Адамов Аркадий Григорьевич. На свободное место (Инспектор Лосев - 3)

   - Подумать всегда стоит, когда к вам попадешь, - резко отвечает Гаврилов, не поднимая головы, и снова умолкает, словно и в самом деле что-то обдумывая.
   - Правильно, - соглашаюсь я. - Особенно когда к нам попадешь. Тем более, что есть и второй пункт, над которым тоже стоит подумать, даже побольше, чем над первым. Второй пункт - это убийство, Гаврилов.
   - Чего, чего?! - Он рывком вскидывает голову и впервые смотрит мне в глаза, со злостью смотрит и с испугом тоже.
   - Убийство, - повторяю я. - Накануне кражи. Во дворе.
   - Только этого мне не хватает, - переводит дух Гаврилов и насмешливо говорит: - Вешайте на кого другого. Со мной номер не пройдет. Вам небось раскрыть побыстрей надо да начальству отрапортовать?
   Он стал вдруг разговорчив, этот молчаливый тип, и что-то уж очень быстро пришел в себя. Последнее мне совсем не нравится.
   - Да, нам надо раскрыть и отрапортовать, - спокойно подтверждаю я. - А как же иначе? Дело-то серьезное. Особо серьезное, Гаврилов...
   - Вот и раскрывайте себе. А я тут ни при чем.
   - Вполне возможно. Но вот что точно, так это то, что вы связаны с убийцами другим, уже общим преступлением - квартирной кражей. Тут имеются...
   - Да ни с кем мы не связаны, говорят тебе! - грубо перебивает меня Гаврилов. - Сто раз, что ли, повторять?
   - И вот тут имеются доказательства, - не повышая голоса, спокойно продолжаю я. - Железные доказательства, Гаврилов.
   - Брехня, а не доказательства.
   Он все-таки нервничает, сильно нервничает, я вижу.
   - Ну судите сами, - говорю я. - Первое. У вас обнаружена только часть украденных вещей. Приблизительно третья часть. У кого остальные?
   Гаврилов, насупившись, молчит и опять смотрит в пол. Лишь желваки время от времени вздуваются на худых, обтянутых скулах, когда стискивает зубы, словно заставляя себя молчать.
   - Это первое, - продолжаю я. - А ведь мы должны не только все найти, до последней вещи, но и всех, кто их прячет. Теперь второе. Мы знаем убийц. Один из них арестован уже. Так вот, его перчатку мы нашли в той квартире, где были и вы. Выходит, третьим на краже был с вами он. Так ведь?
   Неожиданно Гаврилов поднимает голову и зло, издевательски усмехается.
   - Путаешь, начальник, - говорит он с какой-то непонятной мне радостью. - Ей-богу, все путаешь. И никогда не распутаешь. Этот, которого арестовали, в квартирной краже сознался или нет?
   - Не сознался пока.
   - Ну вот, - удовлетворенно кивает Гаврилов. - И не сознается.
   - Почему же?
   Что-то все больше настораживает меня, какие-то новые интонации в голосе Гаврилова, какое-то несоответствие между его положением сейчас и возникшим вдруг новым настроением.
   - Почему же он не сознается? - повторяю я свой вопрос.
   - А потому, - нагло ухмыляется Гаврилов. - Больно работаете плохо.
   - Не так уж и плохо, - я почти равнодушно пожимаю плечами. - Вот вас же поймали. Причем с поличным. Так что вы зря радуетесь. И с убийством тем разберемся. И чем скорее, тем вам же, мне кажется, будет лучше. А сейчас, Гаврилов, я хочу вас спросить: сколько же было участников кражи, всего, вместе с вами, а? Только лучше считайте, не ошибитесь.
   - Сами считайте, - насмешливо отвечает Гаврилов. - До пяти. В первом классе проходят.
   - Дочка-то как раз первый класс и кончает? - спрашиваю я. - А папа, мастер на все руки, решил пока что чужими квартирами заняться, так, что ли? И все доходы на тестя-графа записать?
   Гаврилов снова хмурится и молча отводит глаза.
   - Не пройдет это, Иван Степанович, - говорю я. - Больше не пройдет. Мы еще кое-какие квартирные кражи к вам примерим. Уж больно вы крупными специалистами оказались. По замкам, в частности. Нет тут для вас секретов, говорят. И потом, связи у вас какие-то оказались. Вон, из другого города сообщники приезжают.
   - Ладно тебе, начальник, лепить-то от фонаря, - хмурится Гаврилов и, подняв голову, тускло смотрит на меня.
   - Почему же - лепить? - возражаю я. - И Колька, и Леха, и сам Лев Игнатьевич - люди приезжие, сами знаете.
   - Ничего я не знаю.
   - Ничего или никого?
   - И ничего, и никого.
   - Ну, ну, Гаврилов. Перчатка Колькина вас намертво с ним связывает. И с ним, и с... убийством тоже.
   Гаврилов по-прежнему смотрит на меня тускло и задумчиво. Я сразу подмечаю эту его внезапную задумчивость и истолковываю ее в том смысле, что Гаврилов колеблется, признаться ему хоть в чем-то или нет. До конца он сейчас признаваться не будет, это ясно.
   - Примеривай не примеривай, ничего не подойдет, - говорит он наконец. Первая она у нас. Олежка, черт, попутал.
   Видно, мысли его все время кружатся вокруг квартирной кражи, и никакая перчатка его сейчас не волнует и, выходит, убийство тоже. Странно.
   - Олежка - что, - я пренебрежительно машу рукой. - Пьяненькому веры-то мало. Вот Лев Игнатьевич - это другое дело. Если уж он указал на ту квартиру...
   - Не знаю я такого, говорят тебе, - нетерпеливо перебивает меня Гаврилов.
   - И Кольку не знаете?
   - И Кольку.
   - А ведь перчатка его...
   - Далась тебе эта перчатка! - неожиданно ухмыляется Гаврилов.
   - А как же? Вроде визитной карточки она.
   - Ну вот что, - вздыхает наконец Гаврилов и, видимо на что-то решившись, заключает: - Не вышел номер, значит.
   Я молча жду, что он скажет дальше, я боюсь неловким словом что-нибудь испортить, чему-то помешать.
   А Гаврилов на секунду снова умолкает, словно усомнившись вдруг в чем-то, затем, уже решительнее, говорит, будто споря с самим собой или себя уговаривая:
   - Да нет, не вышел номер, чего уж там. Куда-то даже не туда все поехало. Короче, - он поднимает голову и смотрит на меня, - перчатку ту я во дворе подобрал и с собой в квартиру эту самую прихватил. Там и бросил. Вот так все и было, одним словом.
   - Ну да? - недоверчиво спрашиваю я. - Там, значит, и бросил?
   - Там и бросил.
   - Зачем?
   - А чтобы голову-то вам задурить. Думал, убийством займутся, ну, и кражу заодно им же и пришьют. А тут, я вижу, все наоборот получается. Нам убийство хотите навесить. А мы тут ни сном ни духом. Вот так.
   Я некоторое время молчу, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя от этого неожиданного признания. Неужели это правда? Если так, то все становится на свои места. Чума и Леха не участвовали в краже, не участвовали! Один в то утро был у своей Музы, а второй - у Полины Тихоновны. И перчатку подбросили. Вот это номер! А значит, и Лев Игнатьевич... И Семанский... Но все это потом, потом. Я заставляю себя вернуться к сидящему передо мной Гаврилову. А не хитрит ли он случайно? Не пытается ли сбить? Нет, нет, рано удивляться и радоваться. Тут надо разобраться спокойно.
   - Выходит, двое вас было в квартире? - спрашиваю я.
   - Выходит, что так.
   - И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?
   - Я ее не нашел, я ее подобрал, как они убежали, - снисходительно поясняет Гаврилов.
   - Выходит, вы видели все, что случилось там?
