Страница:
Симон Зикс, как и Хакасский, как и директор Кудрявый, почтительно поддерживающий их под локотки (графин сунул за пазуху), одинаково остро почувствовали чарующую прелесть и философскую глубину происходящего. У Симона пылко, как у гончей, взявшей след, раздулись ноздри.
– Интересно, почему он молчит? Я имею в виду, тот, на столбе? Или уже сдох?
– Ему положено молчать, – усмехнулся Хакасский. – Зачем пугать крохотулек?
– Однако другой, настоящий.., все еще в мавзолее.
– Ничего удивительного, – Хакасский почесал кончик носа. – Зато, полагаю, вы сэкономили миллиончик-другой.
Американец не ответил на шпильку, озабоченный какой-то важной думой.
– Значит, в этом городе мы победили окончательно?
За Хакасского ответил бывший массовик-затейник, прослезясь от умиления:
– Не извольте сомневаться, господин хороший. Сюда они больше не вернутся никогда.
Глава 4
– Интересно, почему он молчит? Я имею в виду, тот, на столбе? Или уже сдох?
– Ему положено молчать, – усмехнулся Хакасский. – Зачем пугать крохотулек?
– Однако другой, настоящий.., все еще в мавзолее.
– Ничего удивительного, – Хакасский почесал кончик носа. – Зато, полагаю, вы сэкономили миллиончик-другой.
Американец не ответил на шпильку, озабоченный какой-то важной думой.
– Значит, в этом городе мы победили окончательно?
За Хакасского ответил бывший массовик-затейник, прослезясь от умиления:
– Не извольте сомневаться, господин хороший. Сюда они больше не вернутся никогда.
Глава 4
Егорку облапошили, как сосунка. Он вошел в поселковый магазин и набрал полную торбу товара: консервы, крупы, чай, сахар, соль, спички – и коробку дорогих шоколадных конфет для Ирины. Поговорил с продавцом Олегом, опрятным молодым человеком с высоким, бледным челом, как у математика Гаусса. В галстуке у него – бриллиантовая запонка. Магазин принадлежал его отцу, известному в округе барыге Пороховщикову. Первоначальный капитал старик, по слухам, надыбал тем, что устраивался проводником к богатеньким туристам, уводил их в тайгу, но обратно всегда возвращался в одиночестве. Исчезновение туристов объяснял лаконично: сели в самолет и улетели. Местные уважали старика Пороховщикова за удачливость, за крутой нрав, за немногословие, но мальчонка Олег пошел не в отца – застенчивый, робкий, от соленой шутки краснеющий, как девушка, зато обходительный с покупателями и (тут уж в отца) предельно честный в расчетах. Егорке он сразу, с первого знакомства пришелся по душе.
Набив торбу, он спросил:
– Что, Олежа, доллар дальше будет расти?
Юноша порозовел.
– Откуда же нам знать? Батюшка говорят, будет.
– А почему?
– Батюшка говорят, воруют много. Вот казна и затрещала.
Казалось, еще что-то хотел сообщить Егорке, но не посмел, хотя в магазине, кроме них, никого не было. Это не насторожило Егорку. Не было предзнаменований беды.
Год склонился к осени, никто не явился за сокровищами.
Теперь уж, под зиму, вряд ли соберутся. Жакин тоже так думал. Похоже, двое ухарей, которых отпустили живыми, убедили саратовского пахана, что в Угорье номер пустой.
Скорее всего, общак подъеден, истрачен, а может, и наводка гнилая, иначе как им объяснить свою неудачу. Не скажешь, что старик-лесовик, дремучий и выживший из ума, удалых налетчиков осилил, скрутил и вышвырнул с Урала. За такую новость пахан по головке не погладит, поставит на правеж. У серьезных людей, когда крутые бабки замешаны, за провинность не милуют.
Но если даже они сообщили главарю, что старика с первого приступа взять не удалось, хотя заначка существует, большая заначка, то гостей следовало ждать не раньше весны. Ирина подтверждала эту мысль. Говорила, если Спиркин нацелится, то не отступит, но мужик он головастый, даже чересчур, и никогда никуда не спешит. Ему некуда спешить, у него все есть. Конечно, в покое он вас не оставит, говорила Ирина. Рано или поздно нагрянет. Самых лучших пошлет дальнобойщиков. У Спиркина, как у всякого сластены, обостренное самолюбие. Если чего-то ему не дают, становится как невменяемый. Поэтому ему никто не отказывает. И она, Ирина, в свое время уступила, хотя теперь, познакомившись с Егорушкой и с дедушкой Жакиным, с такими замечательными людьми, о том жалеет.
Жакин и Егорка, собираясь за столом, любили слушать ее затейливые речи. Обжившись в сторожке на правах Егоркиной полюбовницы, она превратилась в ласковую голубицу, которая мухи не обидит. Куда делись прежние норов и бандитская спесь. По вечерам сидела монашкой. В косынке, сложа руки на коленях, со светлой, тихой улыбкой наблюдала за мужицкой трапезой, готовая в любую минуту взлететь, подать, услужить. По ее обмолвкам выходило, что она всегда тяготела к домашнему покою, а та женщина, с пистолетом и ядом, была всего лишь переселенкой в ее душе, насланной злыми чарами.
Разве я виновата, говорила Ирина, что сироткой жила с малолетства и угодила в лапы отчаянным злодеям.
Того же хоть Спиркина возьмите, Ивана Ивановича. Для него человек что вошь, но сопротивляться ему нельзя.
У него полгорода в кулаке зажато, губернатор ему первый друг, прокурор друг, банкир на посылках, милиция на поводке. Она женщина слабая, поддалась, не устояла против грозной воли. Спиркин ее не бил, не мучил, даже одно время любил. Квартиру снял, одел, обул, одно слово, холил. Но потом она ему надоела, появились другие подстилки, помоложе да покраше, вот и отослал ее с глаз долой сокровища добывать. Обещал, если справится, даст откупного и отпустит на все четыре стороны. Она и помчалась сдуру.
Так складно, уныло текла ее повинная повесть, что один раз и Жакина проняло. "Учись, Егорка, – сказал в восхищении. – Примечай, какая у зловредной, умной бабы сила. Ни словечка правды не скажет, на языке мухоморы растут, а ведь начинаешь верить. За сердце берет. Красивая, умная женщина, Егорушка, самое большое испытание человеку".
Ирина теперь никогда старику не возражала, на его разоблачения отзывалась жалобными вздохами, да ловко смахивала ладошкой несуществующую слезку. При этом умильно, желанно глядела на Егорку, у того кусок во рту застревал.
Длинными ночами высасывала из него кровь, и Егорка больше не противился ее ненасытным ласкам. Любовная отрава растеклась, заполнила его жилы, и он чувствовал себя не человеком, а моллюском, даже посреди дня сотрясаемым ударами любовного тока. Жакин его жалел, но не пресекал затянувшееся баловство.
Вот и в магазине, затягивая ремни на торбе, беседуя с продавцом, он чувствовал тягучее размягчение в чреслах, и взор туманился видением минувшей ночи. Уснули с Ириной хорошо если часа на два, поэтому, наверное, хотя уловил неестественность в уклончивом поведении Олега, не придал этому должного значения.
– Не желаете макарон итальянских? – жалобно протянул тот, когда Егорка уже повернулся уйти. – Спагетти – только вчера доставили партию. Жакин их уважает.
Егорке не хотелось заново развязывать мешок, но сказал:
– Давай три пачки, раз Жакин любит, – и опять мелькнуло в глазах Олега смутное, виноватое выражение…
Чуть отошел от магазина – стоит подкрашенная бабенка лет тридцати пяти, откровенная, как штопор. Раньше в Угорье таких не видали, а нынче – на каждом углу.
В основном приезжие с Украины. Егорку она не интересовала, но девица заступила дорогу, уперла руки в бока.
– Гля, какой сокол! И бегом бежит. Да еще с полной сумкой… Дай бедной девочке рубль на похмелье. Дай!
Трата небольшая, Егорка дал. Женщина – цап, и в карман.
– Дай еще пять, а? Чтобы до нормы.
– Я бы дал, – сказал Егорка, – но деньги не мои.
Женщина подвинулась к нему, дыхнула перегаром.
– Не жмись, сокол. Секрет скажу. Ох, хороший секрет. Не пожалеешь.
– Секретов мне не надо. Обойдусь.
Женщина будто не слышала.
– Вон окошко видишь на втором этаже? Где желтая занавеска?
– Да, вижу. – Егорке никак не удавалось обогнуть красавицу. – Ну и что?
– Догадайся, кто в норке сидит?
– Пьяных не люблю, – сказал Егорка. – А ты на поддаче.
Женщина сделала резкое движение, прижалась к его боку.
– Дурачок! Там тебя гостюшка ждет… Издалека приехамши. Сказать, как зовут? Анечкой зовут, дурачок!
Егорке показалось, мощеная, пустая улочка вдруг выгнулась горбом.
Взлетел по деревянной лесенке на второй этаж и увидел: из двух дверей одна приотворена, как бы приглашая войти. Умом Егорка сознавал, что это ловушка, – откуда здесь Анечка, какая Анечка, зачем? – но это была такая ловушка, в которую двадцатилетний парень, даже обтесанный мудрецом Жакиным, не мог не попасть. Он толкнул двери и осторожно шагнул в полутемную, пахнувшую чем-то кислым прихожую. Вдалеке, в светлом пятне комнаты действительно, померещилось ему, сидела за столом какая-то девушка, но разглядеть толком не успел.
Чудовищной силы удар обрушился сбоку на его непокрытую голову, и он, не успев охнуть, кувырком полетел прямо в тартарары…
Очнулся и обнаружил себя привязанным к железному стулу. Комната просторная, с тюлевыми занавесками на окне и с деревенской, пузатой печкой в углу. Народу в комнате много, Егорка сразу насчитал пять человек, среди которых попадались знакомые лица. Прямо перед ним покачивалась на высоких каблуках Ирина, но в каком-то не совсем узнаваемом виде: то ли ее избили, то ли, прежде чем запустить в комнату, измазали углем. На стульях у противоположной стены двое качков с кирпичными, невозмутимыми рожами, их незачем долго разглядывать, чтобы понять, чем они зарабатывают на пропитание. Третий мужчина, белоликий и коренастый, грел руки у печки, и когда глянул на Егорку, тот сразу признал в нем, одного из громил, навестивших их с Жакиным по весне, по кличке, кажется, Микрон. Увидев, что Егорка открыл глаза. Микрон чудно зашипел, будто от печки перенял дровяной жар.
Главный среди всей честной компании был, конечно, солидный, пожилой мужчина, усатый и прилично одетый, сидевший боком за столом с газетой. Изучал он, как ни странно, давно не виденный Егоркой "Московский комсомолец". Вся сцена имела ярко выраженный сюрреалистический оттенок.
Егорка потряс головой и с досадой определил, что сотрясение мозга, как минимум, у него уже есть. В уши словно свинца положили и видимость плохая, будто при мелком, густом дожде.
– Что же ты, Ирушка, – упрекнул он. – Продала все-таки нас?
– Нет! – воскликнула возлюбленная. – Нет, милый.
Меня принудили, разве не видишь? Скоро, наверное, и вовсе убьют.
Тут подскочил от печки Микрон и с криком: "Дай его мне, суку!" – бешено замахал кулаками. Удары посыпались на Егорку, как из решета, и все увесистые, прицельные. Вместе со стулом он перевернулся на пол и лежа получил несколько добавочных тумаков. С трудом удержался в сознании.
Двое качков оттащили разбушевавшегося Микрона, и они же подняли стул и вернули Егорку в прежнее положение. От боли и мути у него перед глазами выросли высокие зеленые столбы с еловыми ветвями.
– Прямо боксер, – уважительно сказал он Микрону. – Но левый хук слабоват.
Мужчина за столом отложил газету и распорядился:
– А ну все брысь отсюда! Что за самодеятельность, честное слово.
Ирину, качков и Микрона тут же как ветром сдуло, и в комнате они остались вдвоем.
Мужчина несколько минут разглядывал его в молчании, а Егорка пытался справиться с поднимавшимися из глубины желудка волнами тошноты.
– Что, больно? – сочувственно спросил мужчина.
– Ничего, терпимо. А вы кто?
– Я-то? Что ж, давай познакомимся. Зовут меня Иван Иванович, наверное, Иришка про меня рассказывала. Вот, понимаешь, бросил все дела и приехал специально с тобой побеседовать. Цени, Егор.
– Чего-то это не похоже на беседу.
– Ну почему… Беседы бывают разные, все зависит от твоей доброй воли. Ответишь на пару вопросов, отпущу.
Может, еще и премию выдам за добровольное сотрудничество. Начнешь вилять, тогда извини, брат. Тогда все, что с тобой произойдет, впрямь трудно будет назвать беседой. Но надеюсь, до худого не дойдет. Глазенки у тебя разумные, и пожить, наверное, охота.
Егорка сморгнул зелень с век и увидел собеседника отчетливее. Ничего устрашающего в облике Ивана Ивановича не было. Пожилой, усталый человек, измотанный повседневными хлопотами, но сохранивший интерес к жизни. Лоб высокий, крутой, как у дауна. Напомнил он Егорке учителя математики из федулинской школы, который имел странную привычку в минуту раздражения грызть классный мелок. За то и прозвище у него было – "Вова-грызун".
– Пожалуйста, спрашивайте, – сказал Егорка. – Но хотелось бы сперва водицы попить. Очень во рту спеклось.
Пахан вылез из-за стола и нацедил из оранжевого пакета чашку апельсинового сока. Напоил из своих рук, бережно придерживая Егорке затылок. Утер ему рот теплой, шершавой ладонью.
– Ах, молодежь, молодежь, – обронил ворчливо. – Нет бы дома сидеть да книжки читать. Так вам все приключения подавай. А где приключения, там беда рядом. Я про тебя, Егор, прежде чем ехать, кое-какие справки навел. Хорошо об тебе люди отзываются. И родители – уважаемые люди. Чего, спрашивается, понесло тебя по свету? Да еще к кому в науку угодил, к самому Питону. Чему он тебя доброму научит, кроме как убивать и грабить?
– Это и есть ваш вопрос?
– Нет, Егор, это не вопрос. – Иван Иванович вернулся за стол вместе с пустой чашкой, – Вопрос будет такой. Только подумай перед тем, как ответить. Ты ведь знаешь, где прячет казну старая сволочь?
– Вы имеете в виду Жакина?
– ?..
– Где у него казна?
– ?..
– Конечно, знаю. У него от меня секретов нет. В шкалу под блюдечком. Там добыча для вас небольшая, рубликов триста, может, чуть побольше. Вот ближе к осени медок продадим…
Спиркин кивал с таким выражением, будто ничего другого не ожидал услышать и вполне удовлетворен ответом.
– Мне нравится, как ты шутишь, мальчик. Хотя, думаю, ерепенишься оттого, что не уяснил до конца положение. Обрисую в двух словах. С этой минуты, мой милый, тебя будут бить и истязать нещадно, час за часом, день за днем, сколько выдержит твой молодой организм.
Для этого дела у меня есть хороший специалист, вдумчивый, с медицинским образованием. Тебе постепенно отобьют внутренности, отрежут яйца, выколют глаза, и подохнешь ты не раньше, чем через неделю, причем в такой вони и соплях, что не приведи Господь. И знаешь, почему это произойдет?
– Почему?
– Потому, что связался с плохим человеком, с отребьем, у которого за душой нет ничего святого. Питон всегда умел приваживать мальцов. Но спроси, где сейчас его щенята? Где Саша Кузнечик? Где Борька Тур? Где светлой памяти Шпингалет Геворкян? Это только некоторые. А сколько у него было других "сынков".
– И где же они?
– Я и говорю – где? Питоша их прожевал, как тебя, а кожуру выплюнул. Отменные были пацаны, перспективные, к большому бизнесу тянулись. Надо отдать должное, Питоша умеет выбирать. В дерьме всегда разыщет конфетку. Теперь их косточки давно мыши погрызли. Послушай меня, Егор, не на ту карту поставил. Не тот случай, чтобы геройствовать. Думаешь, герой, а получится – дурак. Да еще без яичек. Ведь я не предъявляю претензий насчет Иринушки. Пользуйся, не жалко. Плюс премия. Да что премия, можно процент обсудить. Есть и другие перспективы.
– Один процент?
– Зачем один? На десяти сойдемся.
Егорка нахмурился, пошевелил губами, считал.
– Значит, так. От трехсот рублей десять процентов – всего тридцатник. Не густо, ваше благородие.
Иван Иванович вылез из-за стола, прошелся по комнате, разминаясь. Пальцы сунул за манжеты, как Ленин. Будто забыл про Егорку. Что-то важное обдумывал. Егорка ему не мешал. Его так плотно прикрутили к железному стулу, едва мог пошевелить ступнями. Но лучше и не шевелить.
При каждом намеке на движение какая-то острая загогулина вдавливалась в крестец. В таком беспомощном положении, вроде спеленутого младенца, он никогда не бывал. В пещерном склепе, куда его на три дня замуровал Жакин – без еды, питья и света, – чувствовал себя привольнее. Жакин учил: неволя укрепляет человека, когда тело в плену, дух дышит свободно. В пещере прямо в первые часы у него начались видения, можно было считать и так, что дух воспарил. Видения были нечеткие, расплывчатые, мимолетные. То он бежал куда-то, то его куда-то несли, потом некое чудовище, в непроявленном облике и утробно пыхтящее, уволокло его под воду, придавило ко дну и долго держало, пока он не задохнулся и чуть не умер. Но уже в следующее мгновение, чудом вырвавшись из лап чудовища и всплыв, он ощутил приступ необычайного, смешанного с темным ужасом счастья. Почудилось, – в тот миг он вспомнил, – как однажды выкарабкался из материнского чрева на белый свет – маленький, липкий мышонок с едва зарождающимся сознанием, – и затрепетал, содрогнулся от накатившей на слепенькие глазенки необъятной белизны пространства. Запоздалый укол прозрения. В пещерной тьме он, как и в час рождения, переступил из одного бытия в другое и остро осознал, что в хрупком хрусталике, хранящемся внутри его естества, заключено бессмертие, не подвластное грозному миру чужих существований…
Иван Иванович, решив что-то про себя, приблизился к Егорке и пальцем уколол его отекший лоб, будто дырочку просверлил.
– Ишь как разукрасили… А ведь это только начало.
Давай поговорим, как мужчина с мужчиной. Подумай, ради чего страдать и подыхать. Образованный, смышленый парень, и характер у тебя есть, вижу. Попробуй рассуждать здраво. Общак, который стережет Питон, принадлежит вовсе не ему. Но это даже не важно. Там добра, я думаю, на миллионы и миллионы. Старик не сможет ими распорядиться, даже если бы захотел. Ему они просто не нужны, но он не отдаст ни копейки, потому что злоба его душит. Как же, его поезд давно ушел, он стар, немощен, а кто-то будет на эти денежки пировать и наслаждаться жизнью. Так он примерно судит. Он же примитив, осколок эпохи, все его подельщики давно в землю зарыты, и ему недолго осталось. Это его и бесит… Наверное, ты думаешь, Егор, когда старая сволочь откинет копыта, все богатство перейдет к тебе. Ошибаешься, малыш. Так не бывает. Тебе кажется, вы в лесу схоронились и никто про вас не ведает. Это не так. За вами десятки глаз наблюдают. С самой малой побрякушкой ты дальше Угорья живым не уйдешь… И опять же, не это главное. Питон не поймет, а ты должен. Россия давно не та, в какой он привык воровать. В ней все цветет, все подымается на свежей почве, и люди здоровеют душой и телом. Рынок – вот новая живая кровь страны. Не в том, конечно, толковании, что все купи-продай, а в высшем, философском смысле.
Егорка невольно увлекся неожиданным поворотом допроса, мысль его бодрствовала.
– В чем же этот смысл?
– Ага, зацепило… В том, дорогой мой, что частная собственность священна и неприкосновенна. Это первое.
И второе: каждый индивид имеет право на выбор судьбы, никто ему не указ. Упрешься – останешься со стариком и сдохнешь. Пойдешь со мной, покажу, как жить по-людски. Ты еще не представляешь, какая может быть прекрасная жизнь у богатого человека в свободном обществе.
– У вас какая-то путаница в голове, – возразил Егорка. – Если человек имеет право выбора, то почему вы хотите меня убить? Здесь неувязка.
– Борьба, малыш, – грустно ответил пахан. – Это борьба. Сейчас острый период. Не могу позволить, чтобы такой огромный капитал лежал мертвый. Деньги должны работать, приносить пользу. Лично мне они не нужны. Тут дело принципа.
– Вы сказали, общак принадлежит не Жакину. Допустим, клад существует. Так ведь он и не ваш. Почему вы хотите его присвоить?
– Третье правило рыночных отношений, – совсем уж с трагической миной объяснил Спиркин. – Прав тот, за кем сила и власть. Когда власть была у красножопых, вспомни, они нам дышать не давали. А по мне, всякий клоп ползи, куда хочешь. Только на дороге не попадайся.
Раздавлю. Что мое, то мое, будь добр, отдай, не греши.
– Но это же не ваше?
– А чье?! – торжествующий вопрос гулко завис в воздухе, и Егорка промедлил с ответом. Понял, что в полемике ему с паханом не совладать, смиренно произнес:
– Вы меня убедили, Иван Иванович, согласен.
– На что согласен?
– Прокрадусь незаметно, пока Жакин спит, заберу триста рублей.
Иван Иванович кликнул подручных. Вбежали двое громил, подняли Егорку вместе со стулом и отволокли в подсобку. Здесь было тем удобно, что никакой мебели, стены в клеящихся обоях и на полу линолеум. Сперва Егорку избивали двое, потом к ним добавились еще трое, и в подсобке стало не развернуться. Били кулаками, железными прутами, каблуками, каучуковыми дубинками, а с опозданием подоспевший Микрон решил, что непременно размозжит гадюке голову оцинкованной кастрюлей, но его остановили. Старший, кто руководил экзекуцией, раздраженно заметил: "Не ведено пока мочить, или ты без понятия?"
– Он мне ногу прострелил, ногу прострелил, сучара! – завопил Микрон, но товарищи вытолкали его из подсобки вместе с красивой двуручной кастрюлей и тем самым спасли Егорке жизнь.
Впрочем, метелили его как-то без азарта. Когда он по-настоящему вырубился, отвязали от стула, облили ушатом ледяной воды, прислонили к стене, и кто-то сердобольный сунул ему в зубы зажженную сигарету, правда, горящим концом. Егорка ее тут же выплюнул.
Старший, видно, справедливый и аккуратный мужик, попенял:
– Чего ты, паренек, кобенишься зря? Все равно тебя Спиркин сломает. Нам только лишние труды. Отдай, чего просит, и дело с концом.
Егорка ответил с обидой: "Я отдаю, он сам не берет".
Но, может, почудилось, что сказал: к тому времени он превратился в сплошной кровоточащий рубец, и слова не просачивались сквозь разбитую гортань.
Немного отдохнув, бойцы снова принялись отрабатывать рукопашные приемчики, то ставя Егорку на ноги, то сшибая на пол, как резиновую чушку, и в конце концов, после какого-то изощренного удара кастетом в живот, его оробевшая душа взметнулась так высоко, или, напротив, запряталась в сокровенный кровяной сосудик так глубоко, что больше не отзывалась на внешние сигналы.
…Ожил впотьмах на кровати – рядом лежала Ирина.
Еще прежде, чем произвести ревизию в организме, он угадал, что это она. Теплый, знакомый запах земляничного мыла проник ему в ноздри. В отдалении (в первую секунду показалось, за километр) светился желтый ночник, как око волка, устремленное на добычу. Укрыты они были одним худым шерстяным одеяльцем, под головой, вместо подушки, свернутый ватник. Через несколько мгновений он осознал, что остался живой, что сейчас ночь и что все не так уж худо, как вначале.
– Чего ты добился? – сказала Ирина. – Гордец несчастный!
– Ты разве не спишь?
Ирина лежала к нему боком, подперев голову кулачком. Он видел, что это она, но как бы не вполне этому верил.
– Завтра тебя убьют. И меня тоже, – сообщила она, как о незначительной подробности.
– Тебя-то за что?
– За все хорошее.
– И что предлагаешь?
– Ничего.
Ответ поразил его своей безнадежностью и какой-то глубокой искренностью. Она это все-таки или не она?
Вздохнув, он пошевелился. Внешне это никак не проявилось. Волевым усилием он послал импульс от пяток к коленям, потом к животу – и выше, выше, до самой макушки. Тело чувствовало боль: маленькая, но радость.
– Жакин живой? – спросил он.
– В лес ушел. Гирей предупредил… Зря ты плохо обо мне подумал, Егорка.
– Правда'?
– Я вас не сдавала. Я к вам привыкла, хоть вы и чудики. Мне тебя жальче, чем себя. Ты ведь по возрасту совсем мальчик, жить бы и жить.
Егорке не хотелось с ней разговаривать и не хотелось, чтобы она лежала рядом. От ее вечного заунывного вранья его замутило. Если бы она их не сдала, то ушла бы вместе с Жакиным. Но она не ушла.
– Большой десант высадился?
– Человек десять, не меньше. Все самые отпетые. Из Спиркиной дружины. Покажи, где болит?
Егорка закряхтел и начал подниматься.
– Ты чего? – испугалась она.
– Чего, чего… Помочиться надо. Сколько можно терпеть?
Покачался и встал, хотя было очень худо. Словно вылез из-под чугунного пресса. Но больших повреждений не обнаружил. Ноги, руки двигаются, коленки скрипят, в спине что-то сомнительно похрустывает, глаза не смотрят, а в остальном терпимо. Могло быть значительно хуже. После сильных побоев всегда остается некая общая отечность в организме, это нормально.
Ирина поддерживала его за бок.
– Обопрись на меня, милый, обопрись.
– Где горшок?
– Нету горшка, милый, нету. Может, попробуешь в бутылочку? Вон на окне стоит.
– Не надо смеяться над чужой бедой, – заметил Егорка.
Доковылял до двери. Ирина постучала в нее сжатыми пальцами, каким-то условным стуком. Опять себя выдала.
Но это все уже не важно.
Отворил дверь, пощелкав замком, здоровенный детина монголоидной внешности: раскосые глаза, высокие скулы и черный волос на затылке в пучке.
– Чего надо?
Егорка объяснил свою нужду. Детина узким, освещенным коридором проводил его до уборной. Ирина хотела нырнуть за Егоркой следом, но он успел защелкнуть дверь на собачку. У него сначала ничего не получалось, а когда получилось, пошла черная кровь. Значит, почки отбили.
Рядом с унитазом – умывальник, кран с проржавевшей ручкой. Вода потекла желтоватая, розоватая, будто тоже с кровцой. Егорка умылся, причесался пятерней, привел себя в порядок.
Ирина прикуривала от зажигалки монгола, когда он вышел из туалета. Как-то испуганно на него поглядела – не на монгола, а на Егорку.
– Служивый, когда хозяина увидишь?
– Чего надо?
– Передай, у меня есть предложение.
Детина важно кивнул. В коридор выходило три двери, вокруг тишина и покой. У Егорки хватило бы сил завалить монгола и уйти, но он не видел в этом смысла.
Вернулись в комнату. Егорка улегся на кровать, как был – в брюках и рубашке, Ирина уселась в ногах. Озабоченно спросила:
– Как ты?
– Дай докурю.
Отдала сигарету, и он затянулся с удовольствием. Голова больше не кружилась.
Ирина подвинулась ближе.
– Чего решил, Егорушка? Отдашь клад?
Набив торбу, он спросил:
– Что, Олежа, доллар дальше будет расти?
Юноша порозовел.
– Откуда же нам знать? Батюшка говорят, будет.
– А почему?
– Батюшка говорят, воруют много. Вот казна и затрещала.
Казалось, еще что-то хотел сообщить Егорке, но не посмел, хотя в магазине, кроме них, никого не было. Это не насторожило Егорку. Не было предзнаменований беды.
Год склонился к осени, никто не явился за сокровищами.
Теперь уж, под зиму, вряд ли соберутся. Жакин тоже так думал. Похоже, двое ухарей, которых отпустили живыми, убедили саратовского пахана, что в Угорье номер пустой.
Скорее всего, общак подъеден, истрачен, а может, и наводка гнилая, иначе как им объяснить свою неудачу. Не скажешь, что старик-лесовик, дремучий и выживший из ума, удалых налетчиков осилил, скрутил и вышвырнул с Урала. За такую новость пахан по головке не погладит, поставит на правеж. У серьезных людей, когда крутые бабки замешаны, за провинность не милуют.
Но если даже они сообщили главарю, что старика с первого приступа взять не удалось, хотя заначка существует, большая заначка, то гостей следовало ждать не раньше весны. Ирина подтверждала эту мысль. Говорила, если Спиркин нацелится, то не отступит, но мужик он головастый, даже чересчур, и никогда никуда не спешит. Ему некуда спешить, у него все есть. Конечно, в покое он вас не оставит, говорила Ирина. Рано или поздно нагрянет. Самых лучших пошлет дальнобойщиков. У Спиркина, как у всякого сластены, обостренное самолюбие. Если чего-то ему не дают, становится как невменяемый. Поэтому ему никто не отказывает. И она, Ирина, в свое время уступила, хотя теперь, познакомившись с Егорушкой и с дедушкой Жакиным, с такими замечательными людьми, о том жалеет.
Жакин и Егорка, собираясь за столом, любили слушать ее затейливые речи. Обжившись в сторожке на правах Егоркиной полюбовницы, она превратилась в ласковую голубицу, которая мухи не обидит. Куда делись прежние норов и бандитская спесь. По вечерам сидела монашкой. В косынке, сложа руки на коленях, со светлой, тихой улыбкой наблюдала за мужицкой трапезой, готовая в любую минуту взлететь, подать, услужить. По ее обмолвкам выходило, что она всегда тяготела к домашнему покою, а та женщина, с пистолетом и ядом, была всего лишь переселенкой в ее душе, насланной злыми чарами.
Разве я виновата, говорила Ирина, что сироткой жила с малолетства и угодила в лапы отчаянным злодеям.
Того же хоть Спиркина возьмите, Ивана Ивановича. Для него человек что вошь, но сопротивляться ему нельзя.
У него полгорода в кулаке зажато, губернатор ему первый друг, прокурор друг, банкир на посылках, милиция на поводке. Она женщина слабая, поддалась, не устояла против грозной воли. Спиркин ее не бил, не мучил, даже одно время любил. Квартиру снял, одел, обул, одно слово, холил. Но потом она ему надоела, появились другие подстилки, помоложе да покраше, вот и отослал ее с глаз долой сокровища добывать. Обещал, если справится, даст откупного и отпустит на все четыре стороны. Она и помчалась сдуру.
Так складно, уныло текла ее повинная повесть, что один раз и Жакина проняло. "Учись, Егорка, – сказал в восхищении. – Примечай, какая у зловредной, умной бабы сила. Ни словечка правды не скажет, на языке мухоморы растут, а ведь начинаешь верить. За сердце берет. Красивая, умная женщина, Егорушка, самое большое испытание человеку".
Ирина теперь никогда старику не возражала, на его разоблачения отзывалась жалобными вздохами, да ловко смахивала ладошкой несуществующую слезку. При этом умильно, желанно глядела на Егорку, у того кусок во рту застревал.
Длинными ночами высасывала из него кровь, и Егорка больше не противился ее ненасытным ласкам. Любовная отрава растеклась, заполнила его жилы, и он чувствовал себя не человеком, а моллюском, даже посреди дня сотрясаемым ударами любовного тока. Жакин его жалел, но не пресекал затянувшееся баловство.
Вот и в магазине, затягивая ремни на торбе, беседуя с продавцом, он чувствовал тягучее размягчение в чреслах, и взор туманился видением минувшей ночи. Уснули с Ириной хорошо если часа на два, поэтому, наверное, хотя уловил неестественность в уклончивом поведении Олега, не придал этому должного значения.
– Не желаете макарон итальянских? – жалобно протянул тот, когда Егорка уже повернулся уйти. – Спагетти – только вчера доставили партию. Жакин их уважает.
Егорке не хотелось заново развязывать мешок, но сказал:
– Давай три пачки, раз Жакин любит, – и опять мелькнуло в глазах Олега смутное, виноватое выражение…
Чуть отошел от магазина – стоит подкрашенная бабенка лет тридцати пяти, откровенная, как штопор. Раньше в Угорье таких не видали, а нынче – на каждом углу.
В основном приезжие с Украины. Егорку она не интересовала, но девица заступила дорогу, уперла руки в бока.
– Гля, какой сокол! И бегом бежит. Да еще с полной сумкой… Дай бедной девочке рубль на похмелье. Дай!
Трата небольшая, Егорка дал. Женщина – цап, и в карман.
– Дай еще пять, а? Чтобы до нормы.
– Я бы дал, – сказал Егорка, – но деньги не мои.
Женщина подвинулась к нему, дыхнула перегаром.
– Не жмись, сокол. Секрет скажу. Ох, хороший секрет. Не пожалеешь.
– Секретов мне не надо. Обойдусь.
Женщина будто не слышала.
– Вон окошко видишь на втором этаже? Где желтая занавеска?
– Да, вижу. – Егорке никак не удавалось обогнуть красавицу. – Ну и что?
– Догадайся, кто в норке сидит?
– Пьяных не люблю, – сказал Егорка. – А ты на поддаче.
Женщина сделала резкое движение, прижалась к его боку.
– Дурачок! Там тебя гостюшка ждет… Издалека приехамши. Сказать, как зовут? Анечкой зовут, дурачок!
Егорке показалось, мощеная, пустая улочка вдруг выгнулась горбом.
Взлетел по деревянной лесенке на второй этаж и увидел: из двух дверей одна приотворена, как бы приглашая войти. Умом Егорка сознавал, что это ловушка, – откуда здесь Анечка, какая Анечка, зачем? – но это была такая ловушка, в которую двадцатилетний парень, даже обтесанный мудрецом Жакиным, не мог не попасть. Он толкнул двери и осторожно шагнул в полутемную, пахнувшую чем-то кислым прихожую. Вдалеке, в светлом пятне комнаты действительно, померещилось ему, сидела за столом какая-то девушка, но разглядеть толком не успел.
Чудовищной силы удар обрушился сбоку на его непокрытую голову, и он, не успев охнуть, кувырком полетел прямо в тартарары…
Очнулся и обнаружил себя привязанным к железному стулу. Комната просторная, с тюлевыми занавесками на окне и с деревенской, пузатой печкой в углу. Народу в комнате много, Егорка сразу насчитал пять человек, среди которых попадались знакомые лица. Прямо перед ним покачивалась на высоких каблуках Ирина, но в каком-то не совсем узнаваемом виде: то ли ее избили, то ли, прежде чем запустить в комнату, измазали углем. На стульях у противоположной стены двое качков с кирпичными, невозмутимыми рожами, их незачем долго разглядывать, чтобы понять, чем они зарабатывают на пропитание. Третий мужчина, белоликий и коренастый, грел руки у печки, и когда глянул на Егорку, тот сразу признал в нем, одного из громил, навестивших их с Жакиным по весне, по кличке, кажется, Микрон. Увидев, что Егорка открыл глаза. Микрон чудно зашипел, будто от печки перенял дровяной жар.
Главный среди всей честной компании был, конечно, солидный, пожилой мужчина, усатый и прилично одетый, сидевший боком за столом с газетой. Изучал он, как ни странно, давно не виденный Егоркой "Московский комсомолец". Вся сцена имела ярко выраженный сюрреалистический оттенок.
Егорка потряс головой и с досадой определил, что сотрясение мозга, как минимум, у него уже есть. В уши словно свинца положили и видимость плохая, будто при мелком, густом дожде.
– Что же ты, Ирушка, – упрекнул он. – Продала все-таки нас?
– Нет! – воскликнула возлюбленная. – Нет, милый.
Меня принудили, разве не видишь? Скоро, наверное, и вовсе убьют.
Тут подскочил от печки Микрон и с криком: "Дай его мне, суку!" – бешено замахал кулаками. Удары посыпались на Егорку, как из решета, и все увесистые, прицельные. Вместе со стулом он перевернулся на пол и лежа получил несколько добавочных тумаков. С трудом удержался в сознании.
Двое качков оттащили разбушевавшегося Микрона, и они же подняли стул и вернули Егорку в прежнее положение. От боли и мути у него перед глазами выросли высокие зеленые столбы с еловыми ветвями.
– Прямо боксер, – уважительно сказал он Микрону. – Но левый хук слабоват.
Мужчина за столом отложил газету и распорядился:
– А ну все брысь отсюда! Что за самодеятельность, честное слово.
Ирину, качков и Микрона тут же как ветром сдуло, и в комнате они остались вдвоем.
Мужчина несколько минут разглядывал его в молчании, а Егорка пытался справиться с поднимавшимися из глубины желудка волнами тошноты.
– Что, больно? – сочувственно спросил мужчина.
– Ничего, терпимо. А вы кто?
– Я-то? Что ж, давай познакомимся. Зовут меня Иван Иванович, наверное, Иришка про меня рассказывала. Вот, понимаешь, бросил все дела и приехал специально с тобой побеседовать. Цени, Егор.
– Чего-то это не похоже на беседу.
– Ну почему… Беседы бывают разные, все зависит от твоей доброй воли. Ответишь на пару вопросов, отпущу.
Может, еще и премию выдам за добровольное сотрудничество. Начнешь вилять, тогда извини, брат. Тогда все, что с тобой произойдет, впрямь трудно будет назвать беседой. Но надеюсь, до худого не дойдет. Глазенки у тебя разумные, и пожить, наверное, охота.
Егорка сморгнул зелень с век и увидел собеседника отчетливее. Ничего устрашающего в облике Ивана Ивановича не было. Пожилой, усталый человек, измотанный повседневными хлопотами, но сохранивший интерес к жизни. Лоб высокий, крутой, как у дауна. Напомнил он Егорке учителя математики из федулинской школы, который имел странную привычку в минуту раздражения грызть классный мелок. За то и прозвище у него было – "Вова-грызун".
– Пожалуйста, спрашивайте, – сказал Егорка. – Но хотелось бы сперва водицы попить. Очень во рту спеклось.
Пахан вылез из-за стола и нацедил из оранжевого пакета чашку апельсинового сока. Напоил из своих рук, бережно придерживая Егорке затылок. Утер ему рот теплой, шершавой ладонью.
– Ах, молодежь, молодежь, – обронил ворчливо. – Нет бы дома сидеть да книжки читать. Так вам все приключения подавай. А где приключения, там беда рядом. Я про тебя, Егор, прежде чем ехать, кое-какие справки навел. Хорошо об тебе люди отзываются. И родители – уважаемые люди. Чего, спрашивается, понесло тебя по свету? Да еще к кому в науку угодил, к самому Питону. Чему он тебя доброму научит, кроме как убивать и грабить?
– Это и есть ваш вопрос?
– Нет, Егор, это не вопрос. – Иван Иванович вернулся за стол вместе с пустой чашкой, – Вопрос будет такой. Только подумай перед тем, как ответить. Ты ведь знаешь, где прячет казну старая сволочь?
– Вы имеете в виду Жакина?
– ?..
– Где у него казна?
– ?..
– Конечно, знаю. У него от меня секретов нет. В шкалу под блюдечком. Там добыча для вас небольшая, рубликов триста, может, чуть побольше. Вот ближе к осени медок продадим…
Спиркин кивал с таким выражением, будто ничего другого не ожидал услышать и вполне удовлетворен ответом.
– Мне нравится, как ты шутишь, мальчик. Хотя, думаю, ерепенишься оттого, что не уяснил до конца положение. Обрисую в двух словах. С этой минуты, мой милый, тебя будут бить и истязать нещадно, час за часом, день за днем, сколько выдержит твой молодой организм.
Для этого дела у меня есть хороший специалист, вдумчивый, с медицинским образованием. Тебе постепенно отобьют внутренности, отрежут яйца, выколют глаза, и подохнешь ты не раньше, чем через неделю, причем в такой вони и соплях, что не приведи Господь. И знаешь, почему это произойдет?
– Почему?
– Потому, что связался с плохим человеком, с отребьем, у которого за душой нет ничего святого. Питон всегда умел приваживать мальцов. Но спроси, где сейчас его щенята? Где Саша Кузнечик? Где Борька Тур? Где светлой памяти Шпингалет Геворкян? Это только некоторые. А сколько у него было других "сынков".
– И где же они?
– Я и говорю – где? Питоша их прожевал, как тебя, а кожуру выплюнул. Отменные были пацаны, перспективные, к большому бизнесу тянулись. Надо отдать должное, Питоша умеет выбирать. В дерьме всегда разыщет конфетку. Теперь их косточки давно мыши погрызли. Послушай меня, Егор, не на ту карту поставил. Не тот случай, чтобы геройствовать. Думаешь, герой, а получится – дурак. Да еще без яичек. Ведь я не предъявляю претензий насчет Иринушки. Пользуйся, не жалко. Плюс премия. Да что премия, можно процент обсудить. Есть и другие перспективы.
– Один процент?
– Зачем один? На десяти сойдемся.
Егорка нахмурился, пошевелил губами, считал.
– Значит, так. От трехсот рублей десять процентов – всего тридцатник. Не густо, ваше благородие.
Иван Иванович вылез из-за стола, прошелся по комнате, разминаясь. Пальцы сунул за манжеты, как Ленин. Будто забыл про Егорку. Что-то важное обдумывал. Егорка ему не мешал. Его так плотно прикрутили к железному стулу, едва мог пошевелить ступнями. Но лучше и не шевелить.
При каждом намеке на движение какая-то острая загогулина вдавливалась в крестец. В таком беспомощном положении, вроде спеленутого младенца, он никогда не бывал. В пещерном склепе, куда его на три дня замуровал Жакин – без еды, питья и света, – чувствовал себя привольнее. Жакин учил: неволя укрепляет человека, когда тело в плену, дух дышит свободно. В пещере прямо в первые часы у него начались видения, можно было считать и так, что дух воспарил. Видения были нечеткие, расплывчатые, мимолетные. То он бежал куда-то, то его куда-то несли, потом некое чудовище, в непроявленном облике и утробно пыхтящее, уволокло его под воду, придавило ко дну и долго держало, пока он не задохнулся и чуть не умер. Но уже в следующее мгновение, чудом вырвавшись из лап чудовища и всплыв, он ощутил приступ необычайного, смешанного с темным ужасом счастья. Почудилось, – в тот миг он вспомнил, – как однажды выкарабкался из материнского чрева на белый свет – маленький, липкий мышонок с едва зарождающимся сознанием, – и затрепетал, содрогнулся от накатившей на слепенькие глазенки необъятной белизны пространства. Запоздалый укол прозрения. В пещерной тьме он, как и в час рождения, переступил из одного бытия в другое и остро осознал, что в хрупком хрусталике, хранящемся внутри его естества, заключено бессмертие, не подвластное грозному миру чужих существований…
Иван Иванович, решив что-то про себя, приблизился к Егорке и пальцем уколол его отекший лоб, будто дырочку просверлил.
– Ишь как разукрасили… А ведь это только начало.
Давай поговорим, как мужчина с мужчиной. Подумай, ради чего страдать и подыхать. Образованный, смышленый парень, и характер у тебя есть, вижу. Попробуй рассуждать здраво. Общак, который стережет Питон, принадлежит вовсе не ему. Но это даже не важно. Там добра, я думаю, на миллионы и миллионы. Старик не сможет ими распорядиться, даже если бы захотел. Ему они просто не нужны, но он не отдаст ни копейки, потому что злоба его душит. Как же, его поезд давно ушел, он стар, немощен, а кто-то будет на эти денежки пировать и наслаждаться жизнью. Так он примерно судит. Он же примитив, осколок эпохи, все его подельщики давно в землю зарыты, и ему недолго осталось. Это его и бесит… Наверное, ты думаешь, Егор, когда старая сволочь откинет копыта, все богатство перейдет к тебе. Ошибаешься, малыш. Так не бывает. Тебе кажется, вы в лесу схоронились и никто про вас не ведает. Это не так. За вами десятки глаз наблюдают. С самой малой побрякушкой ты дальше Угорья живым не уйдешь… И опять же, не это главное. Питон не поймет, а ты должен. Россия давно не та, в какой он привык воровать. В ней все цветет, все подымается на свежей почве, и люди здоровеют душой и телом. Рынок – вот новая живая кровь страны. Не в том, конечно, толковании, что все купи-продай, а в высшем, философском смысле.
Егорка невольно увлекся неожиданным поворотом допроса, мысль его бодрствовала.
– В чем же этот смысл?
– Ага, зацепило… В том, дорогой мой, что частная собственность священна и неприкосновенна. Это первое.
И второе: каждый индивид имеет право на выбор судьбы, никто ему не указ. Упрешься – останешься со стариком и сдохнешь. Пойдешь со мной, покажу, как жить по-людски. Ты еще не представляешь, какая может быть прекрасная жизнь у богатого человека в свободном обществе.
– У вас какая-то путаница в голове, – возразил Егорка. – Если человек имеет право выбора, то почему вы хотите меня убить? Здесь неувязка.
– Борьба, малыш, – грустно ответил пахан. – Это борьба. Сейчас острый период. Не могу позволить, чтобы такой огромный капитал лежал мертвый. Деньги должны работать, приносить пользу. Лично мне они не нужны. Тут дело принципа.
– Вы сказали, общак принадлежит не Жакину. Допустим, клад существует. Так ведь он и не ваш. Почему вы хотите его присвоить?
– Третье правило рыночных отношений, – совсем уж с трагической миной объяснил Спиркин. – Прав тот, за кем сила и власть. Когда власть была у красножопых, вспомни, они нам дышать не давали. А по мне, всякий клоп ползи, куда хочешь. Только на дороге не попадайся.
Раздавлю. Что мое, то мое, будь добр, отдай, не греши.
– Но это же не ваше?
– А чье?! – торжествующий вопрос гулко завис в воздухе, и Егорка промедлил с ответом. Понял, что в полемике ему с паханом не совладать, смиренно произнес:
– Вы меня убедили, Иван Иванович, согласен.
– На что согласен?
– Прокрадусь незаметно, пока Жакин спит, заберу триста рублей.
Иван Иванович кликнул подручных. Вбежали двое громил, подняли Егорку вместе со стулом и отволокли в подсобку. Здесь было тем удобно, что никакой мебели, стены в клеящихся обоях и на полу линолеум. Сперва Егорку избивали двое, потом к ним добавились еще трое, и в подсобке стало не развернуться. Били кулаками, железными прутами, каблуками, каучуковыми дубинками, а с опозданием подоспевший Микрон решил, что непременно размозжит гадюке голову оцинкованной кастрюлей, но его остановили. Старший, кто руководил экзекуцией, раздраженно заметил: "Не ведено пока мочить, или ты без понятия?"
– Он мне ногу прострелил, ногу прострелил, сучара! – завопил Микрон, но товарищи вытолкали его из подсобки вместе с красивой двуручной кастрюлей и тем самым спасли Егорке жизнь.
Впрочем, метелили его как-то без азарта. Когда он по-настоящему вырубился, отвязали от стула, облили ушатом ледяной воды, прислонили к стене, и кто-то сердобольный сунул ему в зубы зажженную сигарету, правда, горящим концом. Егорка ее тут же выплюнул.
Старший, видно, справедливый и аккуратный мужик, попенял:
– Чего ты, паренек, кобенишься зря? Все равно тебя Спиркин сломает. Нам только лишние труды. Отдай, чего просит, и дело с концом.
Егорка ответил с обидой: "Я отдаю, он сам не берет".
Но, может, почудилось, что сказал: к тому времени он превратился в сплошной кровоточащий рубец, и слова не просачивались сквозь разбитую гортань.
Немного отдохнув, бойцы снова принялись отрабатывать рукопашные приемчики, то ставя Егорку на ноги, то сшибая на пол, как резиновую чушку, и в конце концов, после какого-то изощренного удара кастетом в живот, его оробевшая душа взметнулась так высоко, или, напротив, запряталась в сокровенный кровяной сосудик так глубоко, что больше не отзывалась на внешние сигналы.
…Ожил впотьмах на кровати – рядом лежала Ирина.
Еще прежде, чем произвести ревизию в организме, он угадал, что это она. Теплый, знакомый запах земляничного мыла проник ему в ноздри. В отдалении (в первую секунду показалось, за километр) светился желтый ночник, как око волка, устремленное на добычу. Укрыты они были одним худым шерстяным одеяльцем, под головой, вместо подушки, свернутый ватник. Через несколько мгновений он осознал, что остался живой, что сейчас ночь и что все не так уж худо, как вначале.
– Чего ты добился? – сказала Ирина. – Гордец несчастный!
– Ты разве не спишь?
Ирина лежала к нему боком, подперев голову кулачком. Он видел, что это она, но как бы не вполне этому верил.
– Завтра тебя убьют. И меня тоже, – сообщила она, как о незначительной подробности.
– Тебя-то за что?
– За все хорошее.
– И что предлагаешь?
– Ничего.
Ответ поразил его своей безнадежностью и какой-то глубокой искренностью. Она это все-таки или не она?
Вздохнув, он пошевелился. Внешне это никак не проявилось. Волевым усилием он послал импульс от пяток к коленям, потом к животу – и выше, выше, до самой макушки. Тело чувствовало боль: маленькая, но радость.
– Жакин живой? – спросил он.
– В лес ушел. Гирей предупредил… Зря ты плохо обо мне подумал, Егорка.
– Правда'?
– Я вас не сдавала. Я к вам привыкла, хоть вы и чудики. Мне тебя жальче, чем себя. Ты ведь по возрасту совсем мальчик, жить бы и жить.
Егорке не хотелось с ней разговаривать и не хотелось, чтобы она лежала рядом. От ее вечного заунывного вранья его замутило. Если бы она их не сдала, то ушла бы вместе с Жакиным. Но она не ушла.
– Большой десант высадился?
– Человек десять, не меньше. Все самые отпетые. Из Спиркиной дружины. Покажи, где болит?
Егорка закряхтел и начал подниматься.
– Ты чего? – испугалась она.
– Чего, чего… Помочиться надо. Сколько можно терпеть?
Покачался и встал, хотя было очень худо. Словно вылез из-под чугунного пресса. Но больших повреждений не обнаружил. Ноги, руки двигаются, коленки скрипят, в спине что-то сомнительно похрустывает, глаза не смотрят, а в остальном терпимо. Могло быть значительно хуже. После сильных побоев всегда остается некая общая отечность в организме, это нормально.
Ирина поддерживала его за бок.
– Обопрись на меня, милый, обопрись.
– Где горшок?
– Нету горшка, милый, нету. Может, попробуешь в бутылочку? Вон на окне стоит.
– Не надо смеяться над чужой бедой, – заметил Егорка.
Доковылял до двери. Ирина постучала в нее сжатыми пальцами, каким-то условным стуком. Опять себя выдала.
Но это все уже не важно.
Отворил дверь, пощелкав замком, здоровенный детина монголоидной внешности: раскосые глаза, высокие скулы и черный волос на затылке в пучке.
– Чего надо?
Егорка объяснил свою нужду. Детина узким, освещенным коридором проводил его до уборной. Ирина хотела нырнуть за Егоркой следом, но он успел защелкнуть дверь на собачку. У него сначала ничего не получалось, а когда получилось, пошла черная кровь. Значит, почки отбили.
Рядом с унитазом – умывальник, кран с проржавевшей ручкой. Вода потекла желтоватая, розоватая, будто тоже с кровцой. Егорка умылся, причесался пятерней, привел себя в порядок.
Ирина прикуривала от зажигалки монгола, когда он вышел из туалета. Как-то испуганно на него поглядела – не на монгола, а на Егорку.
– Служивый, когда хозяина увидишь?
– Чего надо?
– Передай, у меня есть предложение.
Детина важно кивнул. В коридор выходило три двери, вокруг тишина и покой. У Егорки хватило бы сил завалить монгола и уйти, но он не видел в этом смысла.
Вернулись в комнату. Егорка улегся на кровать, как был – в брюках и рубашке, Ирина уселась в ногах. Озабоченно спросила:
– Как ты?
– Дай докурю.
Отдала сигарету, и он затянулся с удовольствием. Голова больше не кружилась.
Ирина подвинулась ближе.
– Чего решил, Егорушка? Отдашь клад?