Альбер Бланкэ. Война амазонок

   Когда принцы были арестованы и заключены в Бастилию, когда друзья коадъютора получили всевозможные награды и должности, Гонди дал понять, что он один забыт. Ему полагались: во-первых, красная шапка, во-вторых, портфель министра. Но не таков был кардинал Мазарини, чтобы допустить свое смещение.
   Опять война – теперь война за министерский портфель.
   Вот на чем остановились события, когда начался наш рассказ.
   Из всего этого видно, что коадъютор вполне принадлежал к школе Ле Моффа, и, чтобы добыть звание министра и шапку кардинала, он готов был поживиться и с наших и с ваших, следовательно, был для всех самым опасным человеком.
   Бофор разгадал его и потому приближался к нему не иначе как с предосторожностями, которые требуются при встрече с хищным зверем или ядовитой змеей, но внешне выказывал ему свое самое простодушное доверие.
   У Бофора тоже хватало двуличности, но в груди его билось сердце не себялюбца и не честолюбца.
   – Любезный Гонди, – сказал Бофор после обычных приветствий, – вам известно час за часом все, что происходит в вашей епархии.
   – И во Франции, – добавил коадъютор, самодовольно поглаживая подбородок.
   – Не можете ли вы мне сказать…
   – …Какой наглец осмелился в прошлую ночь прикинуться герцогом Бофором, надев великолепный белокурый парик?
   – Так это правда? Неужели до этого уже дошло?
   – Ваше высочество, дерзость очевидна, и исполнитель такого подвига думал, по всей вероятности, что большой беды не будет, если прибавить еще один грешок на душу удальца, который так справедливо гордится своим происхождением от короля-волокиты.
   – Гонди, – сказал герцог, вспыхнув, – вы употребляете во зло право, которое вам дает наша дружба.
   – Нет, и в доказательство тому вы не узнаете имени этого наглеца.
   – Так, значит, правда, что вы не хотите подвергать опасности мою шкуру, когда дело идет о моей чести.
   – Глупости, любезный герцог, глупости! Предоставьте черному народу драть себе глотку. Истинно говорю, на это не стоит обращать внимания. Народом надо пользоваться для своих выгод, но никак не должно признавать его себе подобным.
   – Позвольте, – сказал Бофор возмущенно, – в народе есть люди, достойные уважения, и я готов всюду и всегда воздавать им должное почтение.
   – Ух! Какие громкие слова! – воскликнул Гонди, пожимая плечами. – Я вам пророчу, что придет время, когда вы откажетесь от них.
   – Не верьте этому.
   – Я знаю людей.
   – В таком случае вы не знаете меня, любезнейший Гонди, – возразил Бофор суровым тоном, на что коадъютор не обратил никакого внимания.
   – Вас? Наизусть знаю.
   Точно бичом прямо в лицо ударили эти слова Бофора и дали другой поворот его мыслям. Он вдруг принял обычный беспечный вид.
   – Так вы не назовете по имени моего Созия?
   – Нет, зато я вам скажу что-то очень важное для вашей чести.
   – Что такое?
   – Но только с условием.
   – Что за условие?
   – Вы вручите мне вашу шпагу и позволите мне хранить ее до завтрашнего утра.
   – Гонди, опять каприз. Вы сами были некогда воином и хорошо знаете, что мы, военные, неохотно расстаемся с этими игрушками.
   – Именно. Ну, что же, отдадите ли вы мне шпагу?
   С этими словами коадъютор ловко вытащил у него шпагу. Герцог Бофор следил за этим действием с доверчивой улыбкой и с внутренней озабоченностью.
   – Ну, Гонди, теперь вы будете говорить? Надеюсь, вы разольете свет посреди мрака, окружающего меня.
   – Я буду говорить о герцогине Лонгвилль.
   – Вот что!
   – Вижу, что вы уже насторожились. Послушайте меня, вы не станете поджидать ее сегодня вечером, ведь если двор узнает, что госпожа, изгнанная им в Нормандию, прибудет сюда, то наверное мой дом будет окружен стражей. Вы обнажите шпагу или вооружите друзей, чтобы защитить ее.
   – А вам надо, чтобы завтра я произвел маленький бунт на рыночной площади – так, что ли? Говорите разом.
   – Именно. Но мне надо еще поговорить с вами о маркизе де Жарзэ.
   – Какое мне дело до него?
   – В эту минуту он со своими друзьями находится у Ренара, где под звуки скрипок они торжествуют победу, которую будто бы сегодня одержали над вами.
   – Это они так истолковывают причину, заставившую меня пойти к честным людям, звавшим на помощь?
   – Неприятное дело, герцог, но юность хвастлива. Это герцог де Бар устроил этакое празднество.
   – Ага! Так у них и скрипки есть? – спросил Бофор, скрежеща зубами.
   – Говорят.
   – Так и мы потанцуем.
   – Что это вы затеваете?
   – Наказать наглость и казнить преступление.
   – Преступление?
   – Да, у меня есть предчувствие, что из круга де Жарзэ вылетели стрелы, поразившие мою честь.
   – Жарзэ не способен.
   – Он? Пожалуй, что и так, но герцог де Бар?
   – Точно так же на это не способен. Де Бар – ханжа, без существенных страстей. Но если вы не на шутку хотите отправиться к Ренару, то помните одно, герцог, что у меня ваша шпага, что вы должны туда явиться как принц крови, и что ваша жизнь дорога для дела, которое вы так великодушно взялись защищать: дело общественного блага… Впрочем, всего лучше будет, если вы отправитесь в свой дворец.
   – Этого не будет, пока я не встречусь лицом к лицу с этими господами.
   Коадъютор очень слабо сдерживал горячность молодого принца. Распрощавшись с ним, герцог прошел по всем залам; к нему присоединились маршал Мотт, госпожа Витри, Рэ, Фонтрайль, Брилье, л'Аржантьер, Лио и другие из его друзей или офицеров его дома. Всего человек пятнадцать вельмож, так что свита, сопровождавшая его вместе с его слугами, состояла из пятидесяти человек.
   Погода стояла отличная; все эти вельможи были в самом лучшем расположении духа и отправились пешком к Тюильрийскому саду, болтая о войне и о любви, рассказывая самые модные скандалы, в которых главную роль играли придворные красавицы, хотя королева в это время предалась набожности, думая подать всем пример нравственности. Они прошли через мост и уже приблизились к улице Бурдоннэ, как вдруг Бофор остановился, внимательно осмотрелся и повернул на улицу Бурдоннэ.
   – А что, герцог, – спросил маршал ла-Мотт, – ведь мы идем в Тюильрийский сад.
   – В таком случае его высочество ошибается дорогой, – заметили другие.
   – Меня-то никак уже нельзя упрекнуть в незнании Парижа, и я могу поклясться, господа, что не ошибаюсь.
   – Так мы не в Тюильри идем.
   – Нам надо прежде зайти на улицу Потри.
   – Что это за улица Потри? Разве там могут люди жить?
   – Там, господа, живет семейство честных людей, которых я хочу навестить прежде, чем наступит ночь, – сказал Бофор.
   Блистательное общество не замедлило вступить на улицу Потри, и герцог, сказав несколько слов своим друзьям и свите, подошел один к дому Мансо и постучал.
   Торговка отворила дверь и тотчас узнала прекрасного принца, лицо которого внезапно осветилось лучом лампы, выходившим из двери. Хотя, по всей вероятности, герцог был виновником несчастий, поразивших ее семейство, однако добрая женщина не смогла удержаться от радостного приветствия.
   – Герцог Бофор! – воскликнула она и бросилась за свечой.
   Герцог вошел в комнату, просто выкрашенную белой краской, но все в ней дышало чистотой и довольством, которые составляют украшение скромного и честного хозяйства. Он сделал несколько шагов, осматриваясь по сторонам, как бы отыскивая кого-нибудь, и вдруг остановился перед торговкой, лицо которой сделалось сурово, потому что она не знала, как истолковать такое неожиданное посещение.
   – Где ваши дети? Где муж ваш? – спросил герцог своим звучным, мелодическим голосом, который так много способствовал его успеху на рынках.
   – Там, ваше высочество, – отвечала госпожа Мансо, указывая на следующую комнату.
   – Проводите меня к ним, я хочу их видеть.
   И не давая ей времени пойти вперед, он сам двинулся в указанную сторону и отворил дверь.
   Печальное зрелище представилось ему: Маргарита лежала на постели, около нее стояли отец, с повязкой на голове, и ее двоюродный брат Ренэ, которого все называли женихом прекрасной дочери синдика. Оба со слезами на глазах смотрели на девушку, ожидая, когда та придет в себя от продолжительного обморока.
   – О, Боже! – воскликнул Бофор, увидев бледную и неподвижную больную.
   – Герцог Бофор! – сказал Ренэ, содрогнувшись и сжимая кулаки.
   У Мансо вырвался из груди болезненный стон, когда он повернул голову.
   – Я уже дал честное слово вашему отцу, – сказал Бофор, обращаясь к Ренэ, – вы были тому свидетелем.
   – Увы! Это правда! – отвечал он, зарыдав.
   Казалось, приход принца магнетически подействовал на организм молодой девушки. Маргарита открыла глаза и, узнав его, вдруг ощутила силу жить и двигаться. Она приподнялась на постели и посмотрела на герцога с выражением любопытства и ненависти.
   – Дитя мое, – сказал Бофор, – я питаю искреннее уважение к вам и предлагаю вам всякого рода удовлетворение, какое вы можете желать, за оскорбление, нанесенное вам от моего имени.
   – Одежда… перо, перевязь ленты, волосы… о волосы!., точно такие же! – говорила Маргарита печальным, раздирающим душу голосом.
   – Дитя мое, клянусь вам…
   – Но голос не тот, – сказала она, опустив голову на подушку.
   – Друзья мои, – сказал герцог, обращаясь к свидетелям этой печальной сцены, – я пришел к вам затем, чтобы получить от этой бедной девушки сведения, необходимые для меня, чтобы преследовать виновников, которым я должен отомстить за себя и за вас… Прошу вас, оставьте меня одного с ней на одну минуту. Я надеюсь успокоить ее и привести в полное сознание.
   – Да, да, – сказала Маргарита, опять приподнимаясь, – оставьте меня наедине с герцогом; он один может вывести нас из этой страшной неизвестности.
   Все повиновались и вышли в первую комнату, оставив наедине тех, кого, по общему мнению, называли преступником и жертвою.
   С глубокой и сознательной настойчивостью Маргарита смотрела на герцога Бофора, который сел около ее постели. Потом робко протянула она свою руку и знаками попросила его руку. С простодушием и искренностью герцог протянул ей руку, которая так часто пожимала грубые ладони честных рабочих на парижских рынках.
   – Ваше высочество, – сказала Маргарита, – именем неба, именем нашего Спасителя, именем всего, что дорого вам в мире, поклянитесь мне, что вы не тот… не тот, который…
   Ее голос прерывался от волнения и слез.
   – Зачем этот вопрос? – сказал Бофор, не отнимая руки и с тревожным любопытством рассматривая девушку.
   – Я вам это скажу, когда вы, держа руку на моей руке, произнесете клятву.
   – Как вас зовут, дитя мое?
   – Как? Вы даже не знаете моего имени? – спросила Маргарита с удивлением, к которому примешивалось чувство горечи.
   – Я знаю вашего отца, честнейшего человека на рынках, знаю вашу мать; но вас, дитя мое, я в первый раз в жизни вижу.
   – Поклянитесь! – воскликнула она с усилием, как бы сомневаясь в истинности его слов.
   – Клянусь.
   – Хорошо! – сказала она. Опустив голову на подушки и закрыв лицо обеими руками, Маргарита залилась слезами.
   – Теперь, дитя мое, доверяете ли вы мне?
   – Да. Я хотела, чтобы вы поклялись, потому только, что я уверена, если бы ваша совесть запрещала вам поклясться и вы требовали бы моего молчания, то я молчала бы.
   – Ничего не понимаю.
   – Не вы, герцог, навлекли на бедную девушку позор и презрение; но, как говорит мой отец, это сделали ваши враги, чтобы уронить вас в глазах народа. Если бы не так, я сумела бы пожертвовать собой и подобно вам могла бы сказать: это гнусная клевета.
   – Но зачем же?
   – Не расспрашивайте меня. Отныне в общественном мнении я несчастная погибшая девушка; отныне ни один честный человек не захочет дать мне свое имя, на что я имела прежде полное право; вот и все… Оставьте меня, уходите, живите в свете, гордитесь собой, гордитесь взятой на себя обязанностью, своим призванием, которое я поняла, и думайте иногда, что там, в толпе народа, есть душа, которая сочувствует вашим успехам, следует за вами, видит, куда вы идете, и рукоплещет вашему торжеству.
   – Так ты разгадала меня, дитя? – воскликнул Бофор и протянул ей руку.
   – Да.
   – Но каким образом истина могла проникнуть в твою душу?
   – Однажды вы ехали через рыночную площадь. Вы были верхом, окруженный блистательной свитой, вы были прекрасны, как король. Мать моя всегда толкует о вас с восторгом, а тут она точно с ума сошла от радости, так же как и все окружающие. Вдруг она сказала мне, указывая на вас: «Смотри-ка, Маргарита, вот какого мужа я желала бы для тебя».
   Бофор улыбнулся.
   – Бедная моя матушка! Она такая восторженная и в то время считала, что мой кузен Ренэ недостоин быть мужем ее дочери.
   – Вы прекрасны, вы необыкновенная красавица, – сказал Бофор, рассматривая ее.
   – А теперь, – продолжила она, выслушав его, – теперь Ренэ презирает меня.
   – Нет, я этому не верю и не хочу верить. Увидев меня, он не мог сдержать своего гнева, и я угадал, что он вас любит.
   – Любит он меня или нет, какое мне до этого дело! – воскликнула Маргарита в каком-то исступлении.
   Но тотчас же успокоившись, она прикрыла руки и грудь одеялом, незаметно соскользнувшим с нее.
   – Я забыла! – сказала она вдруг.
   – Что такое?
   – Когда меня схватили эти злодеи, в это время я несла к вам записку герцогини Лонгвилль.
   – Записку!
   – Этой записки я не нахожу у себя, вероятно, она попала в руки того злодея!..
   – Вот это, может быть, разъяснит тайну. Знаете ли вы, что было в записке?
   – Нет.
   – Я сам это узнаю. Не расскажете ли вы мне, что там происходило?
   – Меня отнесли в гостиницу «Красная Роза». Была минута, я надеялась, что меня избавит всадник, который дрался как лев, защищая меня, когда я позвала его на помощь.
   – Мне говорили. Я похлопочу о нем.
   – Его зовут Жан д’Эр.
   – Он из Лотарингии – отыскать несложно. Потом?
   – Я оставалась одна, привязанная к креслу. Слабый свет освещал комнату. Вдруг вошел человек. Он был одет точно как вы; волосы у него такие же белокурые и в локонах, как и ваши. Таких я никогда не видела и потому подумала, что…
   – Но вы могли видеть его лицо?
   – Он не дал мне времени рассмотреть его; вошел, закрывшись плащом, и погасил свечи.
   – Злодей!
   – Не могу описать, какое чувство негодования, стыда, ярости я испытывала. Я плакала, умоляла, кричала – ничто не смогло вызвать жалость этого злодея! В это время развязался платок, привязывавший меня к креслу, и я стала защищаться. Я била его по лицу – когда рассвело, я увидела кровь на своих ногтях. Только тогда я вспомнила, что вцепилась в его шею ногтями.
   Маргарита с трудом приподнялась, из последнего чувства сомнения взглянула на шею Бофора; но его шея была бела и чиста, как у лучшей античной статуи, и не имела ни малейшего признака вчерашней борьбы.
   – Я отомщу за вас, – пообещал герцог, вставая.
   – Да, отомстите за меня и главное – простите меня.
   – Простить вас? Но за что же?
   – За то, что я осмелилась…
   – Вы ангел Божий, и я буду любить вас, как родную сестру.
   – О! Благодарю!
   – Ну, а теперь не скажете ли вы мне ваше имя?
   – Маргарита, – отвечала она слабым голосом и не спуская с него глаз.
   – Прощайте, Маргарита или, вернее, до свидания, Маргарита. Я еще приду к вам, – сказал он своим звучным и мягким голосом.
   Герцог вышел, из другой комнаты послал ей еще привет рукой.
   Когда он удалился, Маргарита вздохнула свободнее, но вдруг всем телом задрожала: из-за полога над ее кроватью вышел человек, и его бледное лицо, сжатые зубы, мрачная решимость, сверкавшая в его глазах, перепугали до смерти молодую девушку.
   – Ренэ! – воскликнула она.
   – Да, Ренэ… Ренэ все слышал, – сказал он глухо.
   – Ах! – воскликнула она, закрыв лицо руками.
   – Этот человек чудовище лжи и коварства! У него есть тайна – я открою ее, и тогда горе ему, горе!
   – Ренэ! Ты ошибаешься!
   – Нет, справедлив он или нет, все равно – мне нужна кровь его, вся кровь его!
   – О Боже! Ты пугаешь меня! Ты ненавидишь герцога?
   – Да, ненавижу! Во мне есть силы и решимость, чтобы погубить его!
   – Но за что же, Боже мой?
   – За что?… – сказал Ренэ со злобным смехом. – И ты спрашиваешь за что?… За то, Маргарита, что ты любишь его…

Глава 8. Коготки Маргариты

   У Ренара собралось веселое и блистательное общество. Тут же находились и вельможи, отправившиеся от коадъютора в Тюильрийский сад; к ним и другие присоединились, так что общество было многочисленное.
   Хозяин модного ресторана предоставил знатному обществу лучшую залу, дверь которой была отворена в другую комнату, где находились музыканты; они настраивали уже свои инструменты, готовясь усладить праздник своими гармоническими аккордами.
   В середине комнаты стоял великолепно убранный стол с изысканными яствами, самыми дорогими винами; все это освещалось множеством люстр и канделябров.
   – Господа! – воскликнул де Жарзэ. – Вы удостоили чести избрать меня президентом настоящего собрания. По этому случаю требую вашего внимания.
   – Ого! Будет речь?
   – Предложение.
   – Маркиз, – возразил герцог Кандаль, – ты прибегаешь к формам господ фрондеров из парламента, а это уже угроза нашему терпению.
   – Говорят же тебе, это не речь, а простое предложение.
   – Любезный Жарзэ, – вмешался герцог де Бар, – вы человек, известный ханжеством и вместе удальством, следовательно, все, что вы предложите, будет принято.
   – Поостерегитесь, господа, именно по случаю моего удальства, быть может, некоторые из вас попятятся назад.
   – Говори же, маркиз, говори! – закричала молодежь хором.
   – Собираясь сюда, мы думали только о том, как отпраздновать бегство Бофора, и поэтому забыли придать нашему празднику необходимую прелесть. В такой поздний час ни одна придворная дама не решится прокрасться к Ренару, хотя он самый скромный и благоразумный хозяин во всем королевстве. Но так как музыканты у нас есть, то можно заодно пригласить милых созданий Турнельского квартала.
   – Жарзэ, умоляю, откажись от таких намерений, – сказал де Бар.
   – Почему бы это?
   – Королева…
   – Бросьте читать мораль, герцог – кому не известны ваши повадки? Вот что рассказывают о вас: втихомолку, где-нибудь из-за угла вы не прочь сделать то, что вслух осуждаете.
   – Как, я? Но мои принципы, мое поведение, мое благоговение к моей государыне…
   Единодушный хохот прервал слова, произнесенные по всем правилам закоренелого лицемерия…
   – В таком случае, – сказал Кандаль, – если Жарзэ, царь празднества, облеченный властью, не прикажет Ренару пригласить этих дам, то мы вынуждены будем заниматься политикой.
   – Этак, пожалуй, со скуки умрешь.
   – Господа, – возразил Кандаль, – политика, как мы ее понимаем, мы, которые от жизни берем только то, что есть в ней прекрасное и забавное – такая политика, на мой взгляд, весьма увеселительна.
   – Слушайте, герцог затянул свою любимую песню: все для дам и через дам.
   – Это только благовоспитанное волокитство, и я охотно приму в нем участие, – возразил де Бар. – Но так мы дойдем только до того, что нас надуют… Поверьте мне, кардинал Мазарини, которому я сочувствую, не ошибается, направляя все свои силы против коадъютора, потому что именно он опаснейший враг двора. Жаль, однако, что Мазарини серьезно не думает о Бофоре. Коадъютор хочет быть только первым министром, он мало-помалу выдаст всех своих союзников. Бофор посолиднее в своих основаниях; он создан быть любимцем народа. Толпа обожает его, и Бог знает куда стремится его честолюбие.
   – У него и честолюбия-то нет.
   – Он так хорош, так храбр, так изящно вежлив, так любит говорить речи и чтобы ему аплодировали… Ах! Любезный де Бар, не испортите пружины прекрасного паяца, которым вертит де Рец.
   – Я знаю людей, – настаивал де Бар.
   – Нет, герцог, вы не знаете людей, потому что восстаете против приглашения милых созданий. Только отдавая должную честь прелестным дамам, можно достичь верного познания людей, и в особенности политиков.
   – Господа! – воскликнул Кандаль, выходивший на минуту из залы, – я приказал Ренару пригласить к нам пятнадцать самых хорошеньких парижских грешниц.
   – Виват Кандаль! – закричала молодежь.
   – Чего же лучше!
   – И долой политику! Она сокращает жизнь, предоставим ее бородачам и старухам.
   – Будем врагами фрондеров, будем убивать их, как только попадутся они нам под шпагу. Но не станем разбирать ни причин, ни поводов междоусобицы – да здравствует веселье!
   – Господа! – воскликнул Маникан, придвинув к себе блюдо, – рекомендую вам соус под этой златовидной птичкой. Это новое изобретение, честь которого принадлежит Ренару. Вчера мне говорил об этом Мазарини, знаток в таких делах.
   – Посмотрим, что за соус под златовидной птичкой! – отвечали все в один голос.
   – За здоровье королевы! – сказал Кандаль, поднимая бокал.
   – За здоровье кардинала! – подхватил Жарзэ.
   Все с увлечением отвечали на эти тосты, вполне выражавшие убеждения присутствующих.
   – Да наливайте же полнее, олухи! – закричал де Бар, обращаясь к слугам.
   Бокалы не были еще опорожнены, как с испуганным лицом вошел Ренар. Он не осмеливался объявить причину своего вторжения в неприкосновенное убежище сановных гостей.
   – Что случилось? – спросил Жарзэ.
   – Господа…
   – Да говорите же скорее!
   – Сиятельные господа, пришел…
   Он не успел кончить, – сам Бофор вошел в залу.
   Герцог сделал три шага и вместо привета поднес руку к шляпе. Сопровождавшие его вельможи остановились у порога. Он был бледен и спокоен, но по лицу было видно, какая буря бушевала в душе внука Генриха Четвертого.
   Герцоги Кандаль и Бар встали, чтобы отвечать на поклон принца, остальные оставались на местах.
   Свита Бофора разошлась по зале и окружила стол. Гости переглядывались с некоторым беспокойством, боясь, не попали ли они в западню.
   Бофор сделал еще несколько шагов.
   – Господа, – сказал он звучным голосом, – вы очень громко провозглашаете свои тосты! Предупреждаю, я буду ужинать в соседней комнате.
   – В таком случае мы произнесем последний тост и попросим ваше высочество отвечать нам, после чего мы замолчим.
   – Вы пили за здоровье Мазарини. Я слышал это, за чье здоровье теперь вы хотите пить?
   – Все за то же, за здоровье кардинала! – воскликнуло несколько голосов.
   – Господа, как вижу, у вас и музыканты есть.
   – Точно так, ваше высочество.
   – Тем лучше, потому что я хочу заставить вас потанцевать.
   С этими словами Бофор протянул руку к столу и дернул скатерть с такой силой, что все, что было на столе, полетело со страшным грохотом. В первую минуту гости думали только о том, как бы предохранить себя от брызг соусов и разных кушаний, пролившихся на них, потом все вскочили в бешенстве.
   – За шпаги! – закричали все разом.
   Но вельможи, сопровождавшие Бофора, встали по углам, где сложены были шпаги, и, казалось, решили не допускать до них, так что оскорбленным оставалось только проклинать невозможность мщения.
   Однако герцогу Кандалю удалось добраться до своего пажа и взять у него шпагу. С оружием в руках он бросился в середину свалки.
   – Принц! – закричал он. – Обнажите вашу шпагу! Я требую от вас удовлетворения!
   – Герцог Кандаль, – возразил Бофор с достоинством, – не от вас, а от маркиза де Жарзэ я требую удовлетворения. Где он?
   – Здесь, ваше высочество! – воскликнул маркиз, удерживаемый со всех сторон друзьями: те видели, что он и Кандаль горячились больше всех.
   – Мне до этого дела нет, – закричал Кандаль. – Я считаю, что вы меня оскорбили, и хочу, – слышите ли! – хочу, чтобы вы дали мне удовлетворение!
   – Любезный кузен, я не стану с вами драться.
   – Кузен? Да, мы с вами родня: я тоже потомок Генриха Четвертого, и вы не имеете права отказаться от дуэли со мною.
   – Повторяю вам, герцог, что я требую объяснения от маркиза де Жарзэ – он осмелился сказать, что я бежал от него. Вы сами видите, я пришел сюда без шпаги и намереваюсь выбросить его в окно.
   При этих словах произошла схватка между молодыми вельможами, боролись руками, потому что все были без оружия. Бесстрастно стоял Бофор среди этой суматохи и громко вызывал маркиза Жарзэ.
   Но Жарзэ не показывался. С первой минуты друзья его поняли, как было бы безрассудно и опасно вступать ему в бой с королевским внуком, и насильно увели его из залы.
   Вслед за тем все приверженцы Мазарини вышли из залы и, собравшись в саду ресторана, держали совет, не следует ли вернуться и переколотить всех этих дерзких фрондеров.
   Герцог де Бар никак не мог успокоить общее волнение и потому решил уже бежать за отрядом королевской стражи, как вдруг появился герцог Бофор. Один с величавым достоинством спускался он с крыльца, ведущего из залы в сад. Увидев его, все с громкими криками и обнаженными шпагами бросились к крыльцу.
   – Господа, – сказал принц, – так как маркиз де Жарзэ исчез, а я, собственно говоря, имел дело до него, а не до вас, то вы позволите мне спокойно продолжать мой путь.