Страница:
И тишина… Сквозь броню кабины не доносилось ни звука – ни хруста брошенной на дорогу ветки, ни шелеста листьев на ветру, ни шума мотора – да и был ли мотор? – даже шуршания шин. Но опытный Шнелль все же учуял что-то неладное. «Приглядывайтесь, парни. Ничего не видите?» А мы видели только черные тени леса, подступавшего к дороге, и россыпь звезд на небе. «Что-то с машиной впереди, по-моему», – забеспокоился Шнелль. «Неужели видишь?» – «Догадываюсь». Машина почти без толчка остановилась, причем мы тоже скорее догадались об этом, чем заметили. Шнелль открыл пристрельную щель, и в тишину ворвались глухие голоса издали, а где-то впереди заржала лошадь. «Кажется, фургон раздевают», – шепнул Шнелль и шагнул в темноту: дверь, должно быть, уже открылась, хотя я ничего, кроме клубящейся темноты, не видел. «Оливье, со мной! – скомандовал Шнелль откуда-то снизу. – Ано считает до пятнадцати, потом жмет на гашетку. Бей под углом вниз по ногам, по ногам…» Тишина и темнота поглотили обоих. Я сразу сообразил: под прикрытием моего огня из машины, когда они смогут подойти ближе, у них все шансы на внезапность и сокрушительность нападения. Вероятно, они даже смогут стрелять в упор. А в кого стрелять? В «диких» или в беглецов из Майн-Сити? Не об этом ли говорил на экзамене Корсон Бойл? Но с кем я? И зачем тогда считать до пятнадцати? Сразу, сейчас, немедленно! И предупредить этим замысел Шнелля. Я не раздумывал. Открыл огонь, но не вниз, а вверх, не по ногам, а по кронам деревьев, очередь за очередью, истошно, бессмысленно. «Может, поторопятся, поспешат, – с надеждой подсказывала мысль. – Есть же у них лошади, есть оружие. Только бы успеть до подхода Шнелля». Я снял палец со спускового крючка и вслушался. Где-то впереди ржали кони, кто-то кричал. Потом хлопнул выстрел, другой, застрекотал автомат. Затем все стихло. Кто кого? Каюсь, я ждал с холодным потом на лбу. И не только на лбу – даже ладони вспотели.
Чьи-то сапоги застучали рядом. Шнелль, уже не понижая голоса, сказал:
– Идиот. Я же приказал считать до пятнадцати. Медленно, не торопясь. Ты только спугнул их.
– Где Оливье?
– Ранен.
– А они?
Шнелль сплюнул – я даже услышал звук плевка на подножке.
– Двоих мы сняли, остальные ушли. Разберем завал.
Минут пятнадцать мы разбирали завал на шоссе с помощью патрульных с подошедшей машины. Охрана фургона, напоровшегося на засаду, была перебита. Шнелль принял наиболее разумное в этом положении решение. Легко раненного Оливье он положил рядом с собой, а меня посадил в машину, оставшуюся без охраны, и отправил в город с напутствием:
– У тебя будет только одна остановка – с ближайшей заставы я передам в Би-центр. Сгрузишь и обратно. Повтори.
Я повторил.
Дверца новой кабины захлопнулась, и повторилось все с самого начала: ночь, беззвучное скольжение по стекловидному покрытию, бег черных теней за стеклом, немигающие звезды на небе. «Больше ни одного выстрела, что бы ни произошло», – подумал я вслух и закрыл глаза. А когда открыл их, в ветровом стекле отражалась цепочка уличных фонарей: фургон сворачивал на широкую улицу, должно быть, американского сектора, потому что слепые окна верхних этажей где-то высоко-высоко таяли в ночи. Я узнал их по тоненьким и тусклым линеечкам доходившего до них и умиравшего в них света тех же газовых фонарей, которые позволяли мне видеть улицу. На всем ее протяжении она как вымерла – даже постовых полицейских не было видно. Какой страшный удел жить все ночи под угрозой комендантского часа, как во вражеской оккупации! Я вспомнил призрачную ночь в Сен-Дизье во время парижского конгресса три года назад. Неужели «облакам» так понравилась эта чернота обезлюдевших улиц? Или же это создание такого же черного человеческого разума? Я уже ничего не понимал.
Машина остановилась в конце улицы у здания, напоминавшего тюрьму или форт. Трехметровый каменный или бетонный забор, наглухо пригнанные ворота и часовые у пропускной будки только дополнили подсказанное памятью сходство. Ворота открылись, однако, без моего предупреждения, и пятидесятитонная махина, никем и ничем не управляемая, довольно ловко, даже с каким-то изяществом, проскользнула во двор. Фонарь осветил открытый пролет в здании, плоскую тележку на рельсах и полицейских в таких же, как и мой, золотогалунных мундирах.
– Гони путевку, – сказал один из них, подойдя к открытой двери кабины. – Почему один? Где остальные?
Я кратко объяснил ему, что произошло на дороге. Он свистнул:
– Второй случай за месяц. Пора бы пришпорить, а то обнаглеют.
Кого пришпорить и кто обнаглеет, я, честно говоря, не понял, а спросить не рискнул. Тем временем полицейские без моей помощи довольно быстро разгрузили фургон. Задние двери его, как и кабины, открывались автоматически на любой остановке, и мне сразу стала ясна механика ночного набега. Нападавшие забаррикадировали дорогу, вызвали вынужденную остановку машины, перебили охрану и до нашего прибытия успели перегрузить часть ящиков и мешков на поджидавших у шоссе лошадей. Вероятно, не более тонны, потому что полицейские, принимавшие груз, казались не слишком встревоженными, а угроза пришпорить кого-то прозвучала, пожалуй, чисто риторически, потому что путевка с печатью тут же вернулась ко мне обратно, двери автоматически щелкнули, свет погас, и машина моя с такой же ловкостью проскользнула в открытые ворота на улицу. А куда я привез продукты, так и осталось нерешенной задачей – очевидно, не в магазин, и не в ресторан, и даже не в тюрьму, потому что явно не для заключенных предназначались контейнеры с консервированной высокосортной рыбой, полиэтиленовые мешки с жареными цыплятами и ящики с типично французским коньяком и шампанским.
Чьи-то сапоги застучали рядом. Шнелль, уже не понижая голоса, сказал:
– Идиот. Я же приказал считать до пятнадцати. Медленно, не торопясь. Ты только спугнул их.
– Где Оливье?
– Ранен.
– А они?
Шнелль сплюнул – я даже услышал звук плевка на подножке.
– Двоих мы сняли, остальные ушли. Разберем завал.
Минут пятнадцать мы разбирали завал на шоссе с помощью патрульных с подошедшей машины. Охрана фургона, напоровшегося на засаду, была перебита. Шнелль принял наиболее разумное в этом положении решение. Легко раненного Оливье он положил рядом с собой, а меня посадил в машину, оставшуюся без охраны, и отправил в город с напутствием:
– У тебя будет только одна остановка – с ближайшей заставы я передам в Би-центр. Сгрузишь и обратно. Повтори.
Я повторил.
Дверца новой кабины захлопнулась, и повторилось все с самого начала: ночь, беззвучное скольжение по стекловидному покрытию, бег черных теней за стеклом, немигающие звезды на небе. «Больше ни одного выстрела, что бы ни произошло», – подумал я вслух и закрыл глаза. А когда открыл их, в ветровом стекле отражалась цепочка уличных фонарей: фургон сворачивал на широкую улицу, должно быть, американского сектора, потому что слепые окна верхних этажей где-то высоко-высоко таяли в ночи. Я узнал их по тоненьким и тусклым линеечкам доходившего до них и умиравшего в них света тех же газовых фонарей, которые позволяли мне видеть улицу. На всем ее протяжении она как вымерла – даже постовых полицейских не было видно. Какой страшный удел жить все ночи под угрозой комендантского часа, как во вражеской оккупации! Я вспомнил призрачную ночь в Сен-Дизье во время парижского конгресса три года назад. Неужели «облакам» так понравилась эта чернота обезлюдевших улиц? Или же это создание такого же черного человеческого разума? Я уже ничего не понимал.
Машина остановилась в конце улицы у здания, напоминавшего тюрьму или форт. Трехметровый каменный или бетонный забор, наглухо пригнанные ворота и часовые у пропускной будки только дополнили подсказанное памятью сходство. Ворота открылись, однако, без моего предупреждения, и пятидесятитонная махина, никем и ничем не управляемая, довольно ловко, даже с каким-то изяществом, проскользнула во двор. Фонарь осветил открытый пролет в здании, плоскую тележку на рельсах и полицейских в таких же, как и мой, золотогалунных мундирах.
– Гони путевку, – сказал один из них, подойдя к открытой двери кабины. – Почему один? Где остальные?
Я кратко объяснил ему, что произошло на дороге. Он свистнул:
– Второй случай за месяц. Пора бы пришпорить, а то обнаглеют.
Кого пришпорить и кто обнаглеет, я, честно говоря, не понял, а спросить не рискнул. Тем временем полицейские без моей помощи довольно быстро разгрузили фургон. Задние двери его, как и кабины, открывались автоматически на любой остановке, и мне сразу стала ясна механика ночного набега. Нападавшие забаррикадировали дорогу, вызвали вынужденную остановку машины, перебили охрану и до нашего прибытия успели перегрузить часть ящиков и мешков на поджидавших у шоссе лошадей. Вероятно, не более тонны, потому что полицейские, принимавшие груз, казались не слишком встревоженными, а угроза пришпорить кого-то прозвучала, пожалуй, чисто риторически, потому что путевка с печатью тут же вернулась ко мне обратно, двери автоматически щелкнули, свет погас, и машина моя с такой же ловкостью проскользнула в открытые ворота на улицу. А куда я привез продукты, так и осталось нерешенной задачей – очевидно, не в магазин, и не в ресторан, и даже не в тюрьму, потому что явно не для заключенных предназначались контейнеры с консервированной высокосортной рыбой, полиэтиленовые мешки с жареными цыплятами и ящики с типично французским коньяком и шампанским.
20. ПОКУШЕНИЕ
Решение задачи пришло на очередной встрече четырех, вновь собравшей нас под одной крышей. Мои доклад, как наиболее обстоятельный, заслушивался последним. Начал Мартин, и начал с тревожного сообщения.
От Марии он узнал, что несколько дней назад из Майн-Сити бежало более ста человек. Побег был тщательно подготовлен, отлично организован и удачно выполнен. Одной группе заключенных удалось взорвать лагерную электростанцию; в результате вышли из строя все прожектора на сторожевых вышках, обесточились проволочные заграждения и погас свет в полицейских казармах. Другая группа ворвалась на склад оружия, перебила охрану и ушла в лес, соединившись с первой. Более полусотни стражников было убито во время преследования, многие погибли при взрыве электростанции.
Тревожил, конечно, не сам побег, а последовавшие за ним репрессии. В городе начались аресты. За один день только на заводах компании «Сириус» исчезло более восьмисот человек. Их видели в цехах, но ни один из них не вернулся домой. Мария рассказывала, что Корсон Бойл накануне в баре «Олимпии» назвал сопровождавшим его бизнесменам из «Клуба состоятельных» цифру предполагаемых арестов. «Ди-центр, – сказал он, – ощиплет перышки с двух тысяч петушков».
– Что за Ди-центр? – спросил я.
– Не знаю. И Мария не знает.
– Я знаю, – сказал Зернов. – Они помечают свои секретные организации буквами английского алфавита. Ди-центр, между прочим, от слова «дефенс» – «защита», нечто вроде здешнего гестапо. – Зернов нахмурился и вдруг встревоженно спросил Мартина: – А ты говорил кому-нибудь о цифре арестов?
– Только Маго.
– Зря.
– Я никого из вас не нашел.
– А кому же сообщать? – пришел на помощь Мартину Толька. – Она же связная.
Я знал Зернова. Он явно сдерживался, чтобы не сказать резкость. Но резкость эта все же прозвучала в ответной реплике:
– Ваше слово, Дьячук. Рассказывайте.
И Толька сделал поистине сенсационное сообщение. Он был на вечере у Корсона Бойла. Он пел любимые песенки галунщиков. Его накормили, напоили и увезли с величайшим почетом. Ничего особенного он не услышал – солдатские анекдоты и сплетни. Но он увидел.
– Вы все обалдеете, когда узнаете, кого я увидел.
– Кого? – взревели мы все.
– Бориса Аркадьевича собственной персоной.
Мы молча переглянулись. Толька явно сошел с ума.
– Меня? – осторожно переспросил Зернов.
– Вас.
– А вы не ошиблись, Дьячук? В тот вечер я был у Томпсона.
– У Томпсона гостевал некто Зерн, писарь с козлиной бородкой, – лукаво подмигнул Толька, – а у начальника фуд-полиции был Зернов. Чисто выбритый московский Борис Аркадьевич Зернов. Выдающийся ученый Города и директор Би-центра. Усекли?
Мы усекли. Вероятно, каждый вспомнил трагически окончившуюся встречу двух Зерновых в кают-компании Мирного. Что скажет сейчас Зернов, вернее, Борис Зерн, писарь личной канцелярии мэра?
И он сказал:
– Теперь я понимаю, почему Томпсон посоветовал мне отрастить бороду. Он знал.
– А я одного не понимаю, – недоумевающе протянул Толька. – Вы же ледовик по специальности, Борис Аркадьевич. А здешний – кибернетик, хозяин счетной машины Города.
– Выучился, – равнодушно сказал Зернов. – Может, его таким и запрограммировали. А биологически я и он идентичны. Тот же характер, те же способности. Даже усиленные за счет частичной блокады памяти.
Мне захотелось поддеть эту профессиональную самоуверенность.
– Может быть, о характере уточним, Боря? Твой дубль с аппетитом ест из хозяйской миски.
Но Зернов не пошел на «подначку».
– Не думаю, чтобы с аппетитом. Блокада памяти – не решающий фактор в изменении характера. Среда тоже. Может быть, здесь известную роль играет научная одержимость?
– Он даже спит в аппаратной, – подтвердил Толька.
Но Зернов не откликнулся. Он уже не объяснял, а размышлял вслух.
– Научная одержимость, – задумчиво повторил он. – Но разве ее не было у Эйнштейна или у Оппенгеймера? Или у Жолио-Кюри?
– Быть может, он таким и задуман? Ты же упомянул о программировании, – перебил я.
– Только в одном смысле. Моделируя, они учитывали склонность, призвание, если хотите. Кстати, я не мечтал быть гляциологом. Это получилось, в общем, случайно.
– А если в нужную им модель они внесли и нужные им черты характера?
– Кто? «Облака»? Эй-центр и Би-центр – единственное, что внесли они в моделируемый ими мир, в отличие от земного. Но это же чистейшая автоматика. А систему контроля, я убежден, придумали сами люди. И характер им не придумывали: у них был свой. Так что и у моего двойника… – Он не закончил.
– По-моему, над этим стоит подумать, – сказал я. – Твой аналог в перспективе…
– Нет, нет, – оборвал меня Зернов, – не сейчас. Не будем отвлекаться. Твоя очередь, Юра. Ждем.
Я рассказал со всеми подробностями об экзамене и последовавших рейсах. Реагировали по-разному. Зернова больше всего заинтересовал разговор с Бойлом, он все время перебивал и расспрашивал о деталях. Тольку и Мартина привлекали главным образом действенные или, как говорят в кино, остросюжетные эпизоды.
Смущавшую меня загадку первого рейса, когда я привез продукты в здание, напоминавшее казарму или тюрьму, Зернов разъяснил сразу:
– Это же холодильник, Си-центр, от слова «колд» – «холод». Не в чистом виде рефрижератор, а еще и склад, запасец, так сказать, на черный день. Ты правильно заметил в разговоре с Бойлом, что они не знают пределов мощности своего пищевого завода, не уверены они и в проблеме его надежности. Отсюда совершенно правильный вывод об экономическом статус-кво, о стабильности спроса и предложения, о сохранении пониженной платежеспособности населения. С выводом Бойл согласился, но дополнений не сделал. Ну а если завод остановлен, что тогда? Город остается без хлеба и мяса, деньги обесцениваются, горит промышленность, закрываются банки, а население частично вымирает от голода, частично превращается уже не в «диких», а в дикарей. Думаешь, Корсон Бойл этого не понимает? Все понимает и учитывает. Отсюда и холодильник с двухлетним запасом продуктов, и зачатки сельского хозяйства, которое за эти два года уже может давать Городу хлеб и овощи.
– Но ведь сельское хозяйство запрещено местным законодательством, – возразил я.
– Ты в этом уверен? А откуда, по-твоему, берется овес для лошадей? Где достают его конские заводы? А ты знаешь, что в Городе более ста предприятий извозного промысла и два десятка фирм, поставляющих им овес? Где, по-твоему, они берут его? Твои грузовики развозят по Городу хлеб. Но хлеб не положишь на двухлетнее хранение в амбары – нужна мука. Без зерна ее не получишь, без мельниц не смелешь. А почему, ты думаешь, не караются «дикие»? Официально они под запретом, но за последние годы не предпринято ни одной карательной экспедиции в лес. Если остановится пищевой завод, «дикие» образуют основу будущего фермерского хозяйства. Этого тебе Корсон Бойл не сказал. А сказал ли он о том, чем поддерживается пресловутое статус-кво? Сохранением цен? Кстати, цены на товары не сохраняются, а повышаются. Зато сокращается число едоков. Интересуешься, каким способом? А вспомни Мартина: с двух тысяч петушков будут ощипаны перья. И петушков можно ощипывать ежегодно, поквартально, ежемесячно.
Лицо Зернова побелело от ярости – таким я его еще не видел. Может, и у меня будет такое же, когда я смогу поставить к стенке Этьена и Шнелля?
– Второй двигатель полицейского статус-кво, – продолжал Зернов, – это искусственное торможение технического прогресса.
Я вспомнил о замораживании изобретений в бюро патентов: кажется, даже телеграф заморозили.
– Только ли телеграф? – воскликнул Зернов с ноткой горечи; ярость уже погасла. – Энергетическая база не расширяется, электроэнергия поглощается крупной промышленностью, а в домах жгут свечи и масленки, как при Карле Девятом. Геологическая разведка не ведется. Недавно еле-еле вырвали лицензию на производство бензина из горючих сланцев. И то лишь потому, что это процесс длительный и дорогостоящий. А электромобили заморозили. Превосходный проект двигателя на воздушно-металлических аккумуляторах. Энергоемкость в сто десять ватт-часов на килограмм веса. Даже у нас на Земле изобретение стоящее, а здесь прямо-таки бесценное. Так нет – угроза пресловутой стабильности: зачем электромобили, когда извозчиков девать некуда? Не умирают Простаковы и Скотинины.
– Тебе все ясно, – вздохнул я.
– И тебе. В Сопротивлении люди не глупее нас с тобой и тоже по-своему политически грамотны. Рано или поздно эта мерзкая полицейская клика найдет свой конец на десятом или одиннадцатом году своей истории. Может быть, и позже, но найдет обязательно. Не помогать этому было бы непорядочно и нечестно, но у нас есть и свои задачи. Анохин удачно разыграл дебют, партия переходит в миттельшпиль. Мы знаем теперь, где находится тайное тайных галунной хунты. Остается продумать, как туда проникнуть.
В этот момент кто-то проник к нам с такой стремительностью, что незапертая входная дверь завизжала и грохнула.
– Кто?! – крикнул я, бросаясь в соседнюю комнату.
Передо мной стоял Джемс, без фуражки, всклокоченный и грязный. Половина его серого пиджака стала рыжей от жидкой глины, словно он только что вывалялся в сточной канаве. К виску он прижимал платок, побуревший от крови.
– Не пугайтесь, «хвоста» нет, – сказал он тихо. – Я, кажется, ушел от них.
– От кого?
– Кто у нас с автоматами? Смотри. – Он отнял платок от лица: на виске алел кровоточащий след пули. – Только скользнула по кости, – хрипло рассмеялся Джемс, словно речь шла о забавной лесной охоте. – Я через забор – и в канаву. С головой в рыжую жижу. Они мимо. Сколько я там пролежал, не помню. Потом переулками сюда. К счастью, даже портье не было – никто не видел.
Мы, окружив его, молчали в полной растерянности. Лишь Дьячук нашелся.
– Бинт! – не сказал – приказал он.
Рану промыли и перевязали, грязный пиджак сменили на Мартинову шоферскую куртку. Джемс впервые облегченно вздохнул, – лишь сейчас мы заметили, каких усилий стоило ему только что пережитое.
– Что же все-таки произошло? – спросил Зернов.
– Вы знаете, что у Маго был автомат?
Я не знал, но Толька Дьячук подтвердил, что был.
– Его достал кто-то из друзей Маго, обучали стрелять ее в подпольном тире. – Джемс медленно оглядел всех нас и спросил: – Кто сообщил ей о предстоящих арестах?
– Я, – сказал Мартин.
– Это и довело ее до точки кипения. Мы должны были встретиться с ней под кронами Тюильрийского парка, там, где я обычно назначаю свидания связным. Пришел вовремя – ее нет. Подождал, потом пошел навстречу. Дорога к парку по бульвару мимо полицейского управления. И тут я увидел ее.
Он закрыл лицо руками и закачался, как от нестерпимой боли.
– Она шла навстречу тебе? – спросил я, предчувствуя недоброе.
– Нет, стояла у витрины универмага близ входа в полицию. А там дожидался экипаж, который знают все в городе: беговая американка без кучера на велосипедных колесах – выезд Анри Фронталя, – только он один предпочитает такой способ передвижения по Городу. У Маго в руках был скрипичный футляр. Она поставила его на гранитную каемочку у витрины и почему-то замешкалась. Все выглядело естественно и обычно: девушка идет на репетицию в оркестр или в музыкальную школу. Охранники у входа, по-моему, даже на нее не взглянули. И в эту минуту вышел Фронталь с адъютантом. Я остановился не доходя – не в моих привычках искать сближения с полицией даже пространственно. Стояла и Маго спиной к полицейским, она поспешно открыла футляр, и, когда Фронталь уже уселся в своем экипаже, широко расставив ноги и поманив адъютанта – вероятно, хотел что-то сказать ему, – между ним и Маго никого не было, ни одного человека из охраны. Все произошло в какие-то десятые доли секунды. Из футляра Маго извлекла не скрипку, а полицейский автомат без ремня, нажала гашетку и срезала одной очередью и Фронталя и адъютанта. Но уйти не ушла, а могла бы. Испуганная лошадь понесла, тело Фронталя, зацепившегося носком Сапога, протащило по мостовой метров двадцать, и растерявшиеся постовые не сразу пришли в себя. Но один из них все же успел открыть огонь, как только Маго снова нажала гашетку. Второй охранник упал, даже не вскрикнув, но первый на какое-то мгновение предупредил свою смерть: Маго упала раньше.
Джемс закрыл глаза, должно быть стараясь зрительно представить себе увиденное. Никто из нас не решался прервать его.
– Я побежал, когда уже начали оцеплять улицу, – почти шепотом закончил он: у него уже не было голоса. – Полицейский промазал, когда я перемахнул через забор. Остальное вы знаете.
– А Маго, Маго?! – не закричал – взвизгнул Толька.
– Я же сказал: упала. – Джемс даже не поднял головы.
– Живая?
Мы молча посмотрели на Тольку. Нужно ли отвечать на этот вопрос?
Джемс и не ответил.
В тишине, повисшей почти осязаемой тяжестью, вдруг раздался тоненький, протяжный звук. Это плакал Толька. Не по-мужски – по-детски, заливчато и жалобно.
От Марии он узнал, что несколько дней назад из Майн-Сити бежало более ста человек. Побег был тщательно подготовлен, отлично организован и удачно выполнен. Одной группе заключенных удалось взорвать лагерную электростанцию; в результате вышли из строя все прожектора на сторожевых вышках, обесточились проволочные заграждения и погас свет в полицейских казармах. Другая группа ворвалась на склад оружия, перебила охрану и ушла в лес, соединившись с первой. Более полусотни стражников было убито во время преследования, многие погибли при взрыве электростанции.
Тревожил, конечно, не сам побег, а последовавшие за ним репрессии. В городе начались аресты. За один день только на заводах компании «Сириус» исчезло более восьмисот человек. Их видели в цехах, но ни один из них не вернулся домой. Мария рассказывала, что Корсон Бойл накануне в баре «Олимпии» назвал сопровождавшим его бизнесменам из «Клуба состоятельных» цифру предполагаемых арестов. «Ди-центр, – сказал он, – ощиплет перышки с двух тысяч петушков».
– Что за Ди-центр? – спросил я.
– Не знаю. И Мария не знает.
– Я знаю, – сказал Зернов. – Они помечают свои секретные организации буквами английского алфавита. Ди-центр, между прочим, от слова «дефенс» – «защита», нечто вроде здешнего гестапо. – Зернов нахмурился и вдруг встревоженно спросил Мартина: – А ты говорил кому-нибудь о цифре арестов?
– Только Маго.
– Зря.
– Я никого из вас не нашел.
– А кому же сообщать? – пришел на помощь Мартину Толька. – Она же связная.
Я знал Зернова. Он явно сдерживался, чтобы не сказать резкость. Но резкость эта все же прозвучала в ответной реплике:
– Ваше слово, Дьячук. Рассказывайте.
И Толька сделал поистине сенсационное сообщение. Он был на вечере у Корсона Бойла. Он пел любимые песенки галунщиков. Его накормили, напоили и увезли с величайшим почетом. Ничего особенного он не услышал – солдатские анекдоты и сплетни. Но он увидел.
– Вы все обалдеете, когда узнаете, кого я увидел.
– Кого? – взревели мы все.
– Бориса Аркадьевича собственной персоной.
Мы молча переглянулись. Толька явно сошел с ума.
– Меня? – осторожно переспросил Зернов.
– Вас.
– А вы не ошиблись, Дьячук? В тот вечер я был у Томпсона.
– У Томпсона гостевал некто Зерн, писарь с козлиной бородкой, – лукаво подмигнул Толька, – а у начальника фуд-полиции был Зернов. Чисто выбритый московский Борис Аркадьевич Зернов. Выдающийся ученый Города и директор Би-центра. Усекли?
Мы усекли. Вероятно, каждый вспомнил трагически окончившуюся встречу двух Зерновых в кают-компании Мирного. Что скажет сейчас Зернов, вернее, Борис Зерн, писарь личной канцелярии мэра?
И он сказал:
– Теперь я понимаю, почему Томпсон посоветовал мне отрастить бороду. Он знал.
– А я одного не понимаю, – недоумевающе протянул Толька. – Вы же ледовик по специальности, Борис Аркадьевич. А здешний – кибернетик, хозяин счетной машины Города.
– Выучился, – равнодушно сказал Зернов. – Может, его таким и запрограммировали. А биологически я и он идентичны. Тот же характер, те же способности. Даже усиленные за счет частичной блокады памяти.
Мне захотелось поддеть эту профессиональную самоуверенность.
– Может быть, о характере уточним, Боря? Твой дубль с аппетитом ест из хозяйской миски.
Но Зернов не пошел на «подначку».
– Не думаю, чтобы с аппетитом. Блокада памяти – не решающий фактор в изменении характера. Среда тоже. Может быть, здесь известную роль играет научная одержимость?
– Он даже спит в аппаратной, – подтвердил Толька.
Но Зернов не откликнулся. Он уже не объяснял, а размышлял вслух.
– Научная одержимость, – задумчиво повторил он. – Но разве ее не было у Эйнштейна или у Оппенгеймера? Или у Жолио-Кюри?
– Быть может, он таким и задуман? Ты же упомянул о программировании, – перебил я.
– Только в одном смысле. Моделируя, они учитывали склонность, призвание, если хотите. Кстати, я не мечтал быть гляциологом. Это получилось, в общем, случайно.
– А если в нужную им модель они внесли и нужные им черты характера?
– Кто? «Облака»? Эй-центр и Би-центр – единственное, что внесли они в моделируемый ими мир, в отличие от земного. Но это же чистейшая автоматика. А систему контроля, я убежден, придумали сами люди. И характер им не придумывали: у них был свой. Так что и у моего двойника… – Он не закончил.
– По-моему, над этим стоит подумать, – сказал я. – Твой аналог в перспективе…
– Нет, нет, – оборвал меня Зернов, – не сейчас. Не будем отвлекаться. Твоя очередь, Юра. Ждем.
Я рассказал со всеми подробностями об экзамене и последовавших рейсах. Реагировали по-разному. Зернова больше всего заинтересовал разговор с Бойлом, он все время перебивал и расспрашивал о деталях. Тольку и Мартина привлекали главным образом действенные или, как говорят в кино, остросюжетные эпизоды.
Смущавшую меня загадку первого рейса, когда я привез продукты в здание, напоминавшее казарму или тюрьму, Зернов разъяснил сразу:
– Это же холодильник, Си-центр, от слова «колд» – «холод». Не в чистом виде рефрижератор, а еще и склад, запасец, так сказать, на черный день. Ты правильно заметил в разговоре с Бойлом, что они не знают пределов мощности своего пищевого завода, не уверены они и в проблеме его надежности. Отсюда совершенно правильный вывод об экономическом статус-кво, о стабильности спроса и предложения, о сохранении пониженной платежеспособности населения. С выводом Бойл согласился, но дополнений не сделал. Ну а если завод остановлен, что тогда? Город остается без хлеба и мяса, деньги обесцениваются, горит промышленность, закрываются банки, а население частично вымирает от голода, частично превращается уже не в «диких», а в дикарей. Думаешь, Корсон Бойл этого не понимает? Все понимает и учитывает. Отсюда и холодильник с двухлетним запасом продуктов, и зачатки сельского хозяйства, которое за эти два года уже может давать Городу хлеб и овощи.
– Но ведь сельское хозяйство запрещено местным законодательством, – возразил я.
– Ты в этом уверен? А откуда, по-твоему, берется овес для лошадей? Где достают его конские заводы? А ты знаешь, что в Городе более ста предприятий извозного промысла и два десятка фирм, поставляющих им овес? Где, по-твоему, они берут его? Твои грузовики развозят по Городу хлеб. Но хлеб не положишь на двухлетнее хранение в амбары – нужна мука. Без зерна ее не получишь, без мельниц не смелешь. А почему, ты думаешь, не караются «дикие»? Официально они под запретом, но за последние годы не предпринято ни одной карательной экспедиции в лес. Если остановится пищевой завод, «дикие» образуют основу будущего фермерского хозяйства. Этого тебе Корсон Бойл не сказал. А сказал ли он о том, чем поддерживается пресловутое статус-кво? Сохранением цен? Кстати, цены на товары не сохраняются, а повышаются. Зато сокращается число едоков. Интересуешься, каким способом? А вспомни Мартина: с двух тысяч петушков будут ощипаны перья. И петушков можно ощипывать ежегодно, поквартально, ежемесячно.
Лицо Зернова побелело от ярости – таким я его еще не видел. Может, и у меня будет такое же, когда я смогу поставить к стенке Этьена и Шнелля?
– Второй двигатель полицейского статус-кво, – продолжал Зернов, – это искусственное торможение технического прогресса.
Я вспомнил о замораживании изобретений в бюро патентов: кажется, даже телеграф заморозили.
– Только ли телеграф? – воскликнул Зернов с ноткой горечи; ярость уже погасла. – Энергетическая база не расширяется, электроэнергия поглощается крупной промышленностью, а в домах жгут свечи и масленки, как при Карле Девятом. Геологическая разведка не ведется. Недавно еле-еле вырвали лицензию на производство бензина из горючих сланцев. И то лишь потому, что это процесс длительный и дорогостоящий. А электромобили заморозили. Превосходный проект двигателя на воздушно-металлических аккумуляторах. Энергоемкость в сто десять ватт-часов на килограмм веса. Даже у нас на Земле изобретение стоящее, а здесь прямо-таки бесценное. Так нет – угроза пресловутой стабильности: зачем электромобили, когда извозчиков девать некуда? Не умирают Простаковы и Скотинины.
– Тебе все ясно, – вздохнул я.
– И тебе. В Сопротивлении люди не глупее нас с тобой и тоже по-своему политически грамотны. Рано или поздно эта мерзкая полицейская клика найдет свой конец на десятом или одиннадцатом году своей истории. Может быть, и позже, но найдет обязательно. Не помогать этому было бы непорядочно и нечестно, но у нас есть и свои задачи. Анохин удачно разыграл дебют, партия переходит в миттельшпиль. Мы знаем теперь, где находится тайное тайных галунной хунты. Остается продумать, как туда проникнуть.
В этот момент кто-то проник к нам с такой стремительностью, что незапертая входная дверь завизжала и грохнула.
– Кто?! – крикнул я, бросаясь в соседнюю комнату.
Передо мной стоял Джемс, без фуражки, всклокоченный и грязный. Половина его серого пиджака стала рыжей от жидкой глины, словно он только что вывалялся в сточной канаве. К виску он прижимал платок, побуревший от крови.
– Не пугайтесь, «хвоста» нет, – сказал он тихо. – Я, кажется, ушел от них.
– От кого?
– Кто у нас с автоматами? Смотри. – Он отнял платок от лица: на виске алел кровоточащий след пули. – Только скользнула по кости, – хрипло рассмеялся Джемс, словно речь шла о забавной лесной охоте. – Я через забор – и в канаву. С головой в рыжую жижу. Они мимо. Сколько я там пролежал, не помню. Потом переулками сюда. К счастью, даже портье не было – никто не видел.
Мы, окружив его, молчали в полной растерянности. Лишь Дьячук нашелся.
– Бинт! – не сказал – приказал он.
Рану промыли и перевязали, грязный пиджак сменили на Мартинову шоферскую куртку. Джемс впервые облегченно вздохнул, – лишь сейчас мы заметили, каких усилий стоило ему только что пережитое.
– Что же все-таки произошло? – спросил Зернов.
– Вы знаете, что у Маго был автомат?
Я не знал, но Толька Дьячук подтвердил, что был.
– Его достал кто-то из друзей Маго, обучали стрелять ее в подпольном тире. – Джемс медленно оглядел всех нас и спросил: – Кто сообщил ей о предстоящих арестах?
– Я, – сказал Мартин.
– Это и довело ее до точки кипения. Мы должны были встретиться с ней под кронами Тюильрийского парка, там, где я обычно назначаю свидания связным. Пришел вовремя – ее нет. Подождал, потом пошел навстречу. Дорога к парку по бульвару мимо полицейского управления. И тут я увидел ее.
Он закрыл лицо руками и закачался, как от нестерпимой боли.
– Она шла навстречу тебе? – спросил я, предчувствуя недоброе.
– Нет, стояла у витрины универмага близ входа в полицию. А там дожидался экипаж, который знают все в городе: беговая американка без кучера на велосипедных колесах – выезд Анри Фронталя, – только он один предпочитает такой способ передвижения по Городу. У Маго в руках был скрипичный футляр. Она поставила его на гранитную каемочку у витрины и почему-то замешкалась. Все выглядело естественно и обычно: девушка идет на репетицию в оркестр или в музыкальную школу. Охранники у входа, по-моему, даже на нее не взглянули. И в эту минуту вышел Фронталь с адъютантом. Я остановился не доходя – не в моих привычках искать сближения с полицией даже пространственно. Стояла и Маго спиной к полицейским, она поспешно открыла футляр, и, когда Фронталь уже уселся в своем экипаже, широко расставив ноги и поманив адъютанта – вероятно, хотел что-то сказать ему, – между ним и Маго никого не было, ни одного человека из охраны. Все произошло в какие-то десятые доли секунды. Из футляра Маго извлекла не скрипку, а полицейский автомат без ремня, нажала гашетку и срезала одной очередью и Фронталя и адъютанта. Но уйти не ушла, а могла бы. Испуганная лошадь понесла, тело Фронталя, зацепившегося носком Сапога, протащило по мостовой метров двадцать, и растерявшиеся постовые не сразу пришли в себя. Но один из них все же успел открыть огонь, как только Маго снова нажала гашетку. Второй охранник упал, даже не вскрикнув, но первый на какое-то мгновение предупредил свою смерть: Маго упала раньше.
Джемс закрыл глаза, должно быть стараясь зрительно представить себе увиденное. Никто из нас не решался прервать его.
– Я побежал, когда уже начали оцеплять улицу, – почти шепотом закончил он: у него уже не было голоса. – Полицейский промазал, когда я перемахнул через забор. Остальное вы знаете.
– А Маго, Маго?! – не закричал – взвизгнул Толька.
– Я же сказал: упала. – Джемс даже не поднял головы.
– Живая?
Мы молча посмотрели на Тольку. Нужно ли отвечать на этот вопрос?
Джемс и не ответил.
В тишине, повисшей почти осязаемой тяжестью, вдруг раздался тоненький, протяжный звук. Это плакал Толька. Не по-мужски – по-детски, заливчато и жалобно.
21. Д'АРТАНЬЯН И РИШЕЛЬЕ
Я отвел Тольку в ванную – пусть выплачется и умоется. Пиджак Джемса в рыжей грязи засунул под ванну. Но где спрятать самого Джемса?
– Уходить нельзя, – решил Зернов, – на улицах, вероятно, уже идут облавы. У Джемса пустяковое, но пулевое ранение. Разбинтуют и сразу поймут, что к чему. Здесь оставаться тоже рискованно – отель не застрахован от обыска. Если не считать переулков, мы на одной магистрали с бульваром.
– А если в подвале? – спросил я. – В типографии. Там сейчас никого нет.
Джемс поднял голову.
– Дверь в стене хорошо пригнана, – вспомнил он, – но щель все-таки заметна. Когда мы работаем, кто-нибудь из оставшихся шпаклюет щель и подбеливает. Ни черта не заметно, разве только с лупой и разглядишь.
– Вода там есть? – спросил Зернов.
– Есть.
– Возьми сыр и свечи.
Мы спустились в подвал по черной лестнице – я страховал их на пролет впереди. Дверь в подвальной стене закрывалась плотно. Но, пропустив Джемса внутрь, мы все-таки замаскировали еле заметную щель. Полоска свежих белил легла действительно незаметно. Даже придирчивый обыск едва ли бы ее обнаружил.
– Порядок, – облегченно вздохнул Мартин.
– Как сказать, – усомнился Зернов.
Тольки с нами не было. Он сидел у стола, положив голову на руки, и никак не реагировал на наше возвращение. Даже о Джемсе не спросил.
– Толя, – сказал я по-русски, – ты все равно бы вернулся домой без нее.
Он посмотрел на меня сухими, без слез, ненавидящими глазами:
– А ты спроси: вернулся бы я вообще?
– Тебя бы вернули. Мы здесь гости. Толя. Расставанье неизбежно.
– Но не такое.
– Анохин, – позвал меня Зернов из соседней комнаты, – оставь его. Он все поймет без нашей подсказки.
Мы перешли на английский язык.
– Я не верю Этьену, Дон.
– Я тоже.
– Если найдут Джемса, найдут и подпольную типографию. И наоборот. Этьен не пойдет на это.
– У него не будет выхода. Убийство Фронталя – повод к репрессиям. Галунщики жаждут крови.
– Фронталь – пешка, – сказал я.
– Жертва пешки обещает атаку. А с Этьена потребуют взнос.
– Гибель Джемса – это гибель газеты.
– Нет, – сказал Зернов.
– Нужна новая типография.
– Она есть.
– А редактор?
– Есть и редактор.
– Кто? – заинтересовался Мартин.
– Ты.
– Злая шутка, Борис.
– Я не шучу. Ты в резерве, запомни. А потом, обыск еще не начался.
Но Зернов ошибся. Обыск уже начался. К нам в дверь без стука ворвались четверо полицейских с автоматами на изготовку.
– Руки! – крикнул ближайший.
Все, кроме меня, подняли руки.
– А ты? – Он чуть не ткнул меня автоматом.
– Болван, – сказал я. – Формы не видишь?
– Стреляю.
– Попробуй.
– Погоди, – сказал кто-то за ним знакомым голосом. Оттолкнув автоматчика, вышел Шнелль. – Ты? – удивился он. – Что ты здесь делаешь?
– Живу.
– В «Омоне»?
– Об этом сказано в моей личной карточке.
– А эти кто? – Он кивнул на стоявших с поднятыми руками товарищей.
– Мои друзья. Одного ты, наверное, знаешь. – Я показал на Тольку.
– Толли Толь? – Шнелль растерялся.
– Личный гость Корсона Бойла, – прибавил я. – И убери своих дураков.
– Отставить! – закричал Шнелль сопровождавшим его галунщикам. – Везет тебе, Ано, – заключил он загадочно и вышел не прощаясь.
Дверь захлопнулась. Мартин тотчас же открыл ее.
– Зачем?
– Хочу знать, что происходит в отеле.
А «Омон» гудел, как воскресный рынок. Кто-то бегом проскочил по коридору. Кто-то кричал. Где-то громыхнули выстрелы. Стучали по лестницам подкованные солдатские сапоги. Кто-то совсем близко тоненько взвизгнул: «Не смей бить! Не смей!» Зазвенело разбитое стекло.
Еще одна автоматная очередь, и грохот сапог на лестнице в холл. И хриплый крик в нашем коридоре: «Проходи, проходи: здесь уже были!»
«Омон» постепенно затихал. Звуки гасли в портьерах, перинах, коврах. По грохотавшим коридорам и лестницам разливалась пугливая тишина.
– Пойду понюхаю, – сказал Мартин и выскользнул за дверь.
Через полчаса он вернулся. За ним шел старик с зонтиком, мокрым от дождя.
– Разве на улице дождь? – спросил я.
Вопрос прозвучал глупо, потому что всех интересовал гость, а не его зонтик. Старик выпрямился и улыбнулся. Очень знакомой была эта улыбка.
– Фляш! – обрадовался я.
– Тссс… – остановил меня гость. – Не так громко. Считайте, что я постарел на десять лет, и не узнавайте. А дождь, между прочим, идет.
– Как вы прошли сюда? – удивился Зернов. – Патрули повсюду.
– Старик с мокрым зонтиком всегда может зайти в лавочку. А из одной в другую, не выходя на улицу. Из соседней, между прочим, можно пройти в здешнюю гардеробную. Швейцар в таких случаях закрывает глаза.
– Этьен знает о вашем приходе?
– Все то, что он знал, он уже выдал.
– Я вас предупреждал.
– И я, – сказал я.
Фляш смущенно погладил фальшивые баки.
– И счетные машины иногда ошибаются. Все ему верили.
– Джемс внизу? – спросил я у Мартина.
Мартин отвернулся.
– Джемс уже на пути в Майн-Сити, если только остался жив, – проговорил Фляш с такой горечью, что мы только сейчас поняли, как тяжело переживает он новый провал.
– Что-нибудь уцелело?
– Все вывезли – и шрифт и бумагу.
– Как же они нашли? Мы загрунтовали все стыки.
– Уходить нельзя, – решил Зернов, – на улицах, вероятно, уже идут облавы. У Джемса пустяковое, но пулевое ранение. Разбинтуют и сразу поймут, что к чему. Здесь оставаться тоже рискованно – отель не застрахован от обыска. Если не считать переулков, мы на одной магистрали с бульваром.
– А если в подвале? – спросил я. – В типографии. Там сейчас никого нет.
Джемс поднял голову.
– Дверь в стене хорошо пригнана, – вспомнил он, – но щель все-таки заметна. Когда мы работаем, кто-нибудь из оставшихся шпаклюет щель и подбеливает. Ни черта не заметно, разве только с лупой и разглядишь.
– Вода там есть? – спросил Зернов.
– Есть.
– Возьми сыр и свечи.
Мы спустились в подвал по черной лестнице – я страховал их на пролет впереди. Дверь в подвальной стене закрывалась плотно. Но, пропустив Джемса внутрь, мы все-таки замаскировали еле заметную щель. Полоска свежих белил легла действительно незаметно. Даже придирчивый обыск едва ли бы ее обнаружил.
– Порядок, – облегченно вздохнул Мартин.
– Как сказать, – усомнился Зернов.
Тольки с нами не было. Он сидел у стола, положив голову на руки, и никак не реагировал на наше возвращение. Даже о Джемсе не спросил.
– Толя, – сказал я по-русски, – ты все равно бы вернулся домой без нее.
Он посмотрел на меня сухими, без слез, ненавидящими глазами:
– А ты спроси: вернулся бы я вообще?
– Тебя бы вернули. Мы здесь гости. Толя. Расставанье неизбежно.
– Но не такое.
– Анохин, – позвал меня Зернов из соседней комнаты, – оставь его. Он все поймет без нашей подсказки.
Мы перешли на английский язык.
– Я не верю Этьену, Дон.
– Я тоже.
– Если найдут Джемса, найдут и подпольную типографию. И наоборот. Этьен не пойдет на это.
– У него не будет выхода. Убийство Фронталя – повод к репрессиям. Галунщики жаждут крови.
– Фронталь – пешка, – сказал я.
– Жертва пешки обещает атаку. А с Этьена потребуют взнос.
– Гибель Джемса – это гибель газеты.
– Нет, – сказал Зернов.
– Нужна новая типография.
– Она есть.
– А редактор?
– Есть и редактор.
– Кто? – заинтересовался Мартин.
– Ты.
– Злая шутка, Борис.
– Я не шучу. Ты в резерве, запомни. А потом, обыск еще не начался.
Но Зернов ошибся. Обыск уже начался. К нам в дверь без стука ворвались четверо полицейских с автоматами на изготовку.
– Руки! – крикнул ближайший.
Все, кроме меня, подняли руки.
– А ты? – Он чуть не ткнул меня автоматом.
– Болван, – сказал я. – Формы не видишь?
– Стреляю.
– Попробуй.
– Погоди, – сказал кто-то за ним знакомым голосом. Оттолкнув автоматчика, вышел Шнелль. – Ты? – удивился он. – Что ты здесь делаешь?
– Живу.
– В «Омоне»?
– Об этом сказано в моей личной карточке.
– А эти кто? – Он кивнул на стоявших с поднятыми руками товарищей.
– Мои друзья. Одного ты, наверное, знаешь. – Я показал на Тольку.
– Толли Толь? – Шнелль растерялся.
– Личный гость Корсона Бойла, – прибавил я. – И убери своих дураков.
– Отставить! – закричал Шнелль сопровождавшим его галунщикам. – Везет тебе, Ано, – заключил он загадочно и вышел не прощаясь.
Дверь захлопнулась. Мартин тотчас же открыл ее.
– Зачем?
– Хочу знать, что происходит в отеле.
А «Омон» гудел, как воскресный рынок. Кто-то бегом проскочил по коридору. Кто-то кричал. Где-то громыхнули выстрелы. Стучали по лестницам подкованные солдатские сапоги. Кто-то совсем близко тоненько взвизгнул: «Не смей бить! Не смей!» Зазвенело разбитое стекло.
Еще одна автоматная очередь, и грохот сапог на лестнице в холл. И хриплый крик в нашем коридоре: «Проходи, проходи: здесь уже были!»
«Омон» постепенно затихал. Звуки гасли в портьерах, перинах, коврах. По грохотавшим коридорам и лестницам разливалась пугливая тишина.
– Пойду понюхаю, – сказал Мартин и выскользнул за дверь.
Через полчаса он вернулся. За ним шел старик с зонтиком, мокрым от дождя.
– Разве на улице дождь? – спросил я.
Вопрос прозвучал глупо, потому что всех интересовал гость, а не его зонтик. Старик выпрямился и улыбнулся. Очень знакомой была эта улыбка.
– Фляш! – обрадовался я.
– Тссс… – остановил меня гость. – Не так громко. Считайте, что я постарел на десять лет, и не узнавайте. А дождь, между прочим, идет.
– Как вы прошли сюда? – удивился Зернов. – Патрули повсюду.
– Старик с мокрым зонтиком всегда может зайти в лавочку. А из одной в другую, не выходя на улицу. Из соседней, между прочим, можно пройти в здешнюю гардеробную. Швейцар в таких случаях закрывает глаза.
– Этьен знает о вашем приходе?
– Все то, что он знал, он уже выдал.
– Я вас предупреждал.
– И я, – сказал я.
Фляш смущенно погладил фальшивые баки.
– И счетные машины иногда ошибаются. Все ему верили.
– Джемс внизу? – спросил я у Мартина.
Мартин отвернулся.
– Джемс уже на пути в Майн-Сити, если только остался жив, – проговорил Фляш с такой горечью, что мы только сейчас поняли, как тяжело переживает он новый провал.
– Что-нибудь уцелело?
– Все вывезли – и шрифт и бумагу.
– Как же они нашли? Мы загрунтовали все стыки.