Адамов Аркадий Григорьевич. На свободное место (Инспектор Лосев - 3)

   - Капитан Окаемов, - сухо представляется он, протягивая мне руку. Замнач отдела ОБХСС. Зовут Виктор Иванович.
   Мы сдержанно и коротко пожимаем друг другу руки. Я, видно, тоже не пришелся ему по душе. Бывает, ничего не поделаешь.
   - Меня, во-первых, интересует Семанский Гвимар Иванович, - говорю я. Убит в Москве десять дней назад. Мы делали вам запрос. Что о нем известно?
   - О! - поднимает тонкую бровь Окаемов. - Даже так? Убит?
   - Вашими, кстати, уголовниками, - добавляю я и поворачиваюсь к Давуду. - Убийц, как знаешь, двое. Совко Николай, по кличке Чума, и Леха, то есть Красиков Леонид. Так вот, Совко нами арестован. Красиков погиб.
   - Ай, ай, - качает головой Давуд. - Как же он погиб?
   Я коротко рассказываю историю гибели Лехи.
   - ...А сейчас меня интересует Семанский, - заканчиваю я, обращаясь к Окаемову.
   Он снисходительно улыбается.
   - Это объект посложнее вашего Лехи. Вообще наш контингент, между прочим, голыми руками не возьмешь. Мозгой шевелить надо. Ибо...
   Он необычайно доволен собой и, кажется, собирается прочесть нам маленькую, но нравоучительную лекцию. Я, однако, предупреждаю это намерение.
   - Пошевелите, пожалуйста, мозгой в отношении Семанского, - говорю я, еле сдерживая саркастические нотки в своем голосе.
   - К примеру, этот вот Семанский, - подхватывает Окаемов, никак не реагируя на мой тон, скорее всего вообще его не замечая. - Мы этого голубчика, чтоб вы знали, в свое время чуть на крючок не подцепили. В последний момент, однако, ушел. Сорвался, можно сказать. Но от меня не очень уйдешь, чтоб вы знали. Его временно спасло то, что он на дно лег. А на его месте, в том магазине, появился новый человек. Шпринц по фамилии, Георгий Иванович, приглядываюсь пока, - торжественно и многозначительно объявляет Окаемов. - Вот-вот тоже на крючок возьму.
   - Чем же Семанский там занимался, в магазине у себя? - спрашиваю я.
   - Да, в общем-то, не крупно, - пренебрежительно говорит Окаемов. Плевый у них, надо сказать, товар-то идет. Ну, к примеру, халаты, комбинезоны, одеяла байковые для общежитии, сапоги резиновые. Дефицита никакого. И все по безналичному на предприятия.
   - Как же они там комбинируют?
   - Элементарно. Безтоварные операции. Допустим, у Шпринца с фабрикой безалкогольных напитков. Там начотдела снабжения некий Влахов. Ну, сговорились. Влахов, допустим, передает в магазин доверенность на приобретение для фабрики товара, к примеру белья и одеял. Сам, конечно, эту доверенность изготовляет, подписи, какие надо, подделывает. А потом расписывается в накладных о якобы получении этого товара. И магазин вполне официально выставляет в госбанк платежное требование, а фабрика перечисляет ему по безналичному расчету деньги. Идет оплата похищенного товара. Вполне, чтоб вы знали, элементарно.
   - Ну и наглость! - говорю я. - И Семанский этим занимался?
   - А как же. Все этим занимаются, - хитренько улыбается Окаемов.
   Я невольно вдруг вспоминаю Виктора Арсентьевича Купрейчика. Он ведь тоже начальник отдела снабжения. Неужели и он занимается подобными комбинациями? Ерунда какая-то.
   - А вы не знаете, - спрашиваю я, - чем занимался Семанский после того, как ушел из магазина?
   - Больше на глаза не попадался, - пожимает плечами Окаемов и закуривает, щелкая какой-то мудреной зажигалкой, потом снисходительно поясняет: - Нагрузился и ушел на дно. Нервы лечить. Элементарно.
   - Как же он нагрузиться сумел, если, по вашим словам, мелочами занимался?