   - Все как есть. Я этих голубчиков давно заприметил. Думал даже, Гаврилов сдержанно усмехнулся, - не конкуренты ли появились.
   - Они тоже вокруг той квартиры кружили?
   - Ну да.
   - А зачем - как теперь полагаете?
   - Кто их знает. Правда, один разговорчик ихний я все-таки зацепил, задумчиво сообщает Гаврилов. - Но ни хрена тогда не понял.
   - Чей разговорчик?
   - Ну, этих, пожилых, значит. Одного потом кокнули. У меня на глазах, ей-богу. Я прямо чуть не рехнулся.
   - А что за разговорчик был?
   - Ну, один, который, значит, живой остался, говорит: "Советую убраться и никогда больше ему на глаза не показываться". А тот говорит: "Это мой друг, и тебе он ничего не сделает". А тот ему: "Сделает, не бойся". Вот такой разговорчик был.
   Гаврилов охотно и даже как будто с облегчением передает подслушанный им разговор. Словно давил он его чем-то, беспокоил, и вот теперь эту тяжесть можно переложить на других. Да, что-то разбередило в душе Гаврилова это убийство, что-то в душе у него дрогнуло, мне кажется.
   - А потом они его убили... - задумчиво говорю я.
   - Точно. На моих глазах.
   - Крикнул он хоть?
   - Не успел.
   - А еще кто-нибудь это все видел?
   - Не. Один я.
   - И не кинулся на помощь, не позвал никого?
   - Растерялся я, - виновато говорит Гаврилов. - Все-таки прямо на глазах. Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.
   - Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?
   - Да кто их знает, - отводит глаза Гаврилов, явно пугаясь моего вопроса. - Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали, а потом вернулись.
   - И труп видела?
   - Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.
   - А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?
   - Да из дома вышла. Не того, который во дворе, где квартира та. А из другого, который еще на улицу выходит. Из левого подъезда вышла, точно. Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.
   - Шершень с вами в тот вечер был?
   - Не. Я один.
   - В случае чего опознать этих парней сможете?
   - В свидетели хотите записать? - усмехается Гаврилов.
   - Хочу.
   - Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.
   - По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь гражданином вы остаетесь.
   - Какой уж я гражданин теперь, - пренебрежительно машет рукой Гаврилов и неожиданно добавляет: - Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.
   - Не можете? - переспрашиваю я. - А ведь вы собрались задавить человека там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.
   - Это Степка! - взволнованно вырывается у Гаврилова. - Ошалел от страха. Я ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же "Москвич"-то, он и за рулем сидел.
   - Это точно, - соглашаюсь я. - "Москвич" его.
   - Ну вот, - подхватывает Гаврилов. - А на чужую жизнь замахиваться никак нельзя. Вещь какую туда-сюда - это одно, а жизнь отобрать - совсем другое дело, страшное дело, я скажу, последнее.
   - Именно, - согласно киваю я. - Самое последнее это дело. Так неужто, Иван Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они чужого вам человека убили, а завтра могут...
   - Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в клочьях вся, - мрачно обрывает меня Гаврилов. - "Завтра, завтра..." Что мне "завтра"? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.
   - Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов встретила, - не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. - Ведь вот тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.
   - Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы придушил, гаденыша. Эх!..
   Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей нет сейчас. Ох не легко ему!
   - Зачем же своими руками? - говорю я. - Руками закона надежнее. И все должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него - Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.
   - Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.
   Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое, желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он не заслуживает.
   - Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович, для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.
   - Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь ведь.
   - Тем более и у вас дочка растет.
   - Растет...
   - Так поможете вы нам?
   - Поглядим...
   - Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока. Вас потом следователь еще вызовет.
   - Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас буду дожидаться. Вот так.
   До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите, главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг просыпается совесть.
   - Ну, ну, - примирительно говорю я. - Он все поймет тоже. Будьте спокойны.
   - А чего мне беспокоиться? - усмехается Гаврилов. - Пусть он беспокоится, пока я молчать буду.
   - Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы подумаем. Идет?
   - Ваше дело, - с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. Если что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.
   От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я молча киваю в ответ.
   Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только постепенно успокаиваюсь.
   Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец длиннейшего коридора, к Кузьмичу.
   Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.
   Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный, пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в плутовских глазах его нет и слезинки.
   - ...Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: "Дави его!" А я не хотел! Не хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите подпишу подтвержу!
   - Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы уж и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.
   - Все правда! Все! Как слеза! - испуганно кричит Шершень и машет на Кузьмича короткими, толстыми руками. - Все - как на духу! Ничего не утаил и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..
   - Много ваша натура чего допустила, - жестко обрывает его Валя Денисов. - Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с кражи. Ну-ка, вспомните.
   - Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! - отчаянно кричит Шершень, прижимая руки к груди. - Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!
   Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам пробегает по слезинке.
   - Да встаньте вы, Шершень, - брезгливо говорит Кузьмич. - Ну, сколько можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что вставайте, вставайте, хватит.
   Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки, снова усаживается на стул.
   - Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, - продолжает отчаянно канючить он. - Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!
   - Ладно. Хватит, - решительно и сердито объявляет Кузьмич. - На этом пока кончаем.
   Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.
   Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный "подвод" дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.
   - Ну, ловок этот Гаврилов, - качает головой Кузьмич. - Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, - обращается он ко мне. - До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.
   Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.
   Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я - о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.
   - Шпринц - это большая удача в деле, - замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. - И дальше пригодится.
   Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:
   - Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?
   - Полагаю, что да, - улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: - Придется ее снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и картины. Тут я думаю... - Помедлив, он оборачивается ко мне: - Вы, Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном пальто, обращается он к Кузьмичу.
   - Найдем, - кивает тот. - Сегодня же постараемся.
   - И все-таки самое главное, - говорю я, - можно сейчас твердо сказать: в кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд, подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.
   Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не отрывая от них глаз:
   - Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, - он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора Анатольевича.
   - Очень похоже, - соглашается тот. - Вообще пора, мне кажется, ОБХСС подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур. Смотрите, - Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает называть имена и записывать их. - Пока в порядке выявления, - предупреждает он. - Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве - Купрейчик.
   Виктор Анатольевич каждое имя обводит квадратом и соединяет их пунктирными линиями, возле каждой из них ставя вопросительный знак и при этом поясняя:
   - Функциональные связи тут пока точно не установлены. А скорей всего, некоторые звенья нам вообще неизвестны.
   - Вы пока что и второго Ермакова запишите, - говорю я. - Василий Прокофьевич, двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его магазина трудится, на рынке. Прохвост, мне кажется, великий, может, даже почище Гелия.
   - Запишем, запишем, - охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав пометку, замечает: - Все это должен изучить специалист, аккуратно и осторожно. Виталий, - обращается он ко мне и указывает на потолок. - Там, кажется, один крупный мастер на этот счет есть.
   Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС, расположенное этажом выше нас.
   - Там не один мастер, - улыбаюсь я.
   - Это я и сам знаю, - говорит Виктор Анатольевич - Но я имею в виду одного вашего знакомого. Помните, мы с ним сотрудничали недавно по одному делу? Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?
   - Албанян? - спрашиваю я.
   - Вот, вот. Введите его пока в курс дела. А мы потом небольшое совещание межведомственное, как всегда, соберем. Не возражаете, Федор Кузьмич? С вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.
   - Все правильно, - соглашается Кузьмич. - И Купрейчик-то этот самый не последнюю роль играет во всем деле, если из-за него такая схватка завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.
   - Золотая курочка, - насмешливо говорю я.
   - Интересно знать, что она несет, - вставляет Петя.
   Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:
   - Можно предположить, что к Музе этот самый Лев Игнатьевич и заходил Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.
   - Вполне возможно, - соглашается Кузьмич. - Таким образом, путей у нас к нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.
   - Но ни Купрейчик, ни Совко так просто адрес его не назовут, - с сомнением говорит Петя. - Их заставить надо.
   - Само собой, - снова соглашается Кузьмич. - Тут, милые мои, что-то придумать придется.
   - Только учтите, - замечает Виктор Анатольевич, - у нас против этого Льва Игнатьевича нет ни одной улики. Обратили внимание? Ни одной. Выходит, арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.
   - Все правильно, - Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. - Тревожить не будем, а вот работать вокруг будем. Тогда появятся и улики. И идти пока что надо всеми тремя путями. И вообще давайте, милые мои, разворачиваться. Сделаем так, - он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую нам твердость: - Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты, Денисов, отправляйся за той женщиной в красном пальто. Разыщи ее непременно, без нее не возвращайся. Ну, а Лосев отправится к коллегам в ОБХСС, - заключает Кузьмич. - Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя. Вон уже полдня и так прошло.
   Все поднимаются со своих мест. Виктор Анатольевич прощается с каждым и уславливается о новой встрече Впрочем, никто сейчас не может предсказать, когда она потребуется.
   Да, дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают обрисовываться все явственней.
   Я отправляюсь к нашим соседям на пятый этаж.
   ...Первым из нас троих выполнил свое задание Петя Шухмин. Через час он уже вернулся в управление вместе с Музой. На этот раз, надо сказать, Шоколадка выглядела далеко не такой привлекательной. Лицо ее заметно осунулось и побледнело, и потому ярко подведенные, как и прежде, губы, и зеленью оттененные веки не только не добавили ей сейчас привлекательности, но скорее делали и вовсе какой-то безвкусной дурнушкой. Это просто удивительно, как самочувствие и настроение женщины отражается на ее внешности.
   Ну, а Муза, видимо, чувствовала себя плохо, очень плохо, и настроение у нее было отвратительное. Одни женщины при этом становятся резкими, грубыми или язвительными, другие плаксивыми. Муза, видимо, принадлежала к последним. Когда она вошла в кабинет Кузьмича, в глазах ее уже стояли слезы, а руки нервно теребили мокрый платочек, хотя вынула она его, как видно, только что и при этом забыла закрыть сумочку. Внизу, в гардеробе, Муза оставила свою роскошную дубленку и сейчас была в изящном сине-черном костюме со странным шлифованным камушком вместо брошки и красивой золотой цепочкой на открытой тонкой шее. Все было бы очаровательно, если бы не горькие складки в уголках рта и заплаканные, покрасневшие глаза на бледном лице.
   Кузьмич, конечно, сразу все это отметил про себя и невольно вздохнул.
   - Здравствуйте, Муза Владимировна, - сказал он, выходя из-за стола и придвигая ей стул. - Присаживайтесь, пожалуйста. Ничего не поделаешь, пришлось вас еще раз побеспокоить.
   - Пустяки, - грустно махнула рукой Муза, опускаясь на предложенный ей стул. - Другие беспокоят меня гораздо больше.
   - Вы имеете в виду Совко?
   - Он уже, наверное, долго никого теперь не побеспокоит, правда?
   - Да. Надеюсь, - кивнул головой Кузьмич и испытующе посмотрел через стол на Музу. - Но вы как будто жалеете, что он вас больше не побеспокоит?
   - Представьте, жалею, - с неожиданным вызовом ответила Муза. - Что ж теперь делать? Это мой мужчина. Мне другого не надо. Из-за него я от мужа ушла, он мне противен стал.
   Кузьмич неуверенно пожал плечами.
   - Конечно раз так, то ничего не поделаешь. Сочувствую вам.
   А Муза промокнула платочком выступившие слезы и, вздохнув, сказала С обидой и раздражением:
   - Ах, что мне ваше сочувствие, когда разбита жизнь.
   - Ну, ну, - улыбнулся Кузьмич. - Сейчас вы мне, наверное, не поверите, но уверяю вас, все пройдет. Забудете вы этого бандита, забудете. Вот он бы вам жизнь разбил, это уже точно.