Абрамов Александр Иванович. Рай без памяти

   Я знал, что правительственная ложа минирована, но считал это излишним. С сотней автоматчиков можно было бы обойтись и без пиротехники.
   – Ты не знаешь Корсона Бойла, – отрезал Фляш. – Он только мертвый не страшен. А пешек его жалеть нечего. Подрывник будет у барьера ложи, переодетый официантом. Мина заложена за барельефом с орлом. Свеча на любом столе. Стоит прикоснуться свечой к орлу – он вспыхнет, как пакля.
   – Он же резной, деревянный, – усомнился я.
   – Мы его заменили другим, пропитанным горючим составом. Конечно, жаль подрывника. Но что ж поделаешь: мы еще не умеем делать самовзрывающиеся снаряды.
   – Постой, – сказал я, – у нас есть бикфордов шнур?
   – Какой шнур? – не понял Фляш.
   – Запальный. Одним концом прикрепляешь к барельефу или еще проще – к мине, другой…
   – Пока он будет гореть, заметят.
   – Есть выход, – сказал я, вспомнив американский фильм с почти аналогичной ситуацией. – Взорвать можно и на расстоянии. Понадобится меткий лучник. Сверхметкий.
   – Сгожусь, – вынырнул из-за спины Фляша Джемс.
   – Пошли другого, – поморщился Фляш, – сейчас будем перевооружать твоих лучников.
   – Пусть другой и перевооружает. А я с Ано, – осклабился Джемс.
   Я вспомнил соотношение сцены и ложи. Метров тридцать, не больше. Сколько летит стрела?
   – Сейчас проверим, – сказал Джемс и распахнул дверь в коридор. – Тридцать и будет. – Он снял лук и достал стрелу.
   В конце коридора висел портрет Анри Фронталя в траурной рамке.
   – Левый глаз. Засекай время – у тебя часы с секундами, – обернулся Джемс к Фляшу.
   Тот вынул из кармана часы на ремешке. Стрела свистнула, и мы даже издали увидели, что она торчит в левом глазу портрета. Анри Фронталь был убит вторично.
   – Две секунды, – ответил Фляш.
   – Прикрепи кусок шнура с запасом секунды полторы на прицел и поджигай, – сказал я Джемсу. – Целься в орла – со сцены он виден. А промахнешься…
   – Исключено, – возразил Джемс.
   – Приводи себя в порядок, мэр, – сказал Фляш, по-видимому считая, что вопрос о взрыве исчерпан. – Ты будешь с олдерменами в зале. Завидую.
   – А ты?
   – Ну, у меня дел много.
   Фляш спрятал часы.
   – Учти, что омнибусы Мартина уже выехали, – сказал он мне и подмигнул Томпсону. – Получится у него, как ты думаешь?
   – Как у первой скрипки в оркестре. Она никогда не фальшивит.
   А я сомневался. Вдруг случится что-нибудь непредвиденное, чего не могли предполагать ни точный, как хронометр, Фляш, ни самоуверенный Томпсон.
   И случилось.
   Я прибыл за четверть часа до банкета, привязал лошадь к стойлу, вынесенному на обочину, и поискал глазами Мартина.
   – Я здесь, – сказал он, выходя из-за экипажей, вытянувшихся на квартал вдоль тротуара.
   Он был красив и величествен, как римский легионер, напяливший на себя вместо доспехов серую куртку с золотым галуном. Кучера не обращали на нас никакого внимания – они уже давно угощались, опережая своих господ за банкетом.
   – Где люди? – спросил я его.
   – Размещены у входов. Пришлось срочно добывать мундиры патрульных – форма стражников не годилась. Ты знаешь, где артистический?
   Мы пожали друг другу руки и разошлись. Я не повторял инструкций Мартину: с таким товарищем это было не нужно.
   – Встретимся в зале! – крикнул он вдогонку, совсем как важный полицейский гость, торопившийся на банкет.
   Я тоже торопился. Гостей не разглядывал – не интересовался. Людей своих не искал – они сами нашли меня, разместившись у входа как встречающая начальство охрана. А где же действительная охрана?
   – Мы ее сняли, лейтенант, – откозырнул мне один из гвардейцев Мартина.
