Альбер Бланкэ. Война амазонок

Альбер Бланкэ
Война амазонок

Часть первая. Рыночный король

Глава 1. Разбойники «Красной Розы»

   Семь человек со злодейскими лицами, в изорванной одежде, все вооруженные большими и крепкими шпагами, бившими их по пяткам, шли по Сент-Антуанской улице.
   Четверо несли женщину с кляпом во рту и так завернутую в плащ, что она казалась трупом. Двое шли в десяти шагах впереди, а седьмой на таком же расстоянии позади; у всех троих были в руках обнаженные шпаги.
   Те, что шли впереди, скоро остановились перед знаменитой в то время гостиницей, украшенной вывеской «Красная Роза», которую, впрочем, темная ночь не позволяла различить.
   Когда человек, шедший последним, догнал их, он постучался в дверь, и та вскоре отворилась.
   В главной зале нижнего жилья не было никого, кроме трактирщика, который поспешил к пришедшим.
   – Мосье Ле Мофф! – сказал он, отступая при виде человека, бывшего, видимо, начальником этой шайки.
   – Да, это я, – отвечал тот тихим голосом, – помолчи, болтун!
   – Что это такое, Боже мой? – продолжал трактирщик, смотря на ношу, которую несли другие.
   – Веди нас в твою лучшую комнату. Нимало не медля. Ну, скорее, скорее…
   Трактирщик, без сомнения, знал, с кем имел дело, потому что поспешил зажечь свечу и пошел впереди таинственных посетителей. Он поднялся на лестницу, светя им, и привел их в обширную комнату первого этажа.
   Человек, которого трактирщик назвал Ле Моффом, приказал своим людям положить на кровать укутанную женщину, которая, впрочем, нисколько не вертелась в их руках; и когда это было исполнено, когда Ле Мофф отослал своих людей и остался один с трактирщиком, он расправил многочисленные складки плаща и освободил пленницу от кляпа.
   Это была молодая девушка, и трактирщик, который не мог удержаться от любопытства и направил свет свечи на ее лицо, мог удостовериться, что она была чудной красоты. Гневный взгляд Ле Моффа напомнил ему его обязанность, и он поспешил зажечь две восковые свечи – уже вполовину сгоревшие, воткнутые в подсвечник, стоявший на столе.
   – Сойдем вниз, – сказал Ле Мофф.
   Трактирщик пошел за ним без всяких рассуждений. И без удивления увидел, как тот старательно запер дверь комнаты двумя оборотами ключа.
   – Птичка не улетит, – сказал Ле Мофф с одною из тех злых улыбок, что предшествуют дурному поступку.
   – Остерегайтесь, мосье Ле Мофф, вы можете навлечь большую неприятность на мою бедную гостиницу!
   – Каждый раз, как я приводил к тебе клиента, тебе платили хорошо, не так ли?
   – Это правда, особенно когда дело шло о герцоге де Бар.
   – Ну, на этот раз ты получишь еще больше.
   – Черт побери!
   – Ты боишься чего-нибудь?
   – Если я правильно угадываю, что вы готовите, то думаю, что за это может заплатить только герцог Бар.
   – Ты не ошибаешься, приятель, и теперь дело идет о герцоге… что не мешает герцогу де-Бару быть одною из колонн твоего уважаемого дома, не забывай этого.
   – Ах! Если бы он не принадлежал к придворной партии.
   – Что же?
   – Я не боялся и не совестился бы.
   – Но сегодня речь идет не о нем.
   – Герцог Бар в партии Мазарини, и вы рискуете, что вас будет осаждать в моем доме партия принцев или парламента, и мои бедные стены, моя хорошая мебель, мои тарелки, мои блюда, мои вина поплатятся за это.
   – Ты будешь щедро вознагражден, обещаю тебе это.
   – Увы! Любезный мосье Ле Мофф, я не могу полагаться на ваше слово, хотя верю вашей чести.
   – Что ты хочешь сказать?
