Абрамов Александр Иванович. Рай без памяти

   Управление фуд-полис, или по-русски – продполиции, помещалось в первых двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу, дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок американского сектора. То был действительно блок, гигантский металлостеклянный куб, живой только в первых двух этажах и мертвый в остальных восемнадцати, где лежала многолетняя пыль и жили привидения, если их догадались синтезировать наши «всадники ниоткуда». Мимо неподвижных постовых меня провели во второй этаж, в большую светлую комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами, с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с голой пластмассовой крышкой сидело трое, судя по нашивкам, высших полицейских чинов. Мой спутник, стараясь ступать как можно бесшумнее, подвел меня к столу и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с ареопагом экзаменаторов. Только стул, за спинку которого я невольно схватился, отделял меня от моей судьбы в лице трех безликих судей. Я говорю – безликих, потому что все они были на одно лицо; одинаково сухи, морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках. Именно те стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада.
   – Мсье Ано? – спросил меня по-французски страж в центре. – Будем говорить на вашем родном языке?
   – Предпочитаю английский, мсье.
   – Садитесь.
   Я сел.
   Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и в дверях возник мой конвоир.
   – Пригласите тренинг-экспертов, – сказал старший экзаменатор (я мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту).
   Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись – лицо оставалось каменным.
   – Вы занимались гимнастикой? – спросил меня старший экзаменатор и, не дожидаясь ответа, добавил: – Попробуйте турник и коня.
   Я несколько раз подтянулся на турнике и сделал пять-шесть махов на коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине.
   – Три, – сказал Шнелль.
   – Четыре, – в один голос откликнулись его спутники.
   Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички.
   – Наденьте ему перчатки, Оливье, – сказал экзаменатор слева.
   – Разрешите мне, – шагнул вперед Шнелль.
   – Вы тяжелее его, Шнелль, – возразил экзаменатор, – Оливье подойдет лучше.
   Оливье – голубоглазый блондин моих лет – ловко надел мне боксерские перчатки (интересно, «облака» ли их смоделировали или проявил самодеятельность какой-нибудь легковес или тяжеловес с незаблокированной профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго натянутыми канатами на белых столбах.
   – Боксировал когда-нибудь? – спросил Оливье.
   Я отрицательно покачал головой.
   – Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку?
   – Ничего.
   – Он никогда не боксировал, капитан, – неуверенно проговорил Оливье, обращаясь к экзаменатору слева.
   – Проверим его реакцию, – сказал тот.
   Оливье отступил на шаг и шепнул мне:
   – Нападай.
   Вместо нападения я сымпровизировал что-то вроде боксерской стойки. Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось, ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног.
   – Один… два… три… – по привычке начал Оливьер но я тут же вскочил.
   И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я решил не вставать: ну их к черту!
   Но считать никто не стал.
   – Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко.
   – Не больше, капитан.
   – Попробуем просто «файт», – сказал левый экзаменатор. – От «спортинг-файт», – пояснил он мне, – это отличается тем, что в бою нет никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами, руками, подножкой, головой…
   Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну. Оглядев моих тренинг-экспертов, я прочел злорадное торжество в глазах Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках.
   – Если пробовать, так с сильнейшим, – сказал я экзаменаторам. – Как противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает.
   – Ваше право, – согласился экзаменатор.
   Шнелль уже с нескрываемым злорадством – он даже торжествующей улыбки не спрятал – вышел не на ринг, а на большой квадратный мат рядом и стал в позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера.
   – Не подходи к нему слишком близко, – шепнул мне Оливье, – он ударит ногою в пах.
   Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную пружину. Еще шаг – и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не смягчила удара.
   – Браво! – крикнул Оливье. – Шесть.
   – Пять, – поправил его сосед, до сих пор не принимавший участия в упражнениях.
   – Пять? – переспросил, подымаясь, Шнелль. – А хотите нуль?
   Он, все еще не понимая, считая свою неудачу случайностью, попробовал сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку. Я, ухватив ее, снова перекинул его через голову. Зрительно – это король-прием, эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной руки, отчаянный крик боли и грузный шлепок несобранного тела о мат слились в один звук – колокол моей победы.
   – Шесть, – повторил Оливье.
   Экзаменаторы, не возражая, черкнули что-то в своих рапортичках.
   – Стрелять умеешь? – спросил старший.
   – Из лука.
   – Из автомата не пробовал?
   – Нет, конечно, ведь даже в тирах только луки и стрелы.
   – Дайте ему оружие, Рой, и покажите, как надо работать.
   Третий из тренинг-экспертов, оценивший мою схватку со Шнеллем пятеркой, взял автомат и подвел меня к стойке тира. В двадцати шагах на длинной-предлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть дальше – такой же ряд жестяных консервных банок, а шагах в пятидесяти – снова бутылки, только реже и выше. На стене над ними ленточкой чьи-то портреты, чуть крупнее газетных.
   Рой, не торопясь, объяснил мне устройство автомата, как целиться, спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок.
   – Попробуй первый ряд.
   Я снес его одной очередью.
   Рой внимательно посмотрел, как я держу автомат, заглянул мне в глаза и молча кивнул на консервные банки.
   Я снес и их.
   – Вы солгали, Ано, – проговорил старший экзаменатор, – так стрелять может только знакомый с огнестрельным оружием.
   – А я и знаком. Но вы спрашивали меня об автомате, а я стрелял из охотничьего ружья.
   – Когда?
   – Когда был «диким».
   Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих судей. «Знают», – подумал я. Значит, и это прошло без промаха.
   – А вам известно, что вы признаетесь в государственном преступлении?
   – Какое же это преступление, если утро после Начала застало меня в лесу с охотничьей двустволкой в руках.
   – Где же она?
   – Я потерял ее на переправе. Нас преследовали колонны муравьев. Невосполнимая потеря.
   – Чепуха, – засмеялся экзаменатор справа, до сих пор не выражавший своего отношения к моим ответам, – патроны к дробовику скоро бы кончились. Где бы вы их достали? Охоту запретили уже в первые месяцы Начала.
   – Вы сказали «нас»… – снова начал старший экзаменатор, не забывший моей реплики.
   – Да, я был не один. В лесу я нашел друзей, таких же скитальцев поневоле. Все они сейчас в Городе. Нам помог мсье Этьен, директор отеля.
   По глазам экзаменаторов я уже видел, что все это им известно. Может быть, экзамен превратится в допрос?
   Но этого не случилось. Никто не поинтересовался даже тем, почему мы вернулись в Город лишь спустя девять лет.
   – Попробуйте последний ряд, – опять вмешался экзаменатор справа: видимо, его интересовало только то, что было связано со стрельбой и оружием.
   Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу. Ни одна из бутылок не осталась на месте. Рев автомата, звон стекла – и все.
   – Шесть очков, – сказал Рой.
   – Погодите, – послышался голос в дверях.
   Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я обернулся: Корсон Бойл! И снова в штатском – не то директор департамента, не то преуспевающий клубмен.
   – Садитесь, – махнул он рукой и подошел ко мне. – Видишь портреты на стенке? Это мэр и его олдермены. По-моему, им совсем не следует любоваться нашими тренировками. Закрой-ка им глазки, сынок.
   Я, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Очередь полоснула по стенке.
   – Недурно, – сказал Бойл, прищурившись.
   Он взял у меня автомат и сделал то же самое.
   – Сколько вы мне поставите? – спросил он, возвращая автомат Рою.
   – Двенадцать, – нагнул голову Рой. – Шесть за точность и столько же за артистизм.
   – Столько же и ему, – сказал Бойл, указав на меня вытянувшимся экзаменаторам. – Подсчитайте.
   – Тридцать, – подсчитал старший. – На шесть выше нормы.
   – Отлично. Проверим сообразительность.
   Он сел за стол – одноцветная сова среди пестрых попугаев. Рядом с ней они еще более усохли и постарели.
   – Почему тебя потянуло в полицию?
   – Я уже говорил.
   – Предположим, что я забыл.
   – Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего для участия в схватке? Потому что был качественно сильнее его. Почему вам, количественно более слабым, подчиняется количественно более сильное население Города? Потому что вы сильнее качественно.
   Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу, и не ошибся. Он понимающе улыбнулся.
   – А чем же обеспечивается эта качественность – оружием? – спросил он.
   Провокационный вопрос. Так бы ответил любой на моем месте. Любой некачественный. А я должен был защищать позицию качественности.
   – Не только, – ответил я, подумав. – Конечно, сила оружия – решающий фактор в подавлении большинства меньшинством. Но оружие можно отнять или изготовить. На оружие можно ответить оружием. А почему вам подчиняются не только кучера и консьержки, но и директора «Сириуса»? Не выписывают же они свои чеки под дулом наведенных на них автоматов.
   Бойл засмеялся:
   – Верное наблюдение. А вывод?
   – Денег у них не меньше, чем у вас. Но деньги не фишки, у них должно быть какое-то мерило стоимости.
   – Что ты имеешь в виду? – прищурился Бойл, на этот раз, как мне показалось, не дружелюбно, а настороженно.
   Я вывел свою судьбу на опасный стрежень, но сворачивать не собирался. Возможно, отсюда и не возвращаются. Но я почему-то был уверен, что Бойл в конце концов оценит мою откровенность. С другими бы я подумал, но с Корсоном Бойлом…
   – Завод или заводы по изготовлению пищи. Пищевой комбинат вроде химического, – решительно произнес я. – Это большая сила, чем оружие, и большая ценность, чем деньги.
   Последовал вопрос – как выстрел:
   – А что ты знаешь о заводе?
   – Ничего.
   – Но ты же знаешь, что это завод?
   – Предполагаю. А предположение – не знание.
   – Ты с кем-нибудь делился таким предположением?
   Спрашивал только Бойл. Тренинг-эксперты давно ушли. Экзаменаторы молчали с серыми, как мундиры, лицами. Вероятно, таких экзаменов еще не было.
   – С кем у нас можно делиться? – изобразил я пренебрежение и равнодушие. – С людьми без памяти?
   – У тебя есть друзья.
   – Они умствований не любят. Обеспечь себя – предполагай что угодно. Вот их кредо.
   – А секретарь Томпсона?
   – Мы с ним почти не встречаемся. Он очень занят.
   – Пишут историю, – скривился Бойл. – А кому нужна эта история? Как трамвай превратился в конку, а в квартире погасли лампочки? Мы восстановили телефон для себя, а Городу он не нужен. Мы замораживаем изобретения только потому, что считаем прогресс преждевременным. Статус-кво – вот что нам нужно. Объяснить?
   – Не надо. Но я не уясняю угрозы прогресса.
   – Память возвращается, мальчик. Когда-нибудь мы все вспомним, что было и как было. Судный день, как говорят церковники… – Он посмотрел на меня, как прицелился, и помолчал, словно взвешивая все, что хотел прибавить. – То, что в наших руках пища, – известно. И то, что не любят нас в Городе, – тоже известно. Так почему бы нам не завоевать любовь, когда все так просто? Снизить цены. Пустить продукты по дешевке. Всем, всем, всем. Уменьшатся прибыли? Не так уж страшно…
   – Страшно другое, – перебил я. – Поднимется жизненный уровень, повысится платежеспособность. Будут больше покупать, больше продавать и больше производить. Расширится рынок труда. А за счет чего? И еще: судя по товарным этикеткам, завод работал и до Начала. А помнит ли кто-нибудь его мощность? Есть ли уверенность в том, что эта мощность неограниченна и сможет удовлетворить любой спрос? А если нет такой уверенности, значит, вы заинтересованы в стабильности положения, в сохранении нынешнего уровня платежеспособности, в понижении, а не в повышении спроса.
   – Соображает, – похвалил Бойл.
   – Даже слишком, – поморщился старший экзаменатор: ему явно не нравился такой оборот разговора, и мне он, по-видимому, не верил. Он долго буравил меня своими колючими глазками-шильцами и наконец спросил: – А не коммунист, случайно?
   – А что это? – ответил я вопросом на вопрос как мог равнодушнее.
   – Не притворяйся. Кто называет себя так в Сопротивлении?
   – Это допрос или экзамен? – озлился я.
   – Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, – сказал Бойл. – Мы и без тебя знаем, кто называет себя коммунистом, а почему – они и сами не помнят. Мы знаем и о тебе все, что можно знать. Ты не сопротивленец и не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть. Но тебе придется столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции.
   – Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, – стараясь выглядеть как можно более размышляющим, произнес я. – Конечно, можно достать оружие…
   – Уже достают, – сказал Бойл.
   – Можно отбить грузовик с продуктами.
   – Уже отбивают, – сказал Бойл.
   – Но пока мерило стоимости в наших руках, любая акция Сопротивления бессмысленна.
   Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно.
   – Куда его? – спросил он экзаменаторов.
   Старший сказал:
   – Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в БИ-центр?
   Я счел нужным сыграть непонимание, хотя отлично знал, о чем речь.
   – Вычислительный, – пояснил Бойл.
   – Это там, где очкарики? – поморщился я. – Не по мне.
   – Пусть начинает патрульным, – сказал Бойл. – Мне нужны люди, прошедшие все ступени лестницы.
   Экзамен окончился.

19. ТАЙНОЕ ТАЙНЫХ

   Но не окончилось мое пребывание в полицейских чертогах. В почти ресторанной столовой меня накормили отличным завтраком, подогнали в цейхгаузе новенький золотогалунный мундир, одели в желтые канадские сапоги с отворотами и подвели к контрольному зеркалу. Оттуда на меня взглянул двухметровый – зеркало увеличивало, – обшитый золотом хлыщ, такой напыщенный и нахальный, что мне самому стало противно.
   – Не морщитесь, – предупредил оператор. – Что-нибудь не в порядке?
   – Да нет, ничего, – вздохнул я.
   Меня прижали к стене в нелепой позе, разместив руки и ноги в прозрачных пластмассовых зажимах, почти не отражавшихся в зеркале. Но постовая поза эта меня отнюдь не украсила.
   – Зачем все это? – спросил я недовольно.
   – Зеркальное отражение фиксируется особым аппаратом и передается в Би-центр.
   – Для чего?
   – Если будете назначены туда на дежурство, пройдете лишь в том случае, когда совпадет отражение. Мы сообщаем только контрольный номер.
   – Канитель, – сказал я.
   – Зато верняк. Любой пропуск можно подделать, а отражение – нет.
   В словах седого оператора звучала гордость.
   – Сами придумали? – спросил я.
   – Нет. Я пришел к контрольному зеркалу уже в первое утро Начала. Все забыл, а как работать с зеркалом и фиксировать отражение, помнил.
   – И как устроено?
   – Этого никто не знает. Сзади герметически закрытый цилиндр без единого отверстия или соединения. Не требует ни ремонта, ни смазки. Видите? – Он показал на табло, на котором проступили какие-то цифры. – Это наш контрольный номер. Если вас назначат в Би-центр, мы сообщим его по телефону. Вот и все.
   – А отражение?
   – Никто не знает, как оно фиксируется. Я проделываю только подготовительную работу, все остальное закрыто. Отражение каким-то образом оказывается в Би-центре и сверяется, если понадобится, тамошней контрольной системой.
   – И ни одной ошибки за девять лет?
   – Ни одной.
   Я подумал, что «облака» несомненно запрограммировали оптимальный вариант снабжения этого мира продуктами. Но зачем такая строгость и сложность контроля? Зеркала-фотоскопы, беспроволочная дистанционная передача изображения, последующие контрольные наложения… Для чего? Неужели «облака» не доверяли людям и сами запрограммировали полицейскую надстройку? Муравьи-солдаты для безопасности муравейника. Безопасность от кого? Тут я совсем запутался, да и нечто новое оборвало размышления.
   Я получил назначение в патруль Шнелля.
   Почему? Случайно или не случайно? И кто позаботился об этом? Корсон Бойл или сам Шнелль? И с какой целью?
   Рискнул спросить об этом у капитана-экзаменатора.
   – А вам не все равно? – поморщился тот.
   – К сожалению, нет.
   – Почему?
   – Я два раза обошел Шнелля. В первый – на ипподроме, на скачках, вторично – здесь, на ковре.
   – Это не имеет значения. Да и подчиняетесь вы ему только во время рейса. Если будут недоразумения, подайте рапорт. Все.
   Капитан снова обращался ко мне на «вы», как и в первые минуты экзамена, и был почему-то подчеркнуто сух и официален. Я понял, что дальнейший разговор бесполезен. С подчинением Шнеллю придется временно смириться и не зевать.
   А Шнелль с Оливье уже поджидали меня у входа, оба верхом: Шнелль – на своей караковой Искре, Оливье – на рыжей тонконогой кобылке; мне же достался лениво переступавший с ноги на ногу лопоухий вороной жеребец, дохлый на вид, лишь под кожей играли выпуклые стальные мускулы.
   – Опять повезло, – завистливо сказал Шнелль, – лошадку получил стоящую. Хоть меняйся.
   Лошадь звали смешно – Уголек. Да и глаза у нее вспыхивали, как угли, когда отражался в них свет ручных фонарей, с какими нас встречали дорожные патрули в лесу. Лес начался прямо за городом и протянулся до Эй-центра, как называли здесь по первой букве английской азбуки загадочный пищевой завод, который к тому же был еще и невидим. Но до встречи с заводом-невидимкой мне еще предстояла трехчасовая скачка вдоль шоссе, покрытого не камнем и не асфальтом, а незнакомым стекловидным пластиком; потом обильный обед на последней полицейской заставе и, наконец, экскурсия на площадку в лесу, где, как призраки, возникали ночные фургоны Эй-центра. Поехали мы сюда еще засветло, чтобы я мог как следует все рассмотреть, и Шнелль, собираясь поразить меня еще на последнем километре, где редела окаймлявшая дорогу чащоба, предупредил:
   – Смотри внимательнее.
   Сквозь деревья сверкнуло что-то огненно-голубое – не южное небо и не морская даль, а словно синее пламя спиртовки, внезапно отрубившее лес. Но чем больше я всматривался, чем ярче блистал этот густо замешанный лазурный огонь, тем решительнее уходило удивление. Все это я уже видел когда-то – за Уманаком на ледяном плато Гренландии.
   Точно такая же стена голубых огненных языков тянулась на север, к горам, и на юг, к пустыне, одинаково терявшаяся вдали между небом и лесом. Языки, вытянувшиеся в километровый рост, загибались внутрь и почти сливались с такой же лазурью неба. Как и в Гренландии, эти голубые протуберанцы образовывали будто гигантский кристалл со множеством граней неодинаковых и несимметричных, за которыми сверкал и струился, как в миллионах газосветных трубок, немыслимой красоты ледяной огонь.
   Нигде не было видно ни одного постового, и я знал почему. По всей линии голубого свечения действовало знакомое силовое поле.
   – Можешь подойти и потрогать, – сказал Шнелль, не слезая с коня. – Не обожжешься.
   – Подойди сам, а я посмотрю, – отпарировал я его незатейливый розыгрыш.
   Но он настаивал: ему очень хотелось посмотреть, как невыносимая тяжесть пришлепнет меня к земле.
   – Да не бойся: огонь холодный.
   – Охотно верю.
   – Так подойди.
   – Зачем?
   – Неужели не интересно? Ну, верхом подъезжай.
   – Коня мучить?
   – Знал или догадался? – не скрывая разочарования, протянул Шнелль, поняв, что розыгрыш не получится.
   – Излучения подобного рода не могут не сопровождаться побочными физическими явлениями, – сказал я. – Или магнитное поле, или что-нибудь в этом духе. Фактически глухая стена. Даже охраны не нужно.
   – Силен, – сказал Шнелль с завистью.
   – А откуда же грузовики выходят?
   – Никто не знает. Близко не подойдешь, а издалека не видно. Принимаем здесь, на площадке. Ночь, видимости никакой, а они, как черные тени, вырастают перед тобой неизвестно как и неизвестно откуда.
   Я поискал глазами по верхнему краю голубых граней и наконец нашел то, о чем вспомнил, – темную, тоненькую, еле заметную снизу каемочку, край «фиолетового пятна». Оттуда, скрытое в ночи, оно передвигалось книзу, снимая силовую защиту в пределах свободного от перегрузок воздушного тоннеля, по которому выезжали на площадку грузовики с продуктами. Эти пятидесятитонные машины, как пояснил мне Шнелль, выезжали одна за другой с десятиминутными промежутками, чтобы не столкнуться на уличных маршрутах, – около пятидесяти груженых автофургонов за ночь. Полицейские тройки встречали их, оставляли лошадей конюхам и сопровождали дистанционно управляемые машины до возвращения их на заставу. Помогать при разгрузке запланированных на каждой стоянке контейнеров, получать деньги по действующим оптовым расценкам и стрелять в каждого появляющегося в поле зрения нежелательного свидетеля – таковы были наши обязанности с минуты посадки в бронированную стальную кабину с пуленепроницаемыми стеклами. «Зачем это? – опять встревожила мысль. – Неужели угроза нападения была заранее предусмотрена?» Оказалось, что я ошибся. Кабины были реконструированы в недоступном людям Эй-центре на другой же день после первого дорожного инцидента, когда беглецы из Майн-Сити, остановив автофургон и перестреляв охрану, вывезли более половины продуктов в лес.
   Так начался и мой первый рейс. Бриллиантовая россыпь звезд при всей своей летней яркости все же не давала возможности хорошо разглядеть друг друга в окружавшей нас черноте. На площадке было темно, как в июльские безлунные ночи где-нибудь у нас в Причерноморье. Черное небо и черный цилиндр тьмы с сетчатой звездной крышкой где-то на головокружительной высоте. А странно подвижные стенки цилиндра даже просматривались, то отдаляясь, то суживаясь, как будто смещались, сдвигались, заслоняя и вытесняя друг друга: гигантские плоские фигуры различных оттенков черноты. Иногда они синели густо замешанным индиго, иногда поблескивали крышкой рояля, скрывая за собой пугавшую тишину ночи. Вероятно, то была просто игра ночных теней – кустов и леса, стекловидной площадки и различно нагретых слоев воздуха вблизи невидимого сейчас голубого свечения. Но ощущение чужого мира было здесь еще сильнее, и сердце знакомо защемила тоска по дому, оставшемуся где-то за недоступной нашему знанию мерой пространства и времени. «А вернулся бы ты сейчас домой, если бы вдруг представилась такая возможность?» – строго спросила мысль. И я заколебался: «Не знаю. Пожалуй, нет». Не закончена еще наша миссия в этом мире, не сделано дело, завершения которого ждут друзья наши «облака»: даже на побывку не отлучишься… И далекое воспоминание об Ирине отодвинулось еще дальше, как солдатская тоска по дому перед ночной атакой.
   А темнота впереди вдруг сгустилась огромной тенью доисторического ящера, чиркнула спичка рядом, осветив открытую дверь темной стальной кабины, и голос Шнелля сказал: «Оливье первым, ты за ним, я замыкаю». Мы сели, дверь щелкнула, как в «Москвиче» или «Волге», и что-то под нами двинулось, бесшумно увлекая нас по дороге. Кабина была просторна: в центре ветрового стекла прямо передо мной отчетливо виднелась пристрельная щель, открывавшаяся нажимом рычага сбоку. «По команде „Стреляй“ открывай огонь, – предупредил Шнелль, – даже если не видишь цели. Ясно?» – «Ясно». Мы ехали не слишком быстро, километров пятьдесят в час, не больше, электричества в кабине не было, а спичка освещала лишь темную гладь стекла и металла – никаких указателей, приборов, часов, даже руля я не обнаружил. «Вот так и сидим, как крысы в норе, – сказал вдруг Шнелль. – Понадобится – вылезем, а то и отсюда пощелкаем». Что он подразумевал, о чем беспокоился, я так и не понял. Оливье молчал. Работенка, надо думать, была не из приятных. Что-то тяжелое, непонятное, пугающее угнетало, как ночная прогулка по кладбищу. В воскресших покойников не веришь, а почему жуть так и подхлестывает – не знаешь. «Трусоват был Ваня бедный…» Очевидно, в каждом человеке это заложено.