   – А почему не требуете пропуска? – строго спросил я, вспомнив о красной фишке.
   – Мы вас и так знаем, комендант.
   То были «мои» заключенные. Только худоба отличала их от подлинных полицейских – золотогалунные мундиры выглядели как на параде. И когда только успели их подогнать! Да и походка у моих «полицейских» была свободной и легкой, а не усталой и настороженной, как в Майн-Сити. Один за другим проскользнули они за кулисы, сняли вахтеров, одних связали, других втолкнули в пустые артистические уборные, заняли все проходы и лестничные клетки. Пробегавшие мимо актеры даже не замечали нас – настолько мы были естественны, как фон этого триумфального сборища. А банкет уже начался. Со сцены доносилось мелодичное бренчание гитары и бархатный голос Тольки, сопровождаемый бурно подтягивающим залом:
   – «…Пригласи к столу… золотой галун… отведет от тебя беду! А уйдешь от пуль… золотой патруль… достанет тебя в аду!»
   Я высунул нос из-за кулисы взглянуть на популярного полицейского шансонье – давно уже мы с ним не видались – и подмигнул: «Сейчас начнется, Толь. Мы уже здесь».
   И тут произошло нечто никем не предвиденное.
   Едва стихли аплодисменты, Толька снова вскочил, шагнул к авансцене и запел так звонко, что казалось, зазвенели ответно бокалы в зале:
   – «Мой последний тост, золотой патруль… твой последний пост, золотой патруль… твой последний час, твой последний миг… твой последний вздох и последний крик!»
   Я замер. Что-то дрогнуло во мне, подсекнув колени. Зал притих. Я видел только, как рванулся из-за стола Корсон Бойл.
   Толька начал операцию. Преждевременно начал, стервец, но медлить уже было нельзя.
   – Поджигай! – бросил я сквозь зубы стоявшему рядом Джемсу.
   Джемс, как мне показалось, неторопливо, с какой-то элегантной пластичностью поджег кусок шнура на стреле, натянул тетиву и, почти не целясь, пустил стрелу. Полторы или две секунды прошло, не знаю, но золотой орел на барьере ложи вспыхнул ядовито-зеленым пламенем. А в следующее мгновение грохнул взрыв.

 

 
   Зал тотчас же заволокло дымом. Кто-то вскрикнул. Зазвенело сброшенное со столов серебро. Зашумели голоса. Загромыхали стулья.
   Я свистнул в четыре пальца, как свистел в детстве, и выбежал на просцениум, сопровождаемый автоматчиками.
   – Смирно! – крикнул я. – Смирно!
   Кто-то сел, другие, не обращая внимания, пробирались к выходам.
   – Зал окружен, – сказал я уже тише. – Садитесь. В стоящих будем стрелять.
   Стоявшие плюхнулись куда попало. Я всматривался в рассеивавшийся дым над ложей: не мелькнет ли кто.
   – Что происходит? – спросили в зале.
   – Государственный переворот, – спокойно ответил я. – Сдать оружие.
   Я был убежден, что слушавшие меня так ничего и не поняли, кроме того, что со всех сторон глядели на них угрожающие дула автоматов. Но автоматы эти направлялись людьми в таких же расшитых мундирах, в какие было облачено и большинство находившихся в зале гостей. Мне показалось вдруг, что среди них, поближе к развороченной взрывом ложе, мелькнуло улыбавшееся лицо Мартина.
   – Дон! – позвал я.
   – Здесь, – ответил он весело.
   – Взгляни, жив ли Бойл?
   Мартин перешагнул обломки барьера, осторожно обошел остатки того, что еще несколько минут назад было банкетным столом и правительством, и отрицательно покачал головой.
   – Тут сам черт не разберется. Сплошной гуляш по-венгерски. Но, по-моему, Бойла нет.
   – Отбирай оружие! – крикнул я. – Никого не выпускать! Еду в штаб.
   – Я с тобой, – тихо, но твердо сказал Толька Дьячук. Он воинственно помахал пистолетом.
   – Откуда? – удивился я. – Ты же стрелять не умеешь.
   – Научился, – ухмыльнулся он и заговорщически добавил: – А он сбежал, между прочим.
   Я все понял. Только губами пошевелил:
   – Когда?
