Ахматова Анна Андреевна. Я научилась просто, мудро жить

   Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы.
   Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
   В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) – «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
   Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
   Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
    8 апреля 1943, Ташкент
 
   До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
   Я воздержусь от этого.
   Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
   Ни изменять ее, ни объяснять я не буду.
   «Еже писахъ – писахъ».
    Ноябрь 1944, Ленинград

ПОСВЯЩЕНИЕ

27 декабря 1940

    Bс. К.

 
…
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике.
И вот чужое слово проступает
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрека тает.
И темные ресницы Антиноя ^[54]
Вдруг поднялись – и там зеленый дым,
И ветерком повеяло родным…
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипаньи пен
Все ближе, ближе…
Marche funebre ^[55]…
Шопен…
 

Ночь, Фонтанный Дом

ВТОРОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

    О. С.

 
Ты ли, Путаница-Психея ^[56],
Черно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
 
 
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
 
 
Не диктуй мне, сама я слышу:
Теплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
 
 
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
 
 
Сплю – она одна надо мною.
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
 
 
Сплю – мне снится молодость наша,
Та, его миновавшая чаша;
Я ее тебе наяву,
 
 
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
 

25 мая 1945, Фонтанный Дом

ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ
(Le jour des rois) ^[57]

 
Раз в Крещенский вечерок…
 

Жуковский

 
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек…
 
 
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
 
 
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
 
 
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
 
 
И запомнит Крещенский вечер,
Клен в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полет…
 
 
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений –
Он погибель мне принесет.
 

5 января 1956

ВСТУПЛЕНИЕ

 
ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,
КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.
КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА
С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,
КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ
И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.
 

25 августа 1941, Осажденный Ленинград

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕВЯТЬСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД
Петербургская повесть

 
Di rider finirai
Pria dell' aurora.
 

Don Giovanni ^[58]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 
Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз.
 

1914

 
С Татьяной нам не ворожить…
 

Пушкин

   Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

 
Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобой, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
 
 
Но…
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
«И вино, как отрава, жжет» ^[59].
 
 
Это всплески жесткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
 
 
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
 
 
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю…
 
 
И как будто припомнив что-то,
Повернувшись вполоборота,
Тихим голосом говорю:
 
 
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
Это рядом… Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
 
 
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!»
 
 
Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
Дапертутто ^[60], Иоканааном ^[61],
Самый скромный – северным
Гланом,
 
 
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твердо выученный урок.
 
 
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены
И, как купол, вспух потолок.
 
 
Я не то что боюсь огласки…
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной маски,
 
 
Я еще пожелезней тех…
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
 
 
Ясно все:
Не ко мне, так к кому ^[62]же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
 
 
Хвост запрятал под фалды фрака…
Как он хром и изящен…
Однако
Я надеюсь. Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
 
 
Маска это, череп, лицо ли –
Выражение злобной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
 
 
Общий баловень и насмешник,
Перед ним самый смрадный грешник —
Воплощенная благодать…
 
 
Веселиться – так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
 
 
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
 
 
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
 
 
С той, какою была когда-то
В ожерелье черных агатов
До долины Иосафата ^[63]
Снова встретиться не хочу…
 
 
Не последние ль близки сроки?…
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! —
Но меня не забыли вы.
 
 
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет —
Страшный праздник мертвой листвы.
 
 
БЗвук шагов, тех, которых нету,
ЕПо сияющему паркету
ЛИ сигары синий дымок.
ЫИ во всех зеркалах отразился
ЙЧеловек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
ЗОн не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей,
АИ в руке его теплота.
Гость из Будущего! – Неужели
Он придет ко мне в самом деле,
ЛПовернув налево с моста?
 
 
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
 
 
Среди них «без лица и названья»
Затесалась…
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
 
 
Ту полночную Гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила…
Постой,
 
 
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках ^[64], —
Полосатой наряжен верстой, —
 
 
Размалеван пестро и грубо —
Ты… ровесник Мамврийского дуба ^[65],
Вековой собеседник луны.
 
 
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны ^[66]
У тебя поучиться должны.
 
 
Существо это странного нрава.
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
 
 
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
 
 
И ни в чем не повинен: ни в этом,
Ни в другом и ни в третьем…
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
 
 
Проплясать пред Ковчегом Завета ^[67]
Или сгинуть!…
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
 
 
Крик петуший нам только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится –
Петербургская чертовня…
 
 
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня…
 
 
Крик:
«Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споет о священной мести…
 
 
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
 
 
Меня в сумраке с черной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час?
 

 
Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шепот: «Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою.
Но ты будешь моей вдовою.
Ты – Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени…
После – лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» – и в отдаленье
Чистый голос:
«Я к смерти готов».
 

   Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал ^[68]снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

 
Смерти нет – это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть – пусть расскажут мне.
 
 
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне…
 
 
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
 
 
Бледен лоб и глаза открыты…
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит…
 
 
Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
 
 
Что ты манишь меня рукою?!
 

 
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.
 

ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия

   Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

 
«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевской ровно в шесть…»
 
 
«Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в «Собаку» ^[69]…
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
 
 
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И, увы, содомские Лоты ^[70]
Смертоносный пробуют сок,
 
 
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
 
 
И опять из Фонтанного Грота ^[71],
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
 
 
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит —
Не клянет, не молит, не дышит,
Голова Madame de Lamballe,
 
 
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечетку,
Снова гулишь томно и кротко:
«Que me veut mon Prince
Carnaval?» ^[72]
 

   И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется. Она же (а может быть – ее тень):

 
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, —
 
 
Словно с вазы чернофигурной
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
 
 
А за ней в шинели и в каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
 
 
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?
 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 
Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?
 

1913

   Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина. другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

 
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню.
 
 
Все равно подходит расплата —
Видишь там, за вьюгой крупчатой,
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню.
 
 
А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер
(Как тогда народ говорил), —
 
 
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
В размалеванных чайных розах
И под тучей вороньих крыл.
 
 
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Мариинскою сценой prima,
Ты – наш лебедь непостижимый, —
И острит опоздавший сноб.
 
 
Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?
 
 
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома, —
Ужас, смерть, прощенье, любовь…
 
 
Ни на что на земле не похожий,
Он несется, как вестник Божий,
Настигая нас вновь и вновь.
 
 
Сучья в иссиня-белом снеге…
Коридор Петровских Коллегий ^[73]
Бесконечен, гулок и прям
 
 
(Что угодно может случиться,
Но он будет упрямо сниться
Тем, кто нынче проходит там).
 
 
До смешного близка развязка;
Из-за ширм Петрушкина маска ^[74], ^[75]
Вкруг костров кучерская пляска,
Над дворцом черно-желтый стяг…
 

Анна Павлова – прима-балерина Императорского Мариинского театра

 
Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Мариинскою сценой prima,
Ты – наш лебедь непостижимый…
 

Федор Шаляпин в роли Демона. Константин Коровин. Эскиз афиши к опере

 
И опять тот голос знакомый,
Будто эхо горного грома,
Наша слава и тожество!
Он сердца наполняет дрожью,
И несется по бездорожью,
Над страной вскормившей его…
 

 
Все уже на местах, кто надо;
Пятым актом из Летнего сада
Пахнет… Признак цусимского ада
Тут же. – Пьяный поет моряк…
 
 
Как парадно звенят полозья
И волочится полость козья…
Мимо, тени! – Он там один.
 
 
На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
 
 
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице —
 
 
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Всё таинственно в пришлеце.
 
 
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
 
 
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
 
 
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, —
 
 
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты – Невы.
 
 
Ты сбежала сюда с портрета,
И пустая рама до света
На стене тебя будет ждать.
 
 
Так плясать тебе – без партнера!
Я же роль рокового хора
На себя согласна принять.
 

 
На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счету…
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.
 

 
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
 
 
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты – один из моих двойников.
 
 
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей,
 
 
Здесь под музыку дивного мэтра —
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей…
 
 
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!» ^[76]
 
 
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в Мальтийской капелле ^[77],
Как проклятье в твоей груди.
 
 
Золотого ль века виденье
Или черное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
 
 
Мне ответь хоть теперь: неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?…
 
 
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
 
 
Певчих птиц не сажала в клетку,
Спальню ты убрала как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает веселый скобарь ^[78].
 
 
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро…
 
 
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро, —
 
 
Всех влюбленных в тебя суеверней
Тот, с улыбкой жертвы вечерней,
Ты ему как стали – магнит.
 
 
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
 
 
Твоего я не видела мужа,
Я, к стеклу приникавшая стужа…
Вот он, бой крепостных часов…
 
 
Ты не бойся – дома не мечу, —
Выходи ко мне смело навстречу —
Гороскоп твой давно готов…
 

К.А. Сомов. Наброски костюма Коломбины для А. Павловой. 1909 г.

   Когда в июне 1941 г. я прочла М<арине> Ц<ветаевой> кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма«мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 
Ведь под аркой на Галерной…
 

А. Ахматова

 
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
 

О. Мандельштам

 
То был последний год…
 

М. Лозинский

   Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

 
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
 
 
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
 
 
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
 
 
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
 
 
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
 
 
И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман.
 
 
И выглядывал вновь из мрака
Старый питерщик и гуляка,
Как пред казнью бил барабан…
 
 
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной и грозной,
Жил какой-то будущий гул…
 
 
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
 
 
Словно в зеркале страшной ночи
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек, —
 
 
А по набережной легендарной
Приближался не календарный —
Настоящий Двадцатый Век.
 

 
А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять ^[79]мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
 

ГАВА ЧЕТВЕРТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

 
Любовь прошла, и стали ясны
И близки смертные черты.
 

Вс. К.

   Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

 
Кто застыл у померкших окон,
На чьем сердце «палевый локон»,
У кого пред глазами тьма? —
 
 
«Помогите, еще не поздно!
Никогда ты такой морозной
И чужою, ночь, не была!»
 
 
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом Поле,
И невидимых звон копыт…
 
 
И безмерная в том тревога,
Кому жить осталось немного,
Кто лишь смерти просит у Бога
И кто будет навек забыт.
 
 
Он за полночь под окнами бродит,
На него беспощадно наводит
Тусклый луч угловой фонарь, —
 
 
И дождался он. Стройная маска
На обратном «Пути из Дамаска»
Возвратилась домой… не одна!
 
 
Кто-то с ней «без лица и названья»…
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
 
 
Он увидел. – Рухнули зданья…
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты – Голубка, солнце, сестра! —
 
 
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
А теперь…
Прощаться пора!»
 
 
На площадке пахнет духами,
И драгунский корнет со стихами
И с бессмысленной смертью в груди
 
 
Позвонит, если смелости хватит…
Он мгновенье последнее тратит,
Чтобы славить тебя.
Гляди:
 
 
Не в проклятых Мазурских болотах,
Не на синих Карпатских высотах…
Он – на твой порог!
Поперек.
 
 
Да простит тебя Бог!
 

 
(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик: он выбрал эту,
– Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид…)
 

 
Это я – твоя старая совесть
Разыскала сожженную повесть
И на край подоконника
В доме покойника
Положила – и на цыпочках ушла…
 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

 
ВСЕ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА
И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.
НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,
КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —
И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА
НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —
КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ —
И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?…
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РЕШКА

 
…я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость.
 

Пушкин

 
In my beginning is my end.
 

T. S. Eliot ^[80]

 
…жасминный куст,
Где Данте шел и воздух пуст.
 

Н. К.

   Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры… В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать

I

 
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
 

II

 
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, —
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
 

III

 
Я ответила: «Там их трое —
Главный был наряжен верстою,
А Другой как демон одет, —
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,
 

IV

 
И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.
 

V