Страница:
– Давай дальше, не темни.
– Да я что, – Гена смущенно улыбался. – Саня Кудрин интересуется. Встреча отменяется или как?
– Опять двадцать пять… Чего по-пустому базарить?
Будет нужда – сойдемся. Ты натрепал, что у меня бабки крутые, зря, Генчик. Смотри не промахнись.
Налетчик затрясся, растопырил пальцы.
– Падлой буду, Егор. Про бабки речи не было. Что ты номерной, да, предупредил, а как иначе? Я на него ишачу. Ты сегодня здесь, завтра тебя нету. С Саней мы третий год масть держим. Причем место бойкое, обустроенное.
Всякие охотники лезут, как на мед. Ты учти тоже Санины опасения.
– Я проездом в Москве, – успокоил Егор. – Скажи лучше, Гена, ты джентльмен или кто?
– Ну, допустим, – удивился налетчик резкому крену в разговоре. – Чего это меняет?
– Ничего не меняет. Но как-то неучтиво. Я вышел с девушкой на прогулку. Может быть, у нас какие-то свои планы, и вдруг ты появляешься без предупреждения. Так и заикой недолго остаться.
– Понял, извини! – Налетчик расплылся в сладострастной ухмылке, отступил на шаг и канул в темноту, как привидение.
Во все время разговора Анечка стояла неподвижно, будто задремала, но руку Егора держала крепко. Тепло ее маленькой ладошки кружило ему голову.
Он привез ее на Воробьевы горы, чтобы показать ночную Москву с высоты птичьего полета. В двенадцатом часу на смотровой площадке было многолюдно, шумно, будто на свадьбе. Однако, как во всяком нынешнем чумовом веселье, чуткое ухо легко угадывало звуки истерики.
Много накуренной, полупьяной молодежи, группки растерянных иностранцев со своими кинокамерами, тщетно пытающихся понять, куда их занесла нелегкая – на вечернюю экскурсию или в воровскую малину; целующиеся у всех на глазах с каким-то демонстративным азартом представители сексуальных меньшинств; бомжи с черными сумками через плечо; шныряющие под ногами оборванные малолетки-беспризорники, предлагающие любые услуги за мизерный барыш, и ко всему – три или четыре прелестных пони с высокими седлами, в полном унынии катающие по кругу не детей, а гогочущих, ржущих, пьяных молодых дебилов, – все это вместе действовало угнетающе на человека, если он еще не до конца приобщился к западной цивилизации.
Егор засмотрелся на освещенные купола храма, утонувшего в глубине набережной, и ему почудилось, что все вокруг мираж. Это смутное ощущение возникало у него не в первый раз и оставляло в душе горький осадок.
Они стояли у парапета, внизу переливался, светился огнями великий город, и оттуда, снизу, из призрачного волшебного мерцания вместе с ледяными порывами ветра изредка доносились словно глубокие, тяжелые стоны – разве это тоже не сон?
Анечка жалась к нему, как собачонка, боящаяся потерять хозяина.
– Погляди, – он провел рукой над городом. – Какая сказка… Тебе нравится?
– Мне страшно, – прошептала она. – Отвези меня, пожалуйста, домой.
Если бы он знал, что она имела в виду. Где теперь ее дом? И где его дом? В маминой квартире, как сказал Мышкин, обосновался один из соратников Рашидова со всем своим кланом: сыновья, братья, наложницы. Чтобы удобнее разместиться, согнали аборигенов с двух этажей, сломали все перекрытия, подняли полы и оборудовали двухэтажные апартаменты с роскошными спальнями, с рабочими кабинетами, напичканными супертехникой, и приемным залом, где при желании можно устраивать балы. Официально все это было зарегистрировано как международная инвестиционная компания "Элингтон-блюз и посредники". Чем непонятнее, тем вернее.
Сквозь ликующую толпу он вывел Анечку к храму, но на дверях висел чугунный замок.
– Жаль, – сказал Егор. – Хотел свечку поставить за матушку. Хотя не знаю, как это делается. А ты верующая, Ань?
Задрожав, она ответила:
– Пожалуйста, не спрашивай.
По липовой аллее, освещенной квадратными фонариками, побрели вверх к университету, хотя, наверное, разумнее было сесть в машину и вернуться в отель, но куда торопиться. Впереди бесконечная ночь, он будет засыпать и просыпаться, каждый раз натыкаясь взглядом на сосредоточенное, строгое, с распахнутыми очами, драгоценное девичье лицо. Тоска выедала ей внутренности, как серая тля. Он опять не удержался, спросил:
– Аня, может, все-таки расскажешь, что они с тобой сделали? Будет легче, когда расскажешь.
– Нет.
– Почему?
– Ничего со мной не делали.
– Как не делали, – изумился Егор. – Они же тебя мучили, пытали, кололи.
– Ну пожалуйста, прошу тебя! Ну не надо!..
– Что – не надо?
– Не надо вспоминать. Умоляю!
Егор пожал плечами, развернулся и повел ее обратно к машине, оставленной у автобусной остановки. Возле БМВ копошилась группа подростков, человек пять. Двое, хохоча, отталкивали друг друга, пытались открыть переднюю дверцу, остальные, сев в кружок на ледяную землю, свинчивали заднее колесо. Сигнализация надрывалась, не умолкая, но за общим шумом вечернего праздника ее почти не было слышно. Егор прислонил Анечку к бетонной тумбе, велел подождать, сам приблизился к машине.
– Эй, пацаны, – окликнул, – Случайно, адресом не ошиблись?
Двое, которые отпирали дверцу, похоже, ручным напильником, оглянулись, разом подпрыгнули, с визгливым ржанием метнулись к кустам и сгинули, но трое на земле продолжали упорно трудиться, не поднимая голов.
Это его озадачило.
– Вы что, господа, разве такими ключами это колесо снимешь?
Один из угонщиков все же оторвался от дела, хмуро поглядел на него снизу. Личико маленькое, свекольного цвета.
– Тебя не спросили. Проваливай, пока цел.
– Так это же моя машина. Почему я должен проваливать?
Мальчишка поднялся на ноги, двое других по-прежнему пыхтели над колесом, будто ничего не случилось.
– Точно твоя?
– Ну а чья же еще?
– Покажь документы.
Что-то с этим пареньком и с двумя другими неладно, но Егору недосуг было разбираться: Анечка мерзла в одиночестве у каменной тумбы. Позволить себе слишком резкие телодвижения он тоже не мог, она наверняка за ним наблюдала. Нельзя ее пугать.
– Пацаны, не доводите до греха, убирайтесь по-хорошему.
Один из пареньков, трудившихся над колесом, злобно вскрикнул:
– Вот сучий потрох, резьба срывается! Палец порезал.
– А ты не спеши, – посоветовал ему приятель. – Не с такими тачками управлялись.
Мальчишка со свекольной рожицей, гнусно ухмыляясь, сказал Егору:
– Документов нет, значит, не твоя. Будешь базланить, Гарика позовем. Он тут неподалеку. Мы же не сами по себе. Гарик объяснит, где можно ставить тачку, где нельзя. Порядок для всех единый.
"Всякому терпению есть предел", – решил Егор.
Он словил маленького наглеца за ворот куртки, немного потряс и отвесил плюху, которая донесла бедняжку аж до автобусной остановки. Потом нагнулся, ухватил двух тружеников-малолеток за шкирки и волоком по газону дотащил до спуска в неглубокий овраг, куда и отправил одного за другим. Что еще он мог им предложить?
Анечку застал в том же положении, в каком оставил.
Прислонившись к тумбе, она, казалось, что-то нашептывала сама себе с полузакрытыми глазами. Он обнял ее за , плечи, бережно довел до машины…
В номере Анечка вздохнула с явным облегчением, лицо на миг прояснилось. Это была не улыбка, но какое-то слабое подобие интереса к жизни.
– Можно я лягу, Егор?
– Чайку не хочешь попить? С пирожными, с шоколадными конфетами?
– Нет.
– Тогда в ванную, и никаких отговорок.
– Зачем? – испугалась Анечка.
– Как зачем? Все девушки на ночь подмываются.
И потом – горячая вода, мыло, голову помоешь, – сразу станет лучше.
Аня надула губки, сопротивляться у нее не было сил.
Он наполнил ванну, вбухал туда пузырек какого-то необыкновенного французского бальзама, пустившего по воде облака нежной, розовой пены; помог Анечке раздеться и поддерживал ее, пока она переступала край жемчужной раковины и усаживалась в ароматное облако.
На упругом, стройном, с золотистой кожей теле не заметил следов побоев и даже точек от уколов не обнаружил, что было странно.
Анечка ничуть не стеснялась своей наготы, его прикосновения ее не смущали, она в ванне, поудобнее устроившись, попыталась задремать. Егор намылил большую синюю поролоновую губку и начал осторожными, круговыми движениями растирать ее спину, массируя, захватывая поочередно позвонок за позвонком. Анечка свесила голову на грудь, утопив груду пепельных волос в воде, и не издала ни звука, но он чувствовал, что ей приятно.
Увы, надолго его не хватило. Внезапно острый, кинжальный приступ желания сковал мышцы, и он, бросив губку, опустился на белую табуретку, задыхаясь, почти ослепнув. Чтобы прийти в норму, вызвал к жизни видение далекой лесной хижины, старика учителя, сидевшего с трубкой на крылечке, и наконец улыбнулся, заметив вылетевшего из кустов Гирея, бешено, как пропеллером, вертящего хвостом.
Открыл глаза: Анечка так и сидела, опустив голову, укутанная космами волос, как ширмой.
– Эй, – позвал Егор. – Ты спишь?
– Нет, – глухо, как из ямы.
– Тебе хорошо?
– Да.
– Ничего не болит?
– Нет.
Со второго раза все-таки вымыл ее всю и не поддался искушению, за что мысленно себя похвалил. Но сердце щемило, ох как щемило! Напоследок промассировал розовые и неожиданно твердые ступни куском пемзы.
Потом ополоснул Анечку под душем, стараясь не прикасаться к сокровенным местам, укутал в голубую махровую простыню и отнес в спальню. Уложил, подбил повыше подушку, укрыл одеялом. Отступил на шаг, присмотрелся, остался доволен результатом.
– Ты очень красивая, – сказал убежденно. – Ты самая красивая женщин? каких я только видел. Включая и в кино.
Загадал, если улыбнется, то… Она не улыбнулась, безмятежно разглядывала противоположную стену, от которой ее силком оторвали на несколько часов. Егор спросил:
– Что ты хоть там видишь-то, скажи? Может, чего интересное? Знаки судьбы?
– Нет.
– Не передумала насчет чая?
– Нет.
– Хочешь поспать?
– Да.
Он погасил верхний свет, оставил мерцающую елочку ночника на полу. Пожелал спокойной ночи. Она не ответила. Так они всегда прощались на ночь. И все же он решил, что сегодня удачный день. Первое: несколько раз (пять или шесть) Анечка произносила, и без всякого напряжения, длинные, осмысленные фразы.
Второе; не окостенела и не потеряла сознания, когда на стоянке из темноты на них выскочил Гена Пескарь.
И третье: помылась с удовольствием и даже покряхтывала, как маленькая старушка, когда он слишком сильно нажимал на губку. Егор не сомневался, что дело неуклонно, хотя и туго, шло к неминучему выздоровлению, что бы ни молол языком профессор-палач.
Главное, поскорее увезти ее из Москвы. Жакин в два счета поставит ее на ноги. Там, на природе, среди гор и лесов, окруженная нормальными людьми, она через день сама запоет, как птичка, не понадобятся никакие лекарства. С умильной улыбкой Егор представил живописную группу – мудреца Жакина, неутомимого охотника Гирея, юную изумительную девушку, в восторге хлопающую в ладошки, и себя, благожелательно наблюдающего за ними со стороны.
Из гостиной он позвонил Харитону Даниловичу по кодовому номеру, потом Лене Лопуху. Хотел связаться и с Ларионовым, приободрить добрым словом, но у того телефон стоял на постоянной прослушке, как у всех жителей Федулинска. Судный день был намечен на послезавтра, на субботу, и Мышкин, а после Лопух уверили его, что все в порядке, подготовительные мероприятия закончены и никаких изменений не предвидится.
Успокоенный, он около часа просидел перед телевизором, вольно развалившись в кресле, посасывая через трубочку молочный коктейль, который сам себе приготовил. Как и в прежние вечера, только на одном канале случайно удалось поймать передачу на русском языке. По остальным программам крутили американские боевики и сериалы, или шла истерическая реклама, или извивалась в безумных клипах, как в падучей, стонущая, подвывающая, оголтелая попса, ведущая себя на экране, как на гинекологическом обследовании. В передаче-шоу, которая шла почему-то на русском языке, длинноволосый, сухопарый ведущий, похожий на крупного глиста, из которого пророс глист поменьше – микрофон на шнурке, обсуждал с возбужденной аудиторией актуальнейший для мировой культуры вопрос о пользе или вреде для общественного здоровья группового секса. За то время, пока Егор не сводил с экрана очарованных глаз, мнение дискутирующих склонилось к тому, что пользы, разумеется, неизмеримо больше – всплеск дурной энергии, освобождение внутреннего "эго", возвращение к первородным ценностям и прочее, а кто этого не понимает (не понимала одна девчушка с косичками, лет двенадцати, ее привели на диспут родители), тех остается только пожалеть.
Егор сходил в ванную, почистил зубы, потом расстелил постель на диване, но прежде, чем лечь, как обычно, заглянул к Ане.
Он вовремя поспел.
Аня стояла на подоконнике, неестественно крохотная в просвете огромного окна, и открывала раму. Упорно, раз за разом дергала за ручку, и наконец распахнулось окно в ночь.
Егор перелетел комнату двумя прыжками, перехватил девушку за талию, сдернул с подоконника и, барахтающуюся, жалобно поскуливающую, отнес обратно на кровать. Придавил к постели и крепко держал. Такого выражения лица, какое было у нее, он раньше ни у кого не видел. На него смотрели остекленелые глаза человека, который уже побывал в ином мире и убедился, что там намного лучше, чем на земле.
– Пусти, – умоляла Анечка. – Пусти, пожалуйста!
Что я тебе сделала плохого?
У него горло заклинило, он с трудом выдавил:
– Не покидай меня, Аня, любимая!
– Не хочу жить. Устала.
– Не покидай меня, – повторил он и в следующую секунду увидел, как открываются жалюзи женской души.
Невыносимый ландышевый свет вспыхнул в ее очах, окрасил щеки голубизной, и хлынули два безмолвных, горючих потока. Слез сразу стало так много, что ложбинка меж высоких, стройных грудей быстро наполнилась и ладони у Егора намокли. Он отодвинулся к спинке кровати, чтобы ей не мешать. Анечка смотрела на него не отрываясь, а слезы все струились, как если бы у двух краников одновременно сорвало резьбу. При этом она не издавала ни звука. Жуткое молчание. Егор испугался, как бы она не вытекла вся. Но опасение оказалось напрасным. Анечка зашевелилась, заерзала, подтянулась на подушке повыше, и глаза ее высохли так же внезапно, как прохудились.
Заблестели, засверкали, словно омытые бурной, весенней грозой.
– Почему? – спросила она совершенно разумным, ясным голосом. – Объясни, раз ты такой умный и сильный. Почему все люди живут, как люди, а меня превратили в грязную, вонючую половую тряпку?
– Ну что ты, – успокоил Егор. – Разве тебя одну?
Нас всех посадили на кол. Нашествие, ничего не поделаешь. Я, конечно, виноват, что сразу не забрал тебя с собой, но два года назад я был полным кретином.
Он не знал, уместные ли слова говорит, но Анечка слушала внимательно. Она уже вернулась на землю из своих прекрасных грез.
– Что же делать, Егор?
– Ничего особенного. Нельзя впадать в отчаяние. Мы такую жизнь живем, какая есть, другой не будет. В России всегда тяжело простому человеку. Вспомни, разве твоим родителям было легче?
– При чем тут родители? Мне что делать? Кому я нужна такая?
– Как это кому? Мне нужна. Я же люблю тебя.
– Врешь! Как можно такую любить?
– Сам не знаю. – Егор почесал затылок. – Люблю, и все. Лучше тебя никого нет.
– Почему же ни разу не поцеловал? Боялся, что стошнит?
– Ты же все время спала.
– А сейчас? Я ведь не сплю.
– Сейчас просто не успел. Мы же чуть не утонули. Ты вон какое наводнение устроила.
Он переместился поближе, наклонился. От Анечкиного лица несло жаром, как от печки, и когда он прикоснулся губами к ее сухому рту, их обоих будто шарахнуло током.
…Утром он опять позвонил Мышкину и попросил прислать Розу Васильевну, татарскую чаровницу.
Глава 4
– Да я что, – Гена смущенно улыбался. – Саня Кудрин интересуется. Встреча отменяется или как?
– Опять двадцать пять… Чего по-пустому базарить?
Будет нужда – сойдемся. Ты натрепал, что у меня бабки крутые, зря, Генчик. Смотри не промахнись.
Налетчик затрясся, растопырил пальцы.
– Падлой буду, Егор. Про бабки речи не было. Что ты номерной, да, предупредил, а как иначе? Я на него ишачу. Ты сегодня здесь, завтра тебя нету. С Саней мы третий год масть держим. Причем место бойкое, обустроенное.
Всякие охотники лезут, как на мед. Ты учти тоже Санины опасения.
– Я проездом в Москве, – успокоил Егор. – Скажи лучше, Гена, ты джентльмен или кто?
– Ну, допустим, – удивился налетчик резкому крену в разговоре. – Чего это меняет?
– Ничего не меняет. Но как-то неучтиво. Я вышел с девушкой на прогулку. Может быть, у нас какие-то свои планы, и вдруг ты появляешься без предупреждения. Так и заикой недолго остаться.
– Понял, извини! – Налетчик расплылся в сладострастной ухмылке, отступил на шаг и канул в темноту, как привидение.
Во все время разговора Анечка стояла неподвижно, будто задремала, но руку Егора держала крепко. Тепло ее маленькой ладошки кружило ему голову.
Он привез ее на Воробьевы горы, чтобы показать ночную Москву с высоты птичьего полета. В двенадцатом часу на смотровой площадке было многолюдно, шумно, будто на свадьбе. Однако, как во всяком нынешнем чумовом веселье, чуткое ухо легко угадывало звуки истерики.
Много накуренной, полупьяной молодежи, группки растерянных иностранцев со своими кинокамерами, тщетно пытающихся понять, куда их занесла нелегкая – на вечернюю экскурсию или в воровскую малину; целующиеся у всех на глазах с каким-то демонстративным азартом представители сексуальных меньшинств; бомжи с черными сумками через плечо; шныряющие под ногами оборванные малолетки-беспризорники, предлагающие любые услуги за мизерный барыш, и ко всему – три или четыре прелестных пони с высокими седлами, в полном унынии катающие по кругу не детей, а гогочущих, ржущих, пьяных молодых дебилов, – все это вместе действовало угнетающе на человека, если он еще не до конца приобщился к западной цивилизации.
Егор засмотрелся на освещенные купола храма, утонувшего в глубине набережной, и ему почудилось, что все вокруг мираж. Это смутное ощущение возникало у него не в первый раз и оставляло в душе горький осадок.
Они стояли у парапета, внизу переливался, светился огнями великий город, и оттуда, снизу, из призрачного волшебного мерцания вместе с ледяными порывами ветра изредка доносились словно глубокие, тяжелые стоны – разве это тоже не сон?
Анечка жалась к нему, как собачонка, боящаяся потерять хозяина.
– Погляди, – он провел рукой над городом. – Какая сказка… Тебе нравится?
– Мне страшно, – прошептала она. – Отвези меня, пожалуйста, домой.
Если бы он знал, что она имела в виду. Где теперь ее дом? И где его дом? В маминой квартире, как сказал Мышкин, обосновался один из соратников Рашидова со всем своим кланом: сыновья, братья, наложницы. Чтобы удобнее разместиться, согнали аборигенов с двух этажей, сломали все перекрытия, подняли полы и оборудовали двухэтажные апартаменты с роскошными спальнями, с рабочими кабинетами, напичканными супертехникой, и приемным залом, где при желании можно устраивать балы. Официально все это было зарегистрировано как международная инвестиционная компания "Элингтон-блюз и посредники". Чем непонятнее, тем вернее.
Сквозь ликующую толпу он вывел Анечку к храму, но на дверях висел чугунный замок.
– Жаль, – сказал Егор. – Хотел свечку поставить за матушку. Хотя не знаю, как это делается. А ты верующая, Ань?
Задрожав, она ответила:
– Пожалуйста, не спрашивай.
По липовой аллее, освещенной квадратными фонариками, побрели вверх к университету, хотя, наверное, разумнее было сесть в машину и вернуться в отель, но куда торопиться. Впереди бесконечная ночь, он будет засыпать и просыпаться, каждый раз натыкаясь взглядом на сосредоточенное, строгое, с распахнутыми очами, драгоценное девичье лицо. Тоска выедала ей внутренности, как серая тля. Он опять не удержался, спросил:
– Аня, может, все-таки расскажешь, что они с тобой сделали? Будет легче, когда расскажешь.
– Нет.
– Почему?
– Ничего со мной не делали.
– Как не делали, – изумился Егор. – Они же тебя мучили, пытали, кололи.
– Ну пожалуйста, прошу тебя! Ну не надо!..
– Что – не надо?
– Не надо вспоминать. Умоляю!
Егор пожал плечами, развернулся и повел ее обратно к машине, оставленной у автобусной остановки. Возле БМВ копошилась группа подростков, человек пять. Двое, хохоча, отталкивали друг друга, пытались открыть переднюю дверцу, остальные, сев в кружок на ледяную землю, свинчивали заднее колесо. Сигнализация надрывалась, не умолкая, но за общим шумом вечернего праздника ее почти не было слышно. Егор прислонил Анечку к бетонной тумбе, велел подождать, сам приблизился к машине.
– Эй, пацаны, – окликнул, – Случайно, адресом не ошиблись?
Двое, которые отпирали дверцу, похоже, ручным напильником, оглянулись, разом подпрыгнули, с визгливым ржанием метнулись к кустам и сгинули, но трое на земле продолжали упорно трудиться, не поднимая голов.
Это его озадачило.
– Вы что, господа, разве такими ключами это колесо снимешь?
Один из угонщиков все же оторвался от дела, хмуро поглядел на него снизу. Личико маленькое, свекольного цвета.
– Тебя не спросили. Проваливай, пока цел.
– Так это же моя машина. Почему я должен проваливать?
Мальчишка поднялся на ноги, двое других по-прежнему пыхтели над колесом, будто ничего не случилось.
– Точно твоя?
– Ну а чья же еще?
– Покажь документы.
Что-то с этим пареньком и с двумя другими неладно, но Егору недосуг было разбираться: Анечка мерзла в одиночестве у каменной тумбы. Позволить себе слишком резкие телодвижения он тоже не мог, она наверняка за ним наблюдала. Нельзя ее пугать.
– Пацаны, не доводите до греха, убирайтесь по-хорошему.
Один из пареньков, трудившихся над колесом, злобно вскрикнул:
– Вот сучий потрох, резьба срывается! Палец порезал.
– А ты не спеши, – посоветовал ему приятель. – Не с такими тачками управлялись.
Мальчишка со свекольной рожицей, гнусно ухмыляясь, сказал Егору:
– Документов нет, значит, не твоя. Будешь базланить, Гарика позовем. Он тут неподалеку. Мы же не сами по себе. Гарик объяснит, где можно ставить тачку, где нельзя. Порядок для всех единый.
"Всякому терпению есть предел", – решил Егор.
Он словил маленького наглеца за ворот куртки, немного потряс и отвесил плюху, которая донесла бедняжку аж до автобусной остановки. Потом нагнулся, ухватил двух тружеников-малолеток за шкирки и волоком по газону дотащил до спуска в неглубокий овраг, куда и отправил одного за другим. Что еще он мог им предложить?
Анечку застал в том же положении, в каком оставил.
Прислонившись к тумбе, она, казалось, что-то нашептывала сама себе с полузакрытыми глазами. Он обнял ее за , плечи, бережно довел до машины…
В номере Анечка вздохнула с явным облегчением, лицо на миг прояснилось. Это была не улыбка, но какое-то слабое подобие интереса к жизни.
– Можно я лягу, Егор?
– Чайку не хочешь попить? С пирожными, с шоколадными конфетами?
– Нет.
– Тогда в ванную, и никаких отговорок.
– Зачем? – испугалась Анечка.
– Как зачем? Все девушки на ночь подмываются.
И потом – горячая вода, мыло, голову помоешь, – сразу станет лучше.
Аня надула губки, сопротивляться у нее не было сил.
Он наполнил ванну, вбухал туда пузырек какого-то необыкновенного французского бальзама, пустившего по воде облака нежной, розовой пены; помог Анечке раздеться и поддерживал ее, пока она переступала край жемчужной раковины и усаживалась в ароматное облако.
На упругом, стройном, с золотистой кожей теле не заметил следов побоев и даже точек от уколов не обнаружил, что было странно.
Анечка ничуть не стеснялась своей наготы, его прикосновения ее не смущали, она в ванне, поудобнее устроившись, попыталась задремать. Егор намылил большую синюю поролоновую губку и начал осторожными, круговыми движениями растирать ее спину, массируя, захватывая поочередно позвонок за позвонком. Анечка свесила голову на грудь, утопив груду пепельных волос в воде, и не издала ни звука, но он чувствовал, что ей приятно.
Увы, надолго его не хватило. Внезапно острый, кинжальный приступ желания сковал мышцы, и он, бросив губку, опустился на белую табуретку, задыхаясь, почти ослепнув. Чтобы прийти в норму, вызвал к жизни видение далекой лесной хижины, старика учителя, сидевшего с трубкой на крылечке, и наконец улыбнулся, заметив вылетевшего из кустов Гирея, бешено, как пропеллером, вертящего хвостом.
Открыл глаза: Анечка так и сидела, опустив голову, укутанная космами волос, как ширмой.
– Эй, – позвал Егор. – Ты спишь?
– Нет, – глухо, как из ямы.
– Тебе хорошо?
– Да.
– Ничего не болит?
– Нет.
Со второго раза все-таки вымыл ее всю и не поддался искушению, за что мысленно себя похвалил. Но сердце щемило, ох как щемило! Напоследок промассировал розовые и неожиданно твердые ступни куском пемзы.
Потом ополоснул Анечку под душем, стараясь не прикасаться к сокровенным местам, укутал в голубую махровую простыню и отнес в спальню. Уложил, подбил повыше подушку, укрыл одеялом. Отступил на шаг, присмотрелся, остался доволен результатом.
– Ты очень красивая, – сказал убежденно. – Ты самая красивая женщин? каких я только видел. Включая и в кино.
Загадал, если улыбнется, то… Она не улыбнулась, безмятежно разглядывала противоположную стену, от которой ее силком оторвали на несколько часов. Егор спросил:
– Что ты хоть там видишь-то, скажи? Может, чего интересное? Знаки судьбы?
– Нет.
– Не передумала насчет чая?
– Нет.
– Хочешь поспать?
– Да.
Он погасил верхний свет, оставил мерцающую елочку ночника на полу. Пожелал спокойной ночи. Она не ответила. Так они всегда прощались на ночь. И все же он решил, что сегодня удачный день. Первое: несколько раз (пять или шесть) Анечка произносила, и без всякого напряжения, длинные, осмысленные фразы.
Второе; не окостенела и не потеряла сознания, когда на стоянке из темноты на них выскочил Гена Пескарь.
И третье: помылась с удовольствием и даже покряхтывала, как маленькая старушка, когда он слишком сильно нажимал на губку. Егор не сомневался, что дело неуклонно, хотя и туго, шло к неминучему выздоровлению, что бы ни молол языком профессор-палач.
Главное, поскорее увезти ее из Москвы. Жакин в два счета поставит ее на ноги. Там, на природе, среди гор и лесов, окруженная нормальными людьми, она через день сама запоет, как птичка, не понадобятся никакие лекарства. С умильной улыбкой Егор представил живописную группу – мудреца Жакина, неутомимого охотника Гирея, юную изумительную девушку, в восторге хлопающую в ладошки, и себя, благожелательно наблюдающего за ними со стороны.
Из гостиной он позвонил Харитону Даниловичу по кодовому номеру, потом Лене Лопуху. Хотел связаться и с Ларионовым, приободрить добрым словом, но у того телефон стоял на постоянной прослушке, как у всех жителей Федулинска. Судный день был намечен на послезавтра, на субботу, и Мышкин, а после Лопух уверили его, что все в порядке, подготовительные мероприятия закончены и никаких изменений не предвидится.
Успокоенный, он около часа просидел перед телевизором, вольно развалившись в кресле, посасывая через трубочку молочный коктейль, который сам себе приготовил. Как и в прежние вечера, только на одном канале случайно удалось поймать передачу на русском языке. По остальным программам крутили американские боевики и сериалы, или шла истерическая реклама, или извивалась в безумных клипах, как в падучей, стонущая, подвывающая, оголтелая попса, ведущая себя на экране, как на гинекологическом обследовании. В передаче-шоу, которая шла почему-то на русском языке, длинноволосый, сухопарый ведущий, похожий на крупного глиста, из которого пророс глист поменьше – микрофон на шнурке, обсуждал с возбужденной аудиторией актуальнейший для мировой культуры вопрос о пользе или вреде для общественного здоровья группового секса. За то время, пока Егор не сводил с экрана очарованных глаз, мнение дискутирующих склонилось к тому, что пользы, разумеется, неизмеримо больше – всплеск дурной энергии, освобождение внутреннего "эго", возвращение к первородным ценностям и прочее, а кто этого не понимает (не понимала одна девчушка с косичками, лет двенадцати, ее привели на диспут родители), тех остается только пожалеть.
Егор сходил в ванную, почистил зубы, потом расстелил постель на диване, но прежде, чем лечь, как обычно, заглянул к Ане.
Он вовремя поспел.
Аня стояла на подоконнике, неестественно крохотная в просвете огромного окна, и открывала раму. Упорно, раз за разом дергала за ручку, и наконец распахнулось окно в ночь.
Егор перелетел комнату двумя прыжками, перехватил девушку за талию, сдернул с подоконника и, барахтающуюся, жалобно поскуливающую, отнес обратно на кровать. Придавил к постели и крепко держал. Такого выражения лица, какое было у нее, он раньше ни у кого не видел. На него смотрели остекленелые глаза человека, который уже побывал в ином мире и убедился, что там намного лучше, чем на земле.
– Пусти, – умоляла Анечка. – Пусти, пожалуйста!
Что я тебе сделала плохого?
У него горло заклинило, он с трудом выдавил:
– Не покидай меня, Аня, любимая!
– Не хочу жить. Устала.
– Не покидай меня, – повторил он и в следующую секунду увидел, как открываются жалюзи женской души.
Невыносимый ландышевый свет вспыхнул в ее очах, окрасил щеки голубизной, и хлынули два безмолвных, горючих потока. Слез сразу стало так много, что ложбинка меж высоких, стройных грудей быстро наполнилась и ладони у Егора намокли. Он отодвинулся к спинке кровати, чтобы ей не мешать. Анечка смотрела на него не отрываясь, а слезы все струились, как если бы у двух краников одновременно сорвало резьбу. При этом она не издавала ни звука. Жуткое молчание. Егор испугался, как бы она не вытекла вся. Но опасение оказалось напрасным. Анечка зашевелилась, заерзала, подтянулась на подушке повыше, и глаза ее высохли так же внезапно, как прохудились.
Заблестели, засверкали, словно омытые бурной, весенней грозой.
– Почему? – спросила она совершенно разумным, ясным голосом. – Объясни, раз ты такой умный и сильный. Почему все люди живут, как люди, а меня превратили в грязную, вонючую половую тряпку?
– Ну что ты, – успокоил Егор. – Разве тебя одну?
Нас всех посадили на кол. Нашествие, ничего не поделаешь. Я, конечно, виноват, что сразу не забрал тебя с собой, но два года назад я был полным кретином.
Он не знал, уместные ли слова говорит, но Анечка слушала внимательно. Она уже вернулась на землю из своих прекрасных грез.
– Что же делать, Егор?
– Ничего особенного. Нельзя впадать в отчаяние. Мы такую жизнь живем, какая есть, другой не будет. В России всегда тяжело простому человеку. Вспомни, разве твоим родителям было легче?
– При чем тут родители? Мне что делать? Кому я нужна такая?
– Как это кому? Мне нужна. Я же люблю тебя.
– Врешь! Как можно такую любить?
– Сам не знаю. – Егор почесал затылок. – Люблю, и все. Лучше тебя никого нет.
– Почему же ни разу не поцеловал? Боялся, что стошнит?
– Ты же все время спала.
– А сейчас? Я ведь не сплю.
– Сейчас просто не успел. Мы же чуть не утонули. Ты вон какое наводнение устроила.
Он переместился поближе, наклонился. От Анечкиного лица несло жаром, как от печки, и когда он прикоснулся губами к ее сухому рту, их обоих будто шарахнуло током.
…Утром он опять позвонил Мышкину и попросил прислать Розу Васильевну, татарскую чаровницу.
Глава 4
Утро не предвещало беды – ясное, морозное, с пушистым снежком. Федулинск пробуждался туго, как мужик с тяжкого похмелья. С рассветом по городу прокатились уборочные машины, гордость Монастырского, японские трейлеры, выписанные за счет пенсионного фонда. Рабочие в яркой канареечной униформе присыпали серой крупной солью кровавые лужи на асфальте, мощными подъемниками сгребали в кузова горы мусора.
Если обнаруживались целиковые трупы, их, по инструкции, доставляли в городской морг, расчлененку везли в крематорий на окраине Федулинска, но в последние полгода человеческая требуха, даже после массовых гуляний, попадалась редко: город наводнили добравшиеся из Москвы полчища крыс-мутантов – огромных, размером с кошку, гладкошерстных, с длинными, заостренными мордочками и с красивыми, зелеными, фосфоресцирующими глазами. Днем они отсыпались в подвалах, а по ночам выходили на уличную охоту на горе поздним гулякам.
Городская коммунальная служба иногда специально на час-два задерживала выезд уборочных машин, чтобы дать крысам возможность получше управиться со своей общественно полезной санитарной работой.
Чуть позже на улицах появились бомжи с полотняными сумками через плечо, крадущиеся вдоль стен предутренними серыми призраками, – собиратели "хрусталя". Оживились городские помойки и свалки – туда со всех сторон потянулись с виду вполне приличные люди. В окнах домов кое-где вспыхивал электрический свет: домохозяйки из "среднего класса" приступали к приготовлению завтрака – морковный чай, поджаренные черные гренки, повидло из ревеня. Радуясь новому дню, то тут, то там затявкали бродячие собаки, уцелевшие после ночного крысиного набега.
По местному телевидению началась трансляция 450-й серии восхитительного латиноамериканского сериала "Кларисса – дочь любви".
Обычная суббота, не сулившая никаких особых потрясений. Но уже в половине десятого в загородной резиденции Хакасского раздался телефонный звонок, хотя самый занюханный чиновник из городской администрации знал, что раньше полудня беспокоить хозяина нельзя. Нарушить табу мог осмелиться лишь один человек в городе, и разбуженный в неурочное время Александр Ханович не сомневался, что это он и есть.
Звонок трезвонил минут десять, Хакасский не торопился снимать трубку: ничего, потерпит, невежа! Сперва спихнул на пол притаившуюся под боком сирийку Аврулию (Неудачная замена Анютке, по которой Александр Ханович до сих пор тосковал, классная все же была славяночка, хотя и оказалась змеей, а эта, новенькая, – смуглый зверек, и не более того, неинтересно препарировать, ищи не ищи, души-то нету), потом сделал серию дыхательных упражнений, предписанных гуру Мануилом, домашним лекарем, закурил ароматную египетскую сигарету и, свесив голову с высокой постели, грозно цыкнул на ушибленную девицу: "Ползи отсюда, тварь, быстро, ну!" Фаворитка-сирийка не посмела встать на корточки, выполнила приказ буквально и, извиваясь шоколадной ящерицей, мгновенно исчезла за дверью. Только после этого Хакасский снял трубку, недовольно пробурчал:
– Чего тебе приспичило, Рашидик, в такую рань?
Черти, что ли, донимают?
Рашидова черти не донимали, но новость он сообщил действительно бодрящую, как десять чашек крепкого кофе. Среди заброшенных, выстуженных корпусов бывшего НИИ "Беркут" собралась довольно большая толпа, не менее тысячи – и народ все прибывает. Необычное скопление аборигенов ничем не напоминает голодную тусовку, скорее, это похоже на приготовление к праздничной демонстрации, одной из тех, какие показывают по телевизору в политической передаче "Страницы большевистского ига". Толпа вполне организованно выстраивается в колонны со знаменами и духовым оркестром. Знамена разных цветов, зеленые, голубые, алые, с надписями: "1-е конструкторское бюро", "2-е конструкторское бюро", "Отдел атомной энергетики", "Высокие технологии" – и дальше в том же духе. Настораживает, что в толпе почти не видно счастливых, смеющихся лиц, напротив, какие-то портретно не установленные личности шныряют по рядам и выкрикивают бессмысленные угрозы в адрес властей. Скорее всего, не местные, но быдло поддерживает провокаторов сумрачным, одобрительным гулом. По разговорам можно понять, что манифестанты собираются на городскую площадь на митинг, где ожидается программное выступление маньяка Ларионова по кличке Лауреат.
Хакасский слушал раздраженное бурчание начальника безопасности и ушам своим не верил.
– Рашидик, это что – бунт?!
– Какой бунт, зачем бунт, Саня, – возмутился Георгий Иванович. – Пошлю взвод с пулеметами, положат всех к чертовой матери. Обнаглели сявки!
– Погоди, не торопись. – Хакасский немного подумал. – С Шульцем говорил?
– Нет нигде твоего Шульца.
– Как это нет? Где же он?
– Откуда знать, Саня? Отдерет свою манекенщицу, старый козел, потом дрыхнет десять часов подряд. И трубку не берет, паскуда. Когда надо, нипочем не сыщешь.
Зря ты, Саня, с ним носишься. Что у нас, своих докторюг не хватает? Я тебе завтра из зоны трех Шульцев доставлю.
А этого на правилку.
– Любопытно, любопытно, – Хакасский заулыбался, предвкушая большое развлечение. – Вот что, Гога, слушай внимательно. Приводи своих нукеров в боевую готовность. К площади подгони десяток самоходок, ну тех, с широкими гусеницами. Но ничего пока не предпринимай.
– Почему, Саня? Чего ждать? Их учить надо сразу.
– Нет, не надо. Это какой-то сбой в программе, хочу отследить до конца. Через часик подскочи в офис, пришли туда Монастырского и Шульца, если найдешь. Да, санитарную бригаду тоже гони в центр.
– Но…
– Никаких "но", Гога. Чувствую, повеселимся сегодня на славу. Зачем портить праздник спешкой? Согласен, старина?
– Не нравится мне все это, – буркнул Рашидов.
Им обоим в страшном сне не могло померещиться, что этот мирный разговор между ними – последний.
* * *
В эту ночь Леня Лопух покемарил от силы два-три часа. На вечерней сходке в вагончике Мышкина, куда явился и Егор Жемчужников, еще раз обсудили все малейшие детали. Город брать не арбуз кромсать, но теперь Леня поверил, что это реально. Силы неравные, но на их стороне внезапность, азарт и ненависть. Очень важно, чтобы в последний момент не вильнул в сторону Колдун. У Никодимова люди отборные, практически неуловимые, замаскированные большей частью под бомжей и проституток.
Среди них ни одного привитого, зато много таких, кого уже убивали, вычеркнутых изо всех ведомостей и компьютеров. Егор почему-то не верил Колдуну, но Мышкин поклялся, что постаревший бугор не продаст.
– Позже, может быть, но не сегодня, – сказал Харитон Данилович. – Они ему самому на пятки наступают.
После Лопух объезжал одного за другим своих помощников, спецназовцев, побратимов, с которыми, начиная с Афгана, пуд соли съел. Покалеченные, вываренные в крутом кипятке трех войн, а после брошенные на произвол судьбы, они все еще годились для ратного дела и радостно встречали командира, веря в его удачу. Когда он, закончив инструктаж, упоминал размеры премиальных, у всех одинаковой слюдяной пленкой туманились глаза. Обнищали герои.
Но основную часть задания Лопух собирался выполнить один. Так он поступал всегда в решающих ситуациях.
Не глупая бравада им руководила, а точный расчет. Лишние люди всегда увеличивают риск неудачи. Сегодня этот риск должен быть сведен к минимуму. От успеха его действий зависела вся операция. Но не только это важно. В душе Леня тихо радовался тому, что представился случай – он уже и не мечтал о таком, поквитаться не с какими-то отдельными личностями, а показать кукиш самой злодейке-судьбе, которая, если честно сказать, часто была к нему неблагосклонной, как уж он ее ни улещал.
Свой старенький "жигуленок" Леня оснастил в гараже еще днем, но его немного беспокоило, что проверить устройство не было никакой возможности. Подрывную науку он освоил когда-то неплохо, у него были хорошие учителя, но заниматься чем-то подобным ему давно не приходилось.
Впрочем, штука-то нехитрая. Вся начинка привозная, фирменная, даже с заводскими пломбами, аналогичная, как он прикинул, пятистам граммам тротила, ему оставалась лишь установка – контакты, настройка, вектора взрыва.
Около четырех утра тихой сапой, не включая даже габаритных огней, в кромешной тьме подкатил к заранее намеченному месту, на поиски которого потратил три дня. Стараясь не шуметь, убрал с проезжей части несколько фанерных ящиков и воткнул "жигуленок" рядом с припаркованной старой "волгой" (она тут, похоже, стояла с прошлого столетия, вся раскуроченная, со спущенными колесами) носом к мусорному баку. Получилось все как надо. Утром, на свету, если кто-то бросит в эту сторону любопытный взгляд, непременно решит, что старый "жигуль" с выбитым передним стеклом, с погнутой дверцей, с пустыми глазницами фар, только и дожидается, как и "волга", когда его железную тушу перетащат под кузнечный пресс. Декорации примитивные, но в Федулинске должны сработать. Все эти хваленые рашидовские гвардейцы от сытой и привольной жизни, не встречая ни в ком сопротивления, давным-давно утратили всякую бдительность.
Посидев в машине с полчаса, чутко прислушиваясь, не обратил ли кто-нибудь внимания на его появление, Леня Лопух, светя фонариком-авторучкой, установил стрелку на табло зарядного устройства в положение "зеро" и бесшумно выбрался наружу.
Улица Тухачевского, дом 7. Только по ней Гога Рашидов ежедневно из своего особняка в Земляничном тупике выезжает в город, начиная утренний объезд объектов. Он скрупулезен, точен и никогда не меняет своих привычек, как и положено большому человеку, начальнику службы безопасности, выбившемуся в высшее общество из, смешно сказать, заурядных урок. Неизвестно, кому подражал Рашидов, очутившись в привилегированной тусовке, – Феликсу Дзержинскому, Берия или, как нынче модно, диктатору Пиночету, – но Леня ни разу не видел его в несвежей сорочке, без галстука или в помятом костюме. Он всегда респектабелен, застегнут на все пуговицы и непреклонен к врагам свободного рынка и прав человека.
Если обнаруживались целиковые трупы, их, по инструкции, доставляли в городской морг, расчлененку везли в крематорий на окраине Федулинска, но в последние полгода человеческая требуха, даже после массовых гуляний, попадалась редко: город наводнили добравшиеся из Москвы полчища крыс-мутантов – огромных, размером с кошку, гладкошерстных, с длинными, заостренными мордочками и с красивыми, зелеными, фосфоресцирующими глазами. Днем они отсыпались в подвалах, а по ночам выходили на уличную охоту на горе поздним гулякам.
Городская коммунальная служба иногда специально на час-два задерживала выезд уборочных машин, чтобы дать крысам возможность получше управиться со своей общественно полезной санитарной работой.
Чуть позже на улицах появились бомжи с полотняными сумками через плечо, крадущиеся вдоль стен предутренними серыми призраками, – собиратели "хрусталя". Оживились городские помойки и свалки – туда со всех сторон потянулись с виду вполне приличные люди. В окнах домов кое-где вспыхивал электрический свет: домохозяйки из "среднего класса" приступали к приготовлению завтрака – морковный чай, поджаренные черные гренки, повидло из ревеня. Радуясь новому дню, то тут, то там затявкали бродячие собаки, уцелевшие после ночного крысиного набега.
По местному телевидению началась трансляция 450-й серии восхитительного латиноамериканского сериала "Кларисса – дочь любви".
Обычная суббота, не сулившая никаких особых потрясений. Но уже в половине десятого в загородной резиденции Хакасского раздался телефонный звонок, хотя самый занюханный чиновник из городской администрации знал, что раньше полудня беспокоить хозяина нельзя. Нарушить табу мог осмелиться лишь один человек в городе, и разбуженный в неурочное время Александр Ханович не сомневался, что это он и есть.
Звонок трезвонил минут десять, Хакасский не торопился снимать трубку: ничего, потерпит, невежа! Сперва спихнул на пол притаившуюся под боком сирийку Аврулию (Неудачная замена Анютке, по которой Александр Ханович до сих пор тосковал, классная все же была славяночка, хотя и оказалась змеей, а эта, новенькая, – смуглый зверек, и не более того, неинтересно препарировать, ищи не ищи, души-то нету), потом сделал серию дыхательных упражнений, предписанных гуру Мануилом, домашним лекарем, закурил ароматную египетскую сигарету и, свесив голову с высокой постели, грозно цыкнул на ушибленную девицу: "Ползи отсюда, тварь, быстро, ну!" Фаворитка-сирийка не посмела встать на корточки, выполнила приказ буквально и, извиваясь шоколадной ящерицей, мгновенно исчезла за дверью. Только после этого Хакасский снял трубку, недовольно пробурчал:
– Чего тебе приспичило, Рашидик, в такую рань?
Черти, что ли, донимают?
Рашидова черти не донимали, но новость он сообщил действительно бодрящую, как десять чашек крепкого кофе. Среди заброшенных, выстуженных корпусов бывшего НИИ "Беркут" собралась довольно большая толпа, не менее тысячи – и народ все прибывает. Необычное скопление аборигенов ничем не напоминает голодную тусовку, скорее, это похоже на приготовление к праздничной демонстрации, одной из тех, какие показывают по телевизору в политической передаче "Страницы большевистского ига". Толпа вполне организованно выстраивается в колонны со знаменами и духовым оркестром. Знамена разных цветов, зеленые, голубые, алые, с надписями: "1-е конструкторское бюро", "2-е конструкторское бюро", "Отдел атомной энергетики", "Высокие технологии" – и дальше в том же духе. Настораживает, что в толпе почти не видно счастливых, смеющихся лиц, напротив, какие-то портретно не установленные личности шныряют по рядам и выкрикивают бессмысленные угрозы в адрес властей. Скорее всего, не местные, но быдло поддерживает провокаторов сумрачным, одобрительным гулом. По разговорам можно понять, что манифестанты собираются на городскую площадь на митинг, где ожидается программное выступление маньяка Ларионова по кличке Лауреат.
Хакасский слушал раздраженное бурчание начальника безопасности и ушам своим не верил.
– Рашидик, это что – бунт?!
– Какой бунт, зачем бунт, Саня, – возмутился Георгий Иванович. – Пошлю взвод с пулеметами, положат всех к чертовой матери. Обнаглели сявки!
– Погоди, не торопись. – Хакасский немного подумал. – С Шульцем говорил?
– Нет нигде твоего Шульца.
– Как это нет? Где же он?
– Откуда знать, Саня? Отдерет свою манекенщицу, старый козел, потом дрыхнет десять часов подряд. И трубку не берет, паскуда. Когда надо, нипочем не сыщешь.
Зря ты, Саня, с ним носишься. Что у нас, своих докторюг не хватает? Я тебе завтра из зоны трех Шульцев доставлю.
А этого на правилку.
– Любопытно, любопытно, – Хакасский заулыбался, предвкушая большое развлечение. – Вот что, Гога, слушай внимательно. Приводи своих нукеров в боевую готовность. К площади подгони десяток самоходок, ну тех, с широкими гусеницами. Но ничего пока не предпринимай.
– Почему, Саня? Чего ждать? Их учить надо сразу.
– Нет, не надо. Это какой-то сбой в программе, хочу отследить до конца. Через часик подскочи в офис, пришли туда Монастырского и Шульца, если найдешь. Да, санитарную бригаду тоже гони в центр.
– Но…
– Никаких "но", Гога. Чувствую, повеселимся сегодня на славу. Зачем портить праздник спешкой? Согласен, старина?
– Не нравится мне все это, – буркнул Рашидов.
Им обоим в страшном сне не могло померещиться, что этот мирный разговор между ними – последний.
* * *
В эту ночь Леня Лопух покемарил от силы два-три часа. На вечерней сходке в вагончике Мышкина, куда явился и Егор Жемчужников, еще раз обсудили все малейшие детали. Город брать не арбуз кромсать, но теперь Леня поверил, что это реально. Силы неравные, но на их стороне внезапность, азарт и ненависть. Очень важно, чтобы в последний момент не вильнул в сторону Колдун. У Никодимова люди отборные, практически неуловимые, замаскированные большей частью под бомжей и проституток.
Среди них ни одного привитого, зато много таких, кого уже убивали, вычеркнутых изо всех ведомостей и компьютеров. Егор почему-то не верил Колдуну, но Мышкин поклялся, что постаревший бугор не продаст.
– Позже, может быть, но не сегодня, – сказал Харитон Данилович. – Они ему самому на пятки наступают.
После Лопух объезжал одного за другим своих помощников, спецназовцев, побратимов, с которыми, начиная с Афгана, пуд соли съел. Покалеченные, вываренные в крутом кипятке трех войн, а после брошенные на произвол судьбы, они все еще годились для ратного дела и радостно встречали командира, веря в его удачу. Когда он, закончив инструктаж, упоминал размеры премиальных, у всех одинаковой слюдяной пленкой туманились глаза. Обнищали герои.
Но основную часть задания Лопух собирался выполнить один. Так он поступал всегда в решающих ситуациях.
Не глупая бравада им руководила, а точный расчет. Лишние люди всегда увеличивают риск неудачи. Сегодня этот риск должен быть сведен к минимуму. От успеха его действий зависела вся операция. Но не только это важно. В душе Леня тихо радовался тому, что представился случай – он уже и не мечтал о таком, поквитаться не с какими-то отдельными личностями, а показать кукиш самой злодейке-судьбе, которая, если честно сказать, часто была к нему неблагосклонной, как уж он ее ни улещал.
Свой старенький "жигуленок" Леня оснастил в гараже еще днем, но его немного беспокоило, что проверить устройство не было никакой возможности. Подрывную науку он освоил когда-то неплохо, у него были хорошие учителя, но заниматься чем-то подобным ему давно не приходилось.
Впрочем, штука-то нехитрая. Вся начинка привозная, фирменная, даже с заводскими пломбами, аналогичная, как он прикинул, пятистам граммам тротила, ему оставалась лишь установка – контакты, настройка, вектора взрыва.
Около четырех утра тихой сапой, не включая даже габаритных огней, в кромешной тьме подкатил к заранее намеченному месту, на поиски которого потратил три дня. Стараясь не шуметь, убрал с проезжей части несколько фанерных ящиков и воткнул "жигуленок" рядом с припаркованной старой "волгой" (она тут, похоже, стояла с прошлого столетия, вся раскуроченная, со спущенными колесами) носом к мусорному баку. Получилось все как надо. Утром, на свету, если кто-то бросит в эту сторону любопытный взгляд, непременно решит, что старый "жигуль" с выбитым передним стеклом, с погнутой дверцей, с пустыми глазницами фар, только и дожидается, как и "волга", когда его железную тушу перетащат под кузнечный пресс. Декорации примитивные, но в Федулинске должны сработать. Все эти хваленые рашидовские гвардейцы от сытой и привольной жизни, не встречая ни в ком сопротивления, давным-давно утратили всякую бдительность.
Посидев в машине с полчаса, чутко прислушиваясь, не обратил ли кто-нибудь внимания на его появление, Леня Лопух, светя фонариком-авторучкой, установил стрелку на табло зарядного устройства в положение "зеро" и бесшумно выбрался наружу.
Улица Тухачевского, дом 7. Только по ней Гога Рашидов ежедневно из своего особняка в Земляничном тупике выезжает в город, начиная утренний объезд объектов. Он скрупулезен, точен и никогда не меняет своих привычек, как и положено большому человеку, начальнику службы безопасности, выбившемуся в высшее общество из, смешно сказать, заурядных урок. Неизвестно, кому подражал Рашидов, очутившись в привилегированной тусовке, – Феликсу Дзержинскому, Берия или, как нынче модно, диктатору Пиночету, – но Леня ни разу не видел его в несвежей сорочке, без галстука или в помятом костюме. Он всегда респектабелен, застегнут на все пуговицы и непреклонен к врагам свободного рынка и прав человека.