   – Еще до взрыва. Я видел.
   Если Бойл бежал живой и невредимый, я знал, где его искать. И знал, что грозило Городу, если мы и на этот раз промахнемся.

43. АТОМНАЯ ПЫЛЬ

   Мы нашли верховых лошадей, привязанных у главного входа. Тотчас же нас окружили полицейские – «наши» полицейские. Я предъявил фишку, а Тольку и так узнали – по портретам на стендах.
   – Бери мою, – сказал я ему, – она смирная и быстроногая. – А сам, мельком оглядев привязанных лошадей, выбрал себе гнедую поджарую кобылу с длинными ногами и подстриженной гривой.
   Сначала она рванулась, почуяв чужого, но тут же пошла, когда я взял поводья. Если Бойл и опередил нас, то на немного – можем догнать. Но, кроме нас, по улицам, ведущим к Би-центру, не было ни прохожих, ни всадников – только посты на перекрестках. Я проезжал мимо, держа на виду красную фишку. Иногда вслед стреляли, но, к счастью, мимо. Я больше боялся лучников: стрелы этих «робин гудов» настигали вернее пуль. Но за четверть часа езды мы не встретили ни одного в ковбойке и шортах, а на плац Би-центра нас пропустили, ни о чем не спросив.
   – Почему вы не задерживаете? – удивился я.
   – Выходящих задерживаем, а вход бесплатный, – засмеялись в ответ.
   «Просчет», – подумал я. Так и прошел Корсон Бойл. Вход бесплатный. Но Бойл заплатит, только бы успеть!
   – Кто-нибудь входил сейчас?
   Подтвердили, что входил. Даже бежал. Когда? Минуты две-три назад. Побежали и мы с Толькой. Он даже на кривозеркальные стены не успел подивиться.
   Контрольный зал был открыт. Но поверхности его уже не мерцали, а матово-ровно поблескивали. Не то замутненное стекло, не то металл. Посреди зияла фиолетовая щель, знакомый газированный вход в неведомое. Может быть, все-таки работает нуль-проход?
   – Лаборатория поля, – громко назвал я, повторяя Зернова.
   Ничего не произошло. Холодно поблескивали стены. Беззвучно клубился лиловый дымок.
   – Зернов! – крикнул я. – Борис!
   Никто не ответил. И ничто не изменилось вокруг. Тогда мы ринулись сквозь фиолетовую щель. Вспомнились приключения в континууме. Что-то будет?
   Ничего удивительного. Из лиловой дымки мы выскочили в такой же бесцветный матовый коридор, светлый, но без видимых источников света. И без углов, как внутренность трубы большого диаметра и непонятного протяжения. Непонятного потому, что труба загибалась то вправо, то влево, то скручивалась винтом, то завивалась кольцами, словно вы шли внутри сброшенной шкуры гигантского питона в далекие, третичные времена. Самое любопытное – были миражи. Они возникали неожиданно и таяли по мере нашего продвижения вперед. Призраки больших помещений загадочных металлических форм, аппаратов неведомого назначения и людей в белых халатах, что-то записывающих, просматривающих, вычисляющих. Опять вспомнился континуум с его проницаемостью замкнутых поверхностей. Нет, здесь это была не проницаемость, а нечто совсем иное. Но нечто иное было и в континууме, когда со всех сторон, словно из другого измерения, смотрело на нас многократно повторенное лицо Мартина. Может быть, здесь мы двигались по какой-то четвертой координате, подобно жителю двухмерного пространства, свернувшего в трехмерное и вдруг увидевшего со стороны свой плоскостной мир. Может быть, и мы смотрели здесь тоже «со стороны», с какой-то неведомой «стороны», заключенной в эту бесформенную трубу?
   Внезапно она расширилась, но уже не призрачно, а вполне натурально в замкнутый лабораторный зал с бегущими кривыми по стекловидным экранам и пультом управления, за которым полицейский в белом халате пристально рассматривал отрезок прозрачной перфорированной ленты. Услышав нас, он поднял голову и долго-долго удивленно моргал, прежде чем спросить:
   – Откуда вы? Переход блокирован.
   – Телепортация блокирована, – сказал я. – Обычные проходы свободны.