   - Уметь надо, - туманно замечает Окаемов.
   Больше ему сказать нечего. Ни о каких других делах Семанского он, видимо, сведений не имеет. А дела-то были, иначе чего бы это ему в Москву шастать.
   - Выходит, у вас с горизонта исчез, а у нас вынырнул, - усмехаюсь я. Дал, представьте, подвод под квартиру одного покойного академика. И ее обчистили. Довольно квалифицированно. Картины, антиквариат.
   - А за что же его, к примеру, ухлопали? - все тем же снисходительным тоном интересуется Окаемов. - Располагаете сведениями?
   Он присаживается на уголок стола, за которым сидит Давуд, и, изящно отставив в сторону мизинец, покуривает свою длинную сигарету.
   - Скорей всего, чего-то не поделили, - отвечаю я.
   Окаемов усмехается.
   - С грубиянами работать начал. Элементарно.
   - Бывали у вас в практике такие случаи? - интересуюсь я.
   - Пожалуй, что нет.
   - А вот у меня бывали, - вздыхаю я. - С вашим, кстати, контингентом.
   И вспоминаю одну свою малоприятную командировку в Одессу. Потом спрашиваю:
   - А семья у Семанского была?
   - С сестрой жил. Большой дом у них здесь. Летом отдыхающих пускают. Никаким заработком не брезговал.
   - Да, - киваю я. - Знакомые из Москвы жили. Сестра одного художника.
   - Во-во. Он их мазней интересовался, - подтверждает Окаемов.
   - Ну хорошо, - говорю я. - Теперь перейдем к Ермаковым. Кто из трех у вас на особой заметке?
   - Да у всех у них рыльце в пушку, только копни. Это же элементарно, чтоб вы знали, - насмешливо отвечает Окаемов, болтая ногой.
   - Но нам требуется только один.
   Я рассказываю, при каких обстоятельствах мы вышли на эту фамилию. Давуду все это знакомо, но он и второй раз слушает внимательно, хмуря густые брови, и его бронзовое, костистое лицо становится сосредоточенным и суровым. Окаемов же всем своим видом демонстрирует насмешливую снисходительность. Он как бы говорит: "Ну, что ваши пустяшные дела стоят по сравнению с моими, наиважнейшими делами..." Паршивая и неумная это манера.
   Когда я кончаю рассказывать, Окаемов, усмехаясь, замечает:
   - Чтоб вы знали, у серьезного дельца ваша клиентура может состоять только на побегушках, на подхвате. Это, знаете, элементарно. Мы такие мелкие связи иной раз даже не фиксируем.
   - Вы имеете в виду и этих Ермаковых, всех троих? - уточняю я, стараясь игнорировать его неприятный тон.
   - В том числе и их.
   - Выходит, кого из них имел в виду Чума, установить сейчас невозможно?
   - Вот именно, - подтверждает Окаемов.
   - А характеристику этой троицы вы дать можете?
   - Кое-что могу сообщить, пожалуйста.
   Окаемов, щелкнув замочком, раскрывает свою красивую папку, пристроив ее на одном колене, и достает скрепленные между собой листки. Затем он кладет папку рядом с собой на стол, по-прежнему сидя боком на уголке, проглядывает бумаги и говорит:
   - Так вот. Ермаков первый. Зовут Гелий Станиславович. Директор магазина готового платья. У магазина три филиала - на рынке, у вокзала и на набережной. На рынке - второй Ермаков торгует, Василий Прокофьевич. Они будут, следовательно, двоюродные братья. Это элементарно. Так?
   - Возможно.
   - Что возможно? - не поняв, переспрашивает Окаемов.
   - Что это элементарно, - поясняю я.
   Он не чувствует в моих словах иронии.
   - Ну, а третий Ермаков, - продолжает Окаемов, заглядывая в бумаги, это будет Иван Спиридонович, директор плодоовощной базы. Между нами говоря, тоже жулик. Ох, у него возможностей, чтоб вы знали.
   - А почему "между нами говоря"?
   - Еще не доказано. Но сигналы солидные. Вот такая картина Айвазовского получается. Кругом вода.
   Окаемов поворачивается к своей папке, аккуратно вкладывает бумаги и победно щелкает металлическим замочком.
   - А на братьев Ермаковых у вас тоже сигналы есть? - спрашиваю я.
   - Прямых, конечно, нет, - уклончиво отвечает Окаемов, из чего можно заключить, что вообще никаких сигналов на этих людей у него не имеется.
   На этом наше первое совещание заканчивается, я благодарю Окаемова, и он уходит с таким видом, словно одарил нас богатством на всю жизнь, но благодарности не требует. Скромная гордость написана на его круглом лице. Эх, легко живется самонадеянным людям. Быть всегда довольным и гордым собой - экое счастье, наверное. Порой такие люди своей убежденностью в собственных талантах заставляют верить в это и окружающих и делают карьеру. Вы не замечали? Не дай бог, например, пойдет вверх такой вот Окаемов.
   После обеда мы с Давудом отправляемся в город.
   - Покажи мне топографию, - говорю я ему. - И, по возможности, всех действующих лиц. Включая Хромого, конечно.
   Погода стоит теплая, гнилая какая-то. Снег за ночь весь стаял, под ногами жидкая грязь, она веером разлетается из-под колес машин, заставляя шарахаться редких прохожих. Серое, тяжелое небо висит, кажется, прямо над головой, прижимая невысокие дома к земле. Со стороны невидимого отсюда моря дует холодный, пронизывающий ветер. Курортный город в такое время ничего привлекательного не представляет. Люди торопливо и деловито снуют мимо, это все местные, отдыхающих не видно, нет их сейчас. Тяжело переваливаясь, плывут набитые пассажирами троллейбусы и автобусы. В такое время года их, наверное, меньше на линии, чем летом. В продуктовых магазинах, мимо которых мы идем, то пусто, то густые очереди. Словом, вокруг обычный город, трудовой, озабоченный, деловой.
   Сейчас мы идем по одной из центральных улиц. Светлые дома кажутся нахохлившимися и недовольными. Здесь много магазинов, кафе, палаток, закусочных, ателье, пожалуй, больше, чем в обычном городе. Хотя многие кафе и закусочные сейчас закрыты.
   Давуд указывает на противоположную сторону улицы, и я вижу длинную красивую вывеску: "Готовое платье". Под вывеской тянутся зеркальные витрины. Оформлены они красиво, со вкусом, по крайней мере на мой взгляд. Небось специалист оформлял. Виден покрой вещи на манекенах, причем каждый раз в каком-то своем, изящном повороте. И ассортимент в магазине тоже, кажется, неплохой. Да, приятно смотреть на такой магазин.
   - Зайдем? - улыбается Давуд.
   Мы переходим улицу.
   Магазин просторен и почти пуст. Редкие покупатели просто теряются среди бесконечных прилавков. Симпатичные и приветливые девушки-продавщицы в изящных темно-серых платьях с красными отворотами и поясками вовсе не заняты собственными делами и болтовней, а улыбаются именно нам с Давудом и, кажется, прямо-таки мечтают нас обслужить. Удивительно непривычное и, надо сказать, приятное ощущение. Да, магазин поставлен, видимо, как надо, ничего не скажешь, прямо-таки образцовый магазин.
   Мы рассматриваем выставленные мужские костюмы. На каждом из них табличка с указанием, какие размеры есть в продаже. Деловито обсудив некоторые модели, мы переходим в отделы верхних рубашек, белья и всяких "сопутствующих товаров".
   - Как ты думаешь, - тихо спрашиваю я Давуда, - мы узнаем директора, если он вдруг появится в торговом зале?
   Давуд в ответ с сомнением пожимает плечами.
   Как раз в это время за одним из прилавков появляется полный седовласый человек с красным лицом и пушистыми усами, фигура осанистая и представительная. Он что-то строго говорит одной из продавщиц. А я, улыбаясь, говорю той, которая стоит возле нас:
   - Какой у вас сердитый директор.
   Она в ответ тоже улыбается и качает головой.
   - Это не директор, это заместитель. Директор у нас молодой и очень вежливый.
