Страница:
На станции Ниппори я заглянул в вечерние газеты – новости о смерти Накодо еще не просочились, но, когда это случится, представляю, какой начнется ад кромешный.
Журналюги из еженедельников вцепятся в семью Китадзава, задавая всякие вопросы, намекая на какое-нибудь семейное проклятие и на черт знает что еще. Слушая урок Кудзимы по военной истории, я потерял драгоценное время, но и добыл драгоценную информацию. Если обставлю этих торгашей скандалами и доберусь до Китадзава первым, может, добуду и больше.
Но шансов оставалось все меньше с каждым шагом. Я бродил кругами и поворачивал и крутился так часто, что за пару минут совершенно заблудился. Только я решил, что ни за какие коврижки не найду это место, как вдруг оно оказалось аккурат перед моим носом, почти там, откуда я начал. Перед домом мужик за шестьдесят в бледно-зеленой рыбацкой шляпе, грязной майке и широких брюках поливал из побитой лейки растение в горшке. Для своих лет он выглядел прилично, но в морщины длинного лица буквально въелись тяготы. Наши взгляды встретились, и мужик наградил меня лаконичной улыбкой. Я сразу понял, что он не слышал о смерти бывшего зятя. Еще нет.
– Добрый вечер, сэр, – поздоровался я, кланяясь особенно низко. – Простите, что отрываю вас отдел, но вы – господин Китадзава?
Оглядев меня с ног до головы, он выдавил:
– Да.
– Извините, что явился без предупреждения, – сказал я. – Но мне надо обсудить с вами довольно срочное дело. Насчет вашей дочери.
– У меня нет дочери, – скрипуче парировал он.
– При всем должном уважении, сэр, я уверен, что есть, – сказал я. – Та самая, с которой много лет назад был несчастный случай. Я надеялся поговорить с вами о ней, если это вас не слишком затруднит. Еще раз, мне жаль, что навязываюсь вам.
Господин Китадзава уставился на меня, на обветренном лице – ни единой эмоции. Потом он отвернулся и снова начал поливать горшок. Я остался торчать на улице, слегка опустив голову, будто на похоронах. Когда вода из горшка полилась через край, Китадзава опустил лейку на тротуар. Из соседнего переулка на мягких лапах вылезла серая кошка и, выгнув спину, потерлась об ноги Китадзавы. Нагнувшись, он погладил кошару, потом выпрямился и снова оглядел меня с головы до пят. Потеревшись еще об его ноги, кошка смоталась обратно в переулок.
– Вы кто? – спросил Китадзава.
– Меня зовут Билли Чака. Я репортер американского журнала. Наверное, вы о нем не слышали. Вообще я уверен, что вы о нем в жизни не слыхали, но я здесь, собственно, не по журнальным делам.
– Вы пришли, чтобы поговорить о… – Китадзава уставился в землю, не в силах выговорить имя дочери. Через секунду он хрипло зашептал: – Я не понимаю. Чего вам от меня надо?
Секунд десять я напрягал мозги в поисках какой-нибудь лажи, которая объяснила бы, с чего американский журналюга приперся спрашивать про обстоятельства смерти его дочери через двадцать четыре года после этой самой смерти, но ничего убедительного на ум не пришло. Наконец я просто решил выложить ему правду. Я рассказал Китадзаве о том, как меня позвали домой к Накодо и рассказали, что его дочка пропала. Рассказал о том, как эта дочка нашлась мертвой, а потом выяснилось, что она не дочка Накодо, а его любовница.
Я сказал Китадзаве, что Миюки порядком смахивала на Амэ. Как загадочно Миюки погибла – утонула, совсем как дочь Китадзавы. Что были намеки на то, что, может, во время Второй мировой старик Накодо был замешан в кое-какие темные делишки. Наконец, я рассказал, что сегодня утром Накодо обнаружили мертвым. О том, что это я его нашел, я не заикнулся.
Пока я распинался. Китадзава даже не глянул на меня ни разу. Вместо этого он пялился куда-то в пространство. Солнце уже село, и небо так потемнело, что я едва различал лицо Китадзавы.
– Убирайтесь, – сказал он тихо.
– Господин Китадзава…
– Убирайтесь из моего дома и никогда не возвращайтесь.
– Я понимаю ваши чувства…
Не успел я это сказать, Китадзава схватил лейку и одним движением выплеснул ее мне в лицо. Холодная жидкость влепилась в меня с размаху, и я невольно отдернул голову.
– Ничего вы не понимаете, – сказал он, дрожащими руками ставя лейку обратно на землю. – Уходите, пока я не вызвал полицию.
За многие годы в лицо мне плескали чем ни попадя, но обычно этим баловались женщины. Я опасался, что такое может приключиться, могло выйти и гораздо хуже, при таком-то раскладе. Честно говоря, в жаркую ночь водичка даже освежала.
– Спокойной ночи, – сказал я. – Простите, что расстроил вас.
Шагая прочь, я кожей чувствовал его взгляд.
Ночной воздух был густым, а огромная луна, которая взошла над зазубренным горизонтом, чуть не плавилась. Трудно поверить, что эта самая луна все эти годы крутится вокруг нашей беспокойной планетки. Сегодня луна казалась свежевымытой, блестящей оптимисткой. В общем, полная моя противоположность. Не успел я отойти от дома и на двадцать пять ярдов, как услышал голос за спиной:
– Подождите, пожалуйста.
Я обернулся и увидел, что за мной следом идет женщина. Была она жилистая, лет за шестьдесят и такая маленькая, что чуть в землю не тыкалась, спеша за мной. Оглянувшись на свой темный дом, она вцепилась мне в руку и затащила в боковую улочку, окутанную тенью. Глаза у нее в темноте так и сияли.
– Простите моего мужа, – сказала она. – Его легко расстроить.
– Все нормально, – ответил я. – Могу понять.
– Может, и нет, – сказала госпожа Китадзава. – Если бы понимали, не пришли бы. Не заговорили бы про Амэ. Я все слышала.
– Пожалуйста, простите меня.
– Не важно, – сказала она. – Мы с мужем не варвары. Надеюсь, он не создал такого впечатления. Мой муж – хороший человек, но, может, больше не такой сильный. Достаточно долго он был сильным. Знаете, она была нашим единственным ребенком.
Поджав губы, я кивнул. Госпожа Китадзава еще разок оглянулась на свой дом, подлунным светом заблестела седина в ее волосах.
– Пойдемте, – сказала она, вытягивая меня из тени обратно на улицу.
Молча мы прошли мимо Храма Тэннодзи в парк карманного формата – больше всего он смахивал на ералаш из медной пыли и сухой травы. Размером парк был всего лишь с бейсбольную площадку, но, укрытый плотной чащей деревьев, в сумерках почему-то казался гораздо больше. В паре футов над землей танцевали два-три светлячка. Раньше в летние ночи светлячки были повсюду, но теперь исчезали вместе с зеленью. Первоклашкам все еще порой дают задание на лето – ловить и изучать светлячков, хотя сейчас большинству ребятишек приходится покупать расфасованных светляков в магазине. В парке еще имелся бомж, который сидел на картонке, слушая по разбитому приемнику бейсбольный матч; и на скамейке напротив – молодой пацан, тихонько наигрывающий гаммы на кларнете. Госпожа Китадзава подвела меня к скамейке в углу парка, выходящем на крутой травянистый склон над железнодорожной станцией. Внизу по рельсам прогремел поезд – кучки темных силуэтов безмолвных пассажиров на фоне призрачных огней поезда.
– Хотите узнать про Амэ? – спросила госпожа Китадзава.
Я кивнул. Она глубоко вздохнула:
– Амэ была очень красива, – начала она. – Даже когда маленькой была. И еще довольно умной. Мы с мужем чувствовали, что есть в ней что-то особенное, хотя все родители уверены, что их дети – особенные. Так и должно быть. Мы назвали девочку Амэ, потому что она родилась в сезон дождей. В ночь, когда она родилась, лило как из ведра, честное слово. Я до сих пор помню, как дождь стучал в больничные окна, помню этот звук. Третье июля 1958 года. Всего несколько дней назад ей бы исполнилось сорок три.
Госпожа Китадзава на секунду прикрыла глаза, потом снова заговорила:
– С Накодо она познакомилась через моего старшего брата. В те дни молодые люди еще не так часто знакомились сами, хотя уже тогда все менялось, как, впрочем, и всегда. Понимаете, мой брат работал с отцом господина Накодо в его строительной компании, до того, как господин Накодо ушел в компанию «Осеку». Амэ и господин Накодо несколько раз встречались, не наедине, конечно, и мы познакомились с его родней. А вскоре Накодо попросил у моего мужа руки Амэ. Муж, конечно, очень радовался. И брат мой тоже. Понимаете, Накодо были очень богатой семьей, очень могущественной. Честно говоря, мы сильно удивились, что Накодо не захотели укрепить свое положение, организовав брак с другой семьей, влиятельной в строительном бизнесе. Может, надо было толковать это как плохой знак, но в то время моя семья решила, что этот брак станет огромным благословением для Китадзава.
– А что думала Амэ?
– Что думала Амэ? – эхом отозвалась госпожа Китадзава. – Я частенько об этом размышляю. По-моему, ее трудно было понять. Было в ней что-то такое… непостижимое. По-моему, она часто скрывала свои настоящие чувства даже от самой себя. Даже мне, ее матери, почти всегда трудно было разобраться, что же Амэ чувствует. Конечно, я спросила ее, готова ли она к замужеству в таком нежном возрасте, в семнадцать лет. И сказала ей, мол, в конце концов, не важно, что говорят ее дядя и отец, не важно, какие у нее обязательства перед семьей. В конце концов, это ее жизнь. Думаю, я ее порядком удивила. Амэ была кое в чем старомоднее, чем ее мать.
Госпожа Китадзава грустно улыбнулась. В трех футах от нас ворона слетела на урну. Наклонив голову, каркнула на нас, точно старалась прогнать. Госпожа Китадзава сжала кулак и погрозила вороне камнем понарошку. Та захлопала черными крыльями и слиняла куда-то вверх, скрылась в деревьях.
– А другие поклонники у Амэ были? – спросил я.
– Конечно, были и другие мальчики, – ответила госпожа Китадзава. – Я же говорю, Амэ была умной и красивой. Но серьезных конкурентов в борьбе за ее любовь не было. Конечно, если то, что она испытывала к Накодо, было любовью. Но замуж за него она вышла, и какое-то время они вроде были счастливы. Он ее очень любил, это все видели, и хорошо с ней обращался. Как он с ума сходил но этой девочке, заваливал ее подарками – такие в наше простом доме вряд ли бы появились. Признаю, я была очень счастлива за нее. Может, это глупо, кто знает? А что касается чувств Амэ, я же говорю, ее сложно было понять. Но несчастной она явно не казалась. Поначалу.
– Простите, что перебиваю, – сказал я. – Прежде чем соглашаться на брак, вы расследовали прошлое семьи Накодо?
– Конечно, – ответила она. – Конечно. Но возможно, мы занялись этим не так, как следует. Не то чтобы все как-то по-другому повернулось бы, но, знаете, если теперь вспомнить. О расследовании позаботился мой брат. Нанял для этого уважаемую фирму. Но конечно, в списке основных клиентов этой фирмы была и компания «Осеку». Думаю, вы понимаете, о чем я?
Я кивнул. Госпожа Китадзава отвернулась, пристально глядя на долину внизу.
– Что-то в Амэ начало меняться месяцев через пять-шесть, – продолжала она. – По-моему, слабела ее энергия, ее дух; поначалу почти незаметно. Тогда мы еще часто виделись, обычно по воскресеньям, и хотя мы не сразу разглядели эту крошечную перемену, вскоре было ясно, что Амэ стала другой. Мы решили, может, она привыкает к замужней жизни, к обязанностям жены, к ответственности за дом. Может, просто взрослеет. Возможно, нам бы надо раньше осознать настоящую глубину ее меланхолии, может, мы смогли бы что-нибудь сделать. Но причин верить, что она и вправду страдает, у нас не было, и мы не скоро поняли, что с ней творится. Ни в родне мужа, ни в моей таких трудностей не было.
Она подняла взгляд, и в ее глазах отразилась луна, окрасив зрачки в ярко-желтый, словно у кошки. На другом конце парка кларнетист сфальшивил и начал гамму заново.
– Амэ заболела, – продолжила госпожа Китадзава. – Стала беспокойной. Но что мы могли поделать? У нас не хватало слов даже на обсуждение таких вещей. И еще мой брат и муж боялись, что ее состояние вызовет скандал. Думаю, и Накодо боялись того же. Ну, Амэ пошла к врачам. У многих была, очень осмотрительно. Врачи пытались ее лечить – в основном физические симптомы. Но толку не было, они даже припадки не смогли остановить.
– Припадки, – сказал я. – Какие припадки? Госпожа Китадзава задумалась, подбирая слова.
– Типа дрожи. Вы, наверное, сказали бы, что это конвульсии или судороги. Бедная девочка. Она дико металась или просто застывала скрючившись, со сведенными мышцами. Частенько такое продолжалось по нескольку часов, а после этого она, совершенно измученная, спала и спала. Никто из врачей в жизни такого не видал, и они опасались, что от физического напряжения, от этих длительных припадков она даже умереть может. Ну а меня беспокоили ее галлюцинации.
Мне поплохело: кажется, я знаю, что она сейчас скажет. По спине катился пот, во рту вдруг пересохло – и виной тому лишь отчасти был горячий ночной воздух.
– Дочка рассказала, что во время этих припадков ей мерещился человек, весь в белом, – произнесла госпожа Китадзава. – Иногда он появлялся с другими людьми, иногда один. Она говорила, что он всегда молчит и все равно каким-то образом с ней общается. Невыразимые вещи говорил он ей.
От воспоминаний госпожа Китадзава буквально содрогнулась, но, по-моему, твердо намеревалась досказать. Судя по всему, она никому не рассказывала, что именно случилось с ее дочкой; и дол го-дол го ждала, кому бы рассказать. Может, чистая случайность, что это оказался я – а может, и нет.
– Поначалу этот человек появлялся только во время припадков, – продолжила госпожа Китадзава. – Но вскоре, даже когда эти проклятые судороги отпускали Амэ, он ей все равно мерещился. Все чаще и чаще являлось ей это видение, и она уже, ну… порядком запуталась. Врачи, семья Накодо, мы с мужем – снова и снова мы говорили ей, что этот человек – ее воображение, что галлюцинации – просто часть ее болезни. Внешне она соглашалась, признавала, что все это – лишь у нее в голове. Но я сейчас вспоминаю и уверена, что она говорила так, чтобы нас успокоить. Я все размышляла об этой ее галлюцинации – о человеке в белом. По-моему, мысль о том, что он – всего лишь плод воображения, была страшнее, чем мысль о том, что он настоящий. В смысле, для нее. Если он – ее собственное измышление, как тогда ей вообще от него избавиться? К тому времени она достаточно помоталась по врачам и понимала, что они ей не помогут. Думаю, чем больше мы пытались ее убедить, что этот человек – не настоящий, тем больше она склонялась к обратному. Где-то глубоко внутри ей надо было верить, что он существует отдельно, вне ее. Но за несколько недель до смерти она вдруг перестала говорить о фигуре в белом. Вообще казалось, что она совершенно поправилась. У Амэ больше не было припадков, она стала набирать вес. Стала прежней – только чуть потускневшей.
Кларнетист на другом конце парка бросил играть. Госпожа Китадзава молчала, пока музыкант паковал инструмент и выбирался из заросшего деревьями пятачка на слабо освещенную улицу. Теперь мы остались одни, если не считать бомжа с радиоприемником. Внизу к станции подъехал очередной поезд, и госпожа Китадзава продолжила свою историю.
– Это была идея Накодо – прогулка на катере, – сказала она. – Экскурсия, чтобы вытащить Амэ из дому на свежий воздух. Мне говорили, что она вроде была готова к этому и даже радовалась. Просто короткая поездка мимо Шести Мостов Возрождения, меньше часа – по реке Сумида, от Асакуса вниз но течению до садов Хамари-кю, где император охотится на уток. На корабле было человек шестьдесят, в основном туристы из других городов. Все говорят, что до происшествия Амэ вела себя абсолютно нормально, так что, пожалуй, не могу винить Накодо за то, что он не уследил. И в общем, не виню. Он очень ее любил – в этом-то я уверена. И должно быть, правда верил, что она вылечилась, что ей стало лучше. В какой-то момент она ушла на корму – сфотографировать мост Киёсу, когда катер под ним проплывал. Всего на секунду Накодо отвернулся. А когда глянул обратно…
Голос госпожи Китадзава дрогнул и затих. Я дал ей время прийти в себя. Луна уже взобралась выше и теперь была меньше, невзрачнее и какой-то менее настоящей. В дальнем конце парка вспыхивали светлячки, взлетали и падали, но из укромного уголка не выбирались.
– Никто не видел, как это случилось, – сказала госпожа Китадзава. – Гид в микрофон описывал какую-то достопримечательность, и все смотрели туда. Может, Амэ и не прыгала за борт, может, это и вправду был несчастный случай. Много лет я хотела в это верить.
– А сейчас?
Она задумалась:
– Сейчас мне кажется, что разницы нет.
На урну вновь уселась здоровенная ворона, запрыгала по краю, наклонив голову с глазами-бусинками. В этот раз госпожа Китадзава не обратила на нее внимания, по-прежнему глядя куда-то вниз. Я было попробовал вспугнуть ворону, но та лишь спрыгнула с урны и плюхнулась рядом с моими ногами, каркнула и запрыгала по земле, взбивая пыль.
– На Накодо или его отца я зла не держу, – сказала госпожа Китадзава. – Ничего они сделать не могли. Хотя мы с мужем после похорон с ними больше не виделись.
Просто было слишком трудно. Мне жаль, что господин Накодо умер. И мне жаль эту девушку, кто бы она ни была. Но больше это нас не касается.
– Понимаю, – сказал я. – Но после смерти Накодо осталась куча вопросов. Похоже, его могли убить.
– Эти вопросы к другим, – возразила она. – Я в своей жизни с вопросами покончила. Мы с мужем нашли друг в друге силу, чтобы жить дальше, чтобы вынести невыносимое. А теперь я состарилась, и муж тоже, и нас этот мир ничему больше не научит. Мы хотим провести остаток жизни в мире и покое. Пожалуйста, уважайте наше желание. Не приходите к нам больше.
– Конечно, – сказал я. – Но должен вас предупредить. Как только пресса разнюхает про убийство Накодо, а это может случится в любую минуту, они начнут искать зацепки. Может, вы с мужем захотите уехать из города, пока все не рассосется.
Медленно поднявшись со скамейки, госпожа Китадзава глянула на меня с изумлением на грани жалости:
– Не думаю, что пресса будет нас донимать. Наверное, вы недооцениваете влияние семьи Накодо. Спокойной ночи.
Пока она уходила из парка, у ног моих приземлилась вторая ворона, а третья уселась на урну. Я было попробовал трюк с камнем понарошку, но не вышло. Птички явно больше не потерпят моего присутствия. Дождавшись, пока госпожа Китадзава скроется из виду, я встал и пошел из парка. Спускаясь с холма к станции Ниппори, я прошел мимо кладбища Янака – на ветру деревянные поминальные таблички гремели, словно кости. Забавно – потому что ветра-то не было.
28
Журналюги из еженедельников вцепятся в семью Китадзава, задавая всякие вопросы, намекая на какое-нибудь семейное проклятие и на черт знает что еще. Слушая урок Кудзимы по военной истории, я потерял драгоценное время, но и добыл драгоценную информацию. Если обставлю этих торгашей скандалами и доберусь до Китадзава первым, может, добуду и больше.
Но шансов оставалось все меньше с каждым шагом. Я бродил кругами и поворачивал и крутился так часто, что за пару минут совершенно заблудился. Только я решил, что ни за какие коврижки не найду это место, как вдруг оно оказалось аккурат перед моим носом, почти там, откуда я начал. Перед домом мужик за шестьдесят в бледно-зеленой рыбацкой шляпе, грязной майке и широких брюках поливал из побитой лейки растение в горшке. Для своих лет он выглядел прилично, но в морщины длинного лица буквально въелись тяготы. Наши взгляды встретились, и мужик наградил меня лаконичной улыбкой. Я сразу понял, что он не слышал о смерти бывшего зятя. Еще нет.
– Добрый вечер, сэр, – поздоровался я, кланяясь особенно низко. – Простите, что отрываю вас отдел, но вы – господин Китадзава?
Оглядев меня с ног до головы, он выдавил:
– Да.
– Извините, что явился без предупреждения, – сказал я. – Но мне надо обсудить с вами довольно срочное дело. Насчет вашей дочери.
– У меня нет дочери, – скрипуче парировал он.
– При всем должном уважении, сэр, я уверен, что есть, – сказал я. – Та самая, с которой много лет назад был несчастный случай. Я надеялся поговорить с вами о ней, если это вас не слишком затруднит. Еще раз, мне жаль, что навязываюсь вам.
Господин Китадзава уставился на меня, на обветренном лице – ни единой эмоции. Потом он отвернулся и снова начал поливать горшок. Я остался торчать на улице, слегка опустив голову, будто на похоронах. Когда вода из горшка полилась через край, Китадзава опустил лейку на тротуар. Из соседнего переулка на мягких лапах вылезла серая кошка и, выгнув спину, потерлась об ноги Китадзавы. Нагнувшись, он погладил кошару, потом выпрямился и снова оглядел меня с головы до пят. Потеревшись еще об его ноги, кошка смоталась обратно в переулок.
– Вы кто? – спросил Китадзава.
– Меня зовут Билли Чака. Я репортер американского журнала. Наверное, вы о нем не слышали. Вообще я уверен, что вы о нем в жизни не слыхали, но я здесь, собственно, не по журнальным делам.
– Вы пришли, чтобы поговорить о… – Китадзава уставился в землю, не в силах выговорить имя дочери. Через секунду он хрипло зашептал: – Я не понимаю. Чего вам от меня надо?
Секунд десять я напрягал мозги в поисках какой-нибудь лажи, которая объяснила бы, с чего американский журналюга приперся спрашивать про обстоятельства смерти его дочери через двадцать четыре года после этой самой смерти, но ничего убедительного на ум не пришло. Наконец я просто решил выложить ему правду. Я рассказал Китадзаве о том, как меня позвали домой к Накодо и рассказали, что его дочка пропала. Рассказал о том, как эта дочка нашлась мертвой, а потом выяснилось, что она не дочка Накодо, а его любовница.
Я сказал Китадзаве, что Миюки порядком смахивала на Амэ. Как загадочно Миюки погибла – утонула, совсем как дочь Китадзавы. Что были намеки на то, что, может, во время Второй мировой старик Накодо был замешан в кое-какие темные делишки. Наконец, я рассказал, что сегодня утром Накодо обнаружили мертвым. О том, что это я его нашел, я не заикнулся.
Пока я распинался. Китадзава даже не глянул на меня ни разу. Вместо этого он пялился куда-то в пространство. Солнце уже село, и небо так потемнело, что я едва различал лицо Китадзавы.
– Убирайтесь, – сказал он тихо.
– Господин Китадзава…
– Убирайтесь из моего дома и никогда не возвращайтесь.
– Я понимаю ваши чувства…
Не успел я это сказать, Китадзава схватил лейку и одним движением выплеснул ее мне в лицо. Холодная жидкость влепилась в меня с размаху, и я невольно отдернул голову.
– Ничего вы не понимаете, – сказал он, дрожащими руками ставя лейку обратно на землю. – Уходите, пока я не вызвал полицию.
За многие годы в лицо мне плескали чем ни попадя, но обычно этим баловались женщины. Я опасался, что такое может приключиться, могло выйти и гораздо хуже, при таком-то раскладе. Честно говоря, в жаркую ночь водичка даже освежала.
– Спокойной ночи, – сказал я. – Простите, что расстроил вас.
Шагая прочь, я кожей чувствовал его взгляд.
Ночной воздух был густым, а огромная луна, которая взошла над зазубренным горизонтом, чуть не плавилась. Трудно поверить, что эта самая луна все эти годы крутится вокруг нашей беспокойной планетки. Сегодня луна казалась свежевымытой, блестящей оптимисткой. В общем, полная моя противоположность. Не успел я отойти от дома и на двадцать пять ярдов, как услышал голос за спиной:
– Подождите, пожалуйста.
Я обернулся и увидел, что за мной следом идет женщина. Была она жилистая, лет за шестьдесят и такая маленькая, что чуть в землю не тыкалась, спеша за мной. Оглянувшись на свой темный дом, она вцепилась мне в руку и затащила в боковую улочку, окутанную тенью. Глаза у нее в темноте так и сияли.
– Простите моего мужа, – сказала она. – Его легко расстроить.
– Все нормально, – ответил я. – Могу понять.
– Может, и нет, – сказала госпожа Китадзава. – Если бы понимали, не пришли бы. Не заговорили бы про Амэ. Я все слышала.
– Пожалуйста, простите меня.
– Не важно, – сказала она. – Мы с мужем не варвары. Надеюсь, он не создал такого впечатления. Мой муж – хороший человек, но, может, больше не такой сильный. Достаточно долго он был сильным. Знаете, она была нашим единственным ребенком.
Поджав губы, я кивнул. Госпожа Китадзава еще разок оглянулась на свой дом, подлунным светом заблестела седина в ее волосах.
– Пойдемте, – сказала она, вытягивая меня из тени обратно на улицу.
Молча мы прошли мимо Храма Тэннодзи в парк карманного формата – больше всего он смахивал на ералаш из медной пыли и сухой травы. Размером парк был всего лишь с бейсбольную площадку, но, укрытый плотной чащей деревьев, в сумерках почему-то казался гораздо больше. В паре футов над землей танцевали два-три светлячка. Раньше в летние ночи светлячки были повсюду, но теперь исчезали вместе с зеленью. Первоклашкам все еще порой дают задание на лето – ловить и изучать светлячков, хотя сейчас большинству ребятишек приходится покупать расфасованных светляков в магазине. В парке еще имелся бомж, который сидел на картонке, слушая по разбитому приемнику бейсбольный матч; и на скамейке напротив – молодой пацан, тихонько наигрывающий гаммы на кларнете. Госпожа Китадзава подвела меня к скамейке в углу парка, выходящем на крутой травянистый склон над железнодорожной станцией. Внизу по рельсам прогремел поезд – кучки темных силуэтов безмолвных пассажиров на фоне призрачных огней поезда.
– Хотите узнать про Амэ? – спросила госпожа Китадзава.
Я кивнул. Она глубоко вздохнула:
– Амэ была очень красива, – начала она. – Даже когда маленькой была. И еще довольно умной. Мы с мужем чувствовали, что есть в ней что-то особенное, хотя все родители уверены, что их дети – особенные. Так и должно быть. Мы назвали девочку Амэ, потому что она родилась в сезон дождей. В ночь, когда она родилась, лило как из ведра, честное слово. Я до сих пор помню, как дождь стучал в больничные окна, помню этот звук. Третье июля 1958 года. Всего несколько дней назад ей бы исполнилось сорок три.
Госпожа Китадзава на секунду прикрыла глаза, потом снова заговорила:
– С Накодо она познакомилась через моего старшего брата. В те дни молодые люди еще не так часто знакомились сами, хотя уже тогда все менялось, как, впрочем, и всегда. Понимаете, мой брат работал с отцом господина Накодо в его строительной компании, до того, как господин Накодо ушел в компанию «Осеку». Амэ и господин Накодо несколько раз встречались, не наедине, конечно, и мы познакомились с его родней. А вскоре Накодо попросил у моего мужа руки Амэ. Муж, конечно, очень радовался. И брат мой тоже. Понимаете, Накодо были очень богатой семьей, очень могущественной. Честно говоря, мы сильно удивились, что Накодо не захотели укрепить свое положение, организовав брак с другой семьей, влиятельной в строительном бизнесе. Может, надо было толковать это как плохой знак, но в то время моя семья решила, что этот брак станет огромным благословением для Китадзава.
– А что думала Амэ?
– Что думала Амэ? – эхом отозвалась госпожа Китадзава. – Я частенько об этом размышляю. По-моему, ее трудно было понять. Было в ней что-то такое… непостижимое. По-моему, она часто скрывала свои настоящие чувства даже от самой себя. Даже мне, ее матери, почти всегда трудно было разобраться, что же Амэ чувствует. Конечно, я спросила ее, готова ли она к замужеству в таком нежном возрасте, в семнадцать лет. И сказала ей, мол, в конце концов, не важно, что говорят ее дядя и отец, не важно, какие у нее обязательства перед семьей. В конце концов, это ее жизнь. Думаю, я ее порядком удивила. Амэ была кое в чем старомоднее, чем ее мать.
Госпожа Китадзава грустно улыбнулась. В трех футах от нас ворона слетела на урну. Наклонив голову, каркнула на нас, точно старалась прогнать. Госпожа Китадзава сжала кулак и погрозила вороне камнем понарошку. Та захлопала черными крыльями и слиняла куда-то вверх, скрылась в деревьях.
– А другие поклонники у Амэ были? – спросил я.
– Конечно, были и другие мальчики, – ответила госпожа Китадзава. – Я же говорю, Амэ была умной и красивой. Но серьезных конкурентов в борьбе за ее любовь не было. Конечно, если то, что она испытывала к Накодо, было любовью. Но замуж за него она вышла, и какое-то время они вроде были счастливы. Он ее очень любил, это все видели, и хорошо с ней обращался. Как он с ума сходил но этой девочке, заваливал ее подарками – такие в наше простом доме вряд ли бы появились. Признаю, я была очень счастлива за нее. Может, это глупо, кто знает? А что касается чувств Амэ, я же говорю, ее сложно было понять. Но несчастной она явно не казалась. Поначалу.
– Простите, что перебиваю, – сказал я. – Прежде чем соглашаться на брак, вы расследовали прошлое семьи Накодо?
– Конечно, – ответила она. – Конечно. Но возможно, мы занялись этим не так, как следует. Не то чтобы все как-то по-другому повернулось бы, но, знаете, если теперь вспомнить. О расследовании позаботился мой брат. Нанял для этого уважаемую фирму. Но конечно, в списке основных клиентов этой фирмы была и компания «Осеку». Думаю, вы понимаете, о чем я?
Я кивнул. Госпожа Китадзава отвернулась, пристально глядя на долину внизу.
– Что-то в Амэ начало меняться месяцев через пять-шесть, – продолжала она. – По-моему, слабела ее энергия, ее дух; поначалу почти незаметно. Тогда мы еще часто виделись, обычно по воскресеньям, и хотя мы не сразу разглядели эту крошечную перемену, вскоре было ясно, что Амэ стала другой. Мы решили, может, она привыкает к замужней жизни, к обязанностям жены, к ответственности за дом. Может, просто взрослеет. Возможно, нам бы надо раньше осознать настоящую глубину ее меланхолии, может, мы смогли бы что-нибудь сделать. Но причин верить, что она и вправду страдает, у нас не было, и мы не скоро поняли, что с ней творится. Ни в родне мужа, ни в моей таких трудностей не было.
Она подняла взгляд, и в ее глазах отразилась луна, окрасив зрачки в ярко-желтый, словно у кошки. На другом конце парка кларнетист сфальшивил и начал гамму заново.
– Амэ заболела, – продолжила госпожа Китадзава. – Стала беспокойной. Но что мы могли поделать? У нас не хватало слов даже на обсуждение таких вещей. И еще мой брат и муж боялись, что ее состояние вызовет скандал. Думаю, и Накодо боялись того же. Ну, Амэ пошла к врачам. У многих была, очень осмотрительно. Врачи пытались ее лечить – в основном физические симптомы. Но толку не было, они даже припадки не смогли остановить.
– Припадки, – сказал я. – Какие припадки? Госпожа Китадзава задумалась, подбирая слова.
– Типа дрожи. Вы, наверное, сказали бы, что это конвульсии или судороги. Бедная девочка. Она дико металась или просто застывала скрючившись, со сведенными мышцами. Частенько такое продолжалось по нескольку часов, а после этого она, совершенно измученная, спала и спала. Никто из врачей в жизни такого не видал, и они опасались, что от физического напряжения, от этих длительных припадков она даже умереть может. Ну а меня беспокоили ее галлюцинации.
Мне поплохело: кажется, я знаю, что она сейчас скажет. По спине катился пот, во рту вдруг пересохло – и виной тому лишь отчасти был горячий ночной воздух.
– Дочка рассказала, что во время этих припадков ей мерещился человек, весь в белом, – произнесла госпожа Китадзава. – Иногда он появлялся с другими людьми, иногда один. Она говорила, что он всегда молчит и все равно каким-то образом с ней общается. Невыразимые вещи говорил он ей.
От воспоминаний госпожа Китадзава буквально содрогнулась, но, по-моему, твердо намеревалась досказать. Судя по всему, она никому не рассказывала, что именно случилось с ее дочкой; и дол го-дол го ждала, кому бы рассказать. Может, чистая случайность, что это оказался я – а может, и нет.
– Поначалу этот человек появлялся только во время припадков, – продолжила госпожа Китадзава. – Но вскоре, даже когда эти проклятые судороги отпускали Амэ, он ей все равно мерещился. Все чаще и чаще являлось ей это видение, и она уже, ну… порядком запуталась. Врачи, семья Накодо, мы с мужем – снова и снова мы говорили ей, что этот человек – ее воображение, что галлюцинации – просто часть ее болезни. Внешне она соглашалась, признавала, что все это – лишь у нее в голове. Но я сейчас вспоминаю и уверена, что она говорила так, чтобы нас успокоить. Я все размышляла об этой ее галлюцинации – о человеке в белом. По-моему, мысль о том, что он – всего лишь плод воображения, была страшнее, чем мысль о том, что он настоящий. В смысле, для нее. Если он – ее собственное измышление, как тогда ей вообще от него избавиться? К тому времени она достаточно помоталась по врачам и понимала, что они ей не помогут. Думаю, чем больше мы пытались ее убедить, что этот человек – не настоящий, тем больше она склонялась к обратному. Где-то глубоко внутри ей надо было верить, что он существует отдельно, вне ее. Но за несколько недель до смерти она вдруг перестала говорить о фигуре в белом. Вообще казалось, что она совершенно поправилась. У Амэ больше не было припадков, она стала набирать вес. Стала прежней – только чуть потускневшей.
Кларнетист на другом конце парка бросил играть. Госпожа Китадзава молчала, пока музыкант паковал инструмент и выбирался из заросшего деревьями пятачка на слабо освещенную улицу. Теперь мы остались одни, если не считать бомжа с радиоприемником. Внизу к станции подъехал очередной поезд, и госпожа Китадзава продолжила свою историю.
– Это была идея Накодо – прогулка на катере, – сказала она. – Экскурсия, чтобы вытащить Амэ из дому на свежий воздух. Мне говорили, что она вроде была готова к этому и даже радовалась. Просто короткая поездка мимо Шести Мостов Возрождения, меньше часа – по реке Сумида, от Асакуса вниз но течению до садов Хамари-кю, где император охотится на уток. На корабле было человек шестьдесят, в основном туристы из других городов. Все говорят, что до происшествия Амэ вела себя абсолютно нормально, так что, пожалуй, не могу винить Накодо за то, что он не уследил. И в общем, не виню. Он очень ее любил – в этом-то я уверена. И должно быть, правда верил, что она вылечилась, что ей стало лучше. В какой-то момент она ушла на корму – сфотографировать мост Киёсу, когда катер под ним проплывал. Всего на секунду Накодо отвернулся. А когда глянул обратно…
Голос госпожи Китадзава дрогнул и затих. Я дал ей время прийти в себя. Луна уже взобралась выше и теперь была меньше, невзрачнее и какой-то менее настоящей. В дальнем конце парка вспыхивали светлячки, взлетали и падали, но из укромного уголка не выбирались.
– Никто не видел, как это случилось, – сказала госпожа Китадзава. – Гид в микрофон описывал какую-то достопримечательность, и все смотрели туда. Может, Амэ и не прыгала за борт, может, это и вправду был несчастный случай. Много лет я хотела в это верить.
– А сейчас?
Она задумалась:
– Сейчас мне кажется, что разницы нет.
На урну вновь уселась здоровенная ворона, запрыгала по краю, наклонив голову с глазами-бусинками. В этот раз госпожа Китадзава не обратила на нее внимания, по-прежнему глядя куда-то вниз. Я было попробовал вспугнуть ворону, но та лишь спрыгнула с урны и плюхнулась рядом с моими ногами, каркнула и запрыгала по земле, взбивая пыль.
– На Накодо или его отца я зла не держу, – сказала госпожа Китадзава. – Ничего они сделать не могли. Хотя мы с мужем после похорон с ними больше не виделись.
Просто было слишком трудно. Мне жаль, что господин Накодо умер. И мне жаль эту девушку, кто бы она ни была. Но больше это нас не касается.
– Понимаю, – сказал я. – Но после смерти Накодо осталась куча вопросов. Похоже, его могли убить.
– Эти вопросы к другим, – возразила она. – Я в своей жизни с вопросами покончила. Мы с мужем нашли друг в друге силу, чтобы жить дальше, чтобы вынести невыносимое. А теперь я состарилась, и муж тоже, и нас этот мир ничему больше не научит. Мы хотим провести остаток жизни в мире и покое. Пожалуйста, уважайте наше желание. Не приходите к нам больше.
– Конечно, – сказал я. – Но должен вас предупредить. Как только пресса разнюхает про убийство Накодо, а это может случится в любую минуту, они начнут искать зацепки. Может, вы с мужем захотите уехать из города, пока все не рассосется.
Медленно поднявшись со скамейки, госпожа Китадзава глянула на меня с изумлением на грани жалости:
– Не думаю, что пресса будет нас донимать. Наверное, вы недооцениваете влияние семьи Накодо. Спокойной ночи.
Пока она уходила из парка, у ног моих приземлилась вторая ворона, а третья уселась на урну. Я было попробовал трюк с камнем понарошку, но не вышло. Птички явно больше не потерпят моего присутствия. Дождавшись, пока госпожа Китадзава скроется из виду, я встал и пошел из парка. Спускаясь с холма к станции Ниппори, я прошел мимо кладбища Янака – на ветру деревянные поминальные таблички гремели, словно кости. Забавно – потому что ветра-то не было.
28
ДАЕШЬ МУТНУЮ ЛОГИКУ
У станции Сибуя детишки вертели в руках собственные лохмы и мобильники, а на другой стороне перекрестка в ночное небо стреляла высоковольтной рекламой панорама гигантских видеоэкранов. Реклама была нечеловеческих размеров, такая огромная и яркая, что ее, наверное, из дальних галактик видно. Может, эта реклама вовсе не раскручивала поп-идолов, игры «Сони Плейстейшн-II», лимонад «Пот Покари», «Фудзифильм» и сигареты «Кул», а была на самом деле засекреченным сигналом «СОС», который отправили в самые дальние закоулки космоса. Грустная, отчаянная мольба к невидимой расе инопланетян, чтобы те пришли и спасли нас, или поработили нас, или сделали хоть что-нибудь до того, как мы одуреем от развлечений.
Я примостился рядом со статуей пса по имени Хатико. Говорят, каждый день Хатико провожал своего хозяина до станции, а потом терпеливо дожидался, пока тот вернется с работы. Однажды хозяин помер на работе, но пес так и остался у станции – день за днем, год за годом ждал возвращения хозяина. Хатико прославился, и после его смерти в честь такой верности ему поставили памятник. Теперь это любимое место встреч для крутого молодняка, который превратил сияющую огнями долину Сибуя в ночную игровую площадку.
Терпением Хатико я не отличался и прямо дождаться не мог, когда же нарисуется Афуро и мы отсюда свалим. В былые времена, когда я впервые явился в Японию в поисках молодежных фишек, Сибуя была так прекрасна, так молода и жива. А теперь? Сибуя по-прежнему прекрасна, молода и жива, все как раньше, вот только я, наверно, изменился.
С другой стороны площади из своего маленького кобана[67] на меня подозрительно таращился коп. Он все глазел и глазел на меня, точно ждал, что я подвалю к стайке подростков в мини-юбках, с белыми лохмами и фальшивым загаром, и предложу что-нибудь эдакое мелко-незаконное. Может, коп считал, что в Сибуя у всех взрослых комплекс Лолиты, а все детки на деле – повернутые на сексе малолетние преступники, так что единственные нормальные граждане здесь – он сам и Хатико.
Тут из ниоткуда затренькала тема «Розовой Пантеры», а на другой конец скамейки уселась парочка блондинок в одинаковых, аккуратно разодранных футболках с надписью «Даешь мутную логику». Девчонки улыбнулись мне, я улыбнулся в ответ. Песенка все играла, и улыбки у девчонок росли и сияли все ярче. Интересно, подумал я, они грибов нажрались, что ли? Несмотря на жесткую антинаркотическую позицию Японии, лазейка в законе разрешала продажу грибов, и по всей Сибуя их можно было откопать в торчковых лавочках. Наконец от ухмылок девчонок мне стало настолько не по себе, что я раскрыл рот:
– Дождик не помешал бы, а? – спросил я.
– По-моему, у вас телефон звонит, – ответила одна.
Черт, я совсем забыл. Ну конечно. Обе девчонки пытались не заржать, пока я вытаскивал из кармана рубашки розовую штучку и проверял дисплей. Там было написано «Афуро Ногути». Несмотря на все потуги, мутно-логичные близняшки все же расхохотались.
– Моси-моси, – сказал я в телефон.
– Чего так долго?
– И тебе «здравствуй». Опаздываешь. Ты где?
– Я думала, с тобой что-то стряслось! Ты чего быстрее не ответил?
– Я большой фанат Генри Манчини.
– Чего?
– Генри Манчини. Мужик, который сочинил тему «Розовой Пантеры».
– Ты о чем? Забей, мне плевать.
– С такими манерами никогда не подцепишь такого чувака, как Генри Манчини.
– Заткнись на секунду и послушай меня. – настойчиво зашептала она. – Ты меня слышишь?
Я заткнулся и навострил уши.
– Это Боджанглз. Он идет за мной. Я сперва не знала, он ли это, но сейчас я, блин, на все сто уверена.
– Ты где?
– Там, где ты меня в первый раз увидел. Под автострадой, где нашли Миюки. Я сюда явилась потому, ну, короче, не спрашивай почему, потому что я не знаю почему, мне просто надо было. И там на мосту торчит этот мужик, смотрит на воду. И засекает, что я смотрю на него, и тут я сразу просто врубилась. Я быстро делаю ноги, а он – за мной. Билли, ты меня слышишь?
В трубке на заднем плане я различил приглушенный рокот машин, несущихся по автостраде над рекой Нихомбаси. За каким чертом она тусуется на другом конце города? Пятнадцать минут назад мы должны были встретиться тут, в Сибуя. Я ей так и сказал, но, по-моему, она не услышала.
– Я знаю, что это он. Боже, да куда все, на хрен, подевались? Здесь вообще никого нету. Билли, ты меня слышишь? Пожалуйста, не бросай трубку. Просто говори со мной, пока я до станции но доберусь, понял? Я тут кони двину от страха. Ты меня слышишь?
– Афуро, вызови полицию.
– Билли? – спросила она. – Я тебя не слышу.
– Повесь трубку, вызови полицию и беги. Ори, кричи, шуми как только можешь. Беги от реки к Канда или еще куда, где народ есть. Не хочу тебя пугать, но сейчас неподходящий момент для риска. Зови полицию сейчас же.
– Я тебя теряю, – сказала Афуро. И мобильник заглох.
Я моментально набрал ее номер.
На другой стороне площади мигнул светофор, на перекресток вылились сотни пешеходов и приливной волной растеклись повсюду. Сверху толпу бомбила светом и звуком бесконечная стена видеоэкранов. А телефон все звонил, и звонил, и звонил.
Когда Афуро так и не подняла трубку, я позвонил копам, прикинувшись свидетелем, который только что видел, как под автострадой № 5 у реки Нихомбаси мужчина преследовал женщину, – я сказал диспетчеру, что это недалеко от места, где несколько дней назад обнаружили ту несчастную девочку. Диспетчер спросила, могу ли я описать преследователя. Нет, я его толком не рассмотрел, но, может, он в белом. А женщину? Худенькая, где-то пять футов два дюйма, короткие волосы, туфли с загнутыми носами, шла так забавно. Но вы же сказали, что она бежала? Нуда, то есть бежала так забавно. В смысле «забавно»?… Ну, как будто у нее коленки связаны. Она связана? Нет, она просто так бежит. А во что она одета? Я сказал, что особо не рассмотрел, кроме туфель, но, наверное, она в чем-то цветастом. У мужчины было какое-нибудь оружие?
Не уверен. Он вел себя пугающе или угрожающе? Да, явно очень пугающе и угрожающе. Женщина кричала, было видно, что она в беде? Надеюсь, что так.
Не особо впечатлившись, диспетчер ответила, что сразу же отправит кого-нибудь с полицейского поста в Дзимботё, чтобы все проверить, и повесила трубку. Целый час я сидел рядом с Хатико, таращась на выход станции Сибуя и надеясь вопреки надежде, что вот сейчас увижу, как Афуро косолапит через площадь, а на моем мобильном заиграют «Незнакомцы в ночи». Все происходило точно на быстрой перемотке, как будто я живу в замедленном кадре, где неподвижны только мы с Хатико, а мир размытым пятном тревожно несется мимо.
Я примостился рядом со статуей пса по имени Хатико. Говорят, каждый день Хатико провожал своего хозяина до станции, а потом терпеливо дожидался, пока тот вернется с работы. Однажды хозяин помер на работе, но пес так и остался у станции – день за днем, год за годом ждал возвращения хозяина. Хатико прославился, и после его смерти в честь такой верности ему поставили памятник. Теперь это любимое место встреч для крутого молодняка, который превратил сияющую огнями долину Сибуя в ночную игровую площадку.
Терпением Хатико я не отличался и прямо дождаться не мог, когда же нарисуется Афуро и мы отсюда свалим. В былые времена, когда я впервые явился в Японию в поисках молодежных фишек, Сибуя была так прекрасна, так молода и жива. А теперь? Сибуя по-прежнему прекрасна, молода и жива, все как раньше, вот только я, наверно, изменился.
С другой стороны площади из своего маленького кобана[67] на меня подозрительно таращился коп. Он все глазел и глазел на меня, точно ждал, что я подвалю к стайке подростков в мини-юбках, с белыми лохмами и фальшивым загаром, и предложу что-нибудь эдакое мелко-незаконное. Может, коп считал, что в Сибуя у всех взрослых комплекс Лолиты, а все детки на деле – повернутые на сексе малолетние преступники, так что единственные нормальные граждане здесь – он сам и Хатико.
Тут из ниоткуда затренькала тема «Розовой Пантеры», а на другой конец скамейки уселась парочка блондинок в одинаковых, аккуратно разодранных футболках с надписью «Даешь мутную логику». Девчонки улыбнулись мне, я улыбнулся в ответ. Песенка все играла, и улыбки у девчонок росли и сияли все ярче. Интересно, подумал я, они грибов нажрались, что ли? Несмотря на жесткую антинаркотическую позицию Японии, лазейка в законе разрешала продажу грибов, и по всей Сибуя их можно было откопать в торчковых лавочках. Наконец от ухмылок девчонок мне стало настолько не по себе, что я раскрыл рот:
– Дождик не помешал бы, а? – спросил я.
– По-моему, у вас телефон звонит, – ответила одна.
Черт, я совсем забыл. Ну конечно. Обе девчонки пытались не заржать, пока я вытаскивал из кармана рубашки розовую штучку и проверял дисплей. Там было написано «Афуро Ногути». Несмотря на все потуги, мутно-логичные близняшки все же расхохотались.
– Моси-моси, – сказал я в телефон.
– Чего так долго?
– И тебе «здравствуй». Опаздываешь. Ты где?
– Я думала, с тобой что-то стряслось! Ты чего быстрее не ответил?
– Я большой фанат Генри Манчини.
– Чего?
– Генри Манчини. Мужик, который сочинил тему «Розовой Пантеры».
– Ты о чем? Забей, мне плевать.
– С такими манерами никогда не подцепишь такого чувака, как Генри Манчини.
– Заткнись на секунду и послушай меня. – настойчиво зашептала она. – Ты меня слышишь?
Я заткнулся и навострил уши.
– Это Боджанглз. Он идет за мной. Я сперва не знала, он ли это, но сейчас я, блин, на все сто уверена.
– Ты где?
– Там, где ты меня в первый раз увидел. Под автострадой, где нашли Миюки. Я сюда явилась потому, ну, короче, не спрашивай почему, потому что я не знаю почему, мне просто надо было. И там на мосту торчит этот мужик, смотрит на воду. И засекает, что я смотрю на него, и тут я сразу просто врубилась. Я быстро делаю ноги, а он – за мной. Билли, ты меня слышишь?
В трубке на заднем плане я различил приглушенный рокот машин, несущихся по автостраде над рекой Нихомбаси. За каким чертом она тусуется на другом конце города? Пятнадцать минут назад мы должны были встретиться тут, в Сибуя. Я ей так и сказал, но, по-моему, она не услышала.
– Я знаю, что это он. Боже, да куда все, на хрен, подевались? Здесь вообще никого нету. Билли, ты меня слышишь? Пожалуйста, не бросай трубку. Просто говори со мной, пока я до станции но доберусь, понял? Я тут кони двину от страха. Ты меня слышишь?
– Афуро, вызови полицию.
– Билли? – спросила она. – Я тебя не слышу.
– Повесь трубку, вызови полицию и беги. Ори, кричи, шуми как только можешь. Беги от реки к Канда или еще куда, где народ есть. Не хочу тебя пугать, но сейчас неподходящий момент для риска. Зови полицию сейчас же.
– Я тебя теряю, – сказала Афуро. И мобильник заглох.
Я моментально набрал ее номер.
На другой стороне площади мигнул светофор, на перекресток вылились сотни пешеходов и приливной волной растеклись повсюду. Сверху толпу бомбила светом и звуком бесконечная стена видеоэкранов. А телефон все звонил, и звонил, и звонил.
Когда Афуро так и не подняла трубку, я позвонил копам, прикинувшись свидетелем, который только что видел, как под автострадой № 5 у реки Нихомбаси мужчина преследовал женщину, – я сказал диспетчеру, что это недалеко от места, где несколько дней назад обнаружили ту несчастную девочку. Диспетчер спросила, могу ли я описать преследователя. Нет, я его толком не рассмотрел, но, может, он в белом. А женщину? Худенькая, где-то пять футов два дюйма, короткие волосы, туфли с загнутыми носами, шла так забавно. Но вы же сказали, что она бежала? Нуда, то есть бежала так забавно. В смысле «забавно»?… Ну, как будто у нее коленки связаны. Она связана? Нет, она просто так бежит. А во что она одета? Я сказал, что особо не рассмотрел, кроме туфель, но, наверное, она в чем-то цветастом. У мужчины было какое-нибудь оружие?
Не уверен. Он вел себя пугающе или угрожающе? Да, явно очень пугающе и угрожающе. Женщина кричала, было видно, что она в беде? Надеюсь, что так.
Не особо впечатлившись, диспетчер ответила, что сразу же отправит кого-нибудь с полицейского поста в Дзимботё, чтобы все проверить, и повесила трубку. Целый час я сидел рядом с Хатико, таращась на выход станции Сибуя и надеясь вопреки надежде, что вот сейчас увижу, как Афуро косолапит через площадь, а на моем мобильном заиграют «Незнакомцы в ночи». Все происходило точно на быстрой перемотке, как будто я живу в замедленном кадре, где неподвижны только мы с Хатико, а мир размытым пятном тревожно несется мимо.