   – А видимость?
   – Не знаю.
   Он полузакрыл глаза, вероятно пытаясь мысленно вызвать ту или иную лабораторию, но никаких изменений кругом не возникло.
   – Вы правы, – проговорил он, явно недоумевая. – Не понимаю, что случилось? Они даже видимость сняли. Вам куда?
   Я объяснил.
   – Придется ножками, как пришли, – засмеялся он. – Шагайте прямо в эту лиловую дырку. Пол тронется – не упадите. На световом табло выжмите «двойку». Там все пять, начиная с единицы.
   – Этажи? – спросил я.
   – Нет, плоскости. Лаборатория Зернова на второй плоскости.
   Мы недолго думая последовали его совету. Но что отличало плоскости от этажей, не понял ни я, ни тем более Толька, тенью следовавший за мной и молчавший, как пионер в церкви: все кругом ему чуждо, но удивляться и осуждать окружающее он не решается. Мысли Тольки были написаны у него на лице: зачем городить газовые проходы и трубы, а не построить нормальные коридоры и лестницы? Но разъяснять я не стал. Дьячук не был с нами в континууме, а это, в сущности, был второй континуум, только поменьше и с менее ошеломлявшими чудесами. Я своевременно выжал «двойку» на световом табло, но ничего не произошло: пол скользил, мы двигались по-прежнему в призрачном мире незнакомой и непонятной техники, то возникавшем из тумана, то уходившем в туман и чуточку искаженном в пропорциях, словно невидимое стекло, сквозь которое мы смотрели, все время кривилось и выгибалось. Характерно, что туман повсюду был фиолетовым, а не багровым, не алым, не малиновым. В нем не было ни одного оттенка красного – катализатора всех атомных превращений. Видимо, фиолетовый, со всеми его оттенками, газ служил иным целям – сверхпроходимости, видимости, брешам в силовом поле, геометрическим метаморфозам. Впрочем, я это лишь предполагал, взирая на окружавшие нас качественно иные, чем на Земле, пространственные структуры. Я не мог ничего объяснить, не имея экспериментальных данных. Просто говорил себе: может быть, так, а может быть, этак.
   Вдруг движение наше изменило направление. Мы устремились вниз, как на лифте.
   – Падаем? – крикнул я.
   – Подымаемся, – сказал Толька.
   – С ума сошел. – Я недоуменно осекся. – А ведь верно – подымаемся.
   Толька отрицательно мотнул головой:
   – Теперь падаем.
   Мы по-разному воспринимали движение. Почему, не знаю. Может быть, мой вестибулярный аппарат иначе устроен? Но размышлять было некогда. Нас швырнуло в лабораторный зал навстречу Зернову. И зал был не призрачный, а реальный, и Зернов тоже. Он подхватил меня под руку, кивнул Тольке и повел нас мимо огромных выпуклых экранов, похожих на телевизорные, на которых стереоскопически наглядно воспроизводились сложные цветовые формы – что-то напоминающее западноевропейский поп-арт. Я невольно, как говорится, разинул рот.
   – Скорей! – рванул меня Зернов. – Не задерживайся!
   – Не понимаю, – сказал я, кивнув на экраны.
   – Как раз в этом ничего принципиально нового. Структура молекул, воспроизводимая пучками нейтронов. В Москве уже опыты делаются. Пошли.
   – Почему спешка? – спросил я.
   – Потому что он только что прошел над нами.
   – Где?
   – В третьей плоскости. Так мы его не догоним. Видишь, труба разветвляется?
   Разветвления я не увидел – только в лиловом тумане змеились белые и желтые струи, тончайшие, будто лазерные световые пучки.
   – Как в континууме, – сказал я.
   – Нет, – отмахнулся Зернов, – там химический синтез, здесь – просто индикаторы.
   Действительно, белые и желтые нити повернули в разные стороны, как бы приглашая нас последовать по тому или иному пути.
   – Желтый – кратчайший, – сказал Зернов, – но он приводит к автосбрасывателю. Помнишь экран с надписью «дэйнджер!»? Дальше «прохода» нет – только телепортация. А поскольку телепортация блокирована, у него только один ход – назад!
   – А белый?
   – Белый – длиннее. Если он выберет белый, мы его перехватим. Но может выбрать и желтый – карты у него нет. Думаю, нам следует разделиться.
   – А у тебя есть оружие? – спросил я.
   Зернов растерянно улыбнулся.
   – Возьму с собой Толю – у него пистолет.
   – Стреляйте не раздумывая. Без гуманностей!
   – Ай-ай-ай, Жан Маре преследует Фантомаса!
   Это – Толька. Но я уже не видел его: я бежал в проходе, не отклоняясь от желтых струй. Та же труба, те же путаные, непонятные повороты. Мне показалось вдруг, что я взбираюсь по винтовой лестнице, догоняя мелькающего наверху человека. Вот он темной тенью возник надо мной справа, переместился влево, исчез в завитке невидимого винта и снова возник, повторяя движение по убегающей кверху спирали. Я ускорил шаг, но тень впереди даже не обернулась: в этом ракурсе, вероятно, я был невидим. Внезапно она исчезла. Куда? Я тотчас же понял это, когда меня швырнуло в знакомое замкнутое пространство с черно-желтым экраном. Знакомые буквы английской надписи вспыхивали и угасали:

ОПАСНОСТЬ! ОПАСНОСТЬ! ОПАСНОСТЬ!

   Человек впереди меня замер: он знал это место и шагнул назад. Двигался он, несмотря на тучность, легко и неслышно, как зверь кошачьей породы.
   – Бойл! – позвал я.
   Он обернулся:
   – Ано?!
   От изумления он даже растерялся, чего с ним никогда не случалось. Любопытно, что ни он, ни я не схватились за оружие – это произошло позже, – а сейчас мысль об этом никому из нас не пришла в голову. И первые наши слова только обнаружили обоюдную неловкость.
   – Я тебя искал, – почему-то сказал Бойл.
   – Зачем? – Мне было совершенно неинтересно зачем, но я спросил.
   А он ответил:
   – Потому что ты изменил. Раньше я только догадывался. Теперь знаю.
   Ну и пусть знает! Не все ли равно. Мы с ним явно не о том говорили.
   – Вы не пройдете, Бойл, – сказал я.
   Смешок в ответ.
   – Через тебя, мой милый.
   Я положил пальцы на спусковой крючок автомата. Он тоже.
   – Ты не осмелишься выстрелить, Ано.
   – Дуло вашего автомата опущено. Если оно шевельнется…
   Дуло не шевельнулось. А Бойл сказал нарочито равнодушно:
   – Зачем нам умирать обоим? Пропусти меня, и разойдемся… живыми.
   Вспомнились слова из Толькиной песенки: «Первый успех… первым успеть… точно нажать курок». Но я медлил. Как трудно все-таки убить человека!
   – А что ты хочешь? – вдруг спросил Бойл.
   – Бросьте автомат и шагайте к выходу.
   – Оглянись назад. Мы не одни.
   – Старый трюк. Не двигайтесь – выстрелю.
   – Я первым.
   – Сомневаюсь, – сказал рядом знакомый голос.
   Но я даже не повернул головы, не спуская глаз с руки Бойла, лежавшей на спусковом крючке. А у него почему-то задрожали губы, отвисла челюсть и разжавшиеся пальцы выпустили автомат, бесшумно коснувшийся пола. Я понял, почему так неслышны были наши шаги: пол или, вернее, плоскость под ногами поглощала все звуки.
   – Вы были правы, комиссар, мы не одни, – сказал голос.
   Я взглянул и увидел свое повторение с автоматом, так же прижатым к бедру. Анохин-бис в таком же полицейском мундире стоял в двух шагах от меня и улыбался. Бойлу, вероятно, показалось, что я раздвоился. Он закрыл лицо руками и снова отнял их.
   – Неужели схожу с ума? – прошептал он.
   – Вы кончите иначе, – сказал мой альтер эго, – отступайте спокойно, не оглядываясь. Вот так.
   Бойл, как загипнотизированный, попятился назад, не отводя глаз от моего двойника.
   – Еще, – сказал тот.
   Бойл сделал еще шаг и исчез, словно провалился сквозь землю.
   – Только не в землю, а в люк, – поправил меня мой спаситель. – Видишь, экран погас.