   - Ну, этого для директора мало - быть вежливым.
   - Ой, что вы! Он у нас еще очень инициативный и знающий. Он институт в Москве кончил. И магазин наш на первом месте в городе.
   Больше чем все перечисляемые достоинства говорит в пользу директора это коротенькое "он у нас".
   Однако увидеть этого замечательного директора нам так и не удается. Конечно же он молодой, у пожилого такого имени, как Гелий, быть не может.
   Мы с Давудом не торопясь выходим из магазина, некоторое время идем по улице дальше, затем сворачиваем на другую, потом на третью, поднимаемся куда-то в гору по совсем узенькой улочке с выбитой булыжной мостовой, потом по такой же улочке спускаемся вниз. За покосившимися заборчиками протянуты бесконечные веревки с бельем, за которым еле видны маленькие домики, и кажется, будто тут живут один прачки.
   Наконец мы выходим на большую пустынную площадь, в глубине ее я вижу длинный глухой забор и высокие, настежь распахнутые ворота, над которыми укреплена большая вывеска: "Колхозный рынок". Возле ворот уже что-то продают. В стороне стоят несколько легковых и грузовых машин, заляпанных грязью, а рядом две или три повозки с понурыми лошадьми.
   Мы с Давудом минуем ворота и оказываемся между длинными рядами потемневших прилавков под дощатыми навесами. Продавцов и покупателей совсем мало. Час уже поздний, да и вообще зима не время для бойкой рыночной жизни, она обычно замирает до весны, до свежих овощей, первых ягод и прочих даров природы. Вот тогда, наверное, шумом и гамом наполняются эти ряды, прилавки конечно же ломятся, пестрят горами разноцветных плодов, продавцам не хватает места, и оживленная торговля выплескивается на площадь. Мне довелось видеть такие буйные южные рынки.
   Но сейчас здесь тихо и почти безлюдно. Жизнь перекинулась в глубь рынка, туда, где протянулись ряды палаток и маленьких магазинчиков. Среди них я вижу скромную вывеску: "Готовое платье", а ниже выведено: "От магазина No 17". В маленькой, туманной витринке выставлен нелепый манекен в помятом костюме, шляпе и пестром галстуке, к неестественно изогнутой руке прикреплена даже трость, ботинок на манекене нет, демонстрируются только носки. Тут же на витрине, у ног манекена, разложены мужские рубашки, женские кофточки и всякая трикотажная мелочь.
   В самом магазинчике толпятся покупатели. Значит, можно войти, не привлекая к себе особого внимания. Мы так и делаем. Сначала захожу я, потом Давуд.
   И тут я вижу, как стоящий за прилавком могучего сложения, усатый человек с глянцево-бритой головой бросает на входящего Давуда какой-то вопросительно-обеспокоенный взгляд. Это, без сомнения, Ермаков. Ничего себе инвалид! И, видимо, Давуда он знает. Поэтому я, как посторонний, отхожу в сторону и смешиваюсь с покупателями у прилавка.
   Между тем Давуд сравнительно быстро ориентируется в неожиданно возникшей ситуации. После секундного, почти незаметного замешательства, а скорее даже смущения он подходит к Ермакову и добродушно здоровается. Ермаков на голову выше его и в три раза шире. Круглая, бритая его голова с оттопыренными ушами склоняется над прилавком перед Давудом. Лица его мне не видно, торчат только пушистые усы и шевелятся могучие плечи. Бас у Ермакова под стать комплекции, густой и раскатистый, так что слышно каждое произнесенное им слово.
   - Наше вам, Давуд Мамедович, - угодливо рокочет Ермаков. - Рад, душевно рад, что заглянули. Чего желаете приобрести?
   - Э-э, у дочки скоро день рождения, - лениво говорит Давуд, сонным, равнодушным взглядом окидывая волки за спиной Ермакова. - Ну, шел мимо, вижу, симпатичные, кажется, кофточки лежат. Дай, думаю, зайду погляжу, потом с женой, конечно, посоветуюсь.
   Между прочим, Давуд мне не говорил, что знаком с Ермаковым. А тот, оказывается, знает даже его имя. Где, интересно, они познакомились?
   - Это не те кофточки, какие надо подносить в подарок, уважаемый Давуд Мамедович, - басовито мурлычет Ермаков. - Вот на днях получим кое-что, я для вас отложу. Зайдите в субботу, очень вас прошу. С супругой, конечно. И все будет в лучшем виде, не извольте беспокоиться, дочка будет довольна.
   Я незаметно разглядываю Ермакова. Он уже выпрямился и хорошо виден. Лицо широкое, крупной, неуклюжей лепки, грубое в каждой своей черточке. Глаза быстрые, светлые и круглые, рысьи какие-то глаза, настороженные и недобрые. Движения порывистые и угловатые. Силища разлита в нем непомерная. По какой статье такой может числиться инвалидом, совершенно непонятно. Заматерелый мужик, в самом, что говорится, соку, лет ему на вид под сорок пять. Но, кроме силы, чувствуется в нем ловкость и хитрость. Ишь какой сейчас услужливый и ласковый, а если что не по нему, то небось грохнет кулачищем так, что прилавок расколет. Да и на расправу он, видно, скор, нрав-то крутой и Горячий, но умеет спрятать, когда надо, его, умеет притвориться простовато-добродушным и ласково-угодливым. Вот таким колоритным типом представился мне этот Ермаков. А одет, между прочим, совсем просто, даже небрежно. Расстегнутый ворот мятой рубахи под дешевеньким пиджачком открывает могучую шею. Большим цветным платком он то и дело вытирает бритую голову и лицо. Жарко ему, видно, даже в такой холодный день. Мог ли иметь его в виду Чума, могла ли им прельститься Муза-Шоколадка? Трудно представить. Нет, нет, этот Ермаков отпадает, безусловно отпадает.
   - Ну, а вам-то самому или, к примеру сказать, супруге ничего не требуется? - продолжает гудеть Ермаков, и крутой, сдержанный его бас никак не вяжется с услужливыми интонациями, которые в нем слышны. - А то с нашим удовольствием, по-соседски, так сказать. Я ведь, изволите ли знать, через дом от вас с семейством помещаюсь, только не с Гоголя, а с Нагорной ежели считать. Ма-аленький такой домик, своими руками с тестем поставили, царствие ему небесное, покойнику.
   Вот оно, значит, в чем дело. Соседи они, оказывается. Ермаков, видать, изучает свою округу. Неспроста, неспроста изучает. А вот высовываться со своими сведениями, тыкать их в глаза уже очень неосмотрительно. Нет, птица эта невысокого полета и ворует по-среднему, без размаха. Однако может стать опасен, если хвост прижать. Но сейчас этот Ермаков мне явно без надобности.
   Я, не торопясь, выхожу из магазина и, отойдя в сторону, разглядываю витрину посудной лавчонки. Через минуту ко мне присоединяется Давуд, он недовольно хмурится.
   - Слышал, э? - сердито спрашивает он. - Мы их изучаем, а они нас. По имени, видишь, узнал. И сразу с услугами суется. На что еще можно поймать слабого человека, ясно, да? Ну, а вообще что скажешь?
   - Скажу, что не похож он на того, кто нам нужен.
   - На молодого директора надеешься? - усмехается Давуд.
   - Тоже мало. Давай до третьего доберемся, на базу плодоовощную, предлагаю я. - Окаемов твой говорит, этот самый перспективный.
   - Доберемся обязательно. Но туда с улицы не зайдешь, предлог нужен. Завтра пойдем. Я подготовлю. А сейчас пойдем, я тебя с Хромым познакомлю. Совсем другое дело, я тебе скажу.
   - А стоит ли через тебя знакомиться? Может, мне самому пойти?
   - Обязательно через меня. Я ему помог, он мне поможет. Уверен.
   - Как же ты ему помог?
   - Год назад хотели его, понимаешь, порезать. За что, не знаю. И не спрашиваю. А он не говорит. Поздно вечером на набережной кинулись на него, Хромого, сразу четверо. Подстерегли, не случайно как-нибудь. Не один день стерегли. Это мне уже сам Хромой сказал. И еще сказал: "Старый дружок счеты сводит". Ну, пустая набережная, понимаешь. Зима, вечер, темнота. Смерть, одним словом, в лицо ему глядела. Кончать его хотели. Случайно только я там оказался. Шел с работы, голова болит, ну, я круг сделал по набережной. Меня тоже ножичком задели. Но жизнь ему я все-таки спас. Хотя убежали в темноте, собаки. И он никого не отдал. Но добро помнит. Я, например, таких уважаю, да?
   - Помощником тебе стал?
   - Не. Я его в свои дела не втягиваю, понимаешь. Парень сильно от жизни натерпелся, я вижу. Ему покой нужен. Так, мимо иду, захожу. "Здравствуй, Сережа, говорю. Как здоровье?" - "Порядок", - отвечает и молотком стучит. "Жалобы, спрашиваю, есть?" - "Не кашляю больше", - говорит и улыбается. Такая, знаешь, печальная у него улыбка.
   - А связи опасные?
   - Сам он сейчас не опасный, ручаюсь. Вот что главное, дорогой.
   - А судимости у него за что?
   - Драка и еще раз драка. Все двести шестая статья, первый раз - часть первая, а потом и вторая. Но как и почему все было, не знаю, не спрашивал и, понимаешь, не хочу спрашивать пока.
   Разговаривая, мы незаметно выходим на набережную. Вот и море. От него невозможно оторвать глаз. До этого оно один только раз серой полоской мелькнуло далеко внизу, когда мы шли к рынку. А сейчас оно рядом, вот оно, шумное, холодное, зимнее море, злое и косматое. И какое-то завораживающее в своем вечном, неуемном, яростном движении. Глаз невозможно оторвать от этих бесконечных волн, с пушечным грохотом мерно бьющих одна за другой в высокую набережную. Сильный, тугой ветер наполняет воздух водяной пылью, и лицо сразу становится мокрым, а на губах ощущаешь соль. Очень это здорово, необычно и приятно. Набережная идет вдоль самого моря, пляжа внизу нет, лишь узкая гряда зеленых мокрых камней, так что при несильном даже волнении, как сейчас, над гранитным парапетом то и дело вздымаются косматые гребни волн, а соленые брызги достигают окон домов.
   Вдоль набережной тянутся невысокие белые здания. В первых этажах расположены бесчисленные магазины, кафе, рестораны. То и дело в дверях их видны таблички: "Закрыто". Эти рестораны и кафе откроются, видимо, только летом. Прохожих здесь сейчас мало, идут они торопливо, нахохлившись, морщась от брызг. Видно, только такому восторженному приезжему, как я, тут может что-то нравиться, местные жители предпочитают сейчас вообще не появляться. А вот летом набережная, наверное, самое оживленное место в городе.
   Беседуя, мы с Давудом идем не спеша. Я поглядываю на море.
   Но вот, наконец, мы и у цели. Между двумя домами притулилась маленькая сапожная мастерская. Это, видимо, просто заброшенная, глубокая подворотня, приспособленная под мастерскую. Весь проем подворотни заколочен досками, оставлена только узкая дверца и маленькое оконце, в котором выставлено несколько мужских и женских туфель. Нет даже вывески, и так, видимо, все ясно.
   Давуд толкает дверку, и мы входим в тесное помещение. Невысокий дощатый барьер делит его на две части. За барьером на низенькой скамеечке сидит мастер, я не сразу могу его разглядеть в кажущейся после дневного света полутьме, царящей здесь Вижу худощавую, согнутую фигуру и неестественно отставленную в сторону ногу под черным сатиновым фартуком. Возле него на низком, грубом ящике разложены инструменты, вокруг лежат старые ботинки, женские туфли, сапоги, разбросаны обрезки кожи, стоят какие-то банки, металлические коробочки. В нос бьет терпкий, острый запах кожи, лака, клея, табака. С потолка прямо к глазам мастера спускается лампочка под железным, в виде конуса, абажуром. Больше освещения тут нет, и мастерская погружена в полумрак. Глаза не сразу привыкают к нему.
   Когда мы входим и облокачиваемся на барьер, сапожник поднимает голову, и я постепенно различаю узкое, небритое, бледное лицо, темноватые круги под глазами, а сами глаза дерзкие и умные, но хитрости и тем более коварства я в них не замечаю.
   - Здравствуй, Сережа, - улыбаясь, говорит Давуд и протягивает через барьер руку.
   Хромой, прежде чем пожать ее, вытирает свою о фартук.
   - Здравствуй, Давуд.
   В резком его голосе чувствуется теплота.
   - Жалобы есть? - спрашивает Давуд.
   - Не кашляю, - в ответ сдержанно усмехается Хромой.
   Это, видно, стало у них ритуалом при встрече.
   - Слушай, Сережа, - уже серьезно говорит Давуд. - Я тебя, дорогой, никогда ни о чем не просил. Так или не так, а?
   - Так, - спокойно подтверждает Хромой.
   - А теперь вот хочу попросить. Очень нужно, понимаешь.
   - Проси, - тем же тоном произносит Хромой.
   - Вот, гляди, - Давуд кладет руку мне на плечо. - Это мой друг. Приехал из Москвы. Верь ему, как мне, понимаешь?
   - Понимаю, - кивает Хромой, внимательно вглядываясь в меня.
   - Так вот. Крепко ему помоги. Изо всех сил помоги. Он тебе сам все расскажет, что надо. Зовут Виталий. Ну, знакомьтесь, пожалуйста.
   Мы с Хромым пожимаем друг другу руки.
   Давуд смотрит на часы и объявляет:
   - Перерыв на обед, пожалуйста. Я ухожу, вы разговаривайте В семнадцать часов я тебя жду, Виталий, а?
   Я киваю, и Давуд, приветственно взмахнув рукой, уходит.
   Хромой с усилием поднимается со своей скамеечки и, сильно припадая на одну ногу, выходит из-за барьера.
   - Серьезная беседа не терпит суеты, - говорит он. - Пусть будет второй перерыв на обед. Все равно работы ни хрена нет.
   Он запирает дверь на длинный засов, потом выставляет в оконце табличку с надписью: "Перерыв на обед".
   - Прошу в мои апартаменты, - шутливо произносит он.
   Я захожу за барьер. Хромой толкает заднюю дверцу, и мы оказываемся в темной и, как видно, просторной комнате. У двери Хромой щелкает выключателем. Вспыхивает посреди комнаты лампочка под розовым прогорелым абажуром. Я оглядываюсь Под лампочкой стоит старенький стол, покрытый клеенкой, возле него несколько стульев, в стороне прислонился к стене какой-то допотопный буфет со стеклянными дверцами, а в углу на четырех чурбачках установлен матрац, застеленный старыми одеялами, с двумя цветными подушками в изголовье. На стене возле буфета висят какие-то вещи.
   - Здесь живешь? - оглядываясь, спрашиваю я.
   - Когда домой идти неохота, - отвечает Хромой и неожиданно добавляет: Или когда идти опасаюсь.
   - И так, значит, бывает?
   - Бывает, - просто отвечает Хромой. - Все в жизни бывает. Да ты садись.
   Мы подсаживаемся к столу.
   - А здесь оставаться не страшновато? - снова спрашиваю я.
   - Здесь-то? Не-а. И потом, здесь у меня еще два выхода предусмотрены, он кивает на дальний, плохо освещенный угол комнаты. - Один - во двор, а второй - в подъезд соседнего дома, под лестницу, его там и не видно. Так что уйти всегда можно.
   - Если только в подъезде и во дворе не будут ждать.
   - Ну, тут уж целый взвод нужен, - усмехается Хромой. - Столько никогда не набирается. А потом, никто про эти выходы не знает. Тебе только и говорю, раз ты Давуду друг.
   - Что ж, на доверие положено отвечать доверием, - говорю я. - Курить можно у тебя тут?
   - Можно. Мы не в ресторане.
   - А в ресторане разве нельзя? - удивленно спрашиваю я.