   – Что я не принадлежу ни к партии Фронды, ни к партии принцев и что моя холодность, благоприятная моим интересам теперь, впоследствии, может быть, будет считаться неловкостью.
   – Ты рассуждаешь довольно хорошо, друг: то, что неловкость в тебе, человеке оседлом в Париже, то ловкость в Ле Моффе, который предоставил тебе свободу расставлять свою палатку во всех лагерях, смотря по обстоятельствам.
   – Все обойдется, я надеюсь.
   Они воротились в общую залу, и трактирщик очень удивился, что число товарищей его клиента более чем удвоилось в их отсутствие.
   Двадцать человек, вооруженных с ног до головы и в такой же беспорядочной одежде, как и первые, заняли места около столов. Служанка подавала им вина, они без церемонии разбудили ее, а эта красивая толстая девушка не заставила себя просить.
   Ле Мофф был человек лет тридцати пяти, высокий ростом и суровый лицом, один из тех сынов Бретани, которые удивляют свет зрелищем своих подвигов или которые, сбившись с прямого пути, ужасают свет шумом своих злодеяний. Теперь Ле Мофф был на жалованье тех, кто желал его нанять – на день, на час, на удар. Он влачил за своей длинной рапирой свору бандитов, не знавших ни веры, ни закона, тем более страшных, что в эпоху смут и беспорядков полиция была ничтожна.
   Когда Ле Мофф появился в зале, как бы по волшебству воцарилось молчание.
   – О! – сказал Ле Мофф, нахмурив брови, – о капитане говорили дурно.
   Никто не ответил, но головы наклонились к столам, и несколько стаканов было опорожнено для вида.
   – Скажите, что у вас на сердце? – продолжал Ле Мофф. – Не стесняйтесь, вы знаете, что я добрый малый.
   – Мы хотим вступить в службу к кому-нибудь, – сказал один, приподнимая голову.
   – Нам надоело шататься там и сям, не знать никогда, куда мы идем.
   – Да, – продолжали все хором, – вот чего мы хотим.
   – Скоты, – возразил Ле Мофф, пожимая плечами, – неужели вы не поняли, что есть хорошего в нашей жизни? Быть себе господином – разве это не самое лучшее положение?
   – Конечно, – отвечал другой, – но есть минуты трудные.
   – Право, вы не заслуживаете, чтобы я вами интересовался. Вот сто пистолей, которые я должен сегодня разделить между вами, завтра вы получите вдвое, послезавтра втрое больше.
   – А! – сказали разбойники, вытаращив глаза с любопытством и жадностью.
   – Поймите раз и навсегда, что во всякой междоусобной войне есть люди, которые приобретают, и люди, которые теряют. В тот день, когда мир будет подписан между партиями, мы уйдем в тень, правосудие и полиция примутся за свое дело, и все кончится для нас. Пока будут беспорядки, мы будем приобретать. Одни граждане за принца, другие за двор; мы между ними, они режутся, а мы ловим рыбу в мутной воде. Вы никогда не догадаетесь, что принесла мне битва при Шарантоне, где были убиты Танкред де Роган, де Шатильон и столько других вельмож: мои люди грабили их кошельки и ценные вещи, а я оставался в Париже. В день Шарантонской битвы весь Париж ушел на сражение, а мы – пятнадцать человек – ограбили более пятнадцати домов, там драгоценности и дублоны лежали в изобилии, а защитниками имели только женщин и детей.
   – Это хорошо, я согласен, – сказал один из разбойников, – но это бывает не каждый день, шарантонскому делу минуло уже два года.
   – У меня есть план, говорю вам, чтобы подобное дело повторялось десять раз в день, если я захочу.
   – Твой план, Ле Мофф, твой план? – закричали все разбойники в один голос.
   – Я скажу его только тем, кто будет мой и телом и душой, без ограничения, без низости.
   Никто не успел сказать и слова в ответ, потому что раздался звон разбиваемых стекол, смешанный со звуком голосов на улице. Ле Мофф бросился в ту сторону с ужасными ругательствами; он смутно понимал, что было причиной этого шума.
   Молодой человек на тощей лошади ехал по Сент-Антуанской улице – как будто ехал наудачу, как будто первый раз попал в большой город. Когда его лошадь поравнялась с гостиницей «Красная Роза», одно из узких окон первого этажа отворилось, и из него высунулась белая женская рука.
   – Милостивый государь, – сказал голос за стеклом, – кто бы вы ни были, помогите мне.
   Молодой человек поднял голову к окну и остановил свою лошадь.
   – Милостивая государыня, – отвечал он, – разве вас удерживают насильно в этом доме?
   – Да, поспешите помочь мне, или я погибну.
   – Я очень буду рад, но каким образом? Вас стерегут, я вижу их в зале и в таком большом количестве, что один человек, будь он Ахиллес или Ролан, не может с ними сладить.
   – Увы!
   – Но вы можете выпрыгнуть в окно; вы упадете ко мне на руки, и, так же справедливо, как меня зовут Гонтран Жан д’Эр, я провожу вас, куда вы захотите.
   – Меня заперли, и даже окно заперли замком.
   – Разбейте стекло стулом, поленом, что попадется под руку.
   Дама не отвечала, но через минуту стекла в окне разлетелись вдребезги. Молодой человек, увидев успех и рассудив, что минуты драгоценны, подъехал к дому и протянул руки к окну, из которого уже выпрыгивала женщина, просившая его помощи. Но он не успел привести в исполнение свой великодушный поступок; в темноте, в двух шагах от него, раздался свист, и сильная рука, схватив его лошадь за узду, отбросила ее на середину дороги. Незнакомец, схватившийся за шпагу, немедленно был окружен толпой грозных и страшных людей. Он узнал больше с неудовольствием, чем со страхом, что он окружен теми негодяями, которых видел пьянствующими в нижней зале гостиницы. Отступать, вероятно, было не в его характере, он заставил свою лошадь стать на дыбы, чтобы избавиться от самых дерзких.
   – Вы освободите эту даму! – сказал он громким и повелительным голосом.
   Никто не отвечал. Несмотря на темноту, он снова увидал себя окруженным шайкой и почти тотчас почувствовал, что лошадь падает под ним. Верно, несчастному животному проткнули бока шпагой. Всадник упал, но с ловкостью опытного воина тотчас же очутился со шпагою в руке – один против всех этих ожесточенных людей, составив себе укрепление из тела своей лошади.
   – Убейте его! Никакой пощады! – приказал один голос.
   – Меня непросто убить, подлые негодяи! – воскликнул незнакомец, нанося уколы направо и налево.
   Однако борьба не могла быть продолжительной, и мужественный защитник незнакомки был бы неминуемо убит, если бы в темноте не раздался новый свист, на этот раз тихий и сдержанный. Однако его услыхали все, и поле битвы немедленно опустело. Но молодой человек не освободился от нападающих, самые решительные бросились на него, окружили и, в отмщение за то, что двоих своих оставили на мостовой, проткнутых сильной шпагой, увлекли его к гостинице, дверь которой захлопнулась с шумом.
   – Это патруль, – сказал Ле Мофф. – Если он войдет сюда, чтобы не было крови!
   Наклонившись к полу, он потянул большое кольцо, открылась опускная дверь на черную и крутую лестницу.
   – Ну! – скомандовал он.
   Должно быть, разбойники привыкли к этому или умели понимать своего начальника с полуслова: пленник, который при свете ламп оказался молодым красивым мужчиной, был брошен в эту яму с такою жестокостью, что покатился в бездну с криком отчаяния. Дверь опустилась тяжело над отверстием, на дверь поставили стол, за него сели человек десять, так чтобы скрыть все следы этого действа. Впрочем, несчастный молодой человек уже не кричал.
   Прошло несколько минут, три удара послышались в дверь гостиницы. Хозяин, нисколько не колеблясь, пошел отворить. В полусвете, производимом на улице отблесками луны, появилась человеческая фигура на лошади. Трактирщик взял лошадь за узду, и фигура спрыгнула на землю с беспримерной легкостью.
   Человек, костюм которого не позволяла рассмотреть темнота, вошел в залу твердыми и смелыми шагами. Все переглянулись с удивлением: особа, вошедшая таким образом в это странное общество, была… женщина в длинной амазонке и с маской на лице.
   – Мэтр Ле Мофф, – обратилась она к атаману разбойников, – я должна поговорить с вами. Проводите меня в комнату, где мы будем одни.
   Атаман схватил одну из ламп и пошел вперед, но в ту минуту, как он отворял дверь другой комнаты, он обернулся к двум людям, спускавшимся с массивной лестницы, которая вела на верхний этаж.
   – Ну, что?
   – Она не шевельнется, – отвечал один из этих людей со злой улыбкой.
   – Теперь, сударыня, я к вашим услугам, – сказал Ле Мофф незнакомке.

Глава 2. Семейство Мансо

   Жак Мансо был синдиком, старшиной рыночных носильщиков. Высокий и сильный, как Геркулес, с громким голосом, с широкой и тяжелой рукою, с румяным лицом, со всеми признаками необыкновенно доброй натуры. Жена его держала овощную, фруктовую и зеленную лавку на рынке Невинных. Это была женщина среднего роста, с живым лицом, с проницательными глазами, с проворными ногами и руками, с громким и резким голосом. Она была также очень добра, но ее вспыльчивый характер заставлял мужа бояться ее, этот добрейший и сговорчивый человек в величии своей силы противопоставлял ее брани и гневу только кроткую и сострадательную улыбку.
   От этого честного брака среди домашних бурь родились две дочери. Маргарита унаследовала живость матери, умеренную спокойным доброжелательством отца, она была одним из тех совершенных созданий, которые составляют радость и славу семьи. Она была хороша, даже очень хороша и славилась своей миловидностью на рынке, куда иногда приходила с матерью.
   Мария, вторая дочь, была двухлетним ребенком, любимицей всего рынка. Все торговки, когда мать или сестра приводили ее в ряды, осыпали девочку ласками.
   Мансо жили в доме, имевшем на улицу одно окно. Высокая крыша этого дома поднималась над улицей Потри, недалеко от рынка Невинных. В зале нижнего жилья семья завтракала, обедала, тут же производились работы, которыми распоряжалась Маргарита. Через эту залу надо было непременно проходить, чтобы переносить каждый вечер на небольшой дворик остатки товаров, которые нельзя было оставлять на ночь на рынке.
   В тот день, против обыкновения, с тех пор, как королева-мать и кардинал Мазарини отдалили от себя сердца народа и буржуазии, не били в барабаны на парижских улицах. После ареста принца Кондэ и изгнания герцогини де Лонгвилль мир между различными партиями, который так долго готовили к подписанию, обещал наконец сменить уличные волнения. Все интересовались друг у друга новостями.
   Освобождены ли принцы? Восторжествует ли парламент? Окончательно ли отослан Мазарини, а принцы освобождены? Герцогиня Лонгвилль, Бофор, Д'Эльбеф и другие будут ли иметь власть? Это был всеобщий вопрос, с тех давних пор, как началась междоусобная война. С этим вопросом парижане просыпались каждое утро.
   Госпожа Мансо воротилась с рынка, ее муж принес на спине в гигантской корзине много провизии, которую надо было убрать. Стало уже так темно, что Маргарита вынуждена была зажечь лампу. Госпожа Мансо казалась не в духе. Старшина, освободившись от своей ноши, нежно поцеловал Маргариту, потом опять взял корзину своими сильными руками, перенес ее на двор и повесил на толстый крюк, нарочно устроенный для этого.
   – Я не продала и на шесть ливров сегодня, – сказала мать, садясь и складывая руки на колени, – а у меня на целый пистоль зелени, которая завтра не годится даже свиньям.
   – Ба! – сказал гигант, пожимая плечами.
   – Этому все причиной Мазарини.
   – Он или другие.
   – Он! Он один! – сказала госпожа Мансо, и глаза ее вдруг засверкали.
   – Мама, – осмелилась сказать Маргарита кротким голосом, – сегодня на улице говорили…
   – Что говорили? – спросила госпожа Мансо, которая, терзая мужа, всегда смягчалась к дочери.
   – Что скорее принцы – причина наших неприятностей и что лучше бы их оставить в тюрьме.
   – Клевета! – сказала госпожа Мансо, вставая с негодованием и подходя к мужу, сжав кулаки. – Это такие люди, как ты, мосье Мансо, повторяют эту ложь. Если бы вы не были такими трусами, мы скоро прогнали бы метлами этого итальянца на его родину.
   – Милая моя… – попытался умиротворить ее синдик.
   – Молчи, ты говоришь только глупости.
   – Мама, – сказала Маргарита.
   – Ну! Что еще?
   – Уверяю вас, что Жолье, угловой лавочник, имеющий голос в ратуше, переменил мнение насчет кардинала.
   – Это флюгер. А я слышала однажды, как твой Жолье предлагал прицепить его к своей вывеске.
   – Он говорит, что это великий министр, и мой кузен Ренэ считает так же, – прибавила Маргарита.
   – Ренэ дурак.
   – Где он сегодня? – с участием спросил Жак.
   – Папа, ты же знаешь, что коадъютор расположен к нему. Он прислал за ним.
   – Возможно ли? Такой человек? – сказала госпожа Мансо. – Надеюсь, что Ренэ воротился, вылечившись от своего восторга к Мазарини.
   – Он говорит, что коадъютор, хотя и ненавидит кардинала, имеет о нем такое же мнение.
   – Ну! Да, это хитрец! Но также и плут, обманывающий всех. Он обманет принцев и весь парламент, если мы допустим это. К счастью, рынки не дремлют.
   Носильщик пожал плечами.
   – Да, рынки и Бофор также. И я надеюсь, что ты пойдешь вместе с нами.
   – Надо будет.
   – Право, Мансо, я удивляюсь тебе, будто ты ничего не чувствуешь! Разве не ты ударом плеча опрокинул карету, которая везла Брусселя в Бастилию?
   – Ну да.
   – С того дня Мазарини и Комминг стали твоими врагами: стало быть, ты фрондер.
   – А! – отвечал синдик, показав ряд зубов, белых и крепких, способных раскусить кремень.
   – Только осмелься утверждать противное.
   – Я ничего не буду утверждать.
   – Послушать тебя, так подумаешь, что ты за Мазарини, как Маргарита, которая…
   – Мама, вы знаете, что я ни за кого, разве только за то, чтобы все было спокойно, чтобы ваши дела шли хорошо и чтобы вы не портили себе кровь, горячась за людей, которые насмехаются над вами за глаза.
   – Никогда этому не поверю!
   – Вспомните, что вам сказала герцогиня де Лонгвилль в тот день, когда я ходила поздравлять ее с именинами вместе с вами.
   – Твоя прелестная и добрая крестная мать! Вот женщина, которой следовало бы быть королевой Франции и Навары!
   – Она вам сказала, я помню, как будто это было вчера: «Моя добрая Мансо, делу, которому я служу, нужны все; но так как во всяком деле нужны жертвы, я была бы в отчаянии, если бы вы оказались в числе жертв. Оставайтесь спокойно дома, когда бьет барабан. Подумайте, что у вас есть честный муж и дочь, которые нежно любят вас и которых ничто не утешит в вашей потере».
   При этих словах, сказанных простым и нежно-убедительным голосом, носильщик поднес к глазам руку, а госпожа Мансо вынуждена была вынуть носовой платок, чтобы отереть крупные слезы, вдруг омочившие ее лицо. Маргарита подошла к матери и нежно поцеловала ее. Вдруг какая-то женщина быстро вошла с улицы, заперла за собой дверь, бросилась к лампе и задула ее.
   – Кто тут? – повелительно спросила госпожа Мансо, между тем как ее муж вставал, грозно подняв кулаки.
   – Это ты, Ренэ? – спросила Маргарита, не разглядевшая женского платья вошедшей.
   – Кто там? – в свою очередь, спросил хозяин грозным голосом.
   – Это я, не бойтесь ничего, друзья мои.
   – Кто вы?
   – Герцогиня Лонгвилль.
   – А! – воскликнули сразу три голоса с величайшим удивлением и участием.
   – Мансо, посмотрите, не гонятся ли за мной, но будьте осторожны.
   Жак отворил дверь, между тем как три женщины прошли во двор. Скрестив руки и глядя на проходящих, Жак спокойно прислонился к столбу. К лавке подошел человек и, не останавливаясь, быстро заглянул в открытую дверь.
   – Разве у нас сегодня не зажигают огня?! – вскричал Мансо, возвращаясь в комнату.
   Взяв кремень и огниво, он начал высекать огонь, нарочно бросая тысячу искр, и ему показалось, что тот же самый человек опять появился против двери, остановился на секунду и продолжил свой путь.
   Мансо зажег лампу, спокойно сошел с двух ступеней, защищавших порог его дома от парижской грязи, и приставил ставень к стеклянной двери, что он делал каждый вечер; потом закрыл ставнями оба окна. Он не смел пойти к женщинам, но дочь позвала его. Жак поднялся на верхний этаж и очутился в темноте. Три женщины разговаривали у кроватки маленькой Марии.
   – Любезный Мансо, вам надо проводить меня в отель Ван-дом, – сказала герцогиня.
   – Хоть на край света.
   – Не скрою от вас, что на меня могут напасть.
   – У меня есть палка и довольно крепкие кулаки, – просто отвечал носильщик.
   – Напасть на вас! Вас все так любят! – удивилась госпожа Мансо.
   – Любезные друзья, Мазарини, изгнавший меня, был бы очень рад держать меня в тюрьме, как он когда-то держал там Бофора и как держит моих братьев, но сегодня вечером я, напротив, должна бояться моей партии.
   – О, Боже!
   – Вот печальные последствия междоусобной войны. Но я не хочу обвинять никого. Сегодня мне нужно видеть де Бофора, а завтра, я надеюсь, мне нечего будет опасаться.
   – Герцог Бофор не способен на плохое! – вскричала госпожа Мансо.
   – Он! О, конечно, я в этом уверена, – произнесла герцогиня Лонгвилль с легким вздохом.
   – Такой достойный принц!
   – К несчастью, есть одна дама… – сказал кроткий и в то же время твердый голос Маргариты.
   – Пойдемте! – с живостью предложила герцогиня, которая, вероятно, не хотела продолжать разговор об этом щекотливом предмете.
   – Хотите послушаться моего совета? – спросил носильщик.
   – Очень он нужен! – колко возразила его жена, не имевшая большого доверия к идеям супруга.
   – Напротив, друг мой, говорите, – любезно сказала герцогиня.
   – Я знаю Париж, и, вероятно, улицы наполнены миллионами шпионов.
   – Да, я узнала одного негодяя, прогнанного из моего дома, куда он успел забраться как лакей.
   – Почему бы вам не надеть платье вашей крестницы?
   – Герцогиня не унизится, – с негодованием заметила госпожа Мансо.
   – Напротив, прекрасная мысль, друзья мои! – с живостью воскликнула герцогиня Лонгвилль. – Поскорее, милая Маргарита, поспешим.
   Через десять минут герцогиня Лонгвилль, сестра принцев Кондэ и Конти, одна из знатнейших дам Франции, положила свою прелестную руку на сильную руку простолюдина и совершенно спокойно пошла по улицам Парижа, на которых тогда господствовало большое смятение.
   – Да защитит ее Господь! – сказала Маргарита, запирая дверь.
   – Мансо первый силач на рынке, достанется тем, кто нападет на нее.
   – Она идет видеться с Бофором. Чего она от него хочет?… Должно быть, он очень ей нужен, если она осмелилась на такой поступок: ведь он ее любил!
   – Сплетни!
   – Куплеты, сочиненные на непостоянство Бофора, когда он предпочел ей мадам Монбазон, известны, мама.
   – Бофор может любить кого хочет, и самый красивый мужчина в Париже может любить мадам Монбазон, первую красавицу при дворе.
   – От которого и она также изгнана, – сказала Маргарита со вздохом удовольствия.
   – Это правда. О! Этот Мазарини! Если бы могли его изжарить! Преследовать таких знатных людей! Особенно герцога Бофора! Держать его в тюрьме три года! Ах! Маргарита, как жаль, что ты неблагородная! Ты могла бы выйти за него.
   – О! Мама, кажется, герцог Бофор совсем не думает о женитьбе.
   – Молчи, злая! Если он внук короля Генриха с левой руки, это не причина, чтобы клеветали на него, это самый добродетельный принц!
   Маргарита закашлялась со значительным видом и засмеялась, но мать не любила насмешек на этот счет. Она хотела рассердиться, но в этот момент в дверь сильно постучались.
   – Это не может быть Ренэ, – сказала госпожа Мансо.
   – Кто там? – спросила испуганная Маргарита.
   – Отворите, отворите! – испуганно произнес взволнованный голос.
   – О, Боже мой! Ренэ! Что с ним? – закричала Маргарита со слезами на глазах.
   Госпожа Мансо знала Париж, и, хотя она не была робкой, однако сочла благоразумнее сначала спуститься на первый этаж и посмотреть в окно.
   – Отвори! Отвори! – закричала она, поспешно спускаясь с лестницы. – Ах! Негодяи! Негодяи!
   Маргарита быстро открыла дверь и с испугом отступила. Вошел крестьянин, поддерживая Мансо, у которого лицо было окровавлено и который, казалось, был готов испустить последний дух.
   – Папа! – воскликнула молодая девушка, помогая крестьянину довести отца до стула.
   – Я ничего не вижу, – сказал он слабым голосом.
   – Это вы, деверь! – воскликнула госпожа Мансо, входя в комнату.
   – Я привел к вам Жака в прекрасном состоянии.
   – Что же такое случилось? – вскричала торговка, суетясь около мужа, между тем как дочь перевязывала широкую рану, которая была у него на лбу.
   – Надо доктора, – сказал крестьянин.
   – Бегу! – поспешно согласилась госпожа Мансо, выбегая из дома.
   – А она?… – с тревогой спросила Маргарита.
   – Исчезла… похищена!
   – О, Боже!
   – Я пришел из Гонесса, – сказал крестьянин, – и хотел идти сюда, как вдруг услышал на улице шум, я узнал голос Мансо. Он упал от удара шпаги в голову. Разумеется, я и не подумал защищать эту госпожу.
   – Томас, ты меня обесславил! – вздохнул носильщик.
   – Это была герцогиня Лонгвилль, – прибавила Маргарита.
   – Фрондерка! Тем хуже для нее! Я держу сторону короля и кардинала!
   – Тише, дядюшка, если мама вас услышит!..
   – Человек, командовавший убийцами… – сказал Мансо.
   – Ну?…
   – Я его знаю, это…
   Мансо не мог сказать больше ни слова, истощенный от потерянной крови, он лишился чувств. Госпожа Мансо воротилась и ввела за руку герцогиню Лонгвилль.
   – Герцогиня спасена! – вскричала Маргарита.
   – Шш…
   Торговка обернулась и пропустила доктора, которому указала на мужа.
   Пока доктор занимался носильщиком, герцогиня увела молодую девушку на двор.
   – Маргарита, – сказала она, – ты моя крестница, и я тебя люблю, надо оказать мне важную услугу. Эта попытка к похищению… Я смогла спастись лишь благодаря темноте, но попытка, наверно, возобновится. Предполагая, что я не застану герцога Бофора, я приготовила письмо. Ты должна отнести это письмо к нему.