   Экран действительно сплошь почернел, как аспидная доска. Ядовито-желтая надпись, предупреждавшая об опасности, исчезла.
   – А он? – вырвалось у меня.
   – Его уже нет, – сказал Анохин-второй. – Еще секунду назад это был сгусток атомной пыли. А сейчас и она рассеялась.

44. ВОЗВРАЩЕНИЕ

   – Не очень научно, – объявил я.
   – Приблизительно, – сказал он миролюбиво, – мы ведь не физики.
   – Я думал, ты здесь кое-чему научился. Были шансы.
   – А я не помню, чему я здесь научился. Я уже говорил тебе: не помню, – повторил он. – Сейчас я – это ты со всем объемом накопленной тобой информации. Я выиграл скачку в гандикапе, я поступил в полицию, я был комендантом Майн-Сити и сидел у телефона в повстанческом штабе. А что я делал в действительности, не знаю. Я даже не знаю, как меня зовут, есть ли у меня семья, чем занимаюсь, кого люблю и кого ненавижу.
   – Вернешься в Город – узнаешь. – Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, но я никак не мог найти ни подходящего тона, ни подходящих слов.
   – Спасибо, – сказал он, сразу прочитав мои мысли, – я и так все понимаю. Вероятно, я не сделал здесь столь блестящей карьеры.
   – Думаю, что ее обусловили не мои способности.
   – Обстоятельства. Не считай себя пешкой на шахматной доске, на которой кто-то разыгрывает партию.
   – Но партия-то играется. Когда мне плохо, появляешься ты.
   – Только для того, чтобы увеличить объем воспринятой через тебя информации. Кроме того, вас хотят сохранить. Вероятно, твоя дуэль с Монжюссо в ложной жизни, спроектированной режиссером Каррези, тоже чему-то научила.
   – Конечно, Бойл мог выстрелить первым.
   – Не мог. Я знал, чем все это кончится.
   – Запрограммированное знание? – Я не мог удержаться, чтобы не подчеркнуть своего человеческого, свободного от каких-либо программ естества, но он принял это как должное.
   – Как всегда при наших встречах: все знаю – и что было, и что будет.
   – А что будет?
   – Чьи-то рецепторы снимут с меня накопленную тобою память и вернут мою.
   – Зачем им понадобилась моя дилетантская память, когда у них есть второй Зернов?
   Он посмотрел на меня так, словно хотел спросить: зачем спрашивать, когда у самого готов тот же ответ? Но все же ответил:
   – Вероятно, мощность рецепторов ограничена. Один канал связи, и этот канал – ты. Или я, – засмеялся он и добавил: – А сейчас этот канал начнет действовать.
   Я не понял.
   – А что тут понимать, когда все ясно, – сказал он. – Возвращаешься домой, на дачу. Дочка, дачка, тишь да гладь, – засмеялся он, – а тянет. Родина. Даже меня тянет – теперешнего. Помнишь лужайку в лесу, где вы очутились после дачного ужина? – спросил он без всякой связи с предыдущим. – Узнаешь, если увидишь опять?
   – Допустим, – сказал я.
   – Оглянись.
   Я оглянулся. Вместо фиолетовой дымки, окружавшей замкнутое ею пространство, я увидел поваленное дерево, на котором сидели тогда Зернов и Толька, и лесную чащобу кругом с белесыми пятнами просвечивающего неба.
   – Прыгай, Юрочка. Проститься еще успеем. – Мой «дубль» почему-то спешил. – Иди, иди. Земля близко.
   Я сделал шаг вперед и остановился. Что-то во мне воспротивилось.
   – Не могу же без них, – сказал я.
   – Они появятся одновременно с тобой. Расположитесь примерно так же, как очнулись в лесу, сумеете? Это важно для того, чтобы вернуть вас на Землю.
   – А как? – спросил я. – Телепортация?
   – Неважно, как это называется. Поспеши. Не задерживай их и меня. Потребуется еще некоторое время, чтобы резюмировать все, что вы поняли. Моя информация должна быть полной и законченной.
   – Ты с нами?
   – Незримо. Как в Гренландии, помнишь? – Он подтолкнул меня в спину, и я очутился в лесу.
   Мой двойник и «проходы» Би-центра исчезли.
   Но я был не один. На стволе поваленного дерева сидели Зернов и Толька. Мартин стоял рядом со мной, растерянно озираясь. Должно быть, дождь прошел: было тепло и влажно. И упоительно пахло густым настоем из липы, каштана и молодой хвои.
   – Где это мы, мальчики? – Мартин все еще недоуменно оглядывался.
   – На последней станции перед возвращением на Землю, – сказал я.
   Я-то знал больше, чем все они, вместе взятые.
   – Кто это тебе сказал?
   – Анохин-бис.
   Я перехватил внимательный взгляд Зернова.
   – Опять? – спросил он.
   – В последнюю минуту нашей милой беседы с Бойлом.
   – Ты его догнал? – вскрикнул Толька.
   – Догнал.
   – И что? Он сопротивлялся?
   – Я уже думал, что отдаю Богу душу. – Говоря, я так и видел перед собой автомат Корсона Бойла и его дрожащие пальцы на спусковом крючке. – Правда, в рай или в ад мы бы отправились вместе, но, откровенно говоря, меня это не утешало. Он бы не промахнулся.
   Но Зернова не интересовало сослагательное наклонение.
   – Значит, никто не стрелял? – уточнил он.
   – Никто.
   – Значит, он жив?
   Я вздохнул: мне не хотелось рассказывать о конце Бойла.
   – Где же он?
   Все глядели на меня, ожидая ответа.
   – Где-то вместе с радиоактивными осадками. Провалился в люк.
   Зернов свистнул:
   – Понятно. Потому мы и возвращаемся. Ты точно знаешь?
   – Абсолютно. Сейчас они принимают всю накопленную нами информацию. Мой дубль спешил. Вероятно, через несколько минут мы будем дома.
   – Где?
   – На даче за ужином. Допивать скотч Мартина.
   – Значит, нас еще задерживают на всякий случай, если что-то в информации, воспринятой их рецепторами, окажется непонятно или недостаточно, – задумчиво проговорил Зернов. – Последняя нить контакта. Замыкающая эпилог некой комедии ошибок. Или трагедии, если хотите.
   – Чьих ошибок? – спросил Мартин: он все еще думал о своих переодетых в полицейские мундиры повстанцах, оставленных им в зале ресторана «Олимпия».
   Зернов его понял.
   – Нет, Мартин. Там все безошибочно. Люди хотели жить по-человечески и добились этого. Я говорю о розовых «облаках». Благие намерения их несомненны так же, как и ограниченность мышления. Они действовали сообразно своим представлениям о жизни. Но это качественно иная жизнь. Они не смогли или не сумели понять это качественное различие, отделить гипотезу от фактов, строить ее на основании фактов, а не подгонять факты под основание. Они создали разумный человеческий мир по виденным ими земным образцам, но не поняли несправедливости воспроизведенных классовых отношений. Они создали деньги как атрибуты земного быта, но истинной их роли не поняли. Два их великих деяния – континуум и Вычислительный центр, как два сказочных чуда – скатерть-самобранка и сапоги-скороходы. В социалистическом обществе такая скатерть-самобранка накормила бы миллионы миллионов, а сапоги-скороходы в два шага сократили бы расстояние, отделяющее один научный уровень от другого. Но великое благо стало великой бедой. Скатерть-самобранка обогатила одних и поработила других, а подкованные свинцом сапоги-скороходы на столетие задержали научный прогресс: столпам здешнего общества он был не нужен. Быть может, то, что я говорю, не совсем понятно качественно иной форме мышления, но ошибки очевидны, и корень их именно в недопонимании человеческой природы, человеческого мышления и человеческих отношений. И еще: одна цивилизация лишь тогда превосходит другую, когда превосходит ее не только технически, но и духовно. А духовного превосходства я, честно говоря, и не вижу. Совершить более чем евангельское чудо, мгновенно насытить не тысячи, а сотни тысяч людей и лишить эти сотни тысяч их земной памяти, огромного духовного богатства, накопленного за несколько тысяч лет человечеством, – это проявление не духовного превосходства, а духовной узости. Что делать дальше… – Зернов оборвал речь и задумался, словно подыскивал какие-то аргументы в памяти, а я услышал: