След Ирининых лыж тянулся по насту двумя розоватыми ссадинами на белоснежной простыне. С опушки открывался чудный вид, от которого обмирала Егоркина душа: склон к замерзшей речушке, вековые сосны, бескрайний, уходящий в поднебесье простор… Каждый раз на этом месте Егорка думал о том, какое огромное счастье, что он попал сюда, где время и пространство сливаются в истомный, бередящий сердце звук вечности. Он ничуть не кривил душой, когда говорил Ирине, что никуда не спешит. Он думал, что если когда-нибудь смысл бытия откроется ему, то это будет что-то сравнимое с зимним лесом и вечерним светом, проникающим прямо в кровь…
   Не встретил Ирину, вернулся.
   Жакин ждал на крыльце, разговаривал с Гиреем. Пес клонил башку набок и утвердительно потявкивал.
   – Он готов, – сказал Жакин. – А ты как?
   – Почему нет? Раз посылаете, пойду.
   Жакин вынес нож, фонарик и сумку с необходимыми припасами. Не хотел, чтобы парень зашел в избушку: следовал каким-то одному ему известным приметам.
   – Дойдете до Змеиного камня, оттуда Гирей поведет.
   За месяц Жакин изучил все маршруты зверя, но Егорка и без того не сомневался, что не разминется с судьбой. Началось это раньше, когда только пошел слух о шатуне-людоеде. Уже тогда мелькнуло в голове: не за мной ли? Все остальное – нож, Гирей, ночь, Ирина, смутные мысли, уводящие в прошлое, – все могло сложиться как-то иначе, но встреча неминуема. Она не зависела от его воли.
   – Прощай, отец, – поклонился Егорка. Жакин обнял его впервые. Он не был сентиментален.
   – Не надо так, Егорушка. К утру тебя жду. Водки выпьем.
   Отмахали километров пять на скорости, пока окончательно не стемнело. Наст твердый, бежать легко. Пес трусил рядом, изредка обгоняя и оглядываясь. Он вел себя скромно и чутко, понимал, куда собрались. Егорка его успокаивал.
   – Что ж поделаешь, дружище. Жакин велел прогнать людоеда. Неужто не управимся? Вдвоем-то. Да он, когда нас увидит, сразу затрепещет. Жакин заговоренный нож отдал. С таким ножом мы мамонта повадим, не только какого-то косолапого. Только ты не лезь в драку первый, как привык. Помни уговор.
   Гирей взял след, не добежав до Змеиного камня, на выходе из лога. Шерсть на нем вздыбилась, он издал тягучий, негромкий рык и на мгновение коснулся боком Егоркиных ног, будто оступился на ходу.
   – Ты чего? – удивился Егорка. – Сомлел, что ли?
   Не-е, ты держись. Страх он учует, нам же хуже будет.
   Пес присел на снег, покрутил лохматой башкой, потянул ноздрями воздушные струи. Егорка тоже замер. Видимость была хорошая от звезд и снега, но зловеще смыкались вокруг черные холмы.
   Егорка понятия не имел, что делать дальше. Обычной охотой тут не пахло, смердило убийством. Как если бы сунулся в темный подъезд, где поджидали братки, навостренные на расправу. Хуже того. Он очутился в первобытном мире, где действовали законы, которых он не понимал. Зато их хорошо знал пес Гирей, весь превратившийся в клокочущий злобой сгусток мускулов и шерсти.
   От собаки тянулось к человеку некое леденящее предостережение. Егорка с жалостливым чувством подумал о Жакине, вытолкнувшем его в этот черный, свирепый мир из теплого, уютного помещения. Но мгновение слабости прошло так же внезапно, как наступило. Ничто не вернуло бы сейчас Егорку обратно. Рядом с сердечной истомой вдруг зародилось ощущение прекрасной, абсолютной, неодолимой свободы, кружащей голову крепче хмеля.
   Он понял лихой замысел Жакина и улыбнулся про себя. Учитель не хотел ему зла, хотя, возможно, переоценил его силы. Но если Егорка одолеет эту ночь, то не останется в мире напасти, которая его сломает.
   Еще около часа кружили по тайге, пока Гирей не вывел на ровную площадку, наподобие ногтя большого пальца, обрывающуюся в одну сторону крутым неприступным склоном. Это и был Змеиный камень. По летним дням сюда действительно выползали погреться на солнышке жирные гремучие змеи, похожие на черные палки с заостренной головкой, а вот где они зимовали, Егорка забыл спросить у Жакина и сейчас почему-то пожалел об этом, как об упущенном, может быть, навсегда, важном знании.
   Он отстегнул лыжи и с удобством уселся на них, приготовившись ждать хоть до утра. Ветра не было, в жакинском заячьем полушубке Егорке было тепло. Гирей улегся рядом, и юноша ободряюще потрепал его по вздыбленной холке.
   – Понимаю, каково тебе, – сказал утешительно. – Привык, когда от тебя все шарахаются, а теперь как бы самого не трепанули. А, Гирей?
   Пес заворчал, не принимая идиотской шутки. Понятно, что больше всего хотелось ему броситься в чащу, в угон или в отрыв, ломиться сквозь кусты, рвать и свирепствовать, сбивая движением одурь страха, но его благородная воля спокойно преодолевала магию инстинкта. Он готов был умереть, но не оставить человека-брата наедине с подступающим из тьмы злом.
   Просидели полночи, погрузившись в великое молчание. Гирей иногда вскакивал на лапы, не выдерживая напряжения, и раз внезапно тоненько заскулил, проняв Егорку до печенок.
   – Что же ты как маленький, – укорил он пса, поглаживая его твердую башку. – Неужто так страшно?
   Гирей стыдливо присел, и в то же мгновение из темных зарослей, как из погреба, образовалась громадная, неясная тень, заколыхалась, подступила ближе. Егорка щелкнул кнопкой фонарика. Шагах в десяти от них стоял лохматый исполин, гость из палеолита, с растопыренными лапами и забавно склоненной набок головой. В его позе не было ничего угрожающего, только любопытство. В луче фонарика вспыхнули алые точки его глаз. Егорка поднялся, чувствуя, как чугуном налилась спина. Неведомое чудовище всем своим обликом поразительно, кощунственно походило на человека.
   – Кто ты?! – спросил он растерянно, едва слыша собственный голос.
   Исполин переступил на шаг, Гирей на спотыкающихся лапах метнулся в сторону, канул во тьму.
   Егорка крепко сжимал в ладони удобную рукоять с тонкой полоской стали, понимая, как это нелепо. С таким же успехом он мог принести с собой железный утюг.
   Но страха не чувствовал, скорее, глубокое изумление.
   – Кто бы ты ни был, – заговорил он окрепшим голосом, – послушай, что скажу. Я не хочу тебя убивать. Я только хочу, чтобы ты ушел. Ты уже человечинки накушался до отвала. Уходи насовсем. Сгинь! Понимаешь меня?
   Наверное, медведь понял, – что-то хрюкнул в ответ, ничуть не грознее, и придвинулся ближе. Фонарик его раздражал, и он несколько раз отмахнул луч от глаз, как отгоняют слепня.
   Егорка сконцентрировался, переводя в правую руку и к глазам энергию "дзена", которую Жакин ласково называл "дурнинкой", хотя это тоже нелепо. Самое лучшее, подумал Егорка, обернуться бы птицей и взлететь в черное небо, но этому, к сожалению, Жакин не успел его обучить. Сейчас медведь не казался уже таким огромным, как в первую минуту (оптический обман?): всего головы на три выше человека, но какой-то необъятно широкий и тяжко вздыхающий, как ожившая гора. Егорка понимал, что если ему повезет, он успеет нанести один удар, второго не будет, и попытался представить, где у чудовища сердце. Скользнул лучом по дымящейся шкуре. Не отдавая отчета в том, что делает, шагнул вперед, чтобы лучше видеть. Крикнул, почти взвизгнул:
   – Пошел прочь, косолапый! Мою кровь ты не выпьешь!
   Схватка оказалась еще короче, чем он предполагал.
   Гирей не подвел, черным шаром выкатился из кустов и с жутким рыком прыгнул, повис на боку медведя. Доля секунды понадобилась зверю, чтобы зацепить пса лапой и сбросить с себя, но этого хватило Егорке. С обреченностью лунатика он подскочил и, светя фонарем, аккуратно вогнал лезвие по самую рукоять в упруго вздрогнувшую тушу. Целил снизу вверх, под третье ребро, а куда попал, разве поймешь.
   Выдернуть нож не успел. Медведь завопил человеческим голосом, махнул лапой – и в бедной Егоркиной голове погас свет.
   С невероятной скоростью, подобно метеору, промчался Егорка по Млечному Пути, минуя рассыпающиеся нагромождения звезд, и очнулся в сторожке Жакина на своем собственном топчане. Он все сразу вспомнил, но решил, что видит волшебный сон.
   Рядом хлопотала Ирина. В свете керосиновой лампы лицо у нее было точно такое, как на иконе Божьей матери, хранившейся у Жакина почему-то в сундуке.
   – Скажи, Ира, – обратился к ней Егорка, боясь спугнуть видение. – Вот ты собираешься в Европу, верно? Или в Азию, правильно? И я никак в толк не возьму, тебе, значит, все равно, куда ехать?
   Женщина приложила теплый палец к его губам.
   – Молчи, ладно? Лежи и молчи. Где у тебя болит?
   – Нигде не болит… А ты чего какая-то смурная? Случилось, что ли, чего?
   Ответить не успела, Жакин пришел. Егорка ему обрадовался.
   – Федор Игнатьевич, могу доложить, что задание ваше выполнил. Шатуна напугал до смерти, воткнул в него пику. Только не пойму, что дальше было. Вроде он меня по уху хряснул. Но как же я сюда добрался?
   – Мы тебя с Ириной доставили, голубчика. А то бы замерз в снегу. Ночи нынче холодные.
   – Гирейка живой?
   – Живой, что ему сделается. Он за нами прибежал…
   Медведя, брат, ты не напугал, а убил.
   – Да ну?.. То-то я гляжу… Сейчас ночь или утро?
   – День, милый, день… Четвертый пошел, как ты спишь. Теперь все в порядке.
   У них обоих, у Ирины и у Жакина, размягченные, непроявленные лица, словно они смотрели на него издалека через порошу. Егорка попробовал перевернуться на бок, но туловище будто одеревенело.
   – Что же все это значит, Федор Игнатьевич?
   – Ничего, – сказал Жакин. – Будем дальше жить.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

   Так уж накатывало, накатывало и к концу августа докатилось до нового лиха. Мышкин вернулся в Москву благополучную, расфуфыренную, лоснящуюся от гордости за свой новый, капиталистический облик, а в начале сентября покинул столицу, пораженную вирусом страха.
   Доллар опять сорвался с поводка, и обезумевший московский люд, еще вчера беззаботно пережевывавший жвачку "Стиморол", ринулся к прилавкам за крупой, макаронами и другими отечественными продуктами. Счастливые добытчики, вернувшись в квартиры с полными сумками муки, спичек и соли, по обыкновению, включили телевизоры и увидели на экране спасителя отечества Черномырдина, но с трудом узнали его. Куда подевался нахрапистый хозяйственник-заклинатель, умевший повернуть самую короткую фразу так, что она становилась бессмысленной. Теперь в его очах сверкали молнии, и голос звучал как иерихонская труба. Суть справедливых обличений сводилась к тому, что стоило ему ненадолго отлучиться (президент для куража поменял его на молодого реформатора Кириенку), как начались такие безобразия, что стыдно смотреть в глаза американцам. Он грозно вопрошал с экрана: что, дескать, началась война? или мор? или что?!
   Почему такой внезапный сбой реформы? И в знакомой гипнотической манере сам себе отвечал: я знаю, как делать, и знаю, что делать, и сделаю, и буду делать!
   Спасовав под неукротимым напором будущего президента, телеведущий робко поинтересовался его мнением о русских фашистах, которые собрались на шабаш в Краснодаре. Мол, будет ли на них какая-то управа или уже не будет? Ведь, по мнению большинства телезрителей, если нацисты придут к власти, то тогда вообще… Спаситель отечества после этого вопроса впал в натуральную истерику, помянул недобрым словом Явлинского, Зюганова, Лебедя и всех, кого смог вспомнить, и долго, выкрикивая нечленораздельные фразы, грозил кулаком неизвестно кому. Телеведущему пришлось прекратить передачу.
   .К вечеру обыватель понял, что зимой его ожидает голод, а также – возвращение косноязычного спасителя, поэтому опять устремился в магазины, чтобы запасти еще чего-нибудь впрок, но, увидев новые ценники, остолбенел. Даже любимая жвачка зашкалила, достигнув недосягаемой планки, вдобавок коммерческие банки, где у москвичей лежали гробовые деньги, вывесили повсеместно таблички: закрыто на дефолт.
   В столице наступило всеобщее помутнение умов, похожее на эпидемию. По ночам в городе царила зловещая тишина, как в огромном морге, нарушаемая лишь истошными воплями запоздалых путников. Да еще стаи неведомых грызунов, то ли крыс, то ли сусликов, вырвавшиеся из подземелья, каждую ночь пытались прорваться от станции метро "Владыкино" к центру, сметая на пути все помойки вместе с пенсионерами, мирно дремлющими в ожидании утреннего подвоза объедков. Шикарные иномарки проплывали по улицам, подобно сумеречным глубоководным рыбам.
   В разных концах города одновременно запылали пожары (чеченский след), какой-то мужик, приезжий из Тулы, расположился с грузовиком неподалеку от Лобного места и продавал пшеницу по пять рублей за ведро.
   Каждое утро возле него собиралась толпа, но близко не подходили, и пшеницу никто не покупал: подозрительно дешево, и мужик чудной – в красной рубахе, с голым черепом и срамной ухмылкой, как у обожравшегося рыжего кота. Лишь на четвертые сутки нагрянула спецгруппа "Вымпел", грузовик с пшеницей сожгли, а мужика, изрядно помяв, проводили в ближайший околоток.
   В те же дни куда-то подевались все творческие интеллигенты, любимцы публики и властители дум. Словно диким порывом ветра, их выдуло с экранов, из радиоприемников и даже из ночных стриптиз-клубов, где они привычно обсуждали проблемы нравственного возрождения нации. Последним мелькнул в телевизоре правозащитник, бескорыстный сын независимой Чечни Сергей Адамович Ковалев, но почему-то он был в парике и бежал куда-то с авоськой помидоров. С истошным криком "Держи вора!" за ним гнались две озверевшие бабки совершенно пьяного обличья. Еще, правда, показали старца Лихачева, благороднейшую совесть нации, который привел под руку президента хоронить останки убиенного Зюгановым царя.
   Внезапное исчезновение умных, скорбных, говорящих голов, всегда готовых подсказать россиянам, как им обустроиться в жизни, произвело на чувствительных москвичей еще большее впечатление, чем внезапный рывок доллара. Поползли нелепые слухи, что, возможно, эти два события как-то связаны друг с другом.
   Необходимые разъяснения вскоре дал Борис Николаевич, которого специально привезли в Москву из очередного отпуска. По всей видимости, его оторвали от рыбалки, потому что мельтешащих перед ним журналистов он разглядывал отстраненно-ироническим взглядом, как мальков. И долго не мог понять, чего от него ждут. Увидев, что журналистская плотва никак не унимается, президент в своей обычной доверительной манере, грозя перстом и гримасничая, сообщил, что ночью уже звонил другу Биллу, а утром – другу Хельмуту и оба подтвердили, что Россия никогда не свернет с рыночного пути…
   Мышкин прощался с Равилем с тяжелым сердцем, будто навек. Ему было неловко, что забрал у друга женщину, хотя Равиль вроде обрадовался, узнав новость.
   Сказал, что рад сделать подарок, но попросил не перегружать Розу Васильевну тяжелой работой.
   – Она двужильная, – объяснил с загадочной усмешкой, – но светлячок в ней хрупкий. Погаснет – выкидывай на свалку. Не хотелось бы. Я ее берег. Такие бабы на дороге не валяются.
   – Не сомневайся, – уверил Мышкин. – Не погаснет.
   Равиль предложил ему в дорогу парочку ребят-истуканов, которые пригодятся, ежели придется отмахиваться. Качки проверенные, битые, одна мозговая извилина на двоих, на добычу кидаются, как псы.
   Мышкин поблагодарил и отказался. За это Равиль его осудил.
   – Напрасно, Харитон. Мы с тобой уже не те, какими были, а времена лихие. Беспредел. Иногда не грех подстраховаться. Но ты же упрямый, черт. По-прежнему только себе доверяешь. Худая привычка.
   – Не в этом дело, – сказал Мышкин. – У меня ходка прогулочная. Проведать надо кое-кого. Твои батыры будут под ногами путаться.
   – Как знаешь. Не пропадай, брат, опять на десять лет.
   Нам ведь жить не так много осталось. Управишься, возвращайся. Работа всегда найдется.
   – И за это спасибо.
   Обнялись и разошлись.
   Роза Васильевна весь вечер и все утро куксилась, ей пришлось объяснять Равилю, почему на такое решилась.
   Как проходило объяснение, Мышкин слышал из соседней комнаты, где кемарил на диване. Женщина сказала:
   – Я уйду с ним, Абдуллай?
   Равиль ответил:
   – Конечно, иди. Но почему так, Роза? Понравился тебе?
   – Ты же знаешь, Абдуллай. Ты мне люб, но тебе я не нужна. А ему сгожусь. Он сам попросил.
   – Не надейся на него чересчур. Сапожок к женщинам брезгливый.
   – Я уже поняла.
   Дальше они еще о чем-то шушукались, но Мышкин уснул, хотя ему было интересно.
   Пока шли по улице, молчали. Роза Васильевна взяла с собой небольшой чемодан коричневой кожи, видно, со шмотьем. И больше ничего. Шли рядом, но как посторонние. Да они и были посторонние. Мышкин уже жалел об этой затее, нашел обузу, да как отступишь, коли слово сказано. Он, правда, надеялся, что Равиль упрется, не в привычках хана отдавать кровное, и вот – на тебе. Спихнул красотку с ладони, словно только и ждал предложения. Уже в вагоне полупустой электрички Мышкин поинтересовался:
   – Чего Равиль так легко тебя отпустил?
   – Наверное, надоела. Нехороша стала.
   – Непохоже, чтобы надоела. Ты не из тех, кто надоедает.
   – Хочешь назад отправить?
   – Нет, не хочу. – Мышкин чувствовал прижатое к своей ноге тугое татарское бедро, и его маленько знобило. Такого с ним не бывало давно, может, лет пять-шесть, – В этом Федулинске, – спросила Роза Васильевна, – у тебя есть женщина?
   – Как тебе сказать. Не то чтобы женщина, но жили вместе. Дела делали. Бизнес. Потом жарковато стало, я и отчалил.
   – Зачем же возвращаешься? Долг получить?
   – Какой там долг. Проведать просто.
   – Тогда я зачем?
   – Ну, как… Все же вдвоем веселее…
   Роза Васильевна подумала и извинилась:
   – Прости за любопытство.
   – Ничего, – сказал Мышкин.
   Сошли с поезда за одну станцию от Федулинска. Эти места Мышкин знал хорошо. Грибные места. Пехом через лес минут двадцать и очутишься в Речной слободе, которая примыкает к Федулинску. В лесу свежо и мокро. Торфяники, озеро, сосновый подлесок, высоковольтная просека, устеленная сушняком, как паркетом, – все исхожено вдоль и поперек. Поразило: опят – море, и ни одного грибника. Раньше такого не бывало. Раньше лес по эту пору гудел от голосов.
   На лесной тропе Роза Васильевна в своих модных туфельках то и дело оступалась, оскальзывалась, и Мышкин галантно подхватывал ее под локоток. Она его руку отталкивала. Блестела темными очами раздраженно.
   – Что я, лосиха, что ли? Нельзя по-людски доехать.
   Мышкин свернул с тропы, опустился на поваленное дерево. Достал сигареты:
   – Садись, Роза Васильевна, отдохнем, подымим.
   Женщина присела чуть поодаль, сигарету приняла.
   Вдруг такая благодать на них навалилась, такой мушиный звон и колеблющееся солнечное марево, что оба как-то враз осоловели.
   – Говоришь, доехать, – растроганно заметил Мышкин. – Такую красоту упустил. У тебя дети есть?
   Роза Васильевна дымом поперхнулась.
   – Тебе-то что?
   – Вот и вижу, что нету. А зря. Женщина обязательно должна родить. Ничего, мы это поправим.
   – От кого родить? От какого-нибудь бандита, вроде тебя?
   – Зачем же с ними водишься, коли так?
   Женщина вздохнула, прикусила травинку.
   – Чего уж теперь. Я сама бандитка, кто еще. Так жизнь повернулась.
   Мышкин покосился на нее, сверкнул бельмом.
   – Ошибаешься, девушка. Мы с тобой не бандиты и никогда ими не были. Абдуллай тоже не бандит. Нас гонят по свету, мы сопротивляемся. Извечный порядок порушен. Не трудом стали людишки жить, нахрапом. Попривыкли, будто так и надо. Каждый думает, коли не словчу, самого облапошат. По-хорошему говоря, как у нас теперь живут, лучше умереть. Но скоро все наладится. Придет сильный человек и всех образумит. Рассадит волков отдельно, овец отдельно. Тогда по-настоящему узнаем, кто бандит, а кто жертва.
   Роза Васильевна слушала его внимательно и даже как-то незаметно придвинулась поближе.
   – Чудной ты, Харитон Данилович. То солидный мужик, а то рассуждаешь как маленький. Вождь к тебе придет. Да если придет, тебя первого посадит. И меня следом.
   И Абдуллая. По накатанной дорожке. А те, что впрямь виноваты, от любого суда откупятся. Они всегда откупаются.
   – Суд бывает разный, – возразил Мышкин. – Есть такой, где денег не берут.
   – Это верно. – С чистого, смуглого лица Розы Васильевны не сходила мечтательная улыбка. – Такой суд есть. Можно тебя попросить кое о чем?
   – Почему нет, проси.
   – Никогда не говори со мной о детях.
   – Хорошо, не буду.
   Мышкин притянул женщину к себе и поцеловал в мягкие, податливые губы. Да так ловко у него получилось, что Роза чуть слышно застонала. Уперлась руками в его грудь. Спросила грубовато:
   – Изголодался, что ли, Харитон?
   – Вроде того. – Мышкин затушил окурок. – Самому смешно. От поцелуйчиков-то отвык не помню и когда.
   Роза Васильевна поучила его уму-разуму:
   – От любви отвыкнуть нельзя, Харитон. Хотя без нее жить намного легче.
   Около полудня вступили в Федулинск и сразу наткнулись на омоновский патруль, чего Мышкин никак не ожидал. Среди низеньких деревянных домиков слободы противоестественно гляделись два дуболома в полном карательном обмундировании, с каучуковыми демократизаторами, с ножами в чехлах и с автоматами через плечо – разве что масок на рожах не хватало.
   – Кто такие? – спросил патруль. – Предъяви документы.
   Мышкин отдал свой паспорт на имя Измайлова, а Роза Васильевна показала справку о том, что она на учете в психдиспансере и временно отпущена на волю, как вменяемая. Хорошая, сильная справка, Мышкин знал ей цену, и дуболомы поглядели на Розу Васильевну с уважением.
   – С чем связана проверка? – поинтересовался Мышкин. – Ловите кого-нибудь?
   – Заткнись, – обрезал патрульный. – Говори, зачем в Федулинск проникли? Вы же московские, так?
   – Федулинск? – удивился Мышкин. – Мы думали – Чалыгино. По грибочки собрались, – потряс рюкзаком, – да, видать, заплутали маленько. Извините, ребятушки.
   – Ты чего нам в уши льешь, фраер? Где Чалыгино и где мы? Не хошь сразу на стерилизацию? Чтобы не бродили, где не положено.
   – Откуда же мы знали, что не положено, – еще больше изумился Мышкин. – Указателей никаких не видели.
   Разве тут секретный объект?
   – Чего-то они мне не нравятся, Саня, – сказал один дуболом другому. – Чего-то они скользкие. Надо вязать.
   Видя, что разговор затягивается, Мышкин достал из кармана бумажник и отслоил сторублевую купюру.
   – Не обессудьте, ребятушки, сколько есть. Примите на поправку здоровья.
   Результат получился противоположный ожидаемому.
   Дуболомы побагровели, надулись, как два клеща, и вдобавок затряслись.
   – Ты что же, тварь, – зловеще прошипел один, – купить хочешь героя-омоновца? Ты понимаешь, что тебе сейчас за это будет?
   Его товарищ уже нервно тянул автомат.
   – Ничего худого, – забормотал действительно ошарашенный Мышкин. – Из чистого уважения. Ежели мало…
   Поправила положение Роза Васильевна. Наивным, как у девочки, голоском попросила:
   – Дяденька, дай стрельнуть! Прямо в лоб – пук, пук! – и потянулась к автомату омоновца. Ласковое безумие ее поведения нашло отклику дуболомов. Они смягчились.
   – Благодари свою бабу, тварь, – сказали Мышкину. – Она тебе сегодня жизнь спасла… Но гляди, еще раз встретим, обоим хана. Или на стерилизацию…
   Паспорт и справку вернули, но сторублевку зажилили. И это тоже произошло как-то чудно. Один дуболом побежал к углу дома, махнул оттуда товарищу, и тот вырвал из рук Мышкина ассигнацию со словами: "Когда же вы все передохнете, старичье вонючее?!"
   Удивили Мышкина и другие явления. Когда выбрались из слободы на улицу Надежды Крупской, а теперь, судя по табличкам, переименованную в Заупокойницкую, стали попадаться навстречу прохожие, все приветливые и просветленные, хотя одетые в тряпье. Зато многие с цветами, а некоторые с разноцветными надувными шариками и с россиянскими трехцветными флажками в руках. Мышкин справился у Розы Васильевны, нет ли нынче какого праздника.
   – Не нравится мне это, – ответила женщина, озираясь.
   – Что не нравится?
   – Бедой пахнет. Или не видишь? И менты эти на околице. Какие-то чокнутые.
   – Менты – да, – согласился Мышкин. – А что люди радуются неизвестно чему, значит, выпивши. Какая тут беда?
   Но он и сам видел: что-то не так.
   За время его отсутствия по городу словно прошлись серой краской. Фасады домов облупились, мостовая и тротуар в бесконечных выбоинах и трещинах, машины – сплошь иномарки, но ни одного автобуса. И совсем не видать детей. Просто-таки ни одного детеныша на улице.
   Встретил наконец знакомого, Валеру Шахова из фирмы "Саламандра-бенц", занимающейся (или занимавшейся) обувными поставками, и тоже в каком-то затрапезном виде. Помнил Шахова видным сорокалетним детиной, удачливым бизнесменом, обувным хорьком, а сейчас выкатился из пивной "Только у нас – дешево и сердито" кучерявый гномик со смеющимся круглым лицом и черными обводами вкруг запавших глаз. Мышкина он не узнал, но на дружеское рукопожатие ответил крепко и искренне.
   – Чего с тобой случилось, Валера, – посочувствовал Мышкин. – Чего-то ты вроде поубавился. Разорился, что ли?
   – Ничего не случилось, – азартно зашумел обувщик. – Заправился – отлично. Три литрухи влил. Бегу на прививку. А ты кто?
   – Да я так. Интересуюсь местными условиями. Насчет торговой точки.
   Валера изменился в лице, почернел, радость в нем потухла. Спросил шепотом: