чему стремлюсь…
   Мой взгляд скользнул по ее узкой тени, потом по загорелым ногам, шортам цвета хаки, белой майке, и, наконец, я посмотрел ей в глаза. Она сняла очки.
   — Ари.
   На ее лице отчетливо вырисовывалась буква

   «Йод» — десятая буква древнееврейского алфавита таит в себе цифру 10. «Йод» — символ Власти и гармонии форм; она же — знак грядущего мира. Это самая маленькая буква алфавита, однако «Йод» — скромная, но основополагающая. 10 = 1 + 0; это число вызывает в представлении первопричину, начало всех начал… Джейн.
   — Давненько мы не виделись, — проговорила она и приподняла, было, руку, собираясь подать ее мне, но тотчас убрала.
   Я стоял неподвижно, озадаченный, не зная, как ее приветствовать. Воцарилось молчание, порожденное замешательством и неожиданностью, признательностью и волнением после долгой разлуки, когда каждый из нас думал, что она будет вечной. Но вечность закончилась в одно мгновение.
   — Два года, — пробормотал я.
   Наши глаза снова встретились, и я опять вздрогнул: она изменилась. Нет, не внешне. Она оставалась прежней, такой же красивой, но что-то в ней произошло, что-то сделало ее лицо тверже, и улыбка ее была печальной, ностальгической. Моя улыбка невольно получилась такой же.
   — Ты уже знаешь про убийство? — спросила она.
   — Да, — ответил я. — Тебе знаком этот человек?
   Она опустила глаза, попятилась, провела ладонью по лицу. Потом медленно приблизилась ко мне. Глаза ее повлажнели, когда она тихо произнесла:
   — Петер Эриксон. Он был руководителем нашей экспедиции. Все это случилось позавчера ночью. Я нашла его на следующее утро, когда шла на участок.
   — Кто еще его видел?
   — Люди из нашей группы… Они сразу побежали в лагерь звонить в полицию. Я осталась здесь, ничего не понимая… Он был забрызган кровью. Семь полос… словно семь знаков. На нем была странная белая одежда…
   Она замолчала.
   — Нужно уезжать, Джейн.
   — Неужели? — резко возразила она. — Нас хотят запугать и прогнать отсюда?
   — А что вы здесь ищете? — тихо спросил я.
   — Мы идем по следу, указанному в Медном свитке.
   — Медный свиток?..
   Я удивился: среди свитков, найденных в Кумране, Медный свиток был самым загадочным: он единственный был сделан из металла, к тому же не поддавался расшифровке. В нем содержался перечень мест, где могло находиться некое сказочное